Западный ветер

                Павел Панов


                ЗАПАДНЫЙ ВЕТЕР
               
                Повесть

     Путина в Ламутии – время денежное. Это даже не как у крестьянина, где каждый день месяц кормит, здесь каждый час рунного хода лосося приносил крупным рыбопромышленникам сотни тысяч долларов. А где деньги – там и просители.
     В этот день Олег Муромцев, начинающий олигарх, дал денег спортсменам – развивают ребята национальные виды - гонки на собачьих упряжках, нужное дело, пригодится. Логотип его компании по всей Ламутии повезут, будет повод по поселкам праздники устроить, засветиться лишний раз перед прессой.
    Потом была раскрашенная режиссерша народного цирка, за ней - директор местной школы. Муромцев уже хотел  закончить прием, сходить перекусить, да потом поехать на невода, посмотреть, как идет работа да похлебать ушицы с дымком, но тут в дверь снова постучали.
   В кабинет к Муромцеву зашел невысокий человек в какой-то странной военной форме,  огляделся  (широкий офисный стол из мореного дуба, испанская мягкая мебель), независимо дернул усом, представился:
- Атаман Ламутского казачьего войска Сапрыкин. Честь имею.
- Садитесь, атаман! – улыбнулся Олег дежурной улыбкой. – За жизнь и за казачество разговаривать не будем? В целом, в общих чертах, я в курсе ситуации. Давайте, сразу к делу. С чем пришли?
- Да, ситуация у нас… бумажная. На бумаге возродили казачество,  заполнили реестр, а на деле… С чем пришел? Если коротко, службу ищу. Это – главное. Есть еще одна просьба помельче, но это – потом.
- Даже не знаю, атаман… Охрана у меня подобрана по всем предприятиям. Почетный конвой в черкесках, на серых в яблоках конях, мне не нужен. Есть проблема охраны нерестилищ, но это – позднее, надо здесь юридическую сторону доработать.
- Да… - сказал Сапрыкин неопределенно. – Ну, что ж…
- Войско-то большое у тебя, атаман? – поинтересовался Муромцев, глядя на его самодельные погоны, где атаманские вензеля были аккуратно выточены из латуни.
- По реестру – полторы тысячи. Большинство – потомственные казаки, но есть и сочувствующие.
- Чем занимаются?
- Сейчас уже – каждый своим делом. Ждали землю, кредиты, службу… Так, завяло все…
- К бандитам много ушло? – быстро спросил Муромцев.
- Есть такие! - усмехнулся атаман. – Да кто сейчас разберет – где бандиты, а где… просто кредиты.
- Ясно. Ну, пока на этом остановимся. Извините, пять минут назад звонили – банька готова. Может, за компанию, атаман?
- Спасибо. Эту привилегию, как я понимаю, надо еще заработать, - сказал Сапрыкин, глядя молодому миллиардеру в глаза.
 -  Хорошо! Я найду вас. Вы свободны, атаман! – сказал Муромцев с удовольствием.
    Баню, и правда, уже срубили, считая, что нагрузки от такой сумасшедшей, на износ, работы можно снимать только в парной, вот и сидели на свежеструганном полке, жмурились, как коты, от удовольствия.
  - Почему русские так баньку любят?
  - Дык… кайф!
  - Какой уже тут кайф – в общей бане мыльными жопами толкаться!
  - Парок!
  - Это вот в таких баньках – парок. А в общих банях – словно под паровоз попал…
  - Общение… Вот в чем суть русской бани!
- Вот, уже ближе к теме…
- Извечная тяга русского человека к равенству. А в бане, как известно, все голые, все равны. И он, сукин сын, жрать не будет, пить не будет, но пиво и воблу купит, и в баню пойдет. Намитингуется так, что помыться забудет…Увидит кого-нибудь, чья рожа не понравится и начнет: «Слышь, мужик! Вот ты мне скажи…» Вот поэтому я считаю, что с общей русской бани и начинались все революции.
  - Это точно. Слышь, мужик, ты там ближе, покинь парку!
  - Как он тебя, Олег Николаевич!
  - Ничего-ничего, вот мы оденемся…
  - А помыться забудем…
  - Гы-гы-гы… Хохмачи, блин.

   Уже в предбаннике, потягивая клюквенный морс (свой, из местного сырья!) Стас сказал как бы ненароком:
- Олег, слушай… А ведь не хватит лимитов. Не отобьем расходы на комбинат. Или браконьерить придется, или без прибыли останемся.
- То есть? – встрепенулся Муромцев. – Ты все хорошо посчитал?
- Я посчитал. Только-только в нули выйдем. Кредиты вернем, зарплату заплатим, налоги перечислим, но сработаем почти без прибыли. И это при условии, что  поймаем всю рыбу, разрешенную нам, что эта рыба придет к берегам Ламутии, что не будет крупных аварий…
- Надо водочные бабки сюда перебросить! – быстро перебил его Муромцев. – Или подогнать сюда пару пароходов с водкой, продать по быстрому.
- Ну, во-первых, это не дело – один бизнес за счет другого спасать, во-вторых,  все эти финансовые интервенции ситуации не спасут. А водка… Сам знаешь – это хорошо было на первом этапе, а сейчас водки много хорошей, и реклама у них покруче нашей. К тому же нам тут же навесят ярлык этаких миссионеров, спаивающих местное население.
- Думаешь?
- Ну, бродят такие настроения. Один местный корякский поэт даже написал: «И несут свою культуру: водку, сифилис и крест».
- Договориться бы под какие-нибудь государственные поставки… - сказал, соображая, Муромцев.
- Ага! Водку – в Красную Армию… А корякам – лосось.
- Да нет же… Морскую капусту, йод – в Красную Армию а корякам – современные товары.
- Тут на переговоры года три уйдет. За это время сдохнем.
- Что ты предлагаешь? Просить дополнительные лимиты? Так не дадут! Браконьерить не будем! Нас сейчас все под микроскопом рассматривают. А проколемся? Сажать будут, а за это лишние звездочки получать и барсетки с баксами от Чибисова, - сказал спокойно Муромцев.
- Лимиты? Может быть. Но губернаторше придется у кого-то отбирать, с кем-то ссориться, значит, лимиты надо просить под новое дело, благотворительность…с белым и пушистым политическим имиджем, - кинул мысль Стас.
- Ладно! Вот завтра я, после баньки-то… Схожу… К матушке корякской императрице… Челом ударю! – пообещал Олег.
- Ну, пошли, еще попаримся! Венички еще не все перепробовали.

            Веники привезли из Приморья чуть ли не первым  пароходом – березовые, дубовые, даже из эвкалипта, по спецзаказу.
   Вошли, ахнули, присели от жара.
- Ух, змей, накалил! Сколько же здесь градусов?
- Да сто двадцать точно будет…
- Саша! Кожан! Не забудь в следующей заявке все эти банные причиндалы прописать, ну, наешь, наборы такие продаются – градусник, ковшик деревянный, рукавицы, шляпы войлочные…
- Ага… А то, как говорит Петруха: «Вот это парилочка! Аж воши лопаются!»
- Тьфу на тебя, дурака! С тобой в приличной компании и штаны не снимешь.
- Подкинуть сто грамм на камешки?
- Давай! Только яйца не обожги, отойди в сторонку, а то оттуда паром как шибанет!
- Ух!.. Вот он, пришел, родимый… Счас уши в трубочку свернутся…
    И заработали вениками! Мелко-мелко-мелко – по груди! Вперхлест – крест-накрест, да по лопаткам! По ногам – по ноженькам - по суставчикам! И - со всей дури! - по жопе! Себе! Соседу!
- Поддай еще парку! Ух, хороши венички!
- Все! Счас сдохну… Кто за мной? В море!


    Пробежав голышом метров десять по песочку, вся эта орава плюхнулась в лиман – мелко! по пояс! – но все равно, поплыли саженками, отплевываясь от соленой, как кровь воды.
   Дно лагуны было ровное, с песочком. Холодная вода вначале обожгла распаренные тела, сжала так, что перехватило дыхание, но уже через минуту – ласкала, тяжелая, горькая, пахнущая рыбой.
- Ну что там? Ни у кого между ног нерка или чавыча не плавает?
- Нет, а вот под пяткой что-то живое шевелится… Счас… Крабишка! Совсем пацан.
- Кто у нас самый стеснительный? Кто в плавках пошел купаться? Кожан? Слушай, сунь его в плавки, потом в предбаннике разглядим – первый пойманный нами краб!
- Ну да! Он, хоть и маленький, а оттяпает… своей клешней - по самый корень!
- Гы-гы! Га-га!!
- Хорош, мужики, простынем! Все – назад, париться!

    Петруха, начальник охраны и личный телохранитель, сидел на крылечке, покуривал, следил за ситуацией в целом. От рыбокомбината, что стоял на берегу лагуны метрах в четырехстах, приближался пляшущий огонек – кто-то шел к ним по тундре с фонариком. Он подождал – это была какая-то незнакомая девушка.
- Могу я срочно увидеть Олега Николаевича? - решительно спросила она.
- А вы кто? – как положено, поинтересовался Петруха.
- Наш теплоход пришел сегодня вечером. Меня зовут Полина… Аркадьевна. Я его новый секретарь-референт. Вот… пришла представиться. Кстати, там его представительский Мерседес. Уже разгрузили.
- Представиться пришли… в такое время? – весело спросил Петруха.
- Почему – нет?
           Петруха вскочил, засмеялся, потом очень серьезно сказал:
- Ну, такую информацию нужно срочно докладывать! Сейчас Олег Николаевич на совещании вон в том офисе… да, где дым из трубы идет. Тема так конфиденциальная, поэтому лучше не входить, а подождать на крылечке. Как только они закончат и выйдут, а выйдут они… минут через пять, вы просто крикните: «Олег Николаевич! Ваш Мерседес пригнали!» Очень ждет! Они опять куда-то будут торопиться, поэтому, даже если пробегать мимо будут, вдогонку крикните.
- Хорошо… - пожала плечами Полина. – Извините, а как я его узнаю, нас не представили друг другу.
- Ну… Он мускулистый такой, среднего роста, с короткой стрижкой.
- А еще какие-нибудь… приметы?
- Ну… загорелый. Еще у него… нет, это уже лишнее.
- Одет-то во что? – поражаясь бестолковости этого парня, спросила Полина.
- Ну… как все.
- Ладно, разберемся! – и она решительно направилась по тропинке.

    Посмеявшись, Петруха пошел следом – приколоться. Минуты две Полина стояла на крылечке, и было видно, что она старается придать своему лицу и вообще… позе… деловое выражение.
- А-а-а!!! – дверь баньки снова распахнулась и стадо голых мужиков ломанулось мимо нее в море. Обомлев, она отпрянула, потом вспомнила, что нужно крикнуть… ах, да:
- Олег Николаевич! Ваш Мерседес пригнали!

   И один из них (и вправду, загорелый и мускулистый), остановился, подбежал:
- Что ты сказала?
- Мерседес пригнали… Очень хороший…
- Ты кто?!
- Ваш новый секретарь-референт… Полина… Аркадьевна…
- Жди меня вон в том большом доме, Полина… Аркадьевна. Поговорим. Да сейчас-то отвернись ты, ради Бога, красавица бесстыжая… дай мужику в море-окиян мырнуть!

    Днем Муромцев вылетел в столицу округа, к губернаторше. Элла Апельковна встретила его легким кивком, словно они час назад расстались. Олег коротко растолковал ситуацию.
 
- Без прибыли получатся, говоришь? – переспросила губернаторша. – Я тут новый календарь… плакат такой, что на стенку вешают, видела. Большой такой плакат… Обычно там природу печатают, чтобы взгляд ласкала, а тут – идет бичара, браконьер с папироской, в тельняшке, в болотных сапогах, несет два ведра икры, с верхом нагружено, ястыки через край свешиваются… Красная икра, горбушевка… И надпись: «А кому сейчас легко!» Шутка такая.
- Да-да-да! – вежливо посмеялся Муромцев. – Я такое художество уже видел. В кабинете у Чибисова.
- Намекаешь на то, плавбазу Чибисова на браконьерстве поймали, что я в таком случае его лимиты тебе, Олег, отдать должна? Чибисов – местный, его отец еще здесь капитаном в море ходил, это все помнят. А ты пришлый. Он штраф заплатит, ему простят. Тебе – нет.
- Что делать-то Элла Апельковна? Работать хочется. А браконьерить не хочется.
- Речку мертвую возьмешься оживить? Под это и лимиты можно перераспределить, - внимательно глядя на Муромцева, спросила губернаторша.
- Возьмусь! А что за речка-то? Почему мертвая? Как их вообще оживляют? – заинтересовался Муромцев.
- Речка, Олег, вот эта! – губернаторша оживилась, встала и подошла к карте на стене такой же огромной, как и в кабинете самого Муромцева. – В пятьдесят шестом здесь цунами прошло, все рыбозаводы,  все рыбалки смыло. Пять тысяч человек погибло. Нерестилища от устья близко были, видишь – короткая река, они тоже погибли.
- Мальков придется на рыборазводных заводах покупать и вертолетами возить? – спросил, соображая, Муромцев.
- Миллиона три мальков кижуча можешь взять на рыборазводном заводе в Озерках из губернаторского фонда, транспортные расходы твои. А остальное стадо – по канадскому опыту попробуем восстановить. Слыхал про такой?
- Немного… Деревянные корыта, притопленные на мелководье, там камни, песок, закладывается икра, поливается молоками… Короче, имитация нерестилища и самого процесса. Ну, а икру и молоки тоже вертолетом возить?
- Вот посмотри на карту, Олег Николаевич. Вот твоя река, вот Очайваям, почти рядом петлю кинула. Сколько здесь между речками? Какой тут масштаб?
- Здесь километра два, чуть меньше, у меня такая же карта.
- Вот в этой реке бери рыбу, тебе на это дело выпишут рыболовный билет. Икру и молоки тащи сюда, закладывай в эти короба. Рыбу себе забирай. Оживишь речку, она твоя будет, отдам в концессию на девяносто девять лет, - прихлопнула ладошкой по полированному столу губернаторша.
- Я рассчитывал подольше прожить… Хотя бы еще сто лет, - пробормотал Олег. – Здесь затрат миллиона на три! В долларах…
- На полтора, Муромцев! У тебя же свой вертолет. Зато потом вся река твоя, всего через четыре года пойдет первый возврат кеты, - засмеялась Элла Апельковна. – Посчитай прибыль!
- А вдруг не получится? Никто же не пробовал эти канадские нерестилища в промышленных масштабах. И рыба вернется только через четыре года… Как жить?
- Ты хочешь, чтобы я у Чибисова часть лимитов отобрала и тебе отдала? Так он не меня, а тебя врагом считать будет! Ты для них – гангстер! Налетчик!
- Да ладно, переживем… Мне же еще и поселок содержать надо – коммуналка, социалка…
- Справишься. Есть такая русская пословица: «Кто везет, того и грузят». А пока лети в Москву, регистрируй концессию на речку. На девяносто девять лет. И дополнительные лимиты на краба получишь. Есть у меня, однако, немножко. Да по дороге слетай, посмотри место. Красиво там! Вулканы…






        Это место, похожее на гигантскую изломанную воронку, было на юге Ламутии. Там, между иззубренными краями кальдеры – кратера палеовулкана – парили термальные источники, от них наносило запахом серы и удушливых газов. А ближе к современному вулкану по сумасшедшей крутизне, почти не касаясь земли, каскадами летели ручьи.
     Если смотреть сверху, в блистер вертолета, кальдера – и без того провал в земной тверди – казалась глубокой и мрачной, где в самый солнечный день темно и сыро. Собственно, так оно  и было – но на дне каньона, а наверху веселой и нечесаной шевелюрой рос кедрач и ольховый стланик, спускались с гор белейшие языки снежников, а рядом с ними, у самой кромки зернистого летом снега, росли маленькие цветы – сиреневые, розовые, голубенькие, по-тундровому неяркие. Красиво здесь, но непривычная это красота. Даже видавшим виды жителям Ламутии бывает неуютно от безумной щедрости природы, которая намешала все подряд – черные камни и синее небо, ледники и цветы.
      Раньше эта воронка плескала в  фиолетовое доисторическое небо тяжелый огонь, разбрызгивала многотонные лепешки лавы, и вокруг нее  складками, холмами, каньонами сминалась земля. А крылатые звероящеры визжали от страха, ковыляли по оплавленным камням к обрыву, волочили по горячей земле свои кожаные крылья, а потом срывались вниз, ловили острой грудью поток воздуха и уносились куда-то вдаль – не то к первобытному Океану, не то прямо в Преисподнюю.
      Сейчас это место было известно страстями по дорогому металлу, славилось переломанными костями по ледникам и снежникам, да еще – редкой охотой и богатой рыбалкой.
       Всего в десятке километров отсюда впадала в Тихий океан река Жировая, и по ней с июня по ноябрь шла рунным ходом красная рыба, сюда спускались с гор медведи, сползались через перевал браконьеры, налетало на вертолетах разное начальство и рыбинспекция. Кипела жизнь вперемешку со смертью…
      А южнее, после каменистого горного плато, начинались отроги нового, молодого вулкана – Мутновского. Он лежал бесформенной громадой, и любой любопытный мог войти по пологому склону, сквозь Чертовы ворота, прямо в кратер, а там, по изъеденным камням, по хрусткой красно-желтой земле хлестали тугие струи пара – со свистом, хрипом, бульканьем. Шипел мертвый ручей в кратере, и по берегам его, испачканным натеками серы, надувались подземным газом пузыри. Лопнет такой пузырь, дохнет  на тебя нечистью, и всхлипнет утробно земля.
       Еще южнее – вулканы: Горелый – вечно грязный, дымящийся, Осадчий, Опала – остроконечные, похожие как близнецы, классически холодные.  А еще дальше – вздыбленная, дикая земля, где на сотню рек и речушек – одна своим именем названная, а тысячи сопок – так и все без названия.
     Вот и все, что можно увидеть с кромки кратера Мутновского, пока не набегут слезы от напряжения, или пока не натянет фумарольный пар с резким кислотным запахом и вонью серы, и не запотеют от него линзы бинокля.

      В старой кальдере, через ручей, по снежному мосту перешел медведь. Задрав башку, он понюхал воздух, проворчал беззлобно. Потом уселся поудобнее прямо на снег, зевнул со страшным и жалобным стоном, показав всему свету огромные клыки, рявкнул удовлетворенно и повалился набок, начал кататься по зернистому насту, оставляя клочки шерсти, стал тереться о его холодную поверхность, взрывать сырой снег когтями, умильно жмуриться, хрюкать от удовольствия – словом, вел себя форменной свиньей.
     Затем его что-то насторожило. Медведь вдруг быстро и легко поднялся на дыбки, и неожиданно оказался худым, длинным, нестрашным. Выпятив узкую грудь, он выставил вперед тяжелые лапы и замер неподвижно – всматривался… нюхтил…но  его маленькие настороженные глаза моргали подслеповато, а мокрый черный нос трепетал от миллиона запахов. Потом он так же легко и быстро упал на все четыре лапы и быстрым махом пошел по склону, по пологому борту каньона – легко и бесшумно – и камень не стукнул, и тундровый мусор не хрустнул под тяжестью его тела.
      Поднявшись на сухое каменистое плато, медведь еще раз принюхался, вслушался в небеса, наклонив башку набок, и скрылся в зарослях кедрача, мелькнул один  раз между кустами и растворился, словно его и не было.
     А звук, настороживший медведя, становился все громче. И скоро стал слышен рокот вертолетного двигателя, посвист лопастей.
     Посадка была сложной. Ветер крутил над кальдерой, и пилот с трудом удерживал грохочущую машину над землей. Наконец колеса коснулись плоских камней, дверца распахнулась и наружу выпрыгнули три человека – Муромцев в светлой спортивной куртке, атаман Сапрыкин с рюкзаком и с ружьишком, в камуфляже и последним сошел епископ Иннокентий в черной монашеской рясе.
    Присев от тугого ветра из-под лопастей, они дождались, пока вертолет, задрав хвост, завалившись набок, ввинчивал себя в оглохшее небо, пристраиваясь на ненадежной земле. Наконец, он угнездился, грохот двигателя смолк, лишь лопасти посвистывали, крутясь по инерции. Люди  встали, оглядываясь по сторонам.
- Ну что, атаман, дальше, как говорится, пешим строем. Вон, вулканчик видишь? Чуть левее и вниз… километра три-четыре. Там найдешь  нашу базу. Доберешься? – спросил, глядя испытующе, Муромцев.
- Добрались же наши казачки через всю Сибирь до этих мест, причем без всяких вертолетов. И я доберусь! – сказал атаман и заправил свой казацкий чуб под военную кепку цвета хаки.
- Ну и добре. А мы тут с владыкой о вечном поговорим. Место, сам понимаешь, подходящее.

       Атаман кивнул, подошел к епископу: «Благословите, владыка», потом навьючил на себя тяжеленный рюкзак, повесил на шею ружьишко и ушел вниз легкой походкой человека, готового к дальнему переходу.

      Кратер вулкана был еще жив, он хрипел, выбрасывая в такое близкое небо фонтаны фумарольного пара, и ветер наносил резкий кислотный запах. Чуть ниже того места, где сел вертолет, кипел и булькал грязевый котел – полуметровые пузыри  жидкой глины надувались и лопались с чмокающими звуками, брызгались горячими лепешками. Еще дальше, у подножья нереально  синего ледника, клокотал, прыгая по камням бешеный и отравленный ручей.

   - Примерно так, владыка, выглядит в ваших представлениях Преисподняя? – спросил Муромцев, щурясь на ярко-желтые, сверкающие наросты самородной серы. – Может быть это, ваше высокопреосвященство, еще и не Врата Ада, но уж точно – служебный вход.
- А вам, Олег Николаевич, разве не так все это представлялось? – смиренно поинтересовался епископ.
- До определенного возраста – именно так. Еще и – раскаленные сковородки. А на них, извините, усажены голыми задницами  грешники. Кстати, владыка, вон те кипящие плоские лужи здесь так и называются – «сковородки».
- Да-да, это интересно. А сейчас, позвольте спросить, как вам представляется ад? Сейчас, когда вы взрослый, влиятельный человек? – продолжал интересоваться епископ, блестя живыми, быстрыми глазами.
- Как состояние бездействия, владыка! Как вынужденная пассивность. Когда все остальные души – и белые, и черные - борются, воюют,  или строят, или разрушают, а твоя, неприкаянная, воспарила, да так и повисла –  взирает… А ничего сделать не может! – ответил, не задумываясь, Муромцев.
- Скажите, Олег Николаевич, а вы не чувствуете разницы – строить и разрушать? Извините, как так у вас прозвучало…
- Чувствую! Но, согласитесь, строя, мы разрушаем. Да, я ловлю рыбу, много рыбы, то есть даю пищу миллионам людей, а тысячам – работу, строю заводы, дома, дороги, а при этом выгребаю тралами дно морское. До камней.
- Важно, что вы это понимаете и не наносите вреда умышленно! – мягко сказал епископ.
- Вред есть вред, все равно отвечать придется, - пожал плечами Муромцев.
- Боитесь Бога-то? – быстро спросил епископ и вдруг улыбнулся, сверкнув крупными, ослепительно белыми зубами.
- Боюсь бездействия после смерти! – честно признался Муромцев.
- А как вам представляется все это: работа, бурная деятельность бессмертных душ? – спросил оживленно священник.
    Внезапно ветер, крутивший облака где-то там, над головой, прорвался, нырнул вниз, натянул на людей резкий кислотный запах фумарол. Они невольно закашлялись до слез, епископ даже прикрылся широким рукавом черной монашеской рясы. Наконец, стало возможно дышать,  и Муромцев ответил:
- Да все то же самое, только на другом уровне, с несоизмеримо большими возможностями.
- Это любопытно! – епископ быстро провел ладонью по длинной седой бороде. – Если можно, поподробнее, пожалуйста!
- Я тут, владыка, недавно Алешке, сыну своему, журнал детский купил – наука, техника, природа… Пишут, что обнаружили астрономы столкновение двух галактик – миллиарды звезд, скорее всего – миллионы цивилизаций гибнут…
- Воистину, есть только два чуда на свете – звездный мир над головой и душа, что внутри нас… - процитировал с удовольствием епископ. - И что в связи с этой катастрофой вам подумалось?
- Подумалось, что, вряд ли, все эти миллионы обитаемых планет населяют сплошные грешники, которых надо было наказать. Скорее всего, накладочка получилась, процесс вышел из-под контроля. Следовательно, сейчас там ведутся спасательные работы. А кто, как ни бессмертные души, что мгновенно перемещаются и в пространстве, и во времени  могут там работать? Только они! К тому же, души, не обремененные деньгами, завистью, болезнями… Конкуренцией, в конце концов!
- И куда, по-вашему, попадет душа… ну, скажем, казацкого атамана Сапрыкина?
- Скорее всего, в ангельский спецназ! Причем, если это случится в ближайшее время, пока он ни черта не боится, то ангельский десантный полк ему обеспечен.
- Не жалко вам его, Олег Николаевич? – тихо спросил епископ.
- Нет! Немного даже завидно, он раньше меня узнает – есть ли там жизнь более активная и менее глупая, чем здесь.
- А вам не кажется, Олег Николаевич, что, пытаясь понять, если так можно сказать,  логику Господа, вы впадаете в грех гордыни? Кстати, грех этот второй по тяжести из смертных грехов, страшнее его только хуление Святаго Духа… - спросил епископ и опять быстро провел ладонью по длинной и седой бороде.
- То есть, пытаюсь приблизиться к Богу? – Муромцев задумался на минуту. – А люди всегда пытаются это сделать. По воде ходить, аки по суху, руками лечить, звезды зажигать – хоть на долю секунды, хоть над Хиросимой, да пусть посветит. А заодно, как Господь Отец, и два города сжечь… Кстати, надо узнать у моего японского партнера Наямуры-сан, не переводится ли Хиросима как Гоморра, а Нагасаки как Содом.
- Вот только из мертвых никто воскреснуть не может! – заспорил епископ.
- Отчего же! Вон, атаман… кстати, шустро шагает, во-о-он, где уже! Его в Приднестровье к стенке поставили, шлепнули, даже в мелкой могилке прикопали, а он воскрес, из землицы выполз, теперь вон торопится речку оживлять, дело Божеское делать.
- Никак я не могу понять – верите вы в Бога или нет? – морщась от запаха серы, поделился своими сомнениями епископ.
- Позвольте, я вопросом на вопрос отвечу. Как вы считаете, владыка, а  Россия до революции в Бога верила?
- Вы же сами и ответили, уважаемый Олег Николаевич! Если бы верили, то не было бы всех этих бедствий со страной! - воскликнул епископ Иннокентий.
- Правильно! Если бы я был священником, я бы так же всем говорил. Но здесь-то, в кратере вулкана, между адом и небом…Правду надо говорить. Я думаю, что верили, очень сильно верили, по-детски истово верили! Сильней других народов, для которых в храм сходить, все равно, что зубы почистить, никаких душевных потрясений…  Вся Россия -  в церквях, монастырях, русских святых – целый полк небесный укомплектовать можно! А Он все не являлся, даже манны небесной на головы не сыпал! Вот и обиделись, взбунтовались, ждать устали.
- И, говоря эти вещи, вы не боитесь, что вот сейчас, у нас под ногами разверзнется твердь… хлынет лава… геенна огненная? – испытующе глядя в глаза Муромцеву, спросил епископ Иннокентий. – О чем вы подумаете тогда, Олег Николаевич, в ту, последнюю минуту?
- Подумаю, что нам очень повезло! Вероятность такого события – один шанс на миллиард, если не меньше. Повезло еще и потому, что Он наконец-то обратил на нас свое внимание! – сказал Муромцев упрямо, и тут, совсем рядом, ударила в небо шипящая, воняющая серой струя газа, Олег засмеялся и показал на нее пальцем.
          Внезапно судорога сотрясла, передернула землю под ногами, гора вздохнула, кольцо дыма выбросило из кратера, и оно было таким большим, что внутри его свободно мог бы пролететь Кочетков на своем вертолете. И снова, как ни в чем не бывало, булькали, надувались и лопались грязевые пузыри в «чертовом котле», скворчала вода в мелких и плоских лужах, бурлил отравленный ручей, и хлестали в холодное небо струи сернистого газа из фумарол. А с самой вершины вулкана было хорошо видно то место, куда ушел атаман Сапрыкин.

- Вы считаете, что Бог оставил  нас своим вниманием? – упрямо продолжал разговор священник.
- Нет, просто он живет в другом временном измерении. Создать Вселенную и все сущее на ней за семь дней… Может быть! Но это были Его дни, Его времяисчисление – в миллиард земных лет каждый день. Для Него наши жизни – меньше тысячной доли секунды, может и проморгать.
- Что вы имеете в виду? – сухо спросил епископ.
- Владыка, я в прямом, а не в уничижительном смысле! Он же нас по своему образу и подобию создал? Значит, у Него есть глаза, на них может набежать слеза, моргнет, а мы за этот миг уж родились, жизнь свою многогрешную прожили и к нему давно стучимся!

     От вертолета подошел Кочетков, вежливо кашлянул за спиной.
- Что, командир? Пора? – спросил, устало обернувшись, Муромцев – разговор его заметно вымотал.
- Да, Олег Николаевич. Вынос с моря идет – туман. Как бы заночевать здесь не пришлось.
- Вот бы наговорились! У нас ведь страна разговорная – лучше хорошо поговорить, чем хорошо сделать. Ладно, летим, владыка! – скомандовал Муромцев.
- Да, конечно. У меня только один вопрос, если позволите. Вы специально приказали посадить вертолет в кратере, что бы поговорить на вечные темы?
- Да. Подумалось, что нет лучше места для такого разговора. Можно было - и на горние вершины… Есть тут одна красивая сопка - три тысячи метров, вершинка плоская, небольшая, но Кочетков бы сел. Правда, холодно там, даже летом снег.
- Но самое хорошее место для таких разговоров – Храм Господень, с иконами намоленными…
- Я понял. Будем строить храм, владыка, будем. Сейчас определитесь с местом, я подключу своих специалистов – землеотвод, проект, смета, все такое… Попробуем еще раз, сделаем еще одну попытку. Хотя, как говорят, Бог любить троицу, как бы и это все прахом не пошло. Заводи, Кочетков! Полетели! Аки ангелы…
       Где-то с верхней кромки кратера, метрах в пятистах над головой, сорвался камень. Он прыгал вниз по крутому склону, постукивал (и они слышали эти звуки), попадая на шлаковые поля, срывал за собой маленькие лавинки, пересекая ледники, высекал голубые искры льда, - он упал где-то в отравленный серой ручей, и было слышно, как вода гулко сглотнула его, поволокла по дну.
      


       В этот день серный душок нюхали не только в кратере вулкана. В другом вулканическом местечке, в термальном бассейне с подсвеченным дном, голыми девками и негромкой музыкой собрались  те, кто считал себя главными на этом, отдельном взятом куске земли.
    Выпивали водочку (могли еще себе позволить, ой, могли!), закусывали, чем бог послал. По бассейну с горячей водой плавал плотик, на котором стояли бутылки с дорогой выпивкой и закусонами из собственных складов и холодильников. Икорка там была, сверкала влажными янтарными зернами, малосольная чавычка - ленивыми, жирными пластиками, холодные крабики с нежирной сметанкой  (слегка подсоленные), а еще – сопливые грибочки, да заморские устрицы для компании, чтобы люди могли сказать, что наше-то лучше, вкуснее, свежее.
     Говорили мало, недомолвками, оно дело такое - хоть в плавки диктофон и не засунешь, но чего в ступе воду толочь, и так все ясно – умный поймет, а дурак не догадается.
- Прет и прет, прямо как танк… -  отфыркиваясь от вонючей целебной водички, сказал Виктор Васильевич Чибисов, «рыбный генерал». – И когда у него эти…бабульки…бабосы… баксы закончатся?
- А вот это наша уважаемая прокуратура должна знать… и контрольно-счетная палата! – передал пас пограничный генерал Скробогатов. – Доходы, расходы, пароходы… Где они плавают, какую рыбку ловят…
- Да пока все законно! - откликнулась прокуратура. - Следим.
- А то, что он у местных рыбу на переработку скупает? Это как?
- Имеет полное право.
- А что там за прожекты с искусственными нерестилищами? – напирал Чибисов.
- Так это когда будет! Года через четыре…
- Зато потом – на сто лет! – вся речка его будет. Мы, друзья мои хорошие, друг другу глотки рвать за лимиты будем, заказывать киллерам друг друга будем…а прокуратура нас сажать за это будут, а он… будет речку доить и доить!
- Михал Иваныч! Эй, прокуратура! Брось ты этих куриц бройлерных! Девки, брысь отсюда, дайте поговорить! Я спрашиваю: кто у нас там есть в районе речки Жировой? – рявкнул Чибисов.
- У нас – никого. А вот у генерала Скробогатова там в нескольких километрах – застава, - откликнулся краевой прокурор.
- Генерал! А граница-то на замке? – похохатывая, начал плескаться в теплой водичке, как сивуч, Виктор Васильевич Чибисов.
- На замке! – подхватил генерал.
- Так открой!
- Заржавело!
- А мы смажем… маслицем! – надавил на голос Чибисов.
- Тогда попробуем!
- Мерилов! Это ведь твое термальное хозяйство? Что ж ты пару напустил? Ни черта не видно…
- А он, Виктор Васильевич, специально – сам-то в этом тумане к плотику подобрался и водочку: бульк! бульк!
- Да нет же, товарищи, вот она, родимая! – радостно отозвался Мерилов, только что посаженный на эту должность.
- Так наливай! Ну, за понимание! – провозгласил тост Чибисов.



                ………………………
       Вертолет зашел на посадку сразу, без разворотов, и по почерку атаман понял, что это снова Кочетков, который может свой «Ми-восьмой» и в колодец посадить.
      Колеса коснулись земли, грохот стих, дверца распахнулась и наружу, выбитый мощным пинком, вылетел расхристанный, пьяный мужичонка. Следом за ним выскочил бортмеханик Гена и заорал, перекрывая затухающий свист турбин:
- Чтоб я тебя, гада, три месяца  рядом с вертолетом не видел!
       Мужичонка откинул с лица светлые волосы, посмотрел мутными голубыми глазами на каньоны, снежники, развалы каменных глыб, бешеную речку и заявил вздорным и скандальным голосом:
- А в гробу я вас всех видал! Где здесь автобус останавливается? Я домой поеду.
      Бортмеханик – рыжий смешливый парень – всплеснул руками и несколько раз беззвучно открыл рот. Внутри вертолета кто-то громко сказал: «Ишь ты!» - и начали вылезать люди. Атаман взял мужичонку за шиворот, задумчиво взвесил  на руке и спросил у бортмеханика:
- Что он там у тебя натворил, Гена?
- Да чуть провода не оборвал! Шарахался по салону… Ты, Сапрыкин, за этим бичом присматривай! Намучаешься еще с ним… - уже успокаиваясь, посоветовал тот.
   Атаман поднял мужичонку повыше и спросил:
- Ты кто?
- Сашка… - представился мужичонка.
- Почему – ко мне?
- Так я же – с Ростова! Типа – донской казак.
        Атаман аккуратно опустил его на землю и сказал задумчиво:
- А ведь проспится – человеком будет. Будешь человеком-то, Сашка?
    Но тут из вертолета не торопко вылез отец Александр – в рясе, в сапогах, с рюкзаком. Погладив широкой ладонью седеющую кучерявую бороду, сказал весело:
- Ну, здравствуйте, православные! Спаси Господь!
- Отец Александр! – только и смог выдохнуть атамана Сапрыкин. – К нам? Какими судьбами?
- Все по воле Божьей, атаман! – вздохнул священник. – Пока отстранен от работы в храме, буду с вами речку оживлять. А построим новый храм в поселке – туда уйду, обещано мне место настоятеля.
- И слава Богу! – обрадовался атаман. – Отец Александр…
- Я Александр! - поднял голову пьяный мужичонка.
- Нет! – покачал головой атаман. – Это он – Александр, а ты пока – Санька.
   Санька не возражал и тут уже начал поудобнее устраиваться на травке, покемарить.
   - Работать – так работать, и не фиг торопиться, - пробормотал этот бичик, только что лишенный  гордого имени Александр, и атаман только усмехнулся.
      Еще один казак – Валерка и новый парень, которого звали Веня, начали разгружать вертолет – отдельно продукты, стройматериалы, хозяйственный припас. Уложили, накрыли все брезентом и послушно легли на него сверху, чтобы не подняло, не затянуло в лопасти какую-нибудь тряпку.
    Двигатель взревел, и каждый из них, задыхаясь от тугого ветра и керосиновой гари, смотрел, как зависло над головами грязное клепанное брюхо вертолета, проплыл над ними бешено вращающийся хвостовой винт, потом рвануло ветром в последний раз, «МИ-восьмой» резко набрал высоту и ушел.
     И сразу же стало прохладно и неуютно. Они переглянулись, словно спрашивая друг у друга: «Что, поживем здесь немного?» И только атаман знал, что место это райское – есть вода и дрова, где-то рядом парят термальные источники, должны быть куропатки и зайцы, а самое главное – со дня на день по соседним рекам пойдет на нерест рыба, на Восточном-то побережье она давно шла.
      Они поставили палатки, перетаскали ящики с продуктами и хозяйственным припасом, спальники, раскладушки, потом атаман вытащил из рюкзака сигнальные ракеты, спалил парочку, посмотрел как они, тускло светясь на солнце, опускаются на парашютиках, а стреляные гильзы бросил к ящикам с продуктами.
- Салют! – с уважением сказал Веня.
- Салют… - неопределенно отозвался атаман.. и подумал, что это может быть слабой защитой от медведей.
     Пока они разгружали вертолет, он успел заметить медвежьи следы, да и при посадке хорошо были видны лежки. А Рыжего – лучшего в мире пса – не было, уговорил начальничек отдать его в рейды по нерестилищам, лучше бы сам пошел, чем собаку под браконьерскую картечь подставлять! Впрочем, обещали пса следующим вертолетом привезти. Было бы хорошо.
    Вертолет, что отрывался от земли тяжело, теперь, словно проваливаясь,  начал  уходить вниз, вдоль склона, потом выровнялся и потянул прямо. Внизу, под ним,  крутила, несла желтую воду река Мутная, потом он, уже еле заметный, как сердитый шмель, полетел через хребты и предгорья  вулкана, и вскоре для него синей полоской зажегся вдали океан. «Совсем другое дело», - подумал атаман.
            Стало непривычно тихо, и от теплых запахов разнотравья закружилась голова. Сапрыкин прошел по несмятой еще траве, чувствуя, как под ней хрустит вулканический пепел. Прислушался. По реке шла моторка. Через несколько минут лодка ткнулась дюралевым носом в берег, и на поляне оказались трое пограничников. Сапрыкин было шагнул к ним, но старший – на плечах у него хоть и была накинута плащ-палатка, но брюки были с офицерским кантом – властно приказал:
- Стоять! Кто такие?
- Здравствуйте! – постарался сразу сбить его с резкого тона Сапрыкин. - Здесь будем работать… по воспроизводству лосося. Точнее, я уже работаю две недели, вот пополнение привезли.
- А мы почему ничего об этом не знаем? – грозно спросил офицер.
- Службу херово несете, вот и не знаете, - машинально сказал атаман.
- Документы! Паспорта с собой? – взвился офицер.
- Мы же не в ЗАГС прилетели, - постарался пошутить Сапрыкин, но шутка не прошла, и он сказал уже серьезно, протягивая полиэтиленовый пакет со всеми документами. – Да, пожалуйста….
      Офицер потянулся за пакетом, и Сапрыкин увидел краешек погона с двумя просветами. Звездочек по краю не было, значит, майор. Теперь общаться будет проще, это атаман знал по своей службе. Майор перелистал жесткими пальцами паспорта, коротко взглянул на всех, потом коснулся коротко постриженных усиков  и сказал:
- Нам не поступало уведомление о  каких-либо работах в погранзоне.
- Вы меня спрашиваете,  товарищ майор? – очень удивился Сапрыкин. – Сейчас я простой исполнитель. Оформление документов - не моя работа.
- Разберемся. Рация есть?
- А как же без рации… - вздохнул атаман.
- Оружие?
- Оружие нам по технике безопасности положено, как для людей, работающих в местах обитания крупных хищников. Ружье - в чехле, в грузе лежит, там же, в синем вьючнике, наган и патроны. Документы на  оружие в пакете, что у вас.
    Один из пограничников – плечистый, стриженый парень – достал ружье, переломил, заглянул в ствол, резко закрыл. Был он в пятнистом маскхалате с капюшоном, полинявшем под  мышками от пота, капюшон откинут за спину, и на чистом мальчишеском лбу был прицепленный на резинке козырек, тоже маскировочной окраски. «Толково», - подумал атаман. – «У нас форма хуже была».
      Третий пограничник – белобрысый крепыш – стоял, легко расставив ноги, автомат – на шее, руки – на прикладе, ствол деликатно отведен в сторону. Сапрыкин искоса посмотрел на оружие и подумал, что служба у ребят – не мед, вон как пообтерлись вороненые стволы, просвечивают светлой сталью, да и приклады давно уже не блестят парадно-строевым лаком, поободрались. Хотя, какие здесь нарушители – с одной стороны море, с другой – на триста километров горы и тундра. Может, за то, что они задержали в погранзоне людей без документов кто-то еще и в отпуск поедет – десять суток без дороги. От этой мысли атаман развеселился и громко сказал:
- Веня! Ты, казак, как не у себя дома, насторожился чего-то! Достань из груза сгущенку, угости ребят!
- Отставить! – покосившись на майора, скомандовал белобрысый.
- Брось ты, сынок! – атаман сделал вид, что обиделся. – Ты что думаешь, он вместо сгущенки гранату достанет и в атаку на тебя пойдет?
- У нас на заставе такого добра хватает, - дипломатично ответил белобрысый пограничник.
- Так все-таки, кто вы такие? – настойчиво спросил майор.
- Тайные агенты репродуктивности анадромных видов рыб, - сказал насмешливо Сапрыкин и, не обращая  внимания на наставленные автоматы, подошел к грузу, нашел ящик с сигаретами, достал пачку, закурил.
- Нерестилища будем делать  искусственные, речку попытаемся оживить, - примирительно сказал Валерка.
- Не выдавай военную тайну! – погрозил ему пальцем атаман.
         Майор еще раз перелистал документы, но пока не торопился их отдавать.
- Средства сигнализации есть? – спросил он.
- Ракеты. Дымовые шашки не люблю – тяжелые. Несколько фальшфейеров для баловства.
- Рация?
- «Ангара», вон в чехле мачта для антенны.
- Ясно. Лодка?
- Есть. На пять человек.
- Карта?
- Да, вот… - атаман расстегнул планшетку.
    Наверное, у пограничников карты были лучше, точнее - поэтому  майор улыбнулся снисходительно.
- Ну, блин, все есть! Рация дальностью до четырехсот километров, оружие, средства сигнализации, лодка грузоподъемностью в пятьсот килограммов… Вот только разрешения нет! И это – в погранзоне! Стопроцентные шпиёны!
- Точно! – признался покаянно атаман. – Я у вас разведданные насчет продуктового склады взять хочу. Соли мало с собой взяли, а вертолет еще не скоро придет. С солью не поможете?
- С солью, значит, помочь… Я вас задержать сейчас должен и держать до выяснения личностей! – отрезал майор.
- Это хорошо! Это правильно! – обрадовался атаман. – Баня у вас на заставе есть? Должна быть и, предполагаю, отличная у вас банька! А то я два месяца в парилке не отдыхал душою… Вы же обязаны арестованных в баньку водить?
- Своих засранцев хватает! – отрезал майор. – Документы я пока заберу до выяснения. Сами вы никуда не денетесь. Лодку тоже оставляем, дальше лимана не уйдете. Рацию…
- Рацию оставьте, - попросил Сапрыкин. – Не выйдем  на связь – паника на базе поднимется, искать будут, вертолет  начнут гонять, деньги зря потратят.
- Ладно! Разберемся… А за солью приходите, выручим.

    Когда моторная лодка ушла по реке, Веня Виневитов не выдержал:
- Зря вы так, Сапрыкин… Они же здесь хозяева, могли бы арестовать.
    Атаман немного подумал,  потом дернул себя за висячий калмыцкий ус и сказал:
- Нет, я не считаю, что они здесь хозяева. Проще говоря, я не считаю, что пограничник главнее казака, а милиционер – пешехода.

      Через час, не сговариваясь, они собрались у костерка, который возник как-то сам собой. Отвыкнув за зиму от живого огня, они  не стали устраиваться основательно – тащить к костру чурбаки или ящики, а просто повалились на теплую землю, поближе к тревожно-горькому запаху дыма.
   Атаман, цепляясь за ветки, спустился по крутому склону к ручью, принес воды, и через четверть часа они уже прихлебывали черный, обжигающий чай. Потом Санька, отец Александр и Веня ставили себе палатку, атаман решил наскоро переговорить с Валеркой.
- Откуда этот… донец взялся? – спросил атаман, жмурясь на дым.
- С рыбокомбината сбежал, не выдержал. Вот его Олег Николаевич к нам и определил, - ответил Валерка, морща от дыма худое, длинное лицо.
- А второй, этот Веня?
- Та же ситуация. Не смог работать на конвейере. Но он, похоже, у самого Муромцева или в приятелях ходит, или дальний родственник – черт его знает… Запросто к нему по имени обращается.
- Все ясно. «Что можешь делать?» - «Могу копать». – «Что еще?» - «Могу не копать!» Из блатных.
- Да, сюда бы наших казачков, атаман. Они и палатку мигом поставят, и чавычу на гвоздь поймают, и байку – как первый раз женился – расскажут.
- При деле они… - неопределенно сказал атаман.
- Что ж тебя-то сюда, атаман?
- Значит, здесь дело большое будет, если я здесь! Ладно! Пойду, прогуляюсь, осмотрюсь еще раз. Проведу, так сказать, рекогносцировку.

       Атаман и Саня-казачок (увязался-таки!)  шли  по июньскому снежнику. Саня, посмеиваясь над своей похмельной слабостью, поминутно вытирая обильный пот, все отбрасывал назад свои светлые волосы и болтал без умолку. Он уже освоился и, проходя по снежникам, ступал уверенно, снег перед собой на прочность не пробовал, зато каждый раз на ходу прихватывал горсть рассыпчатого зернистого наста, лизал его как мороженное, всем своим видом показывая: снег в июне? – видали и похлеще! Атаман смотрел на все это спокойно, только однажды взял его жестко за шиворот:
- Ты, я гляжу, морем собрался до дома добираться?
- Как это? – не понял Саня.
- Смотри! – и Сапрыкин подвел его к снежному колодцу, дохнувшему холодом и сыростью.
     Внизу, на пятиметровой глубине, в изъеденной проталинами зеленоватой дыре бесился, клокоча белой пеной ручей.
 – Метров через двести отсюда, Саша, водопад метров на пятьдесят, потом ручей впадает в речку Жировую, а там и Тихий океан недалеко. Так нам тебя и не догнать будет!
     Атаман смотрел пристально,  без улыбки. Сашка глянул вниз, ознобно передернул плечами, а потом все так же беззаботно спросил:
- Слышь, атаман, а почему речка Мутной называется? Вода вроде бы чистая…
- Не знаю, честно говоря… Может, по вулкану назвали? Вулкан Мутновский, вечно дымит, мутит, одним словом.
- Название какое-то… некрасивое, - поморщился Саня. – Назвали бы речку Вулканной или Золотой, было бы что через месяц рассказывать. А то скажешь – работал на Мутной, а тебе девки в ответ – что-то ты и сам замутился.
        И Сашка откровенно засмеялся. «Пусть!» - подумал атаман. – «Смелее будет».
      Они уже шли по борту каньона, поднимаясь вверх, было хорошо видно, как внизу, между кустами кедрача, почти сливаясь с ними по цвету, стояли палатки – еще не выгоревшие  на солнце до парусиновой белизны. А над ними на антенне пульсировал красный квадратик флага. Порядок. Можно и поговорить.
- А ты что, через месяц уже домой собрался? – спросил атаман, как можно спокойно спросил, почти весело.
- А чего я здесь кантоваться буду? Посмотрел, все увидел, все понял, есть что рассказать, пора и до хаты! – Сашка тряхнул русыми кудрями, посмотрел на атамана с прищуром.
- Перевод из дома ждешь что ли? – тем же размеренным голосом продолжал расспрашивать атаман.
- Какой перевод?
- Ну, на какие деньги до дома добираться будешь? Я так понимаю, что на твои путинные деньги только отсюда и до города долететь можно. Рыба-то еще только-только пошла, ты больше проел, чем заработал! С конвейера сбежал!
     Они вышли к палаткам. Атаман снял на ходу свою клетчатую рубашку, вытер ею потное лицо (мускулы на спине перекатились буграми) и предложил:
- Пойдем к костре, чаю глотнем.
      Он снял чайник с почти прозрачного на солнце огня, с видимым удовольствием разлил дымящийся чай по кружкам, свою отставил в сторону – поостыть, потом неторопливо выбрал в золе уголек, прикурил от него.
- О! Чифирь! – сказал вдруг Веня, хлебнул из кружки и поперхнулся.
- Чифи-и-рь! Не болтай того, чего  не знаешь, - обронил атаман, не обернувшись. –Так ты, Саня, решил за месяц заработать на билет до Ростова… Через Москву полетишь-то? Через Москву! А там еще – подарки родне и подруге, да еще в московских ресторациях отметиться надо… для общего кругозора. Так?
- А что – не так? – начал огрызаться казачок.
- Так не успеешь за месяц-то заработать, - горько вздохнул атаман.
- Как это не успею? Зарплата, да икорки еще наготовим, соли-то не зря взяли!
- Про рыбку-то ты забудь. Мы охранять, а не браконьерить пришли. На еду поймаем, конечно, два – три хвоста, но – не больше.
     К костру подошел Валерка, прислушался к разговору.
- А расходы? – вмешался он. – Ты билет на вертолет посчитал?
- Чего-чего? – забеспокоился Саня. – А сюда мы как летели? Без билетов же!
- Так то – на службу! А если со службы бежишь, то дело обстоит так. Садишься в  вертолет. Выходит командир с кондукторской сумкой. Получает плату от тебя. Отрывает билетик. Дает сдачу. У них там строго с этим – ни рубля больше, это тебе, брат, не такси! И лети себе с комфортом!
       Насчет кондукторской сумки Валерка явно переборщил. Атаману пришлось сделать глубокую затяжку, чтобы не засмеяться – он представил лихого командира Кочеткова, отсчитывающего мятые рубли  на сдачу.
- А сколько стоит-то? Сколько за билет-то платить? -  Сашка подозрительно вглядывался в их невозмутимые лица.
        Казаки задумчиво курили, глубокомысленно прихлебывая чай.
- Видишь  ли, Саша… - сказал, наконец,  атаман. – Дело в том, что лично мне ни разу не приходилось бросать все и улетать посредине лета. Я даже и не знаю этих тарифов. Может, все-таки доработать до конца и улететь бесплатно?
- Не-ет, вы скажите – сколько билет стоит? Я же должен как-то планировать свою жизнь!
- Тридцать штук за час! – наконец, твердо сказал Валерка. – Летели сюда полтора часа? Вот и считай – сорок пять.
- Это – в один конец, - подхватил атаман сокрушенно. – Мы же интеллигентные люди, Саша, и понимаем, что если нет попутчиков и один пробег холостой, то надо платить за все.
- Погодите-погодите… - сбился со счета Сашка. – Это что – с одного девяносто тысяч?
- Конечно, если бы мы взяли вертолет на всех… На двадцать человек – то и платить пришлось бы каждому в двадцать раз меньше.
   Сашка что-то долго соображал, потом сказал:
- Ладно, я же не возражаю – поработать. А уж если совсем приспичит – пешком дойду…
   Атаман выматерился про себя и пошел от костра.
    «Черт их поймет, этих материковских», - думал он. – «Решили пошутить, а парень-то всерьез верит. Вот так с ними всегда – заливаешь, что по Петропавловску каждый день медведи ходят, что во время извержений  в форточки вулканические бомбочки залетают, что ты с одним знакомым шаманом настойку из мухоморов пил – верят! Ты пошутить хотел, подмигивал им, а они – верят! Ну, что ты будешь делать – верят! А когда начинаешь правду рассказывать, что во время нереста рыбу руками поймать можно, что прошлой зимой у гидрогеологов на Мутновке целый поселок снегом  чуть не раздавило – три метра выше крыши! – не верят. И про кратер вулкана, где можно чай с колбасой пить – не верят. Думают, что там дырка до центра Земли, и лава через край переливается. Почему так-то?»

     Так, за мыслями, атаман успел разобрать снаряжение, настроить рацию и даже прилег на скрипучую раскладушку – расслабиться.
   В начале лета в палатке (если ее, конечно, не пришлось  поставить на шлаковых полях) всегда пахнет сенокосом – дымком и увядающей травой. Подумав это, Сапрыкин понял, что Валерка все-таки успел протопить печурку березовым корьем, чтобы жилым духом пахло. Этот запах  дикого дыма есть всегда, потому что железная печурка еще не обгорела, труба не притерлась. А к запахам травы просто еще не привыкли после зимней городской жизни. И когда в палатке тихо, только легкий ветерок колышет брезент, и нечего постороннего не лезет в глаза, начинаешь различать другие запахи – свежесрубленного ольхача, близкое и сырое дыхание реки и мягкий запах ружейного масла от двустволки, что висит в изголовье.
     Тихо. Словно и не было этого суматошного дня, когда недолгая городская жизнь вдруг взяла и закончилась. Атаман вздохнул, перевернулся с боку на бок, и под его крепко сбитым телом застонали пружины раскладушки. Потом прислушался – неестественные,  бухающие удары топора насторожили его.
   Сапрыкин встал, пошел на звук. У развесистого куста кедрового стланика воевал Сашка. Он подкрадывался к разлапистой ветке в руку толщиной и лихо рубил ее как Георгий Победоносец голову змия. Топором он орудовал, как колуном: из-за головы, при этом ухал  по-молодецки, но исклеванная ударами ветка бешено пружинила, подбрасывая топор, и Сашка, ловко уворачиваясь от обуха, снова бросался в атаку. Атаман подошел сзади, перехватил взметенный топор и легонько потянул на себя. Сашка потерял равновесие, разжал пальцы, и тогда Сапрыкин наподдал ему болотным сапогом в деловито оттопыренную задницу.
        -  Ты чего?! – взъелся Сашка.
       Он смотрел на атамана снизу вверх -  растрепанный, злой, потный.
      - Мне тут еще рубленых ран не хватало! Ты как топор держишь? Ты как рубишь? – атаман взял поудобнее топор, и широкие лапы сухого кедрача начали плавно ложиться на землю, роняя длинную желтую хвою. Отточенное лезвие входило в толстые ветки наискосок, с потягом, и срез был чистым, словно приполированным.
- О! Прямо казацкая рубка! – одобрил Сашка.
- А ты, казачонок, чем на материке занимался? Где работал? – продолжил знакомство Сапрыкин.
- А где я только не работал! Последнее время – в морге. Санитаром. Классно было!
    Атаман было растерялся, а потом поморщился – хватает же у мужичонки совести хвастаться. Сашка заметил эту презрительную гримаску и засмеялся:
- Ты чего, атаман, как красная девица? Нормальная работа! Я там за полгода машину купил, правда, разбил быстро. Расчавкал ее пополам и вдребезги!
- Что-то я не слышал, чтобы санитары много получали, - удивился атаман.
- Да там вообще могли бы денег не платить – их  гроши и брать-то стыдно! Деньги, это когда у родственников тыщенки три-четыре возьмешь, зубик золотой у покойничка пассатижами дернешь, или старухам обмылки продашь.
- А зачем это старухам нужны были обмылки? – еще сдерживаясь, вкрадчиво спросил атаман.
- А черт его знает! Говорят, колдовали бабки на них, порчу наводили.
- Ты!! – заорал атаман. – Чтоб к вечеру дров натаскал выше палатки! Спать у меня отдельно будешь! И жрать отдельно – миску, как собаке - топором помечу!
    Он пнул срубленные ветки, перешагнул через топор и быстро пошел к палаткам, злясь на себя, что  не сдержался.

    Под вечер снова пришел вертолет. Первым из него выпрыгнул Рыжий – забегал, принюхался – такой деловой, озабоченный пес, но все-таки не выдержал, подпрыгнул несколько раз, облаял посвистывающие лопасти, а уж потом степенным шагом направился к костру, всем своим видом показывая: «Кто понял жизнь, тому спешить некуда». 
  Следом за ним из салона вылез Витек Каледин, правнук знаменитого казака, раскинув руки, он пошел навстречу:
- Атаман! Сапрыкин! Как устроились?
- Нормально. Что там с бракушами? Ходил в рейды?
- Да пошугали трошки… Муромцев денег на вертолет не жалеет! Да, Гришка Тольпичан попался!
- Вот дурила корякская! Много у него нашли? – встревожился  Сапрыкин.
- Кижуча хвостов двадцать, да икры литров десять.
- Ну, это не страшно. Формально, это статья – до двух лет… Отпустят, как представителя малочисленных коренных народов.
- Не знаю… Непокорный он. На крючке держать будут.
    Подошел Валерка, закричал издали:
- Господин хорунжий! Ты чего лохматый как анархист?
- Ладно, господа казаки! Разгружаем борт, - скомандовал весело атаман. - Мальков-то хоть живых привезли?
- Нормально. Всю дорогу воздух им подкачивали.
    Мальки были двух видов: нерки – самой дорогой рыбы и горбуши – самой дешевой, но массовой, они прибыли в двойных полиэтиленовых пакетах, плавали плотной стаей, стучались носами в прозрачные стенки. Они проклюнулись на рыборазводном заводе в Озерках, и теперь должны были дать новую жизнь реке Жировой.
- Сколько их? – спросил атаман.
- Примерно полмиллиона.
- Мало…
        Сапрыкин знал, что только два-три из сотни выживут, вернутся. Год они проживут в реке, их будет жрать голец, клевать мартыны – речные чайки.  Потом подросшие мальки скатятся в океан, и те, кто избежит зубов, клыков, щупальцев, кто не попадет в отравленную нефтью воду, кто избежит японских крючков на снюррневодах, проскочит мимо ставных неводов, тралов, браконьерских живодерок и вполне законных сетей  - тот вернется. Они пойдут валом вверх по реке - прыгая на перекатах, переползая на брюхе по мели, чтобы дойти до нерестилища,  а там  – самкам разрыть в речном песке лунку, отметать икру, самцам – полить ее молоками и вместе умереть, выстелить дно речное неживой, серой, в лохмотьях, плотью.

   Казаки быстро разгрузили вертолет, он ушел, унося Витьку Каледина, и еще часа три пришлось таскать мешки к реке, осторожно сливать эту живую, играющую воду на теплом плесе. Закончили, когда уже солнце покатилось по вершинам сопок и, наконец, провались в какой-то кратер.
    Быстро стемнело. К Сапрыкину подошел Валерка и, нависнув над ним вопросительным знаком, зашептал:
- Господин атаман! Надо бы как-то сплотить коллектив… Вечер сделать у костра, посидеть, поматериться, как большие мужики…
     Атаман молча развел руками и засмеялся. Фляжку со спиртом, на которую намекал Валерка, мало кто видел пустой, всегда она у Сапрыкина была налита по горлышко, всклень. Но и никто не мог похвастаться, что раскрутил атамана на выпивку просто так, для настроения. Спирт был нужен на случай купания в ледяной воде, зубной боли (но здесь атаман не гнушался проверить, и чаще предлагал на выбор - суровую нитку или пассатижи), еще спирт мог быть употреблен при приступе тоски, но глубина ее и степень безысходности – понятия относительные, и атаман каждый раз говорил: «Бывает хуже». И к этому привыкли.
- Бывает хуже! – усмехнулся он и на этот раз. – Может нам здесь еще повоевать придется. Вот тогда и распечатаем напиток. Перед боем. Жизнь казака, Валера, короткая, как у пули в полете. Лежишь себе в обойме, ждешь – землю пашешь, службу несешь, с бабами ссоришься, и вдруг – бах!
- Хорошо если по делу «бах!», а если по консервным банкам…
- Это ты о чем, хлопче? – насторожился атаман.
- На олигарха работать начали…- сказал осторожно Валерка.
- Так мы ж у него не в личной охране, не в почетном конвое с шашками наголо! Нет, Валера, мы не на него, мы на речку эту работаем. Он уйдет отсюда, разорится, помрет, не дай Господь, а река останется.
- Точно! Вот за это надо выпить! – обрадовался Валерка. – Это же тост!
- Щас!!! – рассердился атаман. – У тебя на все тост есть!
- Значит, не откроешь фляжку?
- Нет, не открою, - твердо сказал Сапрыкин.
- Ладно, проявим, как говорится, инициативу, - явно что-то замышляя, сказал Валерка.

           Они подошли к костру. Разговор там шел явно интеллектуальный.
- А кто вообще названия этим горам и речкам дает? – спросил Сашка.
- Я так полагаю – топографы, - ответил Веня.
- А когда не было топографов, любезный? – поинтересовался атаман.
- Местные… - поддержал разговор отец Александр. – Коряки. И казаки. Священники с ними шли, они тоже нарекали.
- Причем – через раз! – подхватил Валерка. – Сопка – ваша, сопка – наша. Чтоб паритет и дружбу народов сохранить. Одна река – Талая, другая – Ачайваям.
- А сейчас казаки дают названия… ну, там речкам, сопкам? – повернулся к атаману Сашка. И пока атаман думал, Валерка торопливо, но уверенно заявил:
- Конечно! Рыбачишь, охотишься – это ж твой участок! Там двадцать ручьев и десять сопок – по номерам их что ли, «на первый-второй рассчитайсь!» Вот и называем, в смысле, именуем!
- А как вы эти названия даете? По своим именам, конечно? – еще сильнее заинтересовался Сашка.
- Ну, зачем! Пришел на ручей в апреле – Апрельским назвал, ноги промочил – Мокрым… Всего-то и делов… Но тоже – творчество!
- А эти названия где-то остаются потом? – снова быстро спросил Сашка.
- Конечно, Александр, - тоном терпеливого учителя ответил Валерка. – Они остаются на карте. Потом их официально признают в правительстве, ну… кроме матерных, конечно. Так что – сперва карандашиком или ручкой, а потом – типографским способом, на карте.
- А если кто-нибудь вздумает переименовать? – обеспокоился Сашка.
- Ну, это вряд ли! Ты же видишь – чистая река называется Мутной, и никто… никак… никогда! Ибо уже названо!
- А вас заставляют … то есть рекомендуют какие-нибудь названия? – продолжал гнуть какую-то линию Сашка.
- То есть? В смысле идеологии? – почесал свою лохматую башку Валерка.
- Ну, если вы казаки, то должны называть, например, ручей Атаманский или там Есаульский, - уточнил Сашка.
- Да нет, особо никто в этом смысле цензурой не занимается.
- А здесь у вас все уже названо? – спросил Сашка и облизнул пересохшие губы.
- Да черт его… - парни переглянулись. Атаман значительно приподнял бровь: «Вот такие мы и есть!», Веня поправил очки, даже не поправил – придержал, лишь Валерка был весь в азарте, на сеттера он был похож – замер, лапку переднюю поднял, скажи ему «пиль!», он и кинется.
- Понимаешь, Саша, - начал Валерка осторожно и задумчиво. – Мы, казаки, ребята простые, без фантазии. Названо-то почти все, да пять  ручьев Безымянными нарекли, уже путаться начали, придется переименовывать. Ты, брат, точно подметил насчет Апрельских и Есаульских. Званий-то в реестре мало! Месяцев в году – двенадцать, чинов в казачестве – примерно столько же, а ручьев и сопок – сам видишь…Тут случай надо, тогда название само придет.
- Какой случай? – удивился Сашка.
- Ну, чтобы кого-нибудь на ручье медведь задрал, тогда точно его Медвежьим назовем. Или Живодральским.
Сашка передернул плечами:
- Ну, обязательно, что ли, случай… Можно просто приятное человеку сделать.
- Приятное! – воскликнул Валерка. – Были бы у нас любимые женщины, можно было бы… Ручей Матренин, например. Звучит!  Или – перевал Перетрах, если на нем, конечно, что-то случилось…в этом даже нечто латинское есть. Как Плутарх! Только нет у нас подруг. Мы … одинокие бизоны.
- Что – и увлечений нет? В смысле – хобби?
- Ну, почему! Назвали же мы один ручей Самогонным, а сопку Закусочной. Простые у нас увлечения, народные.
- Да-а, с топонимикой у вас дела не на высоте. Пробел, можно сказать! – вмешался Виневитов.
- А скажем… - Сашка сглотнул слюну. – Если, скажем, нашими именами?
- Да ну… Да нет… Ты что? - слабо отбивался Валерка.
- Валера, ты подожди! Ты же сам говорил, что не хватает названий, что хорошо бы по случаю  назвать, что звучные имена надо подбирать, что вам все равно, как называть-то! – Сашка торопился, глотал слова. – Вот тебе случай – сидят на берегу безымянного ручья новые люди…
- Новолюдским назвать его что ли? – очень искренне обрадовался Валерка.
- Да нет! Если, скажем, его… моим именем назвать? А? И звучать будет хорошо – ручей Александровский. Есть же Александровский столб, а я чем хуже того-то… Про него же писали, что  он и недоразвитый, и душитель свободы… А я – нормальный человек.
- Только с похмелья! – зло сказал атаман.
- Надо  будет – похмелюсь! – огрызнулся Сашка. – Ну, как, казаки? Любо?
- Нет, Саша! – не сдавался Валерка. – Название – дело такое…  За название люди жизни ложили. Или клали? Короче, за названия люди помирали добровольно! 
- Так вам же все равно! И я же не прошу моим именем море назвать или остров, а всего маленький ручей! – взмолился Сашка.
- Нет, Саша! Ты как-то сразу – быка за рога… Надо подумать! – наморщил свою рыжую хитрую морду Валерка.
- Ты подумай. А пока думаешь, я счас, я быстро… - он вскочил, оглянулся по сторонам. – Где палатка-то наша? Черт, туман уже… Ага! - и убежал.
    Когда он скрылся в темноте, атаман резко спросил Валерку:
- Ты чего, змей,  затеял?
- Тихо… Только – тихо, господин атаман… - прошипел Валерка, выделывая руками почти гипнотические пассы. – У паренька явно что-то есть из ликероводочного отдела гастронома, сейчас он это дело отдаст нам, посидим у костра… или в палатке, отметим.
- Ну, вы, ребята, прямо как на Диком Западе – названиями торгуете, - засмеялся Виневитов.
- Кончай! – резко сказал Сапрыкин.
- Позвольте высказаться не казаку, так сказать, иногороднему, - снова взял слово Веня. – Господин атаман! Мальчишка сам напрашивается на хохму, грех  такой случай упустить. Хотя бы из любви к искусству.
       Все посмотрели на отца Александра, но тот только развел руками: «Сами решайте, православные! Смертного греха здесь не усматриваю». Вот за это его и любили – без особой нужды не лез в душу.
   Сашка появился из ночного тумана как приведение, сел у костра, тронул Валерку за плечо:
- Слышь, отойдем…
- Говори здесь, Александр. У Меня секретов от опчества нет, - Валерка сидел грустный и задумчивый – само сомнение.
- Тут такое дело… - замялся Сашка. – Я понимаю  - такие дела просто так не делаются… Короче, у меня немного коньячишки есть, пару бутылок. Так, берег  на всякий случай – может, у кого-нибудь из вас день рождения будет… Или еще там чего – свадьба, например… Давай, разопьем его, и дело с концом.
    Валерка поморщился. Вздохнул. Покачал головой.
- Или себе его заберите! Я же знаю, в поле – сухой закон.
         Валерка глубоко задумался, потом мимоходом, словно ему и неинтересно, обронил:
- Сколько, говоришь, всего-то?
- Да две бутылки… Молдавский. Больше нет, ребята. Честно!
    Валерка капризно сморщил свою худую, большеротую физиономию:
- Я вообще-то не пью крепких напитков. А сухого винишка не найдется? Цин… господи! Цинандали.
- Нет… - растерялся Сашка.
- Ну ладно, - вздохнул Валерка. – Неси эту гадость. Коньячину эту… конскую.
- Ага! – кивнул Сашка. – Я счас… -  подхватился и зашуршал по траве, не разбирая тропы.
- Да планшетку мою с картой захвати, она у меня под спальником, в изголовье лежит! – крикнул Валерка вдогонку.
     Сашка обернулся в одну минуту.
- Тэк-с! – сказал Валерка, нацеливаясь остро заточенным карандашом на карту. – Вот. От сердца отрываю. Хороший ручей. Чистый. Небольшой, правда, ручеек скорей… Метров сто. Зато твой будет. Жалко. Я его хотел Фисташковым назвать.
- Ну, не красиво это – Фисташковый… - развел руками Сашка.
- Не знаю! – строго сказал Валерка. – Мне ндравилось! Как автору. Как, говоришь, зовут-то тебя?
- Александром… - звучно сглотнул слюну Сашка.
- Я запомню! – пообещал Валерка. – Давай бутылки-то, чтобы не мешали.  Пишем… По топографическому черчению и картографии я в училище отличник был, лучше всех на курсе шрифты писать мог. Так что, не волнуйся, красиво получится. Готово! Видишь? Написано «руч. Александровский».
- Вижу… - перевел дыхание Сашка.
- Все! Всем спокойной ночи! – раскланялся Валерка.
- Как все? – растерялся Сашка.
- Все! – твердо сказал Валерка. – Ты что же думал – я своим редкостным тенором еще и пропою: «Нарекается ручей именем Александровским!!» Это все проще делается. Написал, значит, ввел в историю.
- Все! Шабаш! – сказал атаман. – Три часа ночи,  завтра  работы -  невпроворот. Давайте-ка, по палаткам.

             Костер залили остатками чая и расходились по темноте. Сырой туман уже слоями колыхался над ручьем, причудливые силуэты деревьев чуть покачивались, где-то в темноте заполошно и редко вскрикивала птица.
      В палатке атаман посветил фонариком – все на месте, только сыростью пахло.
- Печурку протопим? – спросил он.
- А зачем? У нас для внутреннего сугрева есть, - похлопал по карманам Валерка. – Вот, атаман заначил свой спирт, теперь ему при разливе зачтется. Ох, зачтется!
- Ну почему – заначил? – удивился Сапрыкин. – Вот она, фляжка родимая! – и действительно полез в рюкзак, достал фляжку.
- Быть того не может! Завтра не только погода изменится, новый ледниковый период начнется – атаман на свой НЗ раскололся! Я щас спою!
- Давай-давай, запевай, - сказал атаман. - Бутылки-то дай, я командовать буду.
     Он взял бутылки, распечатал их, потом скрутил крышку у фляжки и медленно начал переливать коньяк.
 - Ты што это делаешь-то? – шепотом спросил Валерка.
- Долью трошки… Для запаха! – сказал, улыбаясь простецки, атаман.
  Коньяк во фляжку вошел почти весь.
- По-по-постой… - начал заикаться Валерка. – Это как получилось? Ты мне брось эту иллюзию и манипуляцию!
- Во фляжку армейского образца, Валера, входит восемьсот граммов жидкости, - сказал назидательно атаман. – В пустую фляжку, разумеется. Остается двести граммов для сугрева, вполне хватит, если разделить на троих.
- А почему флажка-то пустая? – все никак не мог понять Валерка. – Ты же всегда с собой полную фляжку спирта брал!
- Понимаешь, господин Муромцев, мать его… так быстро сагитировал меня на эту работу, что я первый раз в жизни не успел толком собраться, даже фляжку не залил.
- Можно было выпить… - уже сдаваясь, пробормотал Валерка.
- Не тот случай, казаки, - ответил  тихо атаман. – В отряде новенькие, да еще один с придурью… Головы свежие надо иметь. Потом выпьем, когда или совсем хорошо, или совсем плохо будет.

         Утром, сидя у дымящего от сырости костра, все нет-нет, да и бросали взгляды на вулкан.  Гигантская глыба Мутновского вулкана казалась при низком, восходящем солнце особенно угловатой, мощный фонтан пара и газов над  кратером был подсвечен розовым. Когда живешь рядом с вулканом, первое, что ты делаешь, проснувшись - смотришь на него.
- Всем сориентироваться, запомнить место, где стоит лагерь, чтобы я потом по кальдере не рыскал, вас не искал, - сказал атаман. – Если кто-то считает, что здесь все просто – слева вулкан, справа речка, сверху солнце,  под которым он портянки сушит, то он сильно ошибается. Осмотрелись?
- Осмотрелись, - сказал Веня. – Вон медведь. Да вон же… На  сопке, на склоне, метров четыреста отсюда.
- Ты куда нас, начальник, завез? – истошным шепотом завопил Сашка. - Что-то же делать  надо! Может, не заметит он нас?
- Цыть! – сказал атаман. – Принеси бинокль, он в палатке, рядом с ружьем висит. Кстати,  ружье не трогай, может выстрелить, – и когда Сашка побежал к палатке, добавил вполголоса. – У тебя, дурака, даже не заряженное может выстрелить…
     Огромный зверь ковырялся в земле, не обращая на них внимания. Темно-бурая, с рыжими подпалинами шкура, плотная и длинная шерсть… Бинокль переходил из рук в руки: морда, испачканная в земле, тяжелые лапы и… когти – черные, длинные. Странно, но издалека, когда он стоял спокойно с опущенной башкой, он походил на колхозную лошадь, которая случайно забрела на склон вулкана. Но внезапные, быстрые броски зверя сразу же отбивали мысль  о таком сходстве. Медведь или охотился на евражек – мелких тундровых сусликов, или ковырял сочные корешки, а прыгал от избытка сил.
     Вот он перешел на новое место, съехал на заднице немного вниз – приседая на задние лапы и притормаживая мощными передними… И комки земли, мелкие камешки покатились по склону, и еле слышный звук их падения снова заставил насторожиться людей.
     Атаман тоже взял бинокль, посмотрел: «М-да… неплохо…» - и теперь искоса наблюдал за своими подчиненными. Валерка долго разглядывать не стал – приподнял и тут же опустил бинокль, словно давая понять – ну, медведь… и что? Косолапых он, как и любой из казачков – браконьеров и бродяг по природе –  насмотрелся за свою жизнь вдоволь. Это его, Валерку, на речке Хапице три часа гнал по тундре любопытный пестун. В свои два года пестуны еще глупые, как медвежата, но уже здоровые обалдуи – с тебя ростом, часто рядом ходит матуха, и от них лучше держаться подальше. Валерка тогда, помнится, обещал ему на бегу: «Мишка… гадом буду… если убегу от тебя – курить брошу». Эту фразу казаки вспоминают Валерке до сих пор, особенно когда он закурить просит.
    Сашка разглядывал медведя,  не дыша. Отталкивал всех локтями, когда у него пытались забрать тяжелый атаманский бинокль. У Сашки даже кадык часто-часто дергался – слюну, что ли, сглатывал от напряжения…  Веня Виневитов, прильнув к окулярам, почему-то шевелил губами, словно шепотом рассказывал что-то. Интересно им было… Отец Александр тоже посмотрел в бинокль, перекрестился, скорее, не от страха, а так, для проформы.
- Валера, привяжи-ка  Рыжего. Если учует, начнется у  нас тут… бег с препятствиями, - думая о своем, сказал Сапрыкин.
    Валерка свистнул Рыжего, пошел искать поводок. Пес возмутился до глубины души, лег и закрыл морду лапами: «Да пошли вы все, умники…»
- А медведь-то – не рыбный! - сказал Валерка с чувством. – Сам знаешь,  начнется путина, и уже через неделю мясо в семи водах не прожаришь, ни в каком уксусе не вымочишь – припахивать будет.
- Да-да, конечно… - отозвался атаман, продолжая разглядывать зверя.
- И шкура, аж лосниться!
- Это точно…
- Снежник рядом, будет - где мясо хранить, - продолжал развивать мысль Валерка.
     Атаман повернулся к нему, взглянул вопросительно. Валеркино лицо – большеротое, скуластое, конопатое – почти всегда подвижное и  смешное – на этот раз было жестким и сосредоточенным.
- Работать он нам не даст! - коротко добавил Валерка.
- Поясни! – попросил атаман.
- Мы еще два борта с мальками примем, а потом ведь икру шкерить будем, закладывать в эти… канадские короба. Весь берег в рыбе и потрохах будет... Прикинь, атаман, руками работать будешь, а ногами придется от него отпинываться.
- Еще аргументы? – поинтересовался атаман.
- Ноги у меня простуженные. Мы с тобой тогда по болотам недельку пошастали, помнишь – до Коврана выбирались? – так с тех пор и скрипят. Желчи бы медвежьей сейчас…. Настоять ее на спирту и растереть.
- На спирту? Из атаманской фляжки? – усмехнулся Сапрыкин.
- Ну, на коньяке…
- Еще что скажешь?
- Ты сам посуди, атаман… - уже заводясь, сказал Валерка. – Нерест еще не начался, гон у них уже прошел… Чего он здесь мышкует? Чего пришел? Значит, это – хозяин. Его это район. Он нам тут житья не даст. Он сюда других медведей не пустит, и нас выживет.
- Ах ты, юный натуралист! – насмешливо поднял бровь атаман. – Да я в верховьях реки Сторож восемь штук их насчитал  в одном месте. Вот так же взял бинокль и, не сходя с места, сосчитал - восемь. Каждый жирует сам по себе. И ничего! Пасутся спокойно, не ссорятся. Не то, что люди…
- Сторож – хорошая река. Но там, атаман, граница заповедника. Там тихо. А здесь – то геологи, то вулканологи, то просто браконьеры. Он или стреляный, или прикормленный, что одинаково хреново. Посмотреть надо, как на человека отреагирует. Разреши, я пойду, проверю.
- Сиди уж… Проверяльщик. С наганом он на медведя собрался… Ковбой.
          Валерка промолчал. Нарезное оружие казакам выдавали редко, и то - старое, времен войны – так,  чтоб было за что подержаться. Атаман забрал бинокль, повесил на шею, потом вытер вдруг вспотевшие ладони:
- Я сам схожу, просто посмотрю.
      Он зашел в палатку, взял ружье, вытащил из глубины рюкзака подсумок с пулевыми патронами.
- Ты хоть нож возьми! – крикнул приглушенным голосом Сашка.
- Помолчи. Не в кино пришел, - сказал себе под нос атаман и не взял нож.
      Он вышел из палатки, еще раз глянул в бинокль – медведь спокойно ковырялся на склоне сопки.
   «Зайду сверху, посмотрю», – решил Сапрыкин. Он спустился к ручью, зачерпнув на ходу горсть ледяной воды, плеснул в лицо, и с ходу вломился в шеломайник. Сейчас эти заросли были в рост человека, но к концу лета они выдурят почти на трехметровую высоту, и трубчатые стебли, колючие листья будет не так-то просто раздвинуть, разгрести перед собой.
   Заросли закончились, и атаман начал быстро подниматься по склону. Сопка была небольшой – метров триста, а все равно он запыхался и слегка взмок – вот она, городская жизнь, вся она с соленым потом, с водичкой выходит. Нет, господин Муромцев, мы не «асфальтовые казачки»,  как вы изволили сказать, мы сейчас до вершинки добежим, а там посмотрим… Он шел, не хоронясь: на таком расстоянии, за горой звуков не слышно, да и не разберет он, мишка-то – утро уже началось, много звуков вокруг. Птички поют, воронье чего-то разоралось… Вот нюх у медведя острейший, это точно, не раз сам убеждался.
   Ветерок натягивал справа, со стороны медведя, и атаман, стараясь зайти с подветренной стороны, забирал левее. Он поднялся на плоскую вершинку, поросшую чахлым кедровым стлаником, и остановился – выровнять дыхание.
    Отсюда хорошо были видны палатки и фигурки  людей. Но сам зверь был где-то ниже, за горбом горы. Атаман поднял ружье над головой, помахал им. Около палаток началась легкая суета, потом у кого-то в руке появилось белое пятнышко – накомарник что ли? – им махнули вправо. Значит, неточно вышел, многовато забрал…
       Не выпуская из виду палатки, атаман осторожно пошел по плоской вершинке, поглядывая в то же время на склон – не появится ли лобастая голова. Он прошел шагов десять, и люди у палаток снова замахали – так надо понимать: медведь прямо под ним.
   Сапрыкин осторожно двинулся к склону -  пять шагов, шесть… и увидел внизу его – медведь быстро спускался по склону, потом прыгнул и начал разгребать землю, только глухой стук камешков долетел до человека. Атаман пригнулся, потом лег, упершись локтями в плоские камни.  «Все-таки евражек гоняет», - подумал атаман, настраивая бинокль.
   Зверь был огромен. Мощным горбом вздымался загривок, и даже на таком расстоянии было видно, как перекатываются под шкурой массивные мускулы.
   «Мишка косолапый по лесу идет…» - пробормотал атаман, чуть шевеля губами. Он встречал медведей, при виде который не чувствуешь ни страха, ни беспокойства – симпатичная морда, умные глаза, сытые, гладкие, красивые, - они уходили обычно с тропы, рявкнув для приличия, но все равно уступали дорогу человеку. У этого зверя были угловатая морда, узкий пещерный лоб, короткая толстая шея и очень внимательные глаза. Вот он повернулся задом – широченные ляжки, поросшие длинной шерстью, «штаны»… Вот он резко выгнулся, и вдруг легко и бесшумно прыгнул. Атаман даже потерял его из вида, опустил бинокль – да вот же он, совершенно спокойно стоит в трех шагах от рыжего пятна глины, где был секундой раньше.
  «Хорош!» - подумал Сапрыкин. – «Лапонька. Ишь, большенький какой»…. - и снова поднял бинокль.
    Морда медведя была испачкана землей, он что-то жевал, и тягучая ниточка слюны стекала из углов черных дряблых губ. До него было метров пятьдесят – дистанция для прицельной стрельбы из гладкоствольного ружья предельная. С такого расстояния и по уткам не всегда зашарашишь – патрон пожалеешь, а тут все-таки медведь… Атаман нагнулся, сорвал зубами сухую былинку, задумчиво пожевал – горькая… Слева к нему не спуститься – склон голый, мертвый. Да и круто – камешки начнут сыпаться из-под ног, зашумят. И тогда он удивится, заинтересуется – медведи народ любопытный! – догонит, положит тяжелую лапу на плечо, и будешь орать, как Валерка: «Мишенька, не трогай меня, я хороший!» А справа – кустики, между ними можно было бы спуститься, если бы не ветер. Ветер-то как раз справа тянет, тут он тебя и вычислит в два счета, вон башку задрал, вытянулся весь – нюхтит…
   Атаман понял, что медведь долго не уйдет с этого места. Где-то рядом пискнула евражка, еле слышно ей откликнулась другая – колония у них здесь, весь склон норками изрыт, работы медведю много - пока не нажрется. Значит, можно полежать и погреться на солнышке, там видно будет. Только бы Валерка не кинулся помогать – спугнет, или еще, чего доброго, сгонит зверя на людей, а там – уж как получится…   Хотя, говорят, в это время медведи спокойные, сытые, хватает им подножного корма. С другой стороны он, атаман Сапрыкин, этого медведя не кормил с руки, так что и зарекаться нечего.
    Постепенно взвинченное, лихорадочное состояние исчезло, мысли потекли спокойней, начали сворачивать в другую сторону. Атаман искоса посматривал за зверем, боясь спугнуть его близким взглядом в бинокль, а сам думал о том, что судьбу не перехитришь. Суждено ему было влезть в казацкую шкуру – теперь ее с мясом не оторвешь. Он ведь, грешным делом, подумывал – пора кончать казаковать. Уже много его казаков принесли и сдали погоны, самодельные шашки, ушли в нормальную жизнь. Когда-то старый Президент, с бодуна что ли? – учредил казачество как национальность, пообещал землю, беспроцентные кредиты в Казацком банке, а главное – службу… Может быть, где-то на границе с Чечней, казаки и  находят себе применение, а здесь, как говорится, не жили богато, и не хрен начинать. Все его бывшие казаки работу денежную нашли, встречался  он с ними –  глаза виноватые прячут, и все бодрячком, быстрей-быстрей стараются про себя рассказать: машину подержанную японскую купил, бабу в Турцию по турпутевке отправил… И чего торопится-то, все и так понятно. Они ушли – он остался. А ведь раньше работал – все это: барахло, машины, деньги, - все было. Но стоило свернуть в сторону…  Может, кто-то караулит его, скрадывает, как он сейчас – этого медведя.
      А зверюга-то может не подняться на прицельный выстрел, уйдет низом к реке…  А вдруг поднимется? Ружьишко-то – одностволка, шестнадцатого калибра… С таким хорошо на Дону фруктовые сады охранять… зарядив патроны солью… А этот… если на дыбки встанет, то его, атаманова голова как раз у мишки под мышкой будет. У мишки под мышкой… Смешно.  Но ты посмотри на него – до чего здоровый черт!
   «А вот и хорошо», - сказал ему на ухо чей-то голос. – «С карабином или пятизарядкой каждый дурак этого медведя ухайдакает. А ты с этой пукалкой попробуй».
   И тут Сапрыкину захотелось встряхнуться, вырваться из этого состояния. Захотелось погадать: повезет – не повезет. Если повезет, то должна начаться новая жизнь – яркая, удачливая. Почему-то вдруг мелькнуло перед глазами лицо Муромцева – худое, насмешливое  - да он-то здесь причем?!
- Ну, давай, земляк, думай – пойдешь ко мне или нет, - сказал атаман медведю, одним дыханием сказал, и поднял ружье. – Не то я тут с тобою на камнях простатит заработаю.


   Медведь повернулся и легко пошел вверх по склону -  башка низко опущена, под лопатками буграми перекатываются мускулы…  Быстро шел, красиво! Метров через десять он вдруг остановился, вытянул морду, и начал смотреть вниз,  на палатки.
  «Ребята загоношились»… - лихорадочно подумал атаман. – «Уйдет, уйдет сейчас… Далеко, черт… Хотя, пули – «турбинки», может повезти… Да, к тому же, лежа-то, с упора, как в тире»…
    Он уперся локтем в плоский камень, вздохнул поглубже, выдохнул наполовину, быстро поймал в прорезь прицела бурый, с рыжими подпалинами бок – под левую лапу! – и плавно нажал на спуск.
    Хрястнул выстрел, и эхо шарахнулось по горам! Медведь резко сел, задрал морду и замер, чуть покачиваясь.
  «По позвоночнику влепил, по хребтине…» - быстро подумал атаман, преломил «ижевку», инжектор масляно чавкнул, выталкивая отстрелянную гильзу. Сапрыкин вскочил, перезарядил и, уже спускаясь по склону, приостановился и выстрелил еще раз, целя  ему в башку.
  Медведь резко шарахнулся в сторону, и вдруг пошел широким махом на атамана, пошел легко и быстро – очень быстро! «Да что же это…» - подумал Сапрыкин, пятясь. Зазвенело в ушах, секунды стали тягучими и вязкими. Резким движением он переломил эту чертову одностволку, втолкнул новый патрон, и тут же выстрелил навскидку, куда-то посредине наплывающей бурой массы. Он мгновенно увидел, как прибило шерсть на груди зверя, тот резко дернулся, осел всей массой за задние лапы, но уже через секунду снова уже шел на человека так же быстро и ровно, не сворачивая – даже немного! – в сторону. За эту секунду атаман опять успел переломить ружье, выдрать новый патрон из подсумка. Не отрывая глаз от медведя, он начал совать его в ствол. Патрон не шел.
   Загребая сапогами сыпучие камешки, пятясь и приседая, атаман краем глаза успел заметить – отстрелянная гильза сидела в стволе, и дырка в разбитом бойком капсюле показалась ему жирной точкой. «Дутыш! Раздуло гильзу, заклинило…» - мелькнула мысль.  Ломая ногти, обдирая пальцы,  атаман рвал эту гильзу из ружья, рвал даже тогда, когда медведь дошел до него почти вплотную, хрипло выдохнул в лицо человеку гнилостным запахом земли и мяса, глянул ему в зрачки немигающими и колючими глазами, конвульсивно зевнул черной шершавой пастью – и у атамана той же мерзкой судорогой повело, раззявило рот! – и прошел… вдруг почему-то медведь прошел мимо, почти толкнув, задев мохнатым боком нелепо выставленное вперед ружье.
    Атаман послушно повернулся на ватных ногах, сделал вдогонку три коротких, ковыляющих шага, потом страшным усилием воли заставил себя остановиться, еще раз попробовал обломанными ногтями выцарапать из ствола раздутую  гильзу, но только измазал ее кровью из-под обломанных ногтей. Тогда он резко закрыл, защелкнул ружье, и почти бегом начал спускаться по склону сопки к палаткам. Где-то  на полпути его вдруг вырвало, вывернуло, выполоскало почти до желчи, с минуту Сапрыкин постоял, вытер рукавом безвольные губы, усы, сплюнул кислятину и равнодушно подумал: «Вот оно как… медвежья охота… мужские забавы», - со всхлипом вздохнул и начал снова спускаться к палаткам.
          Он не чувствовал ни усталости, ни опустошения – только лихорадочная торопливость  покалывала мускулы, ознобом пробегала по коже – быстрей, еще быстрей! Он проломился сквозь шеломайник, попал  на какую-то полянку и пошел, тяжело и быстро ступая по красным, с траурными черными брызгами, цветам, выбрался к палаткам, весь заляпанный паутиной и какой-то зеленой травянистой дрянью, крикнул:
- Топор! – И парни быстро принесли ему топор, еще не соображая, зачем он нужен.
      Атаман сел на землю и лезвием топора, сдирая желтую стружку, выскреб, выдрал из ствола раздутую латунную гильзу. Потом  аккуратно прогнал через патронник оставшиеся в подсумке пулевые патроны. Их было четыре – а больше он и перезарядить не успеет, в этом он только что распрекрасно убедился! – четыре патрона с бездымным порохом и пулями Майера, «турбинками».
     Потом атаман встал и пошел назад, к сопке, лишь у костра остановился, подобрал нож в тяжелых деревянных ножнах, сунул его за голенище сапога.
    Парни сорвались  за ним.
- Куда?! – заорал атаман. – Сидели здесь, вот и сидите!
- Да что было-то?! Ты же бинокль забрал, мы и не видели ни черта, только – как ты задом ломился…
- Вот он, заберите! – Напоминание о бинокле и о том, как он пятился по склону, приседая, восстановило в памяти ту подробность, которую мозг тогда отбросил в подсознание, на будущее – бинокль болтался на груди, мешал целиться, на бегу несколько раз хлестнул по зубам, и сейчас остался солоноватый привкус…
- Заберите – чей бинокль?! – И парни промолчали, что эта оптика была его, Сапрыкина.
- Да погоди ты… - отец Александр встал перед ним, уперся ладонями в плечи. – Отдышись сперва.
- Да чего там… - дернулся атаман.
- Отдышись. Потом пойдешь. Один пойдешь, если хочешь.
    Атаман обмяк и, продолжая глядеть на опустевший склон сопки, сказал с нервным смешком:
- Он после выстрела на задницу сел – меня вынюхивать… Резко-то у него получилось от неожиданности - тишина, и вдруг я пальнул… А я сдуру подумал, что по хребту задел. Встал, этакий молодой и красивый, навскидку выстрелил – по голове, дескать… Тут он расчухал, откуда по нему палят и ломанулся вверх…
- Похоже, не попал первые два раза? – озабоченно спросил Валерка.
- Чего тут походить-то?! Мимо, конечно, ми-и-и-мо… ****ь, ведь зарекался не брать эти реестровые ружья… ведь лежит же дома нормальный, пристрелянный карабин…
- А в третий раз попал? – настойчиво глядя ему в глаза, поинтересовался Валерка.
- Попал. Это видел. Не буду говорить – насколько серьезно зацепил, но – попал.
- Тогда идти надо. Нельзя подранка оставлять, - сказал, как о чем-то очевидном, Валерка.
- Вот я и иду. Пусти! – дернулся Сапрыкин.
- Погоди, атаман. Во-первых, надо взять еще хотя бы мой наган. Из него, как ты сказал, только стреляться, и то в упор, но, глядишь, пригодится. А, во-вторых, я все-таки с тобой пойду. А то он передумает и отвернет тебе головенку, мне лично это будет крайне огорчительно, -  сказал Валерка насмешливо, и это отрезвило Сапрыкина.
    Они вернулись к палаткам, и остальной народ – безмолвно и вопросительно смотревший издали – зашумел, заговорил, сбивая возросшее до крика напряжение:
- Веня-то, интеллигент наш, решил пошутить! Стоит вот здесь, мы – впереди… Ага! Вы с медведем в догонялки играете, только скрылись за горой, а он показывает на кусты и орет: «Медведь!» И тут Сашка делает шаг назад, берет Веню под локти, поднимает и ставит впереди себя. Как куклу! По воздуху! Зарылся он им на всякий случай… Веня, ты хоть и не гигант, а все-таки – сколько в тебе килограммов?
- Да не пошутить он решил, померещилось с перепугу!
- Смех - смехом, а собаку надо взять с собой. Рыжий не помешает. Возьмем, а то удавится собака.

    Рыжий хрипел на привязи. Повернувшись задом, он взрывал землю лапами, пытаясь молча вытянуть голову из тесного ошейника. Атаман подошел к нему, и пес тут же лег, обнял человека передними лапами за сапоги, взлаял с подвывом, словно обматерил за глупость. Атаман отстегнул карабинчик на ошейнике,  Рыжий мелькнул между людьми, скрылся в проломе шеломайника, откуда только что вышел Сапрыкин.
   Валерка сходил в палатку, вернулся с кобурой на поясе и с еще одним подсумком пулевых патронов для ружья.
- Ну что, пошли?
    Они нашли зверя метрах в пятидесяти от того места, где валялись стреляные гильзы. Там захлебывался лаем Рыжий, и казаки, подойдя поближе, достали оружие, начали медленно подходить к невысоким, но густым кустам кедрача.
      Медведь лежал в самой гуще этих кустов, уронив лобастую тяжелую башку на передние лапы. И от крови почернел под ним, расквасился ягель – тундровый, серебристый мох. Рыжий рычал, вздыбив шерсть на загривке, морда у пса была в крови – похоже, бросился было в драку, да потом понял, что зверь уже мертв.
- Под сердце ты ему саданул, -  тихо сказал Валерка. – Повезло. Он уже убитый мимо тебя… - и замолчал, не договорив.
- Давай, вытащим его из кустов вот сюда, в низинку, - попросил атаман.

    Они работали около часа, вырубая тяжелыми ножами ветки, выламывая их руками – просто так его из кустов было не вытащить. Потом с трудом, перекатывая с боку на бок, перекантовали тяжелое, быстро остывающее тело. Они измазались в загустевшей крови, провоняли медвежьим духом, и уже скоро перестали ощущать почтение к погибшему зверю. Иногда кто-нибудь из них, вцепившись в жесткую шкуру, подправлял пинком вяло мотавшуюся башку, и тогда оскаленные желтые клыки тупо стучали, и Рыжий снова начинал рычать, пока Сапрыкин не прикрикнул на него.
      Валерка в кровь оцарапал руку – зацепился за черный загнутый коготь, и теперь балагурил, задыхаясь и вытирая пот:
- Во как… Жалко, что заживет, как на собаке… А то бы я своей Насте сказал, что меня тоже медведь гонял. Вот, даже поранил…
         Атаман отмалчивался. Наконец,  они управились с этой тяжелой и жестокой работой.
     - Вот здесь и разделывать можно, - сказал Валерка. – У тебя нож нормально заточен? А то я банки консервные вскрывал, подсадил свой, а оселок где-то в грузе, искать надо…
- Ты, Валера, иди к палаткам, - попросил неожиданно атаман. – Я сам управлюсь. Посижу немного, покурю и все сделаю. И Рыжего забери с собой.
     И это было сказано так непривычно тихо и просяще, что Валерка не стал  ничего выспрашивать, а просто встал и ушел.
   Атаман остался один. И вдруг на него с потрясающей ясностью обрушились звуки, запахи – свежий ветер трепал седеющие волосы, и снова знакомо пахло тундрой и горячей смолой. Он почувствовал наконец-то все свое тело – сильное,  еще не старое… И прокатился по спине озноб, тут же заболели пальцы с обломанными ногтями, вдруг сейчас же захотелось жрать – вот уж некстати… Это значит, что он снова хотел жить, и в этом резком просветлении он увидел отчетливо, что жизнь-то большая, нет и не может быть причин, которые еще раз заставят его с жестким любопытством гадать: повезет – не повезет.
    Он нагнулся к неподвижному зверю, ухватил за колючие, жесткие щеки, приподнял голову. Нижняя губа – черная и мягкая – отвалилась, обнажив крупные клыки. И неподвижные глаза, наполненные мертвой влагой, в упор, нехорошо посмотрели на человека.  Держать медвежью башку было  тяжело, но это движение было почему-то необходимо Сапрыкину. Сейчас, в одиночестве,  он не пижонил, потому что и пижоном-то никогда не был, он разглядывал зверя в упор,  просто ему надо было все запомнить и прочувствовать  до конца.
    Атаман положил тяжелую медвежью голову на чистый ягель, осторожно обошел вытянутые лапы и начал быстро спускаться по склону – где-то здесь он начал вчера копать яму рядом со снежником – веками опробованный тундровый холодильник – и оставил там лопату.
    Вернувшись к медведю, он попробовал  грунт – лопата легко уходила на штык, земля на этом, южном склоне, хорошо прогрелась, мягкой была и податливой. И Сапрыкин начал копать, прикидывая про себя, что за час – полтора он управится с этой работой.  Скудный почвенный слой быстро закончился, и пошел красноватый, сырой грунт – продукт древних извержений.
   В эту красную, даже на ощупь горячую, пахнущую серой и кислым пеплом землю должен был  лечь один из последних крупных зверей, что остались на планете. Атаман думал, что приступы раскаянья вряд ли будут его мучить. Просто надо быть благодарным за подаренные сорок лет жизни – а меньше он теперь не проживет! – и пусть этот день вспоминается в трудные минуты, а уж чувство благодарности – не такая уж большая обуза для души.
    Он закончил копать, яма получилась глубокая, по горло, и Сапрыкин подравнял еще края, утоптал поплотнее дно. В яму заглядывало солнце, ветерок почти не чувствовался, было тепло и даже жарко, но от тревожного запаха крови, нагревшейся на солнцепеке шкуры, по телу снова начали прокатываться волны озноба. Они пробегали одновременно с ударами сердца, заставляли его сжиматься. Но атаман не торопился выбраться из ямы – воспоминания не захватывали его целиком, а походили больше на эхо, когда опасность скользнула мимо, крик разорвал тишину, и есть еще несколько секунд, чтобы вслушаться в отголоски  собственного  страха.
    Медведь лежал у самого края аккуратно вырезанной ямы, спиной к ней, и снизу, из земли он казался особенно огромным. Но надо было заканчивать эту работу – уже и мухота поналетела, и в кустах кто-то шуршал – или мыши-землеройки, или те самые евражки, которых этот медведь давил два часа назад. Атаман выбросил лопату из ямы, подтянулся на руках и вылез.
  Пытаться столкнуть зверя в яму в одиночку – только спину сорвать… Надо было что-то придумать.
   Атаман подоткнул черенок лопаты под мягкое брюхо зверя, навалился, работая лопатой, как рычагом. Сухой черенок захрустел было, но Сапрыкин встал на колени, помог себе плечом, и вытянувшееся неестественно тело зверя вывернулось – живот задрался вверх, а тяжелая башка и лапы остались покоится на земле. Но теперь слабые, но живые мускулы человека были сильнее этих мягких бугров и узлов – закрученных, как просмоленные канаты, страшных и беспощадных, но мертвых мускулов зверя. Атаман, не выпуская лопаты, дотянулся до передних лап и перебросил их, вместе с ними мотнулась тяжелая голова, и тело зверя вдруг сорвалось в уготовленную яму.
     И даже в этом мертвом падении было что-то от быстрого прыжка хищника. Медведь так и лег в яму, как, наверное, любил лежать не раз, поджидая добычу: он лег на живот, поджав мощные задние лапы, и только голову уронил обессилено.
    Хорошо он лег. Атаман подумал, что неловко было бы зарывать зверя, упади он на спину – тогда бы развалились мохнатые ляжки, а передние лапы обязательно бы прижались к груди. Как у суслика. И еще он подумал, что правильно сделал, не дав обдирать его. Голый медведь, скользкий от жира, бледно-розовый… он очень похож на мертвого голого человека. Сперва, когда это мощное, великолепное тело скрывает шкура, трудно увидеть эту похожесть: короткая шея, лохматая морда с круглыми ушами, бросаются в глаза крупные лапы с мозолистыми подошвами и огромными загнутыми когтями. Но потом…
    Свежевать медведей атаману приходилось нечасто, но – было дело. И каждый раз он замечал, что вид мощного голого тела – будь то медведь или медведица – вызывал у мужиков приступ матерного острословия, хоть кто-нибудь да за что-нибудь подержится… Защитная реакция что ли такая? Очень уж похож, очень… А ведь после того, как снята шкура, надо снова править ножи и резать теплое еще мясо – стараясь сразу попав на сустав, отделять лапы с тонкими пальчиками от туловища, а потом – вспарывать живот… Вот и открещиваются мужики по-русски – матом, отбиваются от того суеверного чувства, которое заставляло все северные народы жечь костры до неба, бить в бубны, вымаливая прощение и кричать в темноту скользкими от медвежьего жира губами: «Хуг! Хуг!!»
   Сейчас этого не будет. Атаман взял лопату и начал сноровисто ссыпать в яму красный, древний грунт. Управился быстро и сел покурить. Он тянул криво горевшую «беломорину»  и думал о том, что, если бы жизнь одного существа становилась легче и понятнее со смертью другого, как это сейчас случилось с ним, то на земле давно было бы всеобщее благоденствие, царство небесное, да и только. Это же сколько всего перебито, это же с ума сойти можно, если вдумаешься! – и людей, и зверей…
   Он затушил окурок о каблук, отбросил его подальше от сухого ягеля, еще раз прихлопал лопатой это место, потом натаскал и уложил аккуратно нарезанный дерн.
Как и не было ничего…
  На глаза попалось ружье, одностволочка – а он и забыл, как прислонил ее к кустам. Атаман дотянулся до ружьеца, потом выгреб из подсумков все пулевые патроны и начал стрелять, торопливо перезаряжая, словно стараясь этой ловкостью – выстрелил, переломил, перезарядил, снова выстрелил – хоть как-то оправдаться в той раздутой гильзе. Это не было салютом, он даже не вспомнил такое слово, не думал ни о чем высоком, не подводил итогов, даже не встал – так и сидел, лупил в небо одиночными и жмурился при этом, не стесняясь. Их было немного – пулевых патронов с капсюлями, помеченных красным лаком, они быстро закончились, и Сапрыкин снова закурил, поглаживая горячий ствол ружья. Просто патроны… надо было их расстрелять за ненадобностью, вот он и сделал это.
    Он не успел дотянуть  папиросину до конца, гасла она часто – не то сырая была, не то, по примете, вспоминал его кто-то, - как услышал нарастающий треск, тяжелое дыхание и голоса людей. Потом сквозь кусты проломились Валерка, Сашка и даже Веня Виневитов. Увидев его живым и невредимым, остановились, оглядываясь по сторонам.
- Развлекаешься? – спросил Валерка. – Я так и подумал. Стрельба по двум медведям в один день – слишком большая роскошь даже для этих мест. – Фраза оказалась длинной, похоже, что Валерка приготовил ее заранее, на случай благополучного исхода.
     Веня Виневитов искоса посмотрел на свежий бугорок земли, потом отвернулся и занялся своими очками, начал протирать их подолом рубахи. Эти двое умели делать вид, что  ничего не случилось, а вот Сашка озирался, готовый шарахнуться от первого резкого шороха.
- А где Михайло Потапыч, атаман? – спросил он нетерпеливо. – Хочу на нем сфотаться, как мой дед, подхорунжий Потап Михайлович. У нас дома так и звали эту фотку: «Потап Михайлович на Михайло Потаповиче».
         Атаману показалось, что и этот все придумал на ходу, но он промолчал. А вот Валерка рассердился:
- А ты его стрелял, чтобы на нем позировать?
- Неважно! – не смутился Сашка. – Дед – тоже неизвестно, сам стрелял, или на чужом сфотался. А фотка осталась. На картонке и с золотыми такими зубчиками.
- Пшел! – сказал ему сквозь зубы атаман.
- Ну, что ж… Сковородку все равно чистить надо было, чего она грязная валяется… - сказал Валерка нейтральным голосом.
     Вот за это атаман и любил его – пьянь и беспуть - за ум и врожденное чувство такта.
- Закопать его надо было, мужики, - решил соврать атаман. – Бруцеллез у него был. Нельзя мясо есть. Заразились бы…
- Какой еще бурилез? – И Сашка полез к атаману через свежевскопанную землю. Но тот молча отодвинул его еще теплым стволом ружья.
- Это, Саша, такие ма-а-а-ленькие личинки в мясе. Когда покушаешь, они начинают ползать по тебе, жить в твой организм переселяются, - объяснил Валерка.
- Глисты что ли?
- Сам ты это слово. Не по кишкам эти личинки ползают, а по мышцам, и ходы свои известковой корочкой, как метростроевцы,  отделывают. Человек распухает так, что и не узнать его, человека-то… Корежит его, больно ему… Болезнь эта неизлечимая, - в красках дал свою диагностику казак.
- Надо было хоть шкуру снять, или когти на брелоки отрезать, - не унимался Сашка.
- Быстро ты здесь освоился, - сказал тихо атаман. – Если приживешься, уж ты брелоков понаделаешь…
- Ладно, Саша! Пошли, я тебе работу дам, творческую – дрова рубить, - сказал Валерка.
         Он всегда умел поставить точку в разговоре.

     Вечером атаман включил рацию – на их частоте в это время работали геологи.
- «Базальт», я – «Гранит», слышу вас плохо, одно присутствие! – хрипел в наушниках голос.
- Андрюха Семенов работает, - сказал Сапрыкин, улыбнувшись.
- Как вы смогли определить? – удивился Веня. – Еле слышно, да и, как говорится, он же позывных не называл.
- По голосу, - коротко ответил атаман и подумал, что голоса многих людей он смог бы узнать даже в вокзальном гомоне.
- Вода!.. – кричал, пропадая в эфире, геолог. – Вода… бывает…
- Н-не понял! – надрывались с базы, рация там была мощная. – Вам вода нужна? Ближайшим «вертикальным» подброшу три фляги. Если я вас правильно понял, скажите «да-да-да»!
- Нет-нет-нет! – прорвался в эфир геолог, и атаман подумал, что он бы на его месте выругался.
- Всем отрядам! – взорвалась база. – Кто может продублировать «Базальт»?
     Атаман еще раз проверил настройку  и врубился в эфир:
- «Гранит», я – «Сигнал»! Как меня слышите?
- Нормально слышу. Сможете продублировать «Базальт»? Как вы его слышите?
- На «троечку». Попробую. Где он стоит?
- На Второй Ольховой, пять километров выше от слияния.
- Понял. Поработаю. Минуту на связи, «Базальт», - сказал атаман и задумался.
- Тут орать без пользы дела, это верно, - подумал вслух Валерка. – Бывал я в тех местах, воды там полно, причем чистой – ручьи, река.
- Может, у них беда случилась? – высказал предположение Веня. – А нам слышится «вода».
- Смотри, Валера, - сказал атаман, разглаживая на колене планшет. – Лес, река, увалы небольшие.
- Вот здесь, через небольшую протоку – остров, метров сто, он на карте не отмечен. Прошлый раз мы на нем стояли. Комарья там меньше, продувает ветерком с реки. Они, скорее всего там же встали.
- Так. Понял. Прогноз какой? – спросил атаман.
- Дрянь  прогноз. Циклон сильный идет, причем с их стороны.
    Атаман еще раз проверил настройку рации на частоту, вышел в эфир:
- «Базальт», я – «Сигнал»! Как принимаешь?
- … мально! – донеслось сквозь треск атмосферных разрядов.
- «Базальт», сейчас я буду рассказывать вашей базе, как у вас дела. После каждой фразу делаю паузу. Если все правильно угадал, кричи «да-да-да»! Как понял, прием.
- … нятно!
- «Гранит», записывайте. Отряд Семенова выбросили на остров, через протоку. Прием.
- Да…а…а…
- Дальше диктую. Три часа назад начался сильный дождь с ветром, вода заливает остров. Прием.
- Да…а…а…
- Понял. Дальше поехали. Нормальную связь «Базальт» обеспечить не может – отсырели и закорачивают аккумуляторы. Прием.
- Нет…нет… нет…
- Понял. Отставить про аккумуляторы, он их сухими сохранил. Пишите: из-за сильного ветра нет возможности нормально установить антенну. Прием.
- Да…а…а…
- Далее. Начал перебазировку через протоку на берег реки. В отряде все нормально. Прием.
- Да…а…а…
- Пишите дальше. Первым же «вертикальным» пришлите: комплект батарей, хлеб, сахар, сигареты. Короче, все, что могло отсыреть. Сами там подумайте. Прием.
- Да…а…а…Нет, до связи! Спасибо, атаман! – прорвался снова геолог.
- До связи, «Базальт»! «Гранит», как приняли?
- Все отлично понял! Спасибо, казак. А то я его совсем не слышал!
- Я тоже, - сказал атаман, выключив рацию.
- Пойду, брезент на грузе камнями прижму, посмотрю – может, какие шмутки разбросаны, - сказал Валерка, выходя из палатки.
- А и в самом деле, Сапрыкин, как вы все угадали? – поинтересовался Веня. – Ведь ни черта же не слышно было. Вы тоже там были?
- Ага. По туристической путевке, - отшутился атаман. – Валера прав. Идет циклон. Надо, мужики, подготовится.


   Они закончили со всеми своими делами уже к полуночи. За каких-то пятнадцать минут Валерка навел уют в палатке – протопил печку березовым корьем,  зажег свечи, чтобы аккумуляторы не сажать, сгоношил чаек и даже оборудовал что-то вроде журнального столика – притащил ящик из-под тушенки, накрыл его куском пленки, сверху бросил томик  Плутарха – его последнее время заинтересовали базисные вопросы, так сказать, истоки.
  Все собрались вокруг ярко горевшей печурки. Начался дождь. Монотонных  шорох частых и мелких капель по брезентовой крыше успокаивал. Атаман откинул полог – низкое, чернильного цвета небо, а в долину клочьями, какими-то крупными пластами заползал туман.  «Может, еще пройдет южнее», - подумал Сапрыкин.
- Саша, ты армии-то служил? – спросил атаман, думая о своем.
- Я там в футбол играл! – засмеялся Сашка.
- Как это?
- В спортроте. Нам батя, ну, генерал наш скажет: «Сынки, надо выиграть!» - мы и бегаем, потеем. Проиграем – делаем вид, что с ног валимся. Он и прощал. Еще и сгущенки подкидывал, ящик на команду. А потом в санчасти служил, спиртиком пробавлялся.
   Сапрыкин палочкой шевелил угли в печурке. 
- Как-то поменялось все, - сказал атаман. – Недавно вот прочитал в одной исторической книжке Указ Петра: «Лекарей, пекарей, писарей в строй не ставить, дабы мерзким видом своим фрунта не портили». И долго смеялся. Сейчас-то они – орлы, на правом фланге…
- Не понял! – честно признался Сашка.
- Ладно, - сказал атаман устало. – Отбой.

    Проснулся он от тяжелых ледяных брызг, бивших в лицо. Потом услышал заполошный крик Сашки, дернулся из спальника и тут же задохнулся от тугого, как горная река, воздуха. Тогда атаман привстал, вытащил из-под головы робу, сберегая тепло, оделся прямо в тесном спальном мешке и рывком вылез в темноту.
   Растяжки палатки сорвало с боковых кольев, и теперь она надулась пузырем. Трещал каркас, пахло едким дымом, и громыхала, застряв в разделке, сорванная жестяная труба.
   Атаман на ощупь нашел рюкзак, точным движением залез в кармашек, вытащил и включил фонарь. Желтый пляшущий круг света выхватил лицо отца Александра – залепленное длинными седыми кудрявыми  волосами и мелким крошевом листвы, оно еще было покрыто крупными каплями воды, словно он только что вылез из холодной и нелепой бани. Веня стоял в одних трусах и стряхивал воду с голой груди торопливыми и ознобными движениями. Луч фонарика метнулся дальше – дымила печка, от каждого  рывка ветра из нее вылетали искры и клубы дыма. Атаман шагнул туда, заметив на ходу, что Сашка уже натягивает  на рацию кусок брезента, и рубашка у парня промокла, прилипла к телу, и острые лопатки быстро – быстро шевелятся, как крылья у птенца.
- Все хорошо, Саша! – крикнул атаман. – Беги на улицу… черт, какая улица – тундра кругом! – прижми палатку, пока не улетела!

        Сашка откинул полог, выбрался наружу, на ощупь обошел палатку и остановился  перед задранным брезентом, соображая спросонья – зачем он ходил кругами, когда можно было просто нагнуться и выйти под задней стенкой палатки. А, черт… нет теперь стенок, нет жилья! Есть кусок смятого брезента, который сейчас сорвет с веревок, расправит на лету и зашвырнет в реку!
- Держа-а-ать! -  заорал атаман в темноте, потом удушливо закашлялся.
     Сашка вцепился в сырую и жесткую ткань, повис на ней всем телом, но мощные порывы ветра не давали прижать полог к земле. Несколько раз брезент вырывался из рук,  и крупный песок, прилипший к нему, как наждак обдирал кожу. Вот громыхнула выброшенная труба, вылетела из палатки в грязь печурка, и голос атамана хрипло  и спокойно произнес:
- Вот так. А то, как в том анекдоте, пожар в бардаке во время наводнения… Валера, дай-ка топор…
    Бухнуло два удара, палатка резко осела, и Сашка, висевший на брезенте, с размаха сел в хлюпнувший тундровый мох ягель. Теперь можно было прижать полог к земле, встать на него, навалиться всем телом. Сашке показалось, что он возится в темноте очень долго – ледяной ветер толкал его в спину, и крупные колючие капли клевали часто и безжалостно.
- Валера, подруби второй кол…
         И палатка – перекошенная, вздувшаяся, вдруг выровнялась, стала аккуратной, хоть и приземистой.
- Давай наружу…
   По брезенту мазнул луч фонарика, метнулся вверх и уперся в летящую наискось дождевую россыпь, потом – падающей луной – сорвался вниз и ослепил Сашку.
- Иди в палатку, погрейся! – крикнул атаман.
         Погрейся… В палатке, над разбросанной посудой и одеждой моталась шестивольтовая лампочка – это Веня возился с аккумулятором, подключая «переноску», и от этого желтого, рвущегося света стало еще холодней, до лихорадочной дрожи.
- Прижимай брезент! – крикнул снаружи Сапрыкин, и Сашка кинулся подворачивать полог вовнутрь, придавливать его ящиками с консервами, камнями, всем, что потяжелее. Парни под дождем стучали топорами, переколачивая колья поближе к палатке, ставя ее на короткие растяжки.
         Когда ветер перестал гулять внутри жилья, а от сырости стало знобить еще сильнее, Сашка не выдержал – полез наружу за печуркой.
   -Угли не вытряхивай! – крикнул откуда-то Сапрыкин. – Сейчас сырое все, не растопим.
   Сашка прихватил было печурку верхонками – рабочими рукавицами, но и они были мокрые, нагрелись мгновенно, и он, шипя и плюясь, замахал руками, начал хлопать себя по бокам.
- Саша, ты что, как петух, кончай кукарекать, давай быстро! – появился из  темноты Валерка.
   Пинками и тычками они загнали горячую печурку снова в палатку, поставили ее на колья, и тут же палатку снова рвануло ветром, и раздался отчетливый звон «та-а-ун!»  - словно струну порвали, и тут же с веселой злостью закричал атаман:
- Антенну порвало, мать ее так!
      Частая дробь крупных капель заплясала над головой, и Сашка почувствовал на лице мелкую морось – дождь пробивал брезент, сыпался холодной пылью. Распахнулся полог, и рядом с печкой посыпались дрова, залез в палатку Валерка, с него текло ручьями.
- Вы чего в темноте сидите? – спросил он весело.
- Атаман, где-то контакта нет, не горит лампочка, - сердито откликнулся Веня.
- Сделаем… - В палатку протискивался отец Александр, отфыркиваясь из-под печально повисших усов, как сивуч.
     Дождем и ветром ему расчесало голову на прямой пробор, цыганские кольца бороды выпрямились, и она теперь  торчала вперед библейским  клинышком. Он пробрался к аккумулятору, посветил фонариком:
- Как говорят у вас, у казаков: «Почему ты не стреляла? – Не заряжена была!» - И свет зажегся. – Саша, давай, теперь можно еще и свечи зажечь, теперь не задует. Устроим иллюминацию. Может теплее будет?
    Сашка хмыкнул, полез за свечами. Он уже начал успокаиваться.
- Зря смеешься! – балагурил атаман. – У нас вон с Валеркой случай был на Укинской тундре. Заглох вездеход, мороз – минус сорок пять, а второй вездеход – мы в паре должны были идти – отстал, причем на полдня. Все! Смертушка! Дров  в радиусе пятидесяти километров нет, снег не горит, остается только двигаться. Бегать! Уснул – замерз. Вот мы с Валеркой и бегали…
         А тут загудела печка, железные бока засветились малиновыми пятнами – запасливый Валерка сберег в печке угли, а под раскладушкой у него оказался целый мешок березового корья. От одежды и вещей пошел пар, а они сидели и слушали, как над головой захлебывается ветер, с обвальным, дробным стуком сыпал дождь - на палатку, горы и тундру, где-то рядом клокотала река, с гулкими ударами перекатывая под водой камни. А они сидели в палатке и чесали языки:
- А у атамана фляжка с коньяком есть…
- Нет, казаки, бывает хуже!
- Что может быть хуже? – спросил Сашка, лязгая зубами, его  опять начало знобить.
- Много чего,  не дай Бог, конечно…  Вот сейчас попьем чаек, я могу рассказать. Саша, завари покрепче, только не давай воде долго кипеть, а то все витамины выкипят! -  Атаман вдруг сделался  непривычно разговорчивым.
     Веня включил приемник, чтобы уж совсем все было по- домашнему, сидел, крутил настройку.
- Что поймать? Местное радио? Прогноз погоды?
- Поймай мне Аллу Пугачеву.  «Держи меня соломинка, держи…»
Веня засмеялся и настроился на «Маяк».
- … ветер порывами  до сорока метров в секунду, сильный дождь, - говори диктор доброжелательным тоном.
- Все по теме! – засмеялся Веня. – Я когда студентом был, вот так же сидели в общаге – это на втором курсе было, до стипендии три дня, денег, естественно, нуль. И кто-то попросил меня – вруби радио, может там музыка сейчас, веселее жить будет. Я включил на секунду – нет, не музыка, и тут же выключил. А там, видимо, радиоспектакль шел, и за эту секунду  радио сказало: «Денег нет!» - таким ба-асом, мы полчаса сидели и хохотали, тоже так по теме было.
- …циклон пришел со стороны Японии, и сейчас набирает силу, - рассказывал диктор. – В области создан штаб по борьбе со стихийным бедствием. Уже начались работы по устранению повреждений линий электропередач, железнодорожных путей. Воинские подразделения и отряды по борьбе со стихией продолжают оказывать помощь пострадавшим. Наибольший ущерб причинен городу Корсакову, там ветром сорвало десятки крыш.
- Это у нас? – спросил Сашка.
- Ну, ты даешь! – засмеялся Валерка. – Откуда у нас железные дороги?
- А там было про железные дороги?
- Саша, ты слушай ушьми, а остальное все зажми! - развеселился Валерка.
- Язык-то придержи, у нас тут лицо духовного звания! Извини, отец Александр.
- Ничего. Бог простит. Я, кстати, еще не слышал такого выражения, - серьезно ответил священник.
- Это у соседей, Саша, - пояснил атаман. – Корсаков – это на Сахалине. Вечно достается им. Остров узкий – в мировых масштабах, конечно, - вот и продувается все. Нам здесь проще – горы. Сочувствую сахалинцам.
- Сочувствуешь?! – взорвался Сашка. – Бедные они? Нам здесь проще? За-ко-ле-бал ты меня! Не сейчас, так через час нас смоет к чертовой матери в речку, а ты сахалинцев жалеешь? Да на хрен они мне нужны, когда я пять минут назад палатку зубами держал… Я…
- Не ори! – сказал ему Сапрыкин серьезно. – И перестань тыкаться своей бестолковой головой в крышу, она протекать будет.
- Да что за дурацкий край! В июне – снег еще не стаял, тут же – дождь, ветер… - не слушая его, продолжал кричать плачущим голосом Сашка, словно стараясь перекричать и плеск дождя, и подвывание ветра, и грозный рокот реки.
    Народ в палатке переглянулся, все сделали заинтересованные лица, и с подчеркнутым интересом уставились на Сашку снизу вверх, словно наивные зрители на гремящего актера-трагика.
- Как вы надоели мне со своим… суперменством, - сбавив голос, продолжал Сашка. – Сами промокли как цуцики, измучились, замерзли – вон, губки-то посинели! – а сидите и делаете вид, что ничего не случилось.
- Все сказал? – весело спросил атаман.
- Все…
- Красиво излагаешь. Если бы ты, Санечка все это время в спальнике пролежал – бывает и так: закутается человек с головой, и будь что будет, хоть камни пусть с неба валятся, а потом бы вот эту сцену у фонтана закатил…  я бы тебя пинками выгнал под дождь, ночевал бы где-нибудь рядом с Рыжим, под выворотнем. Но ты крутился со всеми неплохо, а что орать начал, так это с непривычки. Возрастное, это пройдет.
     Сашка промолчал. Он чувствовал, что согревается, и теплая волна растекается по телу, стало вдруг на все наплевать, захотелось выспаться. Он шагнул к своей раскладушке, но вдруг поскользнулся на сырой земле, выгнулся, стараясь сохранить равновесие, но все-таки не удержался -  на секунду приложился мокрыми штанами к раскаленной печке.  Зашипело, как на сковородке. Сашка отпрянул, ожидая смеха, чувствуя, что может расплакаться от слабости и унижения, но мужики молчали, только глядели на него вопросительно. Тогда, торопливо прокашлявшись, он сказал:
- Все согрелось, а зад холодный. Пришлось форсировать этот процесс.
- Нормально, - сказал атаман. – Не обжегся?
- Терпимо.
- Тогда пьем чай и – спать.


           Дождь хлестал всю ночь. К утру ветер стих, и с неба сыпалась только частая морось, но скоро и она исчезла. Они выспались в эту ночь вволю, и когда проснулись – сразу, одновременно, словно их разбудили чьи-то шаги или далекий выстрел, но в палатке было тихо, светло и жарко.
          Перед входом в палатку поскуливал Рыжий – звал людей. Атаман сбросил со спальника ватную куртку (во запаковался!) и, как был, в одних трусах, полез наружу.
- Рыжий, уйди, морда мокрая! Опять всю ночь под каким-то выворотнем просидел? Или нору нашел? Мог бы и прийти в палатку по такому случаю… О-го-го! Тишина-то какая… Ишь, листву на ольхаче посрывало… А берег… Эй, народ, метра два берега смыло, еще два таких циклона и мы уплывем вместе с палаткой. Ну, вставайте! Вы, сивучи ленивые, посмотрите, как речку перебаламутило!
         Долина реки заметно изменилась. Отмытая дождем до акварельной свежести, расчесанная ветром, она выглядела опрятно. Только палатка, поставленная по штормовому, сломанная антенна и разбросанные, зацепившиеся за кусты вещи, что выдуло ночью из палатки, портили картину. Одевшись, на свет божий вылезли остальные.
- Веня, вырубишь новые колья, поставьте палатку по-человечески. И приберите барахло. А я схожу, вдоль реки пройдусь, куропаток принесу. Сколько нас? Пятеро? Значит, пять штук.  Да и посмотреть надо, как там наши пацаны циклон пережили.
- Какие пацаны? – не понял Сашка.
- Мальки. Зря, что ли, мы здесь сидим? Ради них и сидим! Рыжий, ко мне! Сидеть! Тоже мне, сеттер нашелся… Я же за куропатками пошел, кажется, ясно сказал. А твое дело зверовое…
- Промокнешь, - сказал Валерка. – Трава – по пояс, еще сырая.
- Ага! – согласился атаман. – Еще как промокну!

      Человеку, который собрался принести «пять штук куропаток», как из магазина «Дары природы», как-то не скажешь «ни пуха, ни пера», поэтому все молча занялись своими делами. Атаман по ручью решил выйти на тундру, где видел выводок,  – мокнуть в высокой траве, и правда, не хотелось.
    Напетлял этот ручей за свою короткую – в триста метров – жизнь, понапутал. По берегам он зарос высокой травой, ишь, вымахала за  один летний месяц, торопится пожить свой короткий век.
   Сапрыкин все-таки вымок, пока пробирался сквозь заросли. Он вышел на берег ручья, снял с плеча ружье, смахнул со ствола маслянисто-отдельные капли воды, протер ореховое ложе подолом рубахи. Осмотрелся.
    Здесь  было тепло и тихо. Солнечный свет, пробиваясь сквозь плотную прибрежную траву, ложился на землю и воду ясно ощутимыми горячими пятнами. Атаман ступил в воду – однако, глубоко здесь было. Вода сжала сапоги, холодом охватило  ноги. Течения почти не было: ливневая вода уже схлынула, и только в ямах сохранилась глубина, а на перекатах уже и камни обсохли. 
   Надо было пройти по ручью метров триста, и он выведет на чистую  тундру – это оттуда было слышно, как перекликаются куропатки. Их крики очень походили на издевательский хохот, и атаман сказал: «Я вот вам! Повеселюсь, черти такие…» - и обещающе улыбнулся.
  Он пошел вверх по ручью, и почти сразу же услышал сильный
всплеск – за поворотом, за изгибом русла. Атаман замер, и тут же плеск повторился, и даже показалось, что кто-то хрипло выдохнул. Медведь? Опять?! Сапрыкин переломил ружье, перезарядил картечью – пулевых патронов уже не было. Медленно, ступая с пятки на носок, он двинулся вдоль ручья – за крутым изгибом ручья, что был закрыт высокой травой, было тихо.
Не нужен ему был этот медведь – ни гладкий и лоснящийся, с выходной шкурой, ни в клочках прошлогодней шерсти - смешной и неопасный, и не было желания еще раз проверить себя, поиграть «повезет – не повезет», а просто хотелось посмотреть на него, лохматого -  шикнуть, заорать, прогнать, чтобы не шастал, где не надо.
Сдерживая дыхание и звон крови в ушах, атаман прижался к высокому берегу и медленно заглянул за поворот. Медведя не было. «Да что за черт! – удивился Сапрыкин. – Он что, растворился? Он же не мог уйти совсем без шороха, без плеска». Он вышел на середину ручья, уже не прячась, но тут резкий шлепок по воде раздался почти под ногами, и сердце сорвалось, бухнуло размашистыми ударами – тьфу ты, дьявол! Метрах в трех, в пересыхающей луже, где и слой воды-то был на ладонь, лежала крупная рыбина.
Атаман подошел, носком сапога опрокинул ее на бок, и она покорно вытянулась, замерла, только жаберные крышки шевелились часто-часто. «Кета, - подумал Сапрыкин. – Да как же тебя занесло сюда, бедолагу?»
Кета забилась под ногой, выскользнула, перевернулась на ободранное брюхо и резкими рывками, изгибаясь сильным телом, поползла по луже. Атаман нагнулся, подхватил ее под жабры, приподнял на вытянутой руке, отстраняясь от бьющегося хвоста, потом снова отпустил в лужу.  Пальцами он сразу же почувствовал под жабрами песок, и сразу же все стало ясно.
 Ночью, когда в речку рушились куски берега, подмытые обвальным дождем, когда с гор по ручьям летела  взбаламученная вода, когда набухли черной жижей сухие речки, и понесло сюда всю эту грязь, песок, сорванную листву  и коряги, - именно в эту ночь был первый толчок, рыба пошла на нерест живой и плотной массой. Попав в речку, она стала задыхаться – вспененная, слепая вода царапала  песчаной взвесью неподвижные рыбьи  глаза, забивала жабры, царапала кожу – еще океанскую, серебристую, не разукрашенную красными пятнами брачного наряда. И тогда нерестовый вал смешался, рассыпался, и рыба начала уходить по притокам реки, по этим спокойным тундровым ручьям. Прикрытые от ветра высокой травой, они приняли быстрые рыбьи тела, укрыли их.
Но прошумел дождь, быстро схлынула вода, оставив в пересыхающих ручьях, как в ловушках, измученных лососей. И хотя большинство из  них успели скатиться в нерестовую реку, сотни, а может быть  тысячи, застряли в ямах. И остались бы они там, покорные и беспонятливые рыбы, - на хриплую, каркающую радость воронью, на брезгливое ковыряние обожравшихся медведей – остались бы, случись это в другое время, с другой рыбой.
Но сейчас властный закон нереста гнал их к истокам реки, уже наступило время продолжения рода своего! И тут уж хоть как, хоть на брюхе ползком, обдирая до костей истерзанные плавники, хоть прыжком из ямы, чтобы потом долго биться на песке пересохшего русла, часто разевая пасть и хлопая жаберными крышками… хоть ползти по мелкой луже, падая время от времени на бок, чтобы хоть как-то смочить тепленькой водичкой пересыхающие жабры, но ползти, ползти, ползти-и-и… Назад, в эту реку, напичканную песком и всякой дрянью, но до-пол-зти!
А потом одним – отметать икру, другим – полить ее молоками, и – умереть. Ни одна из этих рыбин не выживет. Все уснут. И те, что застряли в ручьях и не смогут отнереститься, и те, что пробиваются сейчас сквозь страшную, бурлящую воду к верховьям. Потом река смоет их  тела – еще вяло шевелящиеся, но уже с невидящими глазами, с дряблыми мешками пустых животов, с белым, потерявшим вкус и цвет, мясом – словно полоскало его неделю в проточной воде. Но тела не доплывут до устья реки, не успеет снести их течением. Они выстелют собою дно – сплошным бугристым слоем, их замоет серым илом, и мало кто увидит в опустевшей воде, в этих вытянутых и гладких холмиках еще вчера игравшую плоть, искрящиеся всплески от ударов красных хвостов, взлетающие стремительные тела – в брачных, пестрых нарядах! – над светлым и шумным перекатом.
Атаман тихо вздохнул и занялся кетиной. Это был крупная самка, весом килограммов на восемь, уже порядком побитая о камни. Перья плавников, когда-то красные, теперь были сорваны, источены песком, шкура ободрана на брюхе. И красная полоска икры тянулась за ней, умирающей. Но мясо было еще красным, не лощавым. На жареху, хоть на это, она годилась.
- Нет, старуха, не доползешь ты, - сказал атаман. – Ладно,  там, на нерестилище, и без тебя обойдутся.
      Он снова поднял тяжелую рыбину и – мордой вперед – затолкал ее в неплотно завязанный рюкзак. Кетина забилась тяжелой пружиной и быстро затихла. Красная рыба засыпает быстро. Даже карась, положи его во влажный мох, живет сутки, а потом трепещет, бьется под ножом, пугая баб. А лосось трепыхнется несколько раз и уснет, словно он устал до смерти. Отчего это? Или оттого, что приходит лосось из соленой морской воды  в пресную речную и,  как человек травится чистым кислородом, так и рыба пьянеет  от горной воды? Или оттого, что слишком много в океане у нее беспощадных врагов, и бесполезно трепыхаться  - этого атаман не знал. Уснула кетина, и слава Богу, меньше колотиться будет, в спину стучать.
   
    Ламутия учит не удивляться. Как говорит Валерка: «Дают - бери, бей и беги». И атаман пошел по ручью. Пошел брать.
    Вторую кетину он подобрал минут через пять. Это тоже была  самочка с раздувшимся брюшком. Бусинки икры – смятой и высохшей – прилипли к песку, и рыбина слабо шевельнулась, когда атаман заталкивал ее в рюкзак.
  «Подобрать бы штук пять», -  буднично подумал он, - «Из головок уху сварганим, с хрящиками-то она самая вкусная, а если будут еще самочки, можно будет икру присолить. «Пятиминутку». Жаль, соли у нас немного».
   Соли в отряде было пол-ящика, «Экстра», мелкого помола. Такой хорошо икру солить, тузлук получается чистый, прозрачный, а для рыбы она не годилась: йодированная соль сжигала нежное лососевое мясо, и напластанные сочно-алые куски рыбы ржавели, словно старая селедка.
    Еще пара рыбин стояло в яме, похожей на чашу,  даже бортик из глины был. Атаман подошел поближе, и они шарахнулись, взбивая клубами песок на дне – черно-красные растопыренные плавники резали неподвижную воду, мощные хвосты поднимали брызги, и вода в луже закачалась,  не в силах скрыть два живых тела.
  Атаман присел  на корточки, нащупал папиросы,  закурил. Ух, как хотелось жить этим лососям! Хоте-е-лось! Взять их, что ли, за жабры и отнести до реки? Далековато. Да и зачем? Сотни, тысячи  рыб попали в западню – их-то кто отнесет?
    «Привыкли мы рыбок жалеть, собачек, брошенных в аэропорту. Даже памятники им ставим! А то, что люди  живьем корчатся – не замечаем»,  - подумал атаман с внезапным ожесточением. – «С рыбками-то проще добренькими быть. Если человеку плохо, то тут же находим оправдание – судьба. Или – сам виноват. Это про людей-то! Вот и здесь судьба. Есть же у каждой рыбы судьба? Есть. И винить некого».
   Один из лососей вдруг выскочил из лужи и мощно заработал хвостом, разгребая песок и  глину. Наверное, в его затуманенном рыбьем мозгу представлялось, что летит он сквозь холодное пространство воды, где-то там, в океане…
  Атаман встал, не зная еще, что сделает в следующую секунду – столкнет рыбину назад, или наступит ей каблуком на голову, чтобы прекратить мучения. Но в этот миг кетина трепыхнулась особенно сильно, разбила хвостом глиняный бортик, и тонкая струйка воды потекла в пересохшее русло ручья, и песок начал жадно впитывать ее. Рыба забилась совсем отчаянно, перемычка лопнула, вода пошла с журчанием, потом -  с клекотом,  зашумела ровно, и через пять минут лужи не стало.
 - Судьба! – повторил атаман вслух, подобрал из грязи трепещущих рыбин, затолкал в рюкзак,  и вытер рыбью слизь с ладоней о брезентовые штаны.
   Рюкзак теперь заметно потяжелел, оттягивал плечи, но холодный, литой груз казался все-таки нереальным – шел за куропатками, а тут, поди ж ты… Он посмотрел  на часы – скоро уже час как он  тут бродит, пора возвращаться, не для этого он здесь. Со стороны палаток доносились редкие удары топора, невнятные голоса, обрывки музыки – совсем рядом,  оказывается все это, даже приемник слышно.
   Он решил пройти – раз уж такое дело – до речки, до того места, где ручей впадает в нее, посмотреть хоть – сколько еще рыбы осталось. И через двадцать шагов опять увидел кету в глубокой яме.
   В прозрачной, пронизанной солнцем воде одиноко ходила мощная рыбина, покрупнее тех, что он сегодня подбирал. И яма была глубокой -  не вычерпаешь, не спустишь воду, и руками не поймаешь.
   «Устроилась», - с неприязнью подумал атаман. – «Тебе-то за что такие привилегии? Ты чем других лучше?»
   Он шагнул в воду, сразу же оступился почти  по колено, дернулся назад, плеснул при этом, и  рыба, метнувшись по кругу, вдруг всплыла к самой поверхности – да совсем рядом! – и глянула на человека в упор своими холодными глазами. Атаман торопливо сдернул с плеча ружье, успел подумать: «Картечь!» - и нажал на спуск. От выстрела взметнулся столб воды и осыпался крупными брызгами. Атаман очумело замотал головой и увидел, что рыба покорно заваливается набок, мощные круги по воде погнали ее к краю ямы, и Сапрыкин дотянувшись стволом до скользкого бока, подвел кету к себе. Раны на голове не было – даже этот тонкий слой воды погасил свинцовый удар картечи, но рыбу он все-таки оглушил.
    «Ладно, поохотились», - трезвея, подумал атаман. – «Хватит  на сегодня, надо меру знать».
    Забрав и эту кету, он полез на высокий берег, цепляясь за хрусткие стебли травы. К палатке выбрался минут через десять, но и за это время заметно наломал спину.
- О! Куропатки нынче большенькие пошли! – насмешливо сказал Валерка, глядя, как атаман с усилие снимает рюкзак со спины.
- Ага, и с зубами, - спокойно ответил Сапрыкин, развязывая рюкзак.
       Из рюкзака торчала крупная рыбья голова с разинутой пастью. К ним подошли Веня и Сашка, на рыбу смотрели с изумлением. А отец Александр перекрестился и почему-то улыбнулся.
- Учись, Саша, - засмеялся Валерка. – Наш атаман с одного выстрела пять кетин подстрелил, и все – влет.
- Темните вы, мужики! - с обидой сказал Сашка. – Что я вас – закладывать побегу? Ну, поставили сетку, наловили рыбки… Чего темнить-то? Я хоть и не спец в вашей камчатской рыбалке, но на Дону с бреднем ходил, мог бы и здесь помочь.
- С бреднем! – улыбнулся устало атаман. – Вот именно – с бреднем. Бредни все это. Саша. Не ставил я сетку. А рыбу в ручье насобирал.
- Ну да, конечно… Вы мне этот ручей за две бутылки коньяку продали, теперь в нем рыбу, как грибы собираете… Хохмачи. Остряки-самоучки.
- Сходи, посмотри. Прямо по моим следам и иди, там трава примятая, хорошо видно. Дойдешь до ручья, спускайся по нему к реке.
- И пойду! – вдруг засобирался Сашка. – Если я вашу сеточку найду, то уж, извините за беспокойство, попользуюсь. Хочу красной икры насолить, домой увезти. А вы мне за все ваши хохмы поможете ее правильно, как тут у вас делают, посолить и в банки закатать. Чтобы икринка к икринке… и не испортилась.
- Иди, ищи! - коротко сказал атаман. – У тебя с нервами все в прядке? От неожиданностей обмороков не бывает? Сердчишко не пошаливает? Тогда иди, ищи.
      Сашка подобрал рюкзак, там же движением, что и атаман, раскатал болотные сапоги:
- Ну, я пошел! – И рассерженно скрылся в кустах.
- Много ее там? – спросил Валерка.
- Много, Валера, - тихо отозвался атаман. – И жалко, черт возьми…
- А что сделаешь? Стихия!
- Уходить надо бы отсюда, да на службу подписались, - вздохнул Сапрыкин.
- Ты думаешь, медведей много соберется на запах?
- Не только. Своих дураков хватает.
- А я не люблю икру! – вдруг вмешался в разговор Веня. – У меня дома в холодильнике икра стояла, я даже и не трогал.
- Ты начальником в прошлой жизни, я имею в виду – до Камчатки, работал?
- Нет… Учителем.
- А икру где брал?
- Ну… В магазине.
- Вся ясно, - кивнул атаман. – Ты зря ее не ел, Вениамин. Она вкусная. Может, здесь распробуешь, должна понравиться.

       Сашка вернулся часа через четыре. Рюкзак он не нес, а волок по траве за лямки. На шее, на брючном ремне, висело еще четыре кеты – вывалянные в песке, с прилипшей травой. Головы этих рыбин запеклись скользкой и густой кровью – похоже, он добивал их камнем. Широкий ремень распялил рыбьи пасти, и острые края жаберных крышек неряшливо обломались. Дышал Сашка с запаленным хрипом, и был весь измазан рыбьей слизью.
- Чего стоите? – спросил Сашка устало. – Есть же мешки, тазики, надо собирать, пока не протухла…
- Валера, посмотри, что он принес. Выбери самочек, икру возьми,  все остальное – в реку!
   Сашка словно не слышал его слов. Он сидел, неловко подвернув ногу, и внимательно рассматривал  ручей, от которого только что пришел. И делал это с неослабевающим изумлением.
- Вот земля… - шептал он, не обращая ни на кого внимания. – Не зря сюда наши казачки с парной землицы уходили… Рыбу – руками!..
- Не за  этим они сюда шли, Саша, - сказал атаман, стоя над ним. – За волей, все-таки шли… Тогда поверье было, что где-то здесь, на востоке, есть страна Беловодье, где все люди равны и счастливы. Вот и искали ее, шли встречь солнцу, пока в океан не уперлись.

        Валерка перебрал рыбу, отложил  самочек, и теперь пластал их быстрыми движениями, узкий отточенный нож мелькал в его руках. Он доставал осторожно ястыки, бросал в эмалированный таз. Закончив, он подхватил первые две рыбины за жабры и поволок к реке. Когда Валерка бросал их в воду и рыбины, распахнув пустые розовые животы, крутились в воздухе, Сашка сидел неподвижно, только в глазах зажглась искорка любопытства. Но когда Валерка снова подошел к куче рыбы, взял за  жабры новую пару, Сашка вдруг протянул руки, цепко схватил за грудки и зашептал в лицо:
- Да я за бутерброд с красной рыбой в Ростове триста рублей платил! А ты швыряешь?
     Валерка повел плечом, и скользкий рыбий хвост  смазал Сашку по носу. От неожиданности он разжал пальцы, а Валерка спокойно пошел к реке, и опять взлетели две рыбины, раздался двойной всплеск.
- Каждый край – по своему рай, - сказал он Сашке, когда вернулся. – У вас фрукты на земле гниют: яблоки, урюк… А у нас тут один фрукт, и тот – бурундук.
- Кто? – спросил Сашка хрипло.
- Бурундук. Зверюшка такая полосатая и колючая. На ананас похожа.
- Ладно, казаки! – закончил разговор атаман. – Рыба пошла! Сейчас перекурим и начнем эти канадские ящики заряжать, глядишь, оживим хоть одну мертвую речку.
- Во славу Господа! – добавил отец Александр. – Вот как бывает – одна живая река, а рядом – мертвая.

       Утром Сапрыкин вышел на связь, и ему сказали, что мальков больше не будет, погибли мальки. Какая-то сволочь на рыборазводном заводе в емкости с мальками раствор хлорки налила. Сдохли мальки. Все пять миллионов.
- «База»! Не хватит того, что мы выпустили! Один процент возврата у них! Так сто лет надо, чтобы река восстановилась. Прием… - прокричал в эфир атаман, сгорбившись над рацией.
- Даже не знаю, что делать, атаман! - отозвался  Муромцев. – Вывозить вас? Отдохнули на природе, рыбки поели, на вертолетике прокатитесь еще раз над вулканами… Так, атаман? Прием…
        Эфир хрипел, стонал и бормотал, словно все людские души, его населявшие, подали голос одновременно. Тут же, на соседних частотах, решали дела земные и грешные. Кто-то, плохо настроив рацию, орал, что «Красивая» вот уже пятый день «не дает через перевал». «Красивая» - это был позывной аэропорта поселка Оссора на Восточном побережье, значит, с океана шел очередной циклон.
- «База»! Я – «Базальт»! Как слышишь? – позвал Сапрыкин.
- Да на связи я! – сердито откликнулся Муромцев.
- Давайте, попробуем канадский вариант, с искусственными нерестилищами. Мы же хотели! Мы же так и планировали! Прием…
- Да, но не в таких объемах! Где столько производителей возьмешь? Возить тебе живую рыбу на вертолете? Это – дорого! А брать из соседней реки…На себе, на собственном горбу, да за два километра вам таскать придется! А ведь надо с учетом погибших мальков, на пять миллионов икринок, даже с запасом! – и Муромцев замолчал, выжидая ответ.
- «База»! Здесь рядом, метров шестьсот – тундровая речушка, заходит туда тоже рыба. Вы мне только разрешение оформите через  рыбвод, чтобы меня в браконьеры не записали, - попросил атаман.
- А короба для этого дела как построишь? Доски дополнительно везти? Это рейсов пять надо делать! Дорого!
- Из ивняка корзины наплетем, нормально получится! – разволновался атаман. – Зачем же обязательно из досок!
- Все понял, Сапрыкин! Действуй. Оживим с тобою речку, глядишь, зачтется на том свете. Простится один маленький грех. Как понял, прием.
- Вас понял, «База»! Знать бы – какой грех простится… У вас, случайно, прайс-листа нет? Прием…
- Чего нет, того нет, «Базальт»! Но думаю, там взаимозачеты по минимальным расценкам. Одну твою пьянку, Сапрыкин или половину чужой бабы, может, и простят. А что касается меня, я – не Господь Бог, я с вами деньгами расплачусь. Скажи мужикам – не обижу. Все! До связи!
- Я – «Базальт»! Связь закончил по расписанию,  - сказал Сапрыкин ужасно казенным голосом.


      И началась пахота. Веню Виневитова оставили кашеварить,  остальные, нарубив ивняка, сели плести корзины. Потом, перекусив, пошли за рыбой.
   Шестьсот метров до тундрового ручья – не расстояние, но когда за спиной рюкзак, распяленный каркасом из прутьев, а в нем двойной полиэтиленовый мешок, где трепещет, бьется, плещет тебе на загривок живая рыба, - вот тогда эти метры считать начинаешь.
    Санька с отцом Александром ловили рыбу – на десяток самочек брали одного горбоносого самца с торчащими зубами – всех  сажали на кукан. Сам Сапрыкин с Валеркой таскали их к широкому изгибу реки, где на мелководье, прогретом солнышком, скорее всего и было раньше нерестилище.
  Корзины притопили на мелководье, завалив их вначале галькой-окатышем, а сверху – речным  песком. А рыбу сливали в узкую протоку рядом с рекой, отгородив частоколом для этого дела закуток, - метров на пять, брать ее оттуда можно было прямо руками. Валерка – ни слова в простоте! -  тут же приколотил рядом картонку, где написал «Рыбий ГУЛАГ».
   Притащив очередную партию лосося, атаман стянул через голову мокрую рубаху, зашел по колено в воду, долго плескался, смывая соль, выступившую на теле от пота.
- Живы там наши… новоселы? – спросил он Валерку через плечо.
- Еще как! – откликнулся тот. – Смотри, атаман, как бы они здесь… раньше времени не поженились. Супротив природы не попрешь!
- Тогда давай… заряжать будем.
- Атаман, ты когда-нибудь корову доил? – спросил Валерка, как бы, между прочим.
- Казак, Валера, должен все уметь: и стрелять, и косить, и доить… - начал было Сапрыкин нравоучительно, но Валерка его тут же  перебил:
- Вот и хорошо! Значит, рыбу доить будешь именно ты!
Атаман хмыкнул и поинтересовался:
- А ты чем будешь заниматься?
- А я вместо рыбьего хвоста работать буду – лунки с икрой замывать.
- Ну, тогда подавай!
  Икра, и в самом деле, уже созрела – атаман надавил на брюшко рыбине, икра полилась в приготовленные лунки. Заполнив их с десяток, атаман отбросил опроставшуюся самочку подальше в воду, крикнул:
- Давай мужика! – полил все это дело молоками и беззлобно выматерился. – Твою мать… атаман-осеменитель… Давай следующую!

     Вечером, наломавшись в реке до боли в суставах, до красных кругов перед глазами, они сползлись в палатку, поели наскоро тушенки, разогрев ее как последние туристы – прямо в банках на костре.
 - Может, рыбки пожарить? - пошутил Валерка, но ему даже не ответили, просто  завалились спать.
    Но, как всегда, после страшной усталости, сон сразу не брал.  Лежали, чесали языки.
- Атаман, а может, зря мы горбатимся? Не проще ли было взять, да перекидать из ручья в речку, пусть рыба сама разбирается, где ей нереститься? – спросил Валерка.
- Пробовали уже – и у нас, и в Канаде. Нет возврата. Или гибнет икра, или рыба все-таки нерестится, да потом взрослое потомство в другие реки уходит. В свои реки. Инстинкт!
- А вот так, как мы делаем – есть в этом смысл?
- Говорят, процента два-три гарантировано. Я,  для верности, считаю один процент.
- Слушай, Сапрыкин, а зачем мы рыбу назад, в речку выбрасываем? – спросил Веня. – Может, лучше - на берег? Мишки пожрут, порадуются.
- Будет он лощавую есть, как же… Вообще, все должно быть, как в природе. Как Господь Бог задумал, так мы и должны повторить. Просто поможем ему.
- Слышь, атаман, я что сейчас подумал… А ведь у Бога тоже помощников целая команда была.
- Да Он сам все в состоянии сделать! Говорят же тебе, дураку, «всесильный Боже».
- Нет, ну он задачу ставил, а его архангелы… - начал развивать мысль Валерка. – Ну, не верю я, что одно существо, пусть даже Верховное, создало и динозавра, и бабочку. Я смотрю все эти доисторические фильмы – зверюга, двадцать метров роста,  зубы – каждый с мою ногу… И бабочка – порхает, блин… яркая, хрупкая… Ну, не может один и тот же автор два таких разных создания… смастерить.
- Может, он не в настроении был, когда динозавра делал? – спросил атаман, смеясь.
- Ну, такое только с похмелья можно учудить, а он же не пьет… наверное. А, отец Александр?
- Ладно, балагуры! – отмахнулся от них священник. – Сказано же, что не дано нам знать промыслы Божьи! Ты вон лучше прикинь – сколько нам еще таких корзин заложить надо, чтобы рыба в реке была.
  Валерка поскрипел раскладушкой, закурил, осветив на секунду худое лицо.
- Три миллиона мы мальками выпустили, штук триста самочек… подоили, а там икринок, ну пусть по пятьсот будет, это… еще полтора миллиона. Два нуля отбрасываем… Тысяч пятьсот особей вернуться должны! Если, конечно, считать один процент возврата.
- Мало! – вздохнул атаман. – Надо еще дня три так же поработать.
- Эй, атаман! – подал голос Сашка. – Раз уж взялись считать, то давай еще одну цифирь прикинем. Полмиллиона рыбин, это  - кета, каждая по два кило весит, не меньше. Это миллион килограммов. А дают за нее – пять долларов за килограмм, сам читал. На пять миллионов баксов прибыли сделали для твоего Муромцева, а тебе все мало!
- Ну, не пять… Половину он отдаст по зарплате вот таким же, как мы… Налоги… Топливо… Слушай, казаче, пустое это дело – в чужом кармане деньги считать! Вот есть река, есть мы. Мы можем сделать ее богатой. Не Муромцева, а речку обогатить. Чтобы люди про нас хоть сорок дней помнили, после того, когда нас в небесный строй поставят. А то ведь закопают, а на поминках скажут: «Давайте помянем  этого… как звали-то? Мать его… Короче, покойника».
- Да ладно, слова все это! Наживаются на России все, кому не лень!
- Слушай, Саша, сегодня он есть, этот Муромцев, завтра его уже нет  - убили, посадили, сам отсюда убрался! А речка-то останется! Этот хоть, говорят, из страны деньги не тащит! Ну, поставит себе еще один унитаз из чистого золота, как мечтал товарищ Ленин…
- Нет у него унитазов из золота, - вмешался Веня. – Обычные финские - есть, правда, два туалета в квартире, да и сама квартира в двух уровнях.
- Это как? – жадно спросил Сашка.
- Ну, на двух этажах. И лестница на второй этаж с резными украшениями.
- Ты был там, что ли? – удивился Валерка.
- Был. Случайно.
- Что делал? Унитазы ремонтировал? – попытался понять Сашка.
- Нет. Миллион долларов помогал тратить, - просто сказал Веня.
- Все! Спать!! – скомандовал атаман. – А то ерунду всякую молоть начали. Миллион он помогал тратить… Помощничек, блин…

    Утром атамана разбудила кукушка. Как на наковаленке отстукивала она свои «ку-ку», - Сапрыкин считал – считал, сбился.
- Нет, милая, так долго не живут, - сказал он вполголоса, выбираясь из спального мешка.
    Для начала он решил ополоснуться в реке, потом заглянуть на тундрочку, взять все-таки три-четыре куропатки на кулеш, надоела уже тушенка, а уж на красную рыбу и смотреть невозможно.
      Над рекой еще плыли клочья утреннего тумана, изредка плескалась рыба – из тех, вчерашних, еще не уснувших. По  течению проплыла кряква с выводком утят, увидев человека, так и впилась в него маленькими встревоженными глазами, ее сносило течением, а она все заворачивала головенку, не выпуская опасность из вида.
-    Башку открутишь! – сказал ей сердито Сапрыкин и тут же услышал со стороны плеса, их самодельного  нерестилища, громкий плеск и, кажется, человеческий голос.
   Сапрыкин быстро подхватил  ружьишко и напрямую, по тропе, идущей через шеломайник заторопился туда, к их нерестилищу.
     Последние сто метров атаман бежал, пригнувшись, как тогда, в Приднестровье, потом упал на живот, быстро и бесшумно пополз.
     Раздвинув траву, он увидел, что по нерестилищу бродит какой-то человек в болотных сапогах, камуфляже и без оружия. Вот он подошел к притопленной корзине с гнездами икры, попытался перевернуть ее.
- Тяжелая, ч-черт… - услышал Сапрыкин. – Так я себе спину сорву.
   Человек, плюхая по воде, как медведь на рыбалке, подошел к берегу, порылся в кустах и вернулся уже с саперной лопаткой.     Ловко орудуя, он начал сгребать верхний слой песка вместе с икрой, выбрасывать в воду.
- Может вы здесь и проклюнетесь, но… не все, - снова долетел до атамана его голос.
    Сапрыкин и не понял, как в его руках оказалось ружьишко,  он только отвел ствол чуть в сторону от человека и нажал  на спуск.
   Дробь как кнутом хлестнула по воде, прямо под ногами мужика.
- … твою мать! – мужик дернулся, согнулся почти до воды и, черпая сапогами, попер на берег, вскарабкался, боком юркнул в кусты.
- Эй! Уходи! Это моя река! – негромко крикнул Сапрыкин.
- Твоя? А ты в этом уверен? – после паузы спросили с того берега.
- Сваливай отсюда, я сказал! Стрелять буду!
- Ух, какой грозный атаман! Ну, давай постреляем. А? Поиграем в казаков-разбойников?
   На том берегу шевельнулись ветки, и Сапрыкин увидел, как в кустах на секунду вспыхнул солнечный зайчик. «Э, да у него винторез с оптикой!» - быстро подумал атаман и отполз за гранитный валун, вросший в землю. Его движение заметили, и тут же с того берега ахнул ответный выстрел, и на Сапрыкина обрушилась ветка ольхи, срубленная пулей. «Неплохо», - подумал атаман. – «Пора и поговорить».
- Эй! Ты зачем пришел нерестилище губить? Тебе заплатили, или ты просто по жизни такой козел?
          В кустах засмеялись:
- Это разве нерестилище? Я думал, ты здесь золото так моешь. Поделился бы, атаман золотишком!
- Что-то у тебя голос знакомый, снайпер. Ты не на соседней погранзаставе служишь? – крикнул Сапрыкин, прижимаясь спиной к валуну.
- А вот узнавать меня не надо! Как говорится, чревато! - ответил насмешливо незнакомец.
- Так уходи! Я же тебе сразу сказал: сваливай! – попросил атаман.
- Закон – тайга! Уйдет тот, кто слабее. Или у кого оружие хуже.
- Или тот,  кто сдрейфит раньше… - согласился Сапрыкин и ударил дробью по кустам. Там через несколько секунд чужак удивленно выматерился, потом спросил:
- Ты что, охренел, что ли? А если я начну – на поражение? Завалю ведь, как мамонта!
- Я тебя последний раз прошу – уходи отсюда! Рыбы хочешь, вон рыба, в соседней реке, здесь ее пока нет! – почти взмолился атаман. – Уходи, не доводи до греха!
- Да мне просто интересно, казачок… Вот что ты сам-то здесь делаешь? Тебе заплатил за эту дурь Муромцев по-крутому, или ты уже на службе у него, преданный как пес?
- Пес я… Про пса ты точно угадал! А псы козлов не любят!
   Сапрыкин и договорить-то не успел, как гранитный валун, за которым он лежал, брызнул в лицо каменной крошкой, коротко и  нудно пропела, уходя в тундру, срикошетившая пуля. Он проморгался – глаза, похоже, целы, а вот кожу: лоб, брови, левую щеку сильно посекло. Провел ладонью по лицу – кровь. Тогда он перезарядил ружью картечью и стал  ждать.
- Эй, казачок! Живой еще?  Не умирай, родной, не умирай… Скучно! Поболтаем, а?
         Атаман выстрелил на голос, а когда эхо от выстрела утихло, ответил:
- Да живой я! Что нам,  казакам, сделается! Как говорится, херня – война, главное – маневры.
- Ну, я тоже живой. Только уже очень злой.
   И тут сзади послышался шорох травы,  веселое поскуливание.
- Рыжий! – крикнул атаман сдавленным голосом. – Ко мне! Нашел, дьявол… Ты что, думаешь, я без тебя тут на охоту пошел?
         Пес подбежал, закрутился на месте, принюхиваясь: «Ну, и что? Где дичь-то, елки-палки?», потом замер и начал настороженно вглядываться в кусты на том берегу. Атман поймал его за ошейник, отстегнул от ружья погон – ружейный ремень, привязал к кусту.
- Да у тебя подкрепление пришло! – засмеялись на том берегу. – Теперь все по-честному, у меня – винтовка с оптикой, у тебя – собака.
         «Да уж…» - подумал атаман. – «Только бы те охламоны не приперлись. Спали бы себе в палатке». А сам крикнул:
 - Собаку не тронь, убью!   
- Да-а? А я-то думаю – что он от меня хочет? На что это он все время намекает, слегка постреливая? – сострил на том берегу снайпер.
- Ладно тебе хохмить! - сказал атаман примирительно.
      Кровь из рассеченного лба заливала глаза, и он вытер ее, потом  осторожно продолжил.
 – Слушай, земляк, тебе же тоже заплатили за то, чтобы ты все здесь порушил. Заплатили или обещали по головке погладить, звездочку лишнюю на погон кинуть. Ну и скажи своим, что ты все сделал, я в город вернусь – тоже слух пущу. А если рыба через четыре года пойдет, так это – природа, кто ее, к лешему разберет, наша это рыба  или чужая пришла.
- Вот так, значит, предлагаешь? – насмешливо спросил человек в камуфляже.
- Конечно! Что мы тут друг другу глотки рвать будем? – крикнул с облегчением атаман. - Ну, что мы, не настрелялись за свою жизнь?
- Ну, я-то точно, до изжоги…
- Ну, так вот! Что ж мы… - вдруг растерял все слова атаман.
- А нас, у русских, всегда так – слово за слово, хером по столу…
- Точно! – засмеялся атаман.
      Внезапно из-за кустов, нависших над водой, выплыла утка, тревожно крякая, она попыталась выгрести против течения, но ее сносило за поворот реки, и тогда она поднялась на крыло, полетела низко-низко, почти цепляя воду острыми крыльями. Атаман не удержался, вскинул ружьишко, хлестну ее влет, и тут же, в тот же момент, с другого берега щелкнул выстрел - утку сперва развернуло в воздухе, потом подбросило – только перья полетели, посыпались.
- Я первый! – крикнул атаман.
- Счясз-з! – отозвался его соперник. – Может вытащим, дырки посчитаем?
- Да что там вытаскивать! Одна шкура с перьями осталась. Ее же, бедолагу, наизнанку вывернуло!
- Да уж… Зря сгубили только!
- Это точно! – согласился атаман.
- Ладно! Разойдемся. Только у меня, казачок, два условия будут, - зашевелился в кустах незнакомец.
- Ну-ну, говори!
- Пару твоих сооружений я все-таки разорю. Сам понимаешь, правила такие. Сделал контрольный выстрел в голову – предъяви фотографию. Больше мне не надо, наснимаю с разных точек.
- Ну-ну, что еще? – согласился атаман.
- Я здесь через речку пройду, мне так короче! А ты пропустишь меня!
- Ну, это понятно, там дальше глубоко,  да и течение сильнее…
- А теперь, атаман, выходи-ка на свет Божий, положи ружьишко вон на камешки, да отойди в сторонку, пока я тут управлюсь.
- Смотри, парень, не бери грех на душу… Выхожу я! – сорванным голосом крикнул атаман.
    Сапрыкин медленно встал, поднял ружье над головой, начал спускаться к  реке.
- Эй, ты тоже выходи!  - крикнул он незнакомцу.
    Кусты на том берегу зашевелились, и навстречу атаману ступил в воду тот мужик в камуфляже, только на этот раз он натянул на лицо черную вязаную маску-шапочку с круглыми клоунскими прорезями для глаз и рта. Оружие (это была действительно винтовка с оптическим прицелом) он держал над головой.
- Все! Я кладу свое ружьишко! – сказал атаман.
         И в этот момент за спиной у него раздался треск валежника, топот, крик Сашки: «Командир, мы здесь!» - и громкий хлопок выстрела, метнулась полоса света от прицельно выпущенной по чужаку сигнальной ракеты. Боец в камуфляже присел и трижды, не целясь, выстрелил. В ответ ему загавкал старый наган (Валерка?), взвыл Рыжий, но Сапрыкина это уже все меньше интересовало – с возрастающим удивлением он прислушивался к боли в груди, такой еще никогда не было, это даже слегка пугало – чепуха какая-то, вот еще придумали…
- А вот пройти-то я тебе не дам, парень… - сказал Сапрыкин на одном дыхании.
- Это еще почему? – быстро спросил боец, глядя за спину атамана.
- Потому что… потому что тебе через меня… через человека переступить придется! Перешагнуть… Понимаешь?
- Через такого-то? – быстро спросил  тот. – Будь спокоен, переступлю!
- А вот через такого… через мертвого… перешагнуть сможешь? – спросил Сапрыкин, сделал шаг вперед и вдруг завалился на спину.
         Атаману в этот момент показалось, что в груди у него поселился пушистый и теплый… нет, совсем горячий зайчишка, сперва он зашевелился, забарабанил лапками, и вдруг, дрянь такая! – стал когтями раздирать все внутри – разодрал, выпрыгнул, стало там пусто, прохладно и страшно одиноко. И, уже не понимая,  зачем все это, Сапрыкин через воду, как через увеличительную линзу, запрокинув голову, видел: чужого мужика, шарахнувшегося назад, Веню Виневитова с дыркой во лбу и пузырящейся кровью, Саньку, схватившегося за живот и сучащего ногами, Валерку, вхолостую щелкающего курком старого нагана и отца Александра – лохматого и страшного, стоящего во весь рост, с воздетой к небесам руке, а в ней - крест.
   И вот тут-то его душа отделилась от тела, поднялась над рекой, огляделась, удивилась жизни этой бестолковой и не меняющейся, и понеслась туда, где возникла – вначале над тундрой, потом над горними вершинами (облетев осторожно стороной вулканы) – легкая, все мгновенно понявшая, в сладкой истоме предчувствия невероятного.
         

Уснули они в этот день поздно.  Сашке снилось, что  несет тяжелое сырое бревно, налетает порыв ветра, он подает, и бревно  острым длинным сучком впивается ему в живот, вспарывая внутренности.
    Он проснулся под утро. Сон исчез, но резкая дергающая боль  так и осталась, поселилась в животе. Тошнило. Измучавшись, Сашка задремал, забылся на пару часов. Он лежал на правом боку, на ране – так было больно, но еще больнее было лежать на спине или на другом боку – дыра в животе растягивалась, и ему казалось, что сейчас вот все лопнет внутри.
   Сквозь липкую,  тяжелую дремоту,  он видел, как встал Валерка, начал греметь дверцей печурки, чиркал спичками.  Потом по палатке пошел теплый воздух. Но тут дождь разыгрался сильнее, Сашка слышал, как скрипят пропитавшиеся водой растяжки палатки, хлопает брезент по ветру, чувствовал, как волны холодного воздуха окатывают его с головы до ног. От каждой такой волны по телу пробегал озноб. Клапан спального мешка расстегнулся, но Сашка боялся пошевелиться, ему казалось, что от малейшего движения он проснется окончательно и никогда уже больше не уснет.
   Под утро ему пришлось выбраться наружу, вернулся весь мокрый, даже с  головы текло, с трудом добрался до спальника и, сдерживая гримасу боли, попытался пошутить:
- Вот, заодно и умылся… - и после этого снова провалился в сон.
    Проснулся оттого, что Валерка громко сказал:
- На связи! Доброе утро, прием.
    Оказывается, что Валерка и отец Александр уже встали, и теперь сидят рядом с рацией, слушают связь, греются горячим чаем. Сашке вдруг показалось забавным, что вот сидит человек на продавленной раскладушке, прихлебывает из  кружки чай, и вдруг начинает говорить, монотонно повторяя некоторые слова:
- Нет видимости. Видимость – ноль. Циклон, циклон. В отряде все остальные живы. Нормально, нормально все. Больше у меня к вам ничего нет. Ждем погоды. Давайте – до связи.
   Валерка выключил рацию, не оборачиваясь, спросил:
- Не спишь, казак?
- Не-ет.. – тихо ответил Сашка.
    Отец Александр еще добавил, вроде как в шутку, что рано, парень в спячку залег, жирку еще не нагулял, но Сашка не отозвался.
   Под вечер ему снова пришлось сходить наружу. Вернувшись, Сашка, даже не отряхнув дождевые капли, быстрыми и короткими шагами прошел к своей раскладушке, осторожно лег поверх спальника. Тело мгновенно покрылось липким холодным потом, закружилась голова, от унизительной слабости он всхлипнул и, не сдерживаясь уже, со стоном выдохнул.
   Валерка быстро повернулся к нему:
- Что, совсем хреново?
   Сашка лежал с неподвижным лицом и смотрел перед собой.
- Эй, Саша! Да что с тобой? – тревожно повторил Валерка и бережным движением перевернул его на спину. – Ну?!
- Болит… - равнодушно сказал Сашка.
- Ты извини, конечно… До ветру с кровью ходишь?
- Кажется, нет.
- Потрепи-ка… - Валерка осторожно отлепил пластырь, теплой водичкой отмочил и снял тампоны.  Рана была еще сырая, но снаружи воспаления не было видно. – Ты почему, когда я на связи был, не сказал, что тебе хуже стало? Сейчас до утра связи не будет.
- Да все равно – циклон…
- Да-а… Циклон… - протянул Валерка, и что-то страшно тоскливое послышалось в его голосе, такая отчетливая звериная нотка тоски, что отец Александр взволновался:
- Ну, что там, Валерий? Плохо? – И, не услышав ответа, сказал. – Я помолюсь…
- Да, вот теперь уже пора, - согласился Валерка.


        По пустому полю аэропорта хлестал дождь. На стоянках замерли вертолеты и «аннушки». Лопасти вертолетов были зачехлены и притянуты к земле расчалками. Ни одной живой души не было видно на взлетном поле, да и конца ее не просматривалось – все терялось в серой пелене. Ветер таскал по взлетной полосе полосы дождя, похожие на рваные бинты, укладывал их в беспорядке, закручивал на свой лад. Ни самолеты, ни птицы не летали в это утро над городом.
   Но в диспетчерской аэропорта были люди. Один из них, с осунувшимся лицом, с коротким ежиком седеющих волос, с трудом оторвал взгляд от залитого водой поля и спросил:
- Что будем делать?
- Ждать, Олег Николаевич, что здесь сделаешь…
- Ждать нельзя. У меня там два трупа и один умирающий, - резко сказал Муромцев.
- Мертвым – ни к спеху… А что касается этого парня, я даже за очень большие деньги не дам «добро» на вылет. Просто будет еще четыре покойника: три члена экипажа и врач. Прилягут вон рядом с обломками сахалинского борта.
- Может, все-таки проскочат?
- Сахалинский губернатор тоже  так думал… И генерал Лебедь… И еще сто сорок два энтузиаста.
- Слушай, Михайлович! Это здесь – светопреставление, а на побережье дождь зарядами идет, - сказал, сбавив тон, Муромцев. – Просвет – заряд – просвет…
- И что? – не понял намека начальник аэропорта.
- У меня там Кочетков сидит, с полными баками. От безделья все село в преферанс обыграл.
- Это Борисыч-то? Он же – молодой! – удивился авиационный начальник.
- Ничего, как говорится, это со временем пройдет, - засмеялся Муромцев. – Ты же знаешь, он пилот от Бога.
- Не знаю, не знаю… Вдоль берега дам взлет, ну там,  типа - на невода слетать, в поселок продукты привести, а вглубь – ни-ни!
- Спасибо, дорогой. Кстати, ты спрашивал – есть ли местечко на краболове для твоего племянника. Нашлось тут одно… Хороший рейс должен быть, заработают ребята.  «Всем попробовать пора бы, как сочны и вкусны крабы»!
    Они негромко засмеялись. И дело было не в этой  немудреной шутке, а в том, что мужики нашли решение, проще сказать – договорились.


         Вертолет рокотал над вершинами низких пологих гор. Он полз вдоль гигантской клубящийся стены - фронта облаков.  Порою, он зарывался в них,  шел на ощупь минуту – другую, потом снова выныривал, наконец,  развернулся и начал снижаться, завис над плоской возвышенностью, коснулся колесами земли. Еще три минуты он грохотал над тундрой, потом звук стал тише, лопасти стали посвистывать реже, и наступило безмолвие, только мелкий дождь шуршал по дюралю.
- Пойдем назад? – не выдержал бортмеханик.
- Нет, не пойдем. Ты что, Гена? Надо посидеть, подумать. Подождать.
- Погодушка… - проворчал второй пилот. – Сколько летаю над Ламутией, а все не перестаю удивляться: здесь одна погода, через полчаса – другая… Вон там видимость всего триста метров, здесь – нормально!
- А мне больше и не надо! – вдруг громко сказал Кочетков. -  Дай-ка сюда планшетку…
      Несколько минут он внимательно рассматривал замысловатые петли ручьев и речушек, даже поводил по ним пальцем, потом щелкнул по целлулоиду планшетки ногтем и вздохнул:
- Зря ты со мной связался, Вадим. Еще гробанешься где-нибудь, и не попадешь в свою Африку. На сафари.
- Эт-то, точно! – откликнулся второй. - Давай, заводи, попробуем твой слалом.

        Раскрутились лопасти, вертолет завис над землей, потом пошел, потянул над склоном горы, потом над тундрою, резко взмыл вверх, через несколько километров снизился, прошелся с грохотом над ручьем так, что рыба, идущая на нерест, метнулась под берега, в тень, а вода подернулась рябью. И снова ушел вверх, раскачиваясь в легких виражах, словно привыкая к изгибам тундрового ручья. Через сто с лишним километров этот ручей сольется с той самой речкой, на берегу которой должны стоять палатки.


    Сашка не спал уже третьи сутки – провалится как в обмороке на несколько минут и снова продирается сквозь липкую дремоту. Он знал, что скоро умрет, и ему жалко было терять эти минуты на беспамятство. По ночам он пытался представить свою жизнь. Кажется, так было положено делать в последние часы… Но в голову лезли посторонние мысли. Каким-то внешним, чужим зрением, он видел всю  эту огромную тундру, маленькие палатки, себя, лежащего в грязном спальном мешке, людей – и спящих, и мертвых, что лежали на вертолетной площадке под охраной окаменевшего, навсегда замолчавшего пса по кличке Рыжий.
   Когда он забывался в полубредовом сне, то тупая боль рвала и дергала беспомощное тело. И в такие минуты человеческий инстинкт  подсказывал ему, что стонать не нужно, и тогда он впивался зубами в брезентовый клапан спальника и медленно жевал его, словно делал неприятную, но нужную работу. Очнувшись, он чувствовал во рту  вкус грязной сырой тряпки и спокойно думал, что вот – еще одно незнакомое, новое чувство подарила ему судьба, и даже тихо радовался, что успел узнать его.
   Первые сутки они вздрагивали от каждого подозрительного шума. Валерка выскакивал несколько раз наружу, под дождь. Слушал… Возвращался он молча, с сопением вытаскивал из ракетницы патрон, и ставил его на видное место. В такие минуты за далекий рокот вертолета можно было принять все: треск поленьев в печурке, невнятное бормотанье радио, скрип железной трубы, даже собственное хриплое дыхание.
   Больше всего Сашку мучило то, что за всю свою жизнь  он ни разу не задумывался о том, что человек живет единожды. Всего один раз! Нет, умом он это понимал, а вот нутром не чуял. Почувствуй он это сразу, может, и жизнь-то обернулась бы по-другому. «Любовь и голод правят миром», - вспомнил он где-то слышанную фразу. – «Ерунда, фигня все это… так можно перечислять до бесконечности: любовь, голод, страх, ненависть, деньги… Жизнью правит смерть. Точнее – страх перед смертью: все! Тебя нет! И уже никогда не будет! Ты лег, сгнил, растворился в земле, и никто тебя не вспомнит. И это  толкает людей на все: на открытия – только бы не забыли, на преступления – только бы помнили! Нет сил на большее – на века, значит, копи деньги, тогда хоть дети не забудут тебя ближайшие десять лет», -  он даже улыбнулся, заметив, что мысли получаются гладкие, как по писанному. – «Может, и из меня что-нибудь получилось бы…»
      Потом он ругал себя  за  эти мысли, просил у кого-то прощения: «Что мне жаловаться! Я двадцать пять лет прожил. Много чего видел. И подруга  была, и дружок был хороший, Семка… С матерью вырос, не сиротой… А сколько народу за это время успело поумирать, да по страшному, в муках!
- Плохо, что они будут идти против ветра! – вдруг громко сказал Валерка. – Если появятся, мы их услышим в последнюю минуту. Успеть бы с ракетой…
- Тихо!! - рявкнул отец Александр. - Тихо…
- Отче, не сходите с ума, это опять - ветер.

     Вертолет раскачивало в крутых виражах, сносило резкими порывами ветра. Он шел очень низко, почти цепляя колесами заросли ивняка, что росли полосой вдоль ручья. Кочетков чувствовал, как немеет правая рука, как от монотонности опасных ситуаций становится ватной голова. Он держался за ручей, как за спасительную нить, и уже успел себе внушить, что если потеряет его, то и сам не вернется назад никогда… никогда…
- Они должны быть где-то здесь! – прохрипел в наушниках голос второго пилота. Он оторвал от планшета воспаленные, по кроличьи красные глаза и повторил, прижав ларингофоны к горлу. -       По расчетам, должны быть здесь!
- Смотреть… Смотреть… - монотонно повторил Кочетков, продолжая вести вертолет.
- Командир, проскочим! – забеспокоился и бортмеханик.
 И тут же второй пилот крикнул:
- Право двадцать: палатка!
  Кочетков послал машину в вираж, привычно почувствовал, как от перегрузки врезались в тело привязные ремни… Зеленое пятно, похожее на палатку, то скрывалось в пелене дождя, то появлялось вновь. Вертолет завис над ним, и стало ясно, что это всего лишь куст кедрового стланика, который можно было спутать с палаткой только в такую вот погоду.
- Смотреть! Смотреть!! –  с яростью крикнул Кочетков. – Пока я у них над головами не пройду, с ручья меня не дергать!

      Сашка лежал в спальнике, укрывшись с головой, и думал. Неожиданно он понял, что самая страшная боль – в животе, он даже вспомнил, что есть такое выражение «не сносить живота своего», и несколько раз повторил его шепотом. Потом он начал думать про тех  людей, с которыми провел последние дни – и про живых, и про мертвых. «Хорошие они мужики. А я с ними так до конца и не сошелся. И сейчас понять не могу. Человек утверждается или деньгами, или должностью, или силой. Они же все могут взять, а им это не нужно. Одни казаковать пошли, другие – в монахи… У нас во дворе над такими всегда смеялись, считали пустыми людьми, а тут – они надо мной… Вот если бы можно было все это понять, разобраться!»
    Отец Александр выключил рацию, сидел, не оборачиваясь, взял кружку с чаем, да так и сидел, забыв прихлебнуть.
- Ну что? – не выдержал Валерка.
- Продолжают искать. Скоро будут здесь.
- Да бросьте вы, отче! – взорвался казак. -  Да у них керосин закончился, я же считать умею! Час назад у них закончилось топливо! Даже если они взяли запасной бак! Повернули твои летуны! Не пробились!
- Не орать! – тихо сказал отец Александр.
- Да спит он… - сникнув, сказал Валерка.
      Но Сашка не спал. Четыре часа назад, когда сам начальник Олег Николаевич Муромцев сказал им по рации про вертолет, Сашка было  засуетился, попытался вылезти из спальника, чтобы собрать вещи… Сейчас он снова лежал, безучастный ко всему.
- Где у нас другие ракеты? – резко спросил Валерка.
- А эта что?
- Гильза папковая, как ни выйдешь – полные карманы воды, разбухла. Пока я буду возиться с ней, они могут проскочить.
- Держи, еще пять штук осталось. Может, все возьмешь?
- Еще одну дай. Больше все равно перезарядить не успею. Ладно, пойду, послушаю… Шумно здесь.
- Валера, здесь же слышно все. Хочешь, я рацию выключу, чтоб не шипела.
- Не надо. Я лучше пойду, послушаю.

     Он выбрался из палатки, несколько минут стоял неподвижно, закинув лицо к небу, закрыв глаза, сдерживая дыхание. По мокрому лицу катились крупные капли, быстро намокли волосы, начали мерзнуть руки. Валерка выругался вполголоса, вскинул ракетницу и выстрелил. Хлесткий порыв ветра подхватил ракету, она упала в кустах, не догорев.
     Но этот выстрел, шипящий звук взлетавшей ракеты, яркая парабола света, - все это словно разорвали пелену дождя и, вдруг, нарастая, загремел звук вертолетного двигателя. Он был так близко, что Валерка тут же услышал  тонкий свист лопастей. Он был совсем рядом, и так быстро надвигался,  давил сверху, что Валерка, не выдержав, упал на колени, торопливо перезарядил ракетницу и выстрелил еще раз, рядом с этим звуком.

       Потом Сашка сидел на жесткой дюралевой скамеечке и смотрел в блистр. Он знал, что смотреть туда нечего: вертолет шел в сплошной серой мгле, было видно только большое вертолетное колесо,  а по стеклу горизонтально текли дождевые капли. Но Сашка продолжал смотреть вниз, потому что слезы катились по лицу, и поэтому никак нельзя было повернуться. Он боялся, что бортмеханик, часто выглядывавший в салон, подумает, что-нибудь плохое.
     Сашка смотрел вниз и старался запомнить лица людей, которые были рядом с ним все это время. Валерка остался сторожить речку один, когда вертолет уходил, Сашка видел, как он махал рукой, ему даже показалось, что голова у парня стала совсем белая, а дождь хоть и прекратился, но мокрые капли катились по его лицу. Атаман и Веня теперь  смирно лежали  в наглухо застегнутых спальниках, их положили рядом с оранжевым запасным баком, и от него остро пахло керосином. Рядом с покойниками сидел отец Александр и что-то шептал, перебирая четки. Да еще их когда-то веселый друг – пес Рыжий, он лежал, положив морду на застегнутый наглухо спальный мешок с телом атамана Сапрыкина, глаза у собаки безостановочно слезились, и от этого они еще больше походили на человечьи.


      Кочетков посадил свой «МИ-восьмой» на острове – так было ближе к поселку, чем от дощатого курятника, который официально числился аэропортом.  Сашка жадно вглядывался в блистр  - на крыши домов, грязную дорогу, торчащие трубы котельной. Стало тихо, повисли лопасти, громыхая ботинками, пилоты прошли к выходу, и Сашка заметил, что форменные рубашки у них промокли от пота. Командир сочувственно посмотрел на него и сказал:
- Сейчас машина будет, я вызвал по связи.
- Да-да, - заторопился Сашка. – Я сейчас, я сам…
      Он задержал дыхание, медленно согнулся, встал и – вот так, не разгибаясь, осторожно пошел к выходу, волоча за собой тяжеленный рюкзак – рыбы туда Валерка, что ли, наложил… Но тут рюкзак перехватил отец Александр, помог, а потом вернулся в салон – выгружать покойников.
    Но открытом воздухе было светлее. Вдоль реки тянул сырой ветерок, и Сашка почувствовал, что его снова начало знобить. А может быть, эта дрожь пришла от полузабытых запахов жилья.
   За спиной лязгнула дверца – пилоты, дождавшись, пока священник выгрузит спальные мешки, где лежали атаман и Веня, заперли вертолет на обычный амбарный замок, и это показалось  ему забавным – даже на дешевеньких машинах сейчас ставят сигнализацию, а тут… летающее судно! Управившись со своим делом, они похлопали Сашку по плечу: «Удачи тебе, парень!» - и ушли через мост, накидывая на ходу теплые кожаные куртки. Сашка оглянулся – отец Александр стоял, глубоко задумавшись, его не видел. Рыжий снова лег охранять атамана Сапрыкина.
      И Сашка сам пошел, постанывая от боли, потом бросил рюкзак, бормоча что-то себе под нос, перебрался по гудящим доскам моста, остановился у расквашенной дороги. Сегодня она была для Сашки непроходимой.
    Он не был в поселке всего четыре месяца. Тогда, весной, ему и дела не было до того – где здесь больница или поликлиника. Попытался вспомнить – в какой хоть это стороне, но в голову лезли посторонние мысли. Он вдруг вспомнил про столовую, что стояла на берегу речки, в ней всегда продавались котлеты из красной рыбы.
     Сашка сглотнул слюну … Тогда он впервые попробовал красную икру - у него на  глазах один мужик взял из ведра трепещущую самочку  кеты, быстрым взмахом сверкнувшего ножа вскрыл ей живот, достал янтарно-красные ястыки, сноровистыми движениями протер их через грохотку – крупную сетку, натянутую на раму, потом ополоснул икру от сгустков крови и опустил с сероватый, с остатками не растворившейся соли тузлук, и всего через полчаса она – полупрозрачная, влажно сверкающая, с мутными точками внутри каждой икринки – рассыпчатой массой лежала в эмалированной миске. Сашка тогда с видом знатока намазал ломоть мягкого хлеба холодным маслом и попытался водрузить  сверху толстый слой икры, но скользкие твердые икринки скатывались, разбегались по столу. Мужик засмеялся и сказал: «Смотри, как надо!» - и начал черпать икру ложкой, заедая пшеничным хлебом с маслом.
   Последние трое суток Сашка почти ничего не ел – тошнило. Но сейчас он почувствовал, что голод начал заглушать даже боль. Палатка осталась далеко, посредине непролазной тундры, рюкзак он бросил на обочину дороги, те люди, что  почти стали друзьями – атаман Сапрыкин и Веня – лежали в наглухо застегнутых мешках на холодной бетонке вертолетной площадки на острове, - он уходил с тем же, с чем и пришел. Если что и добавилось, так это боль, которую он нес в себе.
  Он решил идти в центр поселка, там должны были помочь. Словно со стороны, всплыла мысль о пилотах: «Могли бы и помочь добраться», - но он потом долго ругал себя за эту мысль и настойчиво думал о том, что эти парни и так много сделали для него, просто спасли ему жизнь.
     А в поселке все так же молотил движок, собаки уже не просто взлаивали – подвывали, а в ярко освещенных окнах клуба мелькали тени, но музыки не было слышно. Внезапно, где-то совсем рядом взревел двигатель машины, чихнул несколько раз и заработал ровнее, хорошо было слышно, как переключили скорость, и тут же на секунду вспыхнул свет внутри кабины, Сашка мгновенно увидел бородатое лицо шофера, подумал: «Наш!» - и удивился – до чего обострены сейчас чувства.
   Машина вырулила, разбрызгивая грязь, шофер тормознул, выпрыгнул рядом с ним, виновато пробасил:
- Ты прости, Санек… Понимаешь, что-то с трамблером стряслось, а так я уже полчаса как выехал. Как пилоты по связи сообщили, так и выехал. А ты сам уже решил добраться?
- Нет, - соврал Сашка. – Я знал, что за мной приедут.
- Давай-ка я тебя подсажу…
      Сашка видел этого бородатого здоровяка всего два раза, но сейчас они разговаривали, как старые знакомые.
- Что там у тебя, Санек? Зацепило малость?
    Сашка не удивился, что шоферюга знает его имя, наверное, эта история с перестрелкой наделала в фирме много шума, и теперь он будет там человеком популярным.
- Ерунда… Сквозное! – сказал он виновато. – Кажется, ничего важного не задело.
- Так заштопают! – радостно заверил шофер и со скрежетом врубил скорость.
    Но как он ни старался вести машину поровнее, Сашку по дороге все равно растрясло и когда он начал ощущать еще что-то кроме боли, то первое, что увидел –  свое лицо в зеркале приемного покоя. Его немного удивил и испугал собственный взгляд - остановившийся и какой-то просветленный.      
   Откуда-то появились врачи, помогли ему снять грязную штормовку, стянули с него сапоги. Он старался отстраниться от них, чтобы не задеть затасканным свитером их белых халатов. Потом он очутился на кушетке, обитой дерматином – голый по пояс и босой. Сперва он пробовал поджимать ноги – грязные же… Но потом подумал, что сил на стеснительность у него уже нет. Подошел хирург – заспанный, сердитый – присел  на край кушетки, положил на живот ладонь с коротко постриженными ногтями, шепотом спросил:
- Как дела-то?
- Жить хочу! - неожиданно просто сказал Сашка.
- Живи, кто тебе не дает! – удивился врач. – Мыться, бриться и – на стол! Знаешь, есть такой  стишок: дети в школу собирались – мылись, брились, похмелялись. Давай!
   Сашка понимал, о чем говорил хирург, и ему захотелось тоже  сказать в ответ что-нибудь веселое. Предстояла тяжелая и унизительная процедура – его будут мыть, подбривать лобок рядом с раной, а пришлют, как назло молоденькую медсестру…
- Не-е, мне бриться нельзя, - сказал Сашка. – Как я без бороды в конторе покажусь, мне не поверят, что я в поле был. Нет, нельзя мне бритья.
- Да не там брить-то надо! – развеселился врач. – Да ты шутник, друг мой недострелянный. Сейчас я пришлю сестричку…
- Сам управлюсь! – решил Сашка и начал медленно сползать с кушетки.

   Потом он вышел из ванны, и его опять начало трясти от прохладной воды, запаха антисептика и ощущения  казенной пижамы, надетой на голое тело. Он шел по рассохшемуся, давно  не крашенному полу к двери,  на которой висела табличка «Операционная». Дверь распахнулась, и узкий, жесткий стол, высвеченный огромной бестеневой лампой, выплыл из полумрака.
   Его попросили раздеться догола. Белобрысый хирург пообещал укрыть простынями «как на курорте», и Сашка со смешком согласился. Почему-то вначале он стянул штаны, потом, торопясь, начал расстегивать пуговицы пижамы. Наконец, и она соскользнула на пол, и Сашка остался стоять перед этим высоким столом – срамной и голый человек с острыми коленями, исцарапанными руками, с лихорадочно вздрагивающим животом.
- Помогите же ему! – рассердился хирург.
      Он стоял, ритуально воздев руки в резиновых перчатках, и смотрел поверх марлевой повязки на провинившихся ассистентов. Над ним, как нимб, светилась огромная бестеневая лампа.
   Сашке помогли забраться на стол, укрыли простынями, приспособили перед лицом марлевую ширмочку, чтобы он не видел живота своего, начали привязывать к столу руки и ноги.
- Это долго будет? – забеспокоился вдруг Сашка.
- С полчасика, - успокоил его хирург. – Я даже общий наркоз… короче, даже тебя усыплять не буду.
- Нет-нет, не надо, - заторопился Сашка. – Я все хочу запомнить.
         Он вздрогнул от прикосновения холодной иглы, но когда она вошла в тело с еле слышным  хрустом, боли не почувствовал. Потом врач делал еще несколько уколов, но Сашка все это время крутил головой – рассматривал, запоминал. Чувство благодарности за эти незнакомые ощущения, незнакомые житейские подробности стали  невыносимыми,  и он прошептал:
- Вот оно как…
- Что, миленький? - тут же наклонилась над ним медсестра. – Губы сушит?
- Нет, пить я не хочу, - медленно ворочая языком, сказал Сашка. – Вы уберите эту… занавеску. Я хочу посмотреть, что там творится.
- Нет-нет, нельзя…
- Скальпель! – перебил их резкий голос хирурга.

          Сашка сжался, ожидая той страшной боли, какая уже была – отдающей в позвоночник. Но боли не было, только короткие, резкие прикосновения, словно доктор просто щипал, дергал онемевшую плоть.
     Лязгали, стучали об эмалированный поднос хирургические инструменты, и Сашка подумал, что эти звуки кажутся холодными, отточенными и стерильными, как и сами скальпели, зажимы, ланцеты. Они совсем не походили на чавканье смазанного редуктора, на звон хорошего топора, на лязг передернутого затвора – на все это многообразие звучащего металла. Еще он подумал, что понять это можно, только соприкоснувшись с острым скальпелем собственным брюхом.
- Зажим! – командовал хирург, и голос его глухо звучал через повязку. – Тампон, еще зажим!
      Сашке вдруг стало досадно, что все идет так, как он представлял. Да, это можно было предположить – слепящий свет операционной, людей с озабоченными глазами,  глухой голос хирурга. А если это так, если все можно представить,  то совсем необязательно лежать  на этом узком столе и мотать головой от боли, которая все сильнее начинает выворачивать внутренности, дергать их электротоком, облизывать тянущей ломотой суставы, отдаваться хриплым стоном в легких, выступать испариной по всему телу.
- Долго пришлось санрейс ждать? – вдруг спросил хирург, и Сашка тут же понял, что они все прекрасно знают – и как долго он пролежал с простреленным брюхом в палатке, и как его вслепую, почти на ощупь, искали пилоты.
- До-о-олго, - сказал он просто и подумал, что пусть в этом протяжном слове врач почувствует все – и то, как можно смириться со смертью, и как внутри тебя снова взрывается желание жить, когда, почти срывая палатку, садится вертолет.
- Вовремя тебя привезли, - сказал хирург с придыханием.
       Сашка промолчал,  ожидая продолжения, но у того, кажется, что-то не получалось, он тяжело дышал, позвякивал инструментами. Наконец, добавил:
- Еще бы сутки,  и можно было не возить.
- Почему? – поинтересовался Сашка, чувствуя его руки внутри своего разрезанного живота.
- А зачем нам покойники нужны? Мы, понимаешь, живыми людьми занимаемся, - сказал хирург грубовато, словно давая понять, что боль, которую он причиняет, неизбежна.
- Да, - согласился Сашка. – Больно. – Он сказал это таким тоном, каким говорят: «жарко», «темно», «пересолено», и хирург тут же откликнулся:
- Будет еще больней! – сердито сказал врач.
- Почему?
- Слишком  долго ты, парень, в своей палатке отдыхал… - он остановился, и сестра быстро вытерла ему пот со лба, потом осушала лицо и Сашке.
- Слушай… земляк… может, дашь мне общий наркоз? Есть же у вас маски, эфир этот… Досчитаю до десяти, усну, и делайте со мной все, что хотите.
- Надо потерпеть! – сказал хирург, но голос его прозвучал просительно. – Понимаешь, после общего наркоза тебе двое суток отходить, да и лишняя нагрузка на сердце тебе  ни к чему.. Так! Сейчас будет больно.
- Суки! – неожиданно звонко сказал Сашка. – Обещали полчаса и никакой боли, а сами привязали к столу, и мучаете второй час.
    Ему не ответили.
- Нет, ну какие вы все же… - начала Сашка, сотрясаясь синюшным лицом.
- Тихо! – властно перебил его врач. – Ты можешь болтать все, что угодно, только не дергайся.
         Сашка затих. Он попытался представить себя со стороны – голого, с распоротым животом, в котором булькает и пузыриться кровь. Словно в детстве, перед тем, как заснуть, он закрыл глаза и увидел, что начинает вращаться – медленно, со всем столом… Ноги начали пониматься, и он перевернулся через голову, вниз животом…
- Не закрывать глаза! – услышал он голос хирурга. – Сестра, посмотрите, что с ним.
- Пульс – сто восемьдесят, давление – сто сорок на сто двадцать. Парень, давай я тебе губы смочу.
- Готовьте шить, - сказал устало врач.
- Все, миленький, все, - захлопотала сестра. – Еще пять минут  и ты поедешь спать. Я тебе уже и постельку… О, Господи!
    Мигнув, погасла огромная лампа. Долго, красными точками, в ней остывали огоньки. И наступила тишина.
- Маша, сходи, позвони на дизельную. Узнай, что они там…
   Кто-то шевельнулся в темноте, что-то звякнуло и разбилось.
- Да осторожней ты, черт… И попроси, чтобы свечи принесли!
     За дверями операционной послышалась беготня, приглушенные голоса, потом дверь  распахнулась, и плавно вошла женщина, освещая свечой свое иконописное лицо.
- Артур Александрович! – сказала она нараспев. - С дизельной звонили, так там у них авария, до утра света не будет.
- Опять! Страна Ламутия! Гребут деньги лопатой тут всякие муромцевы, а вот наладить в поселке электроснабжение… – проворчал врач, а потом неожиданно засмеялся.  – Везет тебе, парень. Опять везет!
- На приключения? – слабо улыбнулся Сашка.
- Просто везет. Операция была тяжелая, я уж и в самом деле хотел тебе дать общий наркоз. Тогда – шабаш, лежал бы до утра с распоротым брюхом.
- Да-а?
- Да-а! Эфир. Взрывоопасно, - коротко пояснил врач. – Нельзя пользоваться открытым огнем. А сейчас принесут свечи, и заштопаю я тебя в лучшем виде. Художественную штопку сделаю!
   Сашка так и  не понял – шутит он или говорит всерьез, но уточнять не стал – свечи, так свечи.
   Вошли медсестры, Сашка сосчитал – их было шесть. И каждая держала по две свечи. Двенадцать огоньков светились над ним, освещая операционную качающимся светом. Горячий воск стекал им на пальцы, но женщины стояли неподвижно, стараясь светить ровнее.
   На что это было похоже? На отпевание? На крещение? Он не знал… Просто стоял высокий узкий стол, к нему был привязан голый человек, вокруг  собрались люди в белых одеждах, и тысячи огоньков отражались в черном зеркале потухшего светильника… Просто потрескивали свечи, и запах лекарств смешивался с тонким ароматом расплавленного воска. Кажется, ему снова давали жизнь, дальше жить разрешали… Зачем?
  - Шабаш! – сказал хирург. – В палату его! – И Сашку повезли на каталке по длинному коридору в конце которого горел свет.
 
     Утром его и самом деле, как снилось минуту назад, разбудили солнечные зайчики, по коридору тянуло запахом жареных котлет, кто-то звякал посудой. Сашка улыбнулся и попытался поднять голову, но даже это движение отозвалось резкой болью в животе.
    Тогда он осторожно поднял руки, ухватился за спинку кровати, медленно подтянулся, улёгся на подушке повыше и стал ждать. В палате кроме него был ещё и старик с прокуренными жёлтыми усами. Он всё ещё спал. Он Сашке был не очень интересен – морщинистое, болезненное лицо, хриплое дыхание… У него должны быть обязательно выцветшие глаза и разговоры про язву двенадцатиперстной кишки. Чёрт с ним. Неделя-полторы, и Сашка уйдёт отсюда, получит в конторе свои тысячи и махнёт на Дон – в чёрном кожаном пальто, в кармане которого будет жестко топыриться пачка баксов.


- Проснулся? – услышал он хриплый голос. Это сказал старик, и теперь он поглядывал на Сашку с усмешечкой, покалывал его ярко голубыми глазами.
- Проснулся, - с растяжкой повторил это слово Сашка, словно пробуя его на вкус.
- Болит брюхо-то?
- Не-е, если спокойно лежать – совсем не чувствуется. Вот даже разговариваю совсем спокойно, - объяснил с удовольствием Сашка.
- Успеем наговориться…
- Я раньше тоже, дед, думал – всё успею. Чуть было не опоздал.
       Они немного помолчали.
- Геолог, что ли? – спросил старик, не глядя на него.
- Ага. Похож?
- Немного, - старик слегка оживился. – Если сбоку смотреть… Мне вот всё интересно,  - жил ты в палатке, чуть в ней не помер… Сколько хоть заработал? – лениво спросил.
- Кусков пятьдесят! - сказал небрежно Сашка.
- Ишь ты! - не то удивляясь, не то осуждая, обронил голубоглазый дед.
- Вот выйду из больницы, получу расчёт и – на материк, - сообщил Сашка. – Хватит.
- А там где жить будешь? У родителей?
- Зачем? Я молодой, мне семьей обзаводиться надо, обязательно отдельно жить буду. Хорошо бы поближе к старикам, но – отдельно, - повторил он раз слышанные слова.
- Здесь-то где жил?
- В Городе, - быстро соврал Сашка. Хорошо, что не ляпнул – в Кинкиле или в Талом – все посёлки в Ламутии за полчаса обойти можно, там люди друг друга как облупленных знают. И по каким углам носила жизнь этого старика, прежде чем кинула на больничную койку? – Скажешь: «Жил в Кинкиле», - а он тебе: «Земляки!» И этакую приятную неожиданность – найти здесь настоящего земляка, с Дона, - этого он тоже не хотел. А Город тянется вдоль Авачинской бухты на двадцать километров – большой, суматошный, родства не помнящий… Здесь всю жизнь на одной улице проживёшь и знать друг друга не будешь.
- А родители, значит, на материке?
- Точно, - равнодушно сказал Сашка.
- И тебе в Городе квартиру оставили?
- Верно, дед!
- И теперь ты городскую квартиру собираешься менять на тёплые края?
     Сашка покосился на старика – ишь, проницательный. И вдруг снова захотелось прихвастнуть и покуражиться. Словно лежит он не на больничной койке, а едет в плацкартном вагоне – дорога длинная, соседи быстро перезнакомились, наговорили чёрт те что, облегчили души, наврали три короба,  и тут же расстались навсегда…
- Глупости! – воскликнул Сашка. – Не буду менять! Просто продам. А себе в Краснодаре новую куплю.
- Денег не хватит, – сказал старик с насмешливым сожалением.
- Да мне любой в долг даст! – Сашка это возразил убеждённо.
И его вдруг понесло: он начал доказывать – как хорошо иметь всё своё и быть независимым. Он говорил и говорил, и на ходу удивлялся – как гладко всё получается! Говорил и слушал себя, поражаясь: почему-то всё получалось многословно, но без былого азарта. Словно по привычке, по инерции… В последний раз, что ли? Надоело трепаться?
- Всё своё надо иметь! – говорил он деду, а тот глядел внимательно, подмаргивал ослепительно-голубыми глазами, кивал не то утвердительно, не то машинально.
- Свой дом! – говорил Сашка. – Свою машину, свою дачу, только тогда ты – человек, личность.
- Дык всё-то, наверное, нельзя иметь, - перебил его старик и задумался.
- Ну почему нельзя? – Сашка даже засмеялся. – Привожу примеры! Вот у меня друг есть – Лёшка Вохминцев, у него – «Ягуар». А у второго, у Сашки Зарудного – своя телестудия. Веришь, дед, в одном «дипломате» - видеомагнитофон, телекамера к нему и две кассеты, снимать и монтировать можно. Стоит правда, он почти что тот «Ягуар», но вещь! На рыбалку ходили – он нас у костра снимал, потом смотрели: всё показывает! Ночью, у костра! У какой камеры есть такая чувствительность? А? Ты, дед, таких не видел.
- Не видел, - смиренно согласился старик и пожевал провалившимися губами. – В моё время таких камер не было, другие камеры были…а то бы посмотрел из любопытства.
        Сашка покосился на него и с упоением продолжал:
- А у Кольки Беклемишева – библиотека. Книжечки – одна к одной. И подписные есть, и старинные. Я тебе только про одну расскажу. «Прейскурант оружейного магазина»… Погоди-погоди… «Специального оружейного магазина Н.И. Чижова. Литейный проспект, нумер 51, дом графа Шереметева, Санкт-Петербург. Депо ружей Тульского Императорского завода, Представитель Льежской оружейной мануфактуры, Поставщик Петербурско-Новгородскаго и Тамбовскаго отделов Императоскаго общества правильной охоты», - на одном дыхании отбарабанил Сашка.
- Ишь ты… - удивился старик. – Правильной охоты…
- Смеёшься, дед! Да там ружья и бельгийские, и французике… Есть такие, что и стволы – с гравировкой. А цены – от восьми рублей до пятисот пятидесяти. И винчестеры есть, и пистолеты – вот это магазин был! Всё есть – начиная от ошейника к породистой собаке и кончая «Зауэром»… этим «Три кольца».
- Дерьма-то, - легко и просто сказал старик.
- Ты… ты… - смешался Сашка. – Да ты таких ружей и во сне не видел! Хоть и в Ламутии, похоже, всю жизнь прожил…
- Не видал, - согласился старик. – Я другие видел.
- Какие такие – другие?
- «Барсы» видел, «медведи» видел – это карабины такие, и американских винчестеров много всяких было…Ничего машинки – убойные. А в войну, так на что только не насмотрелся – и на винтовочки, и на наганы, и на ППШ, и на «шмайсеры». Дерьма-то… Даже такие видел, да чего там – даже в руках держал, как говорится, использовал, что под водой стреляют.
       Сашка немного сбился с темпа, закусил губу.
- Кстати, там театр сейчас, - сказал старик дурашливо моргая сухими как пергамент веками.
- Где? – не понял Сашка.
- На Литейном. Там, где у Чижова оружейный магазин был.
- Вот и я говорю! – встрепенулся Сашка. – Была же страна! Империя! Люди умели руками работать. Все сломали, а на развалинах комедь ломаем. Театр они там сделали…
- Ты лучше про книжки давай! - ласково подсказал старик. – Ты же про них начал, да потом на оружье свернул. Про книжки я люблю.
- Книжки… Что – книжки? Я про другое говорил. Я тебе, дед, про людей говорил, которые всё имеют. И машины, и книжки, и всё…
- Про людей тоже интересно, - вздохнул старик и натянул до подбородка казённое одеяло. Сашка покосился – и человека-то под ним не видно…
- Так… Вот ещё пример… - собираясь с мыслями, продолжил он. – Лев Леонидович Шепальский – сосед мой, у него коллекция картин. Я был у него. Двухэтажный дом, и все стены увешаны картинами. Там и старинные есть, из прошлого века. Я как прикидывать начну – сколько это может стоить, так путаюсь.
- С арихметикой, значит, не всё в порядке, - засмеялся старик и, не давая Сашке огрызнуться, уставил на него жёлтый палец: - Теперь я тебя спрашивать стану! – Он довольно живо сел на койке. – Твой первый друг кем работает?
- Лёшка? Да у него свой, частный таксопарк. До этого шофёром работал, а сейчас в кресло пересел, получается.
- А второй? - насмешливо щурясь, продолжил свой допрос старик. - Кем работал при коммунистах?
- Он в комбинате бытового обслуживания работал. Мастером по ремонту телевизоров и всякой техники, - пожал плечами Сашка. – Постой, дед, а ты к чему клонишь?
- Дык простое дело-то… Твой друг Лёшка работал шофёром, потом в бизнес по этому делу и подался. Знает там всё! От гаек до людей. Так что, всё правильно. Да и на месте она теперь, машина-то. Хоть не угробит ее по дурости. А второй твой друг – радиомастер. Ему таксопарк – без надобностей. Ему «Панасоник» подавай.
- Грамотный ты, дед… «Панасо-о-оник» … Так по-твоему Лев Леонидович должен художником быть? Он ведь в картины все свои деньги вкладывает. При мне за акварельку в тетрадный лист пять тысяч выложил и не поморщился! – Сашка решил спорить всерьёз.
- Ну, зачем обязательно – художником? Такую коллекцию за одну жизнь не соберёшь. Скорее всего, он отцовское дело продолжает, а то и дедовское.
- Дед…Точно! - удивился Сашка. – А ты сам, дед, в милиции не работал? Очень уж ты проницательный.
- Где я только не работал, - закрыл глаза старик. – Всё рассказывать – так не успею, тебя, паренёк, раньше выпишут. Вот в милиции только не работал…
- Ладно, дед, ты мне свою автобиографию потом вкратце расскажешь. А я вот что понять хочу – это что же, по-твоему: каждому – своё? Так что ли?
- Так должно быть! - устало, с каким-то раздражением, отмахнулся старик. – Но не всегда так бывает.
- Но ведь есть люди, у которых всё есть! И машины, и квартиры, и почёт, и уважение! За что не берутся – всё получается. Сегодня ты водкой торговал, завтра – рыбу ловишь. Миллиардер! Вот наш-то Олег Николаевич!
- Ты про Муромцева, что ли? Ну, посмотрим, как этот соколик долго порхать будет! А тут воронья-то много…
      Сашка, морщась, приподнялся с койки, несколько секунд тяжело дышал, глядя перед собой, а потом выкрикнул старику прямо в лицо:
- Да и чёрт с ним! Ну ладно – он своим горбом, жизнью рискнул, взял кредиты. Не отдал бы – убили. А если ты сынок просто чей-то, или тебе партийные деньги прокрутить дали…
- Э, милок… Только ли это, - подхватил сочувственно старик. – Есть такие, что и закон не нарушают, а как сыр в масле катаются. А некоторым в лотерею везёт, или наследство получают…
- Точно! – подхватил Сашка.
- А ты не завидуй! – Старик приподнялся и костлявым кулаком постучал по тумбочке, словно вколачивал эту мысль в Сашкину башку. – Не завидуй! Не завидуй!
- Так как же не завидовать, деда? – шёпотом спросил Сашка.  -       В магазин зайдёшь в городе – мама родная,  чего только нет на прилавках – и хрусталь, и ковры, и машины…
- На прилавках машины-то? – ехидно спросил дед.
- Ну, в смысле, стоят рядом в автосалонах… - сбился с темпа Сашка. - Фитюлька какая-нибудь на бархате лежит, светится и десять тысяч баксов стоит! Если её в соответствующую обстановку поместить, то сколько же сама-то обстановка стоить будет? Ты рот на неё не успел открыть, рассмотреть толком, а кто-то, проходя мимо, взял да и купил. Для кого всё это? А большинство из нас от получки до аванса перебивается…
- А ты не завидуй, ещё раз говорю! – рассердился старик.
 Сашка вдруг сник. Чтобы как-то оправдаться, он пробормотал:
- Ну вот, не успели проснуться, а сразу спорить начали. А не познакомились. Меня Александром зовут, - он вспомнил «руч. Александровский» и улыбнулся.
- А тебя как, дед?
- А меня Иван Михайлович. Середа фамилия, - сказал тот неохотно.
     Посмотрел Сашка ещё раз в пронзительно-голубые глаза старика и сказал дрогнувшим голосом:
- Ну,  вот и познакомились.

       Так, за разговорами, прошел месяц.
- Ты вот дёргаешься, мечешься, - говорил ему перед выпиской старик Середа со злостью. – А вот главного не понял. Не понял, что живём-то единожды.
- Да в том-то и дело, что понял! – снова дёрнулся Сашка.
- Во-во… Думаешь – денег накоплю, а уж потом жить начну. Копишь их, копишь, а жизнь-то и кончилась. Ты-то, парень, не знаешь, а у меня денег шибко много было…
- Да-а? – удивился Сашка.
- Да! – строго сказал старик. – Всё было и ничего не стало. Гос-споди, гос-споди, да неужто это – в наказание? А ты-то куда лезешь? Куда-а? Да неужто через этот соблазн каждый пройти должон? Переболеть этими деньгами-то? Неужто, мало посмотреть на одного человека и убедиться…
- Вот я и смотрю на Муромцева! Таким же хочу стать. Причем, дед, любой ценой! – крикнул Сашка.
- Дурак ты, парень! – плюнул в сердцах старик. – Так ни хрена и не понял! Да-а… Как Муромцев! Ишь ты! Это у нас от Сталина, да… Раньше все одинаково нищие были, теперь одинаково богатыми стать решили. Любой ценой!
      Сашка смолчал.
- Да не могу я словами-то объяснить, - тоскливо сказал старик. Я раньше думал – для чего мы живём? Для удовольствия. Путь так. Потом понял, что удовольствия есть простые и непростые. Ну, как ещё-то сказать – доступные и недоступные. С первыми-то ясно – пожрать повкуснее, с красивой бабой поспать или просто поспать, чтобы тебя старпом на вахту или конвой на шмон не поднимал… Вещь дорогую купить, чтобы над другими возвыситься. Мало их, простых-то удовольствий, и легко с ними – они просто деньги стоят. А вторые-то не всем даются. Я, когда молодой был, всё удивлялся: как это люди от музыки плакать могут или счастливыми становятся. Завидовал им, потому что сам не мог. Я с молодости парнем способным был – что ни захочу, всё получалось. Хоть мотоцикл починить, хоть на гармошке сыграть… А тут – как стена… Не пойму их, не чувствую ничего! У них – слёзы на глазах, а меня зевота раздирает. Со злости решил – с жиру они бесятся. А потом понял – не то… Они же бедные, как церковные крысы: полтора стула на комнату в коммуналке имеют, другим-то от жизни барахлишко досталось, а они на него – начхать… У большинства и было-то хорошего – книги. Я сперва морду воротил – разномастные, а потом понял, для них-то именно эти самые ценные. Я книги куплю такие дорогие, что он за каждую по пальцу даст отрезать, а сам пройдёт мимо, усмешечку строит: «Всё прочувствовал, всё понял, Иван Михалыч?» - а потом из книжонки библиотечной вдруг такое возьмёт, такую силу впитает, что словно он год настойку на женьшене пил…
- Деда, вот я и говорю: хочешь культурно развиваться – купи хорошую библиотеку, аппаратуру с набором по классической музыке…
- Купи-купи… - передразнил старик. Тут вишь, дело в чём – одно с другим вроде как несовместимо. Как наш доктор говорит: противопоказано. Только начнёшь всё подряд хватать, как вкус теряешь. Ты не верь тем, кто сперва нахапал, а потом начал развиваться эстетически, - легко и правильно, даже с какой-то интеллигентской иронией сказал старик. – Я вот одного знал – ему и покупать ничего не надо. Идёт себе по земле лёгкой ногой… Он словно сбежал от всего этого, куда-то вовнутрь, в себя… И вот что удивительно – там он счастливее нас. Он вечером на капельку за окном смотрит, что на закате играет, а у самого глаза светятся. А я смотрю – капля, она капля и есть. К утру высохнет или на землю скатиться. Вот я смотрю и сравниваю – ну ладно, я так не умею. А чем заменить могу? И смешно самому сейчас стало: раньше мог бы рюмкой коньяка французского, в этих-то вещах научился разбираться, а теперь и этого нельзя – печень. Я ведь пробовал щедрым быть – и в долг давал без отдачи, и угощал всех направо и налево – не помогло. И только хуже ещё! Да ты не слушаешь, что я тебе тут толкую?
- Слушаю, деда. Я эту капельку на окне ищу, в смысле – понять хочу, - смутился Сашка.
- Не могу я всё это словами-то объяснить, - повторил старик устало.
- Я, деда, последнее время к атаману Сапрыкину тянулся, он такой… Мимо него не пройдёшь. А всё не получалось. Что не сделаю – всё не так. К тому же у меня своя гордость есть! Поссорились под конец. А потом… Убили его.
- Да знаю я! – сказал тоскливо старик. – Знаю – за что, знаю - как, почти наверняка знаю – кто, а вот сделать ничего не могу! Жалко Витьку!

     Сашку выписали через месяц. Узнав, что он почти не видел Петропавловска, с ним засобирался и старик.
- Надо в краевую больницу, на обследование. Может, что нового скажут, - пояснил он. – Тебе-то в городе есть где остановиться?
- В общежитии, при рыбозаводе. Если пустят…
- Поехали вместе, - решил Середа.

    Сашка и старик Середа ехали в автобусе. Пассажиры косились на них, но без осуждения: привыкли в Городе, что нет-нет да залезут в автобус люди в пахнущих дымом ватниках, как у Сашки, или в потасканных болоньевых куртках, как у старика. Они стояли на задней площадке, покорно терпели толчки и тычки при посадках-остановках.
- Давай-ка стань в угол, сынок, - сказал глухо Середа. – Затолкают, пузо-то намнут, будешь потом корчиться…
    Он пропустил Сашку в угол площадки, сам встал спиной к пассажирам, ухватившись жилистыми руками за поручни. Сашка, отвернувшись, смотрел в окно. Всё-таки, он был красив ночью, этот город: светилась огнями бухта, мокро и ровно блестел асфальт, розовым видением вырастали из-за сопок вулканы, разворачивались во всю ширь, уплывали назад… Автобус остановился на перекрёстке. Сашка разглядывал машины, стоявшие рядом. Они сверкали, мокрые, под огнями фонарей, подмигивали огоньками. Рядом, в темно-вишневой «Тойоте» сидела молодая маленькая женщина. Она нетерпеливо поправляла светлые волосы, другая рука обнажённая, тонкая, с золотым браслетом - уверенно лежала на руле. Потом она недоумённо повернулась, увидела в окне грязного соседнего автобуса кудрявого мужичка в затасканном ватнике. Сашка смотрел исподлобья, почти прижавшись небритым лицом к стеклу. Женщина усмехнулась, показала ему язык и включила скорость – впереди уже горел зелёный свет. «Тойота» мощно и плавно ушла вперед.
- С-сыкуха, - сказал Середа равнодушно. – Муж в морях дуроломит, а она полуголая на колёсах раскатывает.
Сашка не ответил. Они молча доехали до аэропорта, и вдруг старик требовательно сказал:
- Погодь. Успеешь в общагу-то… Пойдём, проводишь…
Сашка, ничего не поняв, вышел за ним. – Старик, сутулясь, пошёл в задание аэропорта. Шла регистрация хабаровского рейса, небольшая очередь стояла у стойки, заботливо переставляя чемоданы.
- Посиди здесь, натопчешься ещё… - сказал старик и исчез куда-то. Вернулся он скоро, в руках держал билет.
- Ты чего, дед? – изумился Сашка. – А в больницу, на обследование?
- Зачем? – поморщился старик.  – Што они мне антиресного скажут? Я сам про себя всё знаю, тут ни врач, ни господь бог ничего нового не сообщат… Помирать пора – вот и делов-то…
- Так ты куда, дед?
- На кудыкину гору! – рассердился старик. – На материк! Хоть внуков повидаю, хватит уж деньги-то зарабатывать…
       Закончилась регистрация. Старик Середа не сказал больше ни слова, руки не подал на прощание, только ещё раз глянул пронзительно-голубыми глазами, шевельнулись морщины на ссохшемся лице, и побрёл он мимо очереди на посадку. На него оглядывались – руки в карманах старенькой куртки, локти торчат, - но пропустили, пожав плечам.
      «Как же без вещей-то»… - подумал Сашка, потом заподозрил.  – «Может, у него пачки баксов в кармане?» – но тут же одёрнул себя. – «А что толку-то…»
     Он резко повернулся, вышел, почти сразу подошёл нужный автобус. Сашка сел и поехал к тем людям, чьи лица он пытался запомнить, когда вертолет уносил его от палатки на берегу ручья.

     А в общежитии рыбозавода гремела музыка. «Прощай! – пел приятный мужской голос. – У всех вокзалов поезда… Прощай-прощай!» Сашка шёл по коридору, и знакомые запахи от вьючных мешков и спальников слегка кружили голову. От них отдавало дымком и мужским потом, пахло рыбой. На кухне жарилась картошка, и кто-то слишком громким голосом рассказывал про речку Кинкиль. Сашке показалось, что он услышал весёлый голос Сапрыкина – рывком открыл дверь, на которой была прицеплена старая табличка: «Прежде чем войти, подумай – нужен ли ты здесь».
    Парни были все в сборе. Валерка возился с проигрывателем, у стола хозяйничал отец Александр, и ещё какой-то парень – заросший неухоженной бородой – валялся на кровати и подыгрывал пластине на гитаре. «Прощай-прощай! Мы расстаёмся навсегда!» - снова пожаловался мужчина.
      Без стука растворилась дверь, и кудлатый человек, похожий на стареющего юношу, сказал, сильно сомневаясь в своих словах:
- Милейший! Я понимаю – у вас путина закончилась… Но смените пластинку! С самого утра: «прощай-прощай!»
- Хорошая песня, зря ты так, - горячо сказал Валерка и пропел, страшно фальшивя: - Ты помнишь, плыли в вышине… - Он обернулся и удивлённо сказал:
- Мужики! Вы посмотрите, кто к нам пришёл! И стоит молчком. Александр! Живой?
- А какого чёрта мне сделается? – засмеялся Сашка.
- Ничего лишнего не отрезали?
- Да вроде нет…
   Все обернулись к нему, замолчали выжидающе.
- Валера, ты до лета в море, на плавбазе идёшь? – спросил, решившись, Сашка.
- Да не знаю. Предлагали – бригадиром. А что?
- Валера, ты только не говори сразу «нет»… Мы хоть и ссорились с тобой, и спорили тоже, но ты возьми меня с собой в бригаду.
   Парни переглянулись.
- У тебя пузо-то как – болит? – спросил отец Александр.
- Пока болит, но через месяц смогу, наверное, тяжести таскать…
- Ну, месяц мы ещё рассчитываем на цивильную жизнь, - засмеялся Валерка. – Мы ещё в лучшей парикмахерской не побывали, в кабаке по всему прейскуранту не расплатились, в баньке толком не пропарились…
- … и в ночном клубе не оттянулись, - подхватил кудлатый человек. – Меня, кстати, в прошлое межсезонье шеф именно там выловил. Подходит, перед барышней извинился, меня за локоточек отвёл, галстучек мне поправил и ласково так говорит: «Чтобы я тебя, змея, завтра в городе не видел! Неделю выловить не могу…»
- Ну, Муромцев женатикам дает побольше в городе побыть, сочувствует. А нас в первую очередь, собака…
-         Ничего, вот скоро Валера женится…
- Да бросьте вы!
- Чего ты, казаче? Как все делают – берешь в отделе кадров справку, что круглогодично находишься в море на рыбалке, и тебя без месяца контрольно-испытательного срока и окольцуют. Почти все наши по таким справкам женилась. Не ломай традицию!
- Нет, он на неводах лучше свадьбу устроит. Или на плавбазе! На свежем воздухе! Мы Кочеткова уговорим, «Ми-восьмой» ленточками украсим, шариками там всякими…
- А на фюзеляж вместо пупсика голого бича посадим! Вон, Марка  попросим. Он будет сидеть и стесняться…
- Так возьмёшь, Валера? – снова спросил Сашка.
- Надо подумать! - серьёзно ответил тот. – Можно взять.
- А у меня недавно день рождения был, - почему-то вспомнил Сашка.
- Ну-у? Так давай к столу! И займись ответственным делом – нарежь хлеб…
     На столе грудой лежали консервы, связки бананов, три зелёных ананаса – видно, недавно опять пришёл пароход из Вьетнама, и все магазины были завалены экзотикой…
- А я займусь культурной стороной нашей программы! – заявил Валерка, нажал на клавишу проигрывателя и повалился на кровать.
- «Прощай-прощай! – затянул грустный мужчина. – Мы расстаёмся навсегда! Прощай-прощай!» - Старая была песня.


             Петропавловск-Камчатский – Санкт-Петербург,1986 - 2008 г