Политсан. Продолжение 34

***

Ни лосиное мясо в мешках, ни бараний вес Захарки, ни два его кобеля никак не повлияли на ход и остойчивость нашей прогонистой лодки. Она шла всё с той же скоростью. Известие о тяжком недуге Мальвины вовсе не означало, что нужно рвать новый двигатель. Володя сразу сказал, что если мы угробим ещё не обкатанный мотор, не добравшись до деревни, то у бабы вообще не останется шансов. Захарка лежал вместе со своими собаками в носовой части, Володины неприметные и невзрачные суки Вьюга и Волга свернулись у ног хозяина. Я сидел на дне лодки, упёршись спиной в бочку с бензином, и прикидывал шансы на спасение жены Бирюка.   

Из сбивчивых слов старого эвенка я понял, что сейчас в деревне нет ни одной моторной лодки. «Казанка» Чана в Ербогачёне, он сам – в Иркутске. Об этом мы и так прекрасно знали. Моторка Ермоляна ушла в верховья Тетеи с грузом и назад не вернётся. Однорукий радист Алик уже неделю высиживает в райцентре какие-то радиодетали – деревенская рация вышла из строя, а потому вертолёт вызвать невозможно. Наша тихоходная посудина будет добираться до Ербогачёна трое суток. А если что-то сломается?  В деревне нет ни врача, ни нужных лекарств.

Но Захарка ещё и потому радовался, как малое дитё, что был уверен: я легко вылечу больную: «Однако, паря, Василий Иваныч должен был ещё в июле умереть, а до сих пор живой. Отрежешь ей что-нибудь и всё…».
Получалось, что у Мальвины одна надежда на исцеление – мои руки и очень скромные познания в медицине. Я должен отбросить всяческие сомнения в своих знахарских способностях. Но одно дело – оперировать обречённого с его согласия, а другое – лечить непонятно от чего молодую женщину. Её наверняка могли бы спасти в любой захудалой больнице.

Я вспомнил, как от моих пуль умирал в чуме человек, а я не смог ему помочь. Кроме Ивана об этом никто не знает, да и он мне не поверил, но ведь я всё помню в мельчайших подробностях. И нефритовое кольцо до сих пор висит на шее вместо крестика. От этих ужасных воспоминаний мне стало не по себе. Неужели и в этот раз я не смогу ничего сделать?      

Собаки почувствовали деревню задолго до того, как она появилась. Кобели эвенка на ходу выскочили из лодки прямо в воду, быстро добрались до нужного берега, отряхнулись и побежали к своим подружкам и приятелям какими-то прямыми собачьими тропами. Вьюга и Волга – мать и дочь, встрепенулись и одинаково тонко завыли, словно по покойнику. На душе стало совсем муторно. Володя громко матюгнул собак, они мгновенно притихли и успокоились.

Лодка пристала к берегу, и я пошёл выяснять ситуацию, оставив Володю и Захарку разбираться с грузом. В комнате, где жили Бирюк и Мальвина, топилась железная печка, и отчётливо пахло смертью. Около постели больной сидели три эвенкийские женщины с бесстрастными лицами: человек уходит в другой мир, нужно его проводить, это дело житейское и привычное. При виде меня они сразу заулыбались и о чём-то залопотали. Лучше всего русский язык понимала Кларка, симпатичная деревенская шлюха, с которой регулярно спали все бичи.

Я попросил её взять в магазине на мой счёт бутылку спирта и трёхгранный флакон уксусной эссенции. И, заодно, увести с собой женщин, чтобы не путались под ногами. Кларка шепнула, что Мальвина вернулась в деревню после выкидыша. Сначала всё было нормально, и Чан уехал в командировку. А потом началось какое-то воспаление. Лежит она уже третий день. Температура – сорок. И бредит. 

Мальвина уже ничего не соображала, находясь в пограничном состоянии между жизнью и смертью. Для начала нужно было разобраться с температурой. Ничего плохого в ней нет: организм борется, как может. Сбивать её всё равно нечем. Из медикаментов есть только просроченные антибиотики. Кларка принесла спирт и уксусную кислоту. Я попросил её помочь мне раздеть Мальвину. Смотреть на исхудавшее женское тело было тошно, но в четыре руки мы быстро протёрли его разведённым уксусом. Это почти сразу понижает температуру на один градус и приносит облегчение.         

Антибиотик пришлось разводить кипячёной водой, но умирающая женщина на болезненный укол не отреагировала. Ртуть в градуснике, как и ожидалось, опустилась до отметки 39. Я развёл спирт, растопил в кружке сахар, приготовил жжёнку и впрыснул порцию в рот больной с помощью шприца без иглы.

***

На возвращение Мальвины к жизни пришлось потратить двое суток. Антибиотики всё-таки подействовали, хотя выбросить их полагалось ещё тогда, когда мы с Иваном отдавали свои личные долги государству на службе в армии. Очнувшись, она начала рассказывать об отношениях мужа с моей женой и, в горячечном полубреду, призывала немедленно отомстить коварным изменникам физической близостью с ней. Хоть я и придерживался другой версии этой истории, но зёрна ревности были давно посеяны, и настало время, когда они проросли.
Первый раз в жизни я столкнулся с этой незнакомой и страшной бедой. Конечно, я тогда не подозревал, что она уже не отпустит меня в ближайшие месяцы и годы. 

На третий день Мальвина совершенно ожила: она самостоятельно ела крепкий бульон из сохатины и начала выходить на свежий воздух. Её изжелта-зеленоватые щёки порозовели, а безумные глаза, горящие во время болезни ненавистью, снова стали привычно-глуповатыми и небесно-голубыми. Она ничего не помнила о своих откровениях, а я впитал каждое услышанное слово. Она уже хлопотала в меру сил по хозяйству, а я тем временем тщательно заряжал патроны, чтобы застрелить её мужа, мучаясь с выбором между пулями Якана, картечью и бекасинником. Мелкая дробь мне нравилась больше всего: при стрельбе с близкого расстояния она пробьёт в хлипком человечьем теле дыру с чайное блюдце. Я всерьёз намеревался убить Бирюка, совершенно не задумываясь о последствиях.

За время моих круглосуточных бдений у постели больной, Володя отремонтировал мотопилу, которую в наше отсутствие Бирюк успел сломать. Он заточил все имеющиеся цепи для неё, и в ближайшей тайге, на другой стороне реки, уже два дня пилил дрова для семьи деревенских коммунаров. Скоротечное лето одарило последней чахоточной улыбкой, проходили золотые дни, когда без ненужных приключений можно было забраться в тайгу по остывающей, но ещё не замёрзшей реке. А вместо этого мы возили на лодке дрова, опасаясь оставить пока слабую Мальвину без присмотра и маломальского запаса топлива.

Первого октября с загустевшего неба тихо пошёл снег. Наша лодка уже давно была доверху загружена продуктами, капканами и ещё бог знает чем. Тянуть дальше с заброской уже не представлялось возможным. Отчасти мы потому ждали Бирюка до последнего, что в Курье он сказал о кровельном железе, которое ему удалось достать в районном центре и спрятать в надёжном месте. Этого места мы не знали, железом в Ербогачёне не загрузились, а отправляться в тайгу без материала для жестяных труб было неразумным. Сделать их – плёвое дело. Было бы из чего.

В этой местности как-то исторически не прижилось отопление избушек по-чёрному. А трубы для железных печек отсутствовали во всех трёх новых зимовьях: Волчьем, Щучьем и на ручье Мандикит. Я планировал построить две избушки на Верхней Пульваногне, но эта мелкая речка, заваленная буреломом, для лодки совершенно непроходима. И тащить на себе половину стальной бочки до ближайшего места строительства пришлось бы почти тридцать километров. Причём не по льду ровного речного коридора Тетеи, а по нехоженой тайге.   

Бирюк прибыл днём, когда вновь выглянуло солнце, а по реке уже вовсю шла снежно-ледяная каша – шуга. Увидев его жалкую улыбку, я понял, что убить его не только не смогу, но уже и не хочу. Вовремя он приехал: что-то у меня внутри перегорело. Мы обменялись какими-то ничего не значащими словами, и смертоубийства не случилось. Отправляться вверх по реке, на ночь глядя, мы с Володей не решились, и за бутылкой спирта спокойно встретили морозное утро. Бирюк к нам не присоединился. Ему, по-справедливости, достались бесконечные и нудные объяснения с женой. А судьбой баламута Женьки, который почему-то остался в Ербогачёне, мы особенно не интересовались.

***

Ранним утром наша лодка уже скользила по густой воде, сдобренной опавшей листвой и сгустками шуги, шуршащими о борта. Первый плёс за ближайшим поворотом реки уже покрылся тонким панцирем льда. Но большая масса гружёной лодки и лыжеобразная форма её носовой части делали своё дело: позади нас оставался чёрный дымящийся коридор, заполненный прозрачными осколками, хотя скорость движения всё-таки заметно снизилась.

О том, что делают с деревянным корпусом острые кромки льда, мы старались даже не думать, потому что оба понимали: дальше будет ещё хуже. Володя реку не знал, а я хорошо помнил каждый поворот русла от Нирпока до Мукоскона  и мечтал дотянуть хотя бы до Карелинской базы – пограничного речного зимовья на нашем обширном участке, где мы с Лилит были так счастливы совсем недавно.

Как назло стояла ясная морозная погода, и мы почти физически чувствовали непрерывное нарастание льда, который на каждом последующем ледяном поле был чуть толще и крепче, чем на предыдущем. После Мукоскона лодка уже не могла проходить эти поля без остановок и возвращения назад по проломленному коридору для разгона. У мотора просто не хватало лошадиных сил для уверенного ледокольного плавания, но мы всё-таки двигались вперёд и под вечер добрались до нашей базы.

Конечно, здесь можно было и закончить летнюю навигацию, выгрузить без малого тонну груза и всю зиму тягать его на себе в отдалённые концы участка. Возможно, так получилось бы и правильнее, и безопаснее. Но мы решили поступить неправильно и даже не стали разводить костёр и пить чай. Быстро вытащили на берег ящик капканов, два мешка муки, два мешка корма для собак, мешок сахарного песка и две канистры с подсолнечным маслом и керосином. Всё это, помня о медвежьих пакостях, не поленились занести в большое зимовьё, где на столе стояли фарфоровые чашки с блюдцами, принесённые сюда моей маленькой и упорной женой. От одного вида этих простеньких чашек, блюдец и чайных ложек навалилась такая слезливая тоска, что пока Володя осматривал своё основное пристанище в этом сезоне, мне пришлось на минуточку спрятаться в клубах папиросного дыма.

Потом мы осмотрели измочаленные борта лодки и убедились, что она ещё не дала течь. Носовая часть освободилась от лишнего груза и уже гораздо легче выползала на заметно окрепший лёд. Он не выдерживал веса деревянного «ледокола» и ломался, пропуская нас вперёд на два-три десятка метров. Мы возвращались на исходную позицию для разгона и пробивали следующий участок застывшего поля. И так до тех пор, пока не выскакивали из ледяного плена в тёмную стремнину незамёрзшей воды.

Уже в наступающих сумерках я определил то место, где моя Лилит потеряла сознание на лыжне. Нам остался последний плёс, толстый лёд которого всё-таки добил нашу крепкую посудину: в лодку стала поступать вода, и я едва успевал её отчерпывать колпаком от двигателя. А на последних метрах до берега уже перестал успевать…

***

Меня разбудил какой-то нудный неприятный звук, который оборвался сразу, как только я открыл глаза. Душевая кабинка была ярко освещена. Я разделся и вошёл в неё. Дверь автоматически закрылась. Откуда же взялся этот звук, или звонок, или вой сирены, или что-то подобное, если меня положено морить тишиной? Неужели они нарушили Закон и самовольно изменили правила содержания?

Как мне кажется, я слышал вой этой сирены далеко не в первый раз. Он был каким-то фоном, но постоянно заглушался то непрерывной грызнёй пилорамы с толстыми брёвнами, то пронзительным пением мотопилы, то шумом лодочного мотора, то разговорами у костра или смехом Лилит. Что-то постоянно мешало этому тягучему и заунывному звуку пробиться ко мне из этой жизни в ту, прошлую.

Я помню, как Володя заглушил мотор и крикнул, чтобы я прыгал на лёд и держал нос лодки на плаву. Помню, как тонкий лёд провалился, но у берега было неглубоко, и я даже не начерпал воды в развёрнутые болотные сапоги. И пока мы вытягивали лодку, я отчётливо слышал этот неприятный звук, но некогда было с ним разбираться. Половина лодки заполнена водой, но проломленная часть днища уже на берегу. Остаётся вычерпать воду, вытащить на берег груз и сам «ледокол». Снять двигатель, чтобы унести в балаган Дим Димыча.

До балагана – рукой подать. Не больше километра. А уж завтра утром можно не спеша подобрать место для устройства лабаза, оценить повреждения на корпусе лодки и сделать для неё специальное место хранения, чтобы не зацепил весенний ледоход. Об этом мы говорили с Володей, жадно затягиваясь махорочным дымом. Ведь не утопили мы груз и даже сами не промокли. И если бы не этот проклятый звук, разбудивший меня,  то дошли бы мы с ним спокойно до балагана, растопили печку и швыркали бы крепкий чаёк.   

Что-то показалось мне очень странным и лишним, когда я намазывал щёки и подбородок кремом-депилятором. Взглянув на ладони, я увидел вылезшие от действия крема жёсткие седые волосы и понял: за короткое время воспоминаний о прошлом у меня выросла борода, словно я не брился два месяца. А это означало одно: со мной произошло что-то необъяснимое.
    

Продолжение  http://www.proza.ru/2012/04/24/798