Взгляд с того света

                рассказ
            
           Когда ему позвонила двоюродная сестра и тяжёлым безцветным голосом сообщила, что Павел минувшей ночью умер, он первым делом подумал о несвоевременности этого последнего подлого поступка брата. Не мог подождать хотя бы до конца мая, когда закончатся все неотложные дела на даче, когда и фирма перейдёт на летний режим работы, когда и земля на кладбище поокрепнет после распутицы. Только вчера они были там у матери, и едва пролезли по грязи к её могиле, а уж как матерились копали, зарывая очередного покойника!..
            - Ты, Витя, не ходил бы туда, - посоветовала вдруг Надя, с трудом подбирая слова и, наверно, переживая, что тратит последние рубли на своём мобильнике.  – Мне кажется, Ольга тебе не обрадуется. Вряд ли и Павел хочет тебя у своего гроба видеть…
            «Всегда она вот так: сначала скажет, а потом подумает, - горько усмехнулся Виктор. - Не хочет видеть! Всё, отвиделся уже Павлуша, отговорился и отбегался…»
            Он был для Виктора старшим братом – до тех, пока они оставались друзьями, однако дружба эта закончилась так давно, что воспоминания о ней сделались какими-то мутными, словно нашла на них ночная тень среди ясного дня, да ещё и с дождём. Именно дождь больше всего помнил Виктор, когда случалась нужда в этих воспоминаниях, и даже как будто ощущал он себя под этим дождём и видел похожего на мокрую курицу брата, просившегося в его дом.
            В том полузабытом мае Павел спалил по пьянке свой небольшой, но уютный домик и остался, как говорится, на бобах. Правда, он пытался доказать всем родным и знакомым, что был трезвым, и пожар произошёл не по его вине, но и все его слова, и резкий голос, и красневшие при этом глаза говорили о том, что он не доказывает, а всего лишь оправдывается, как напакостивший школьник, показывающий из-под парты кулаки своим товарищам. Конечно, кулаки свои Павел в ту ночь не показывал, но в чужой дом намеревался войти, как в свой собственный.
            Дома их стояли недалеко друг от друга в одной и той же деревне, как и квартиры в городе размещались тогда в одной и той же многоэтажке. Павел купил себе дачу первым, и Виктор с женой Анжелой и её матерью Софией Рудольфовной два лета подряд ездили в гости к нему и даже имели в его огороде свои грядки, пока не соблазнились и сами приобрести продававшийся особнячок у пруда. После пожара, уничтожившего у Павла всё до последнего брёвнышка, он пришёл на пепелище с палаткой и копался в уцелевшем огороде, как ни в чём не бывало, коротая те тёплые майские ночи у костра и в гордости не обращаясь к Виктору или, в его отсутствие, к Анжеле даже за питьевой водой, которую приносил с другого конца деревни, минуя вырытый в саду у брата колодец. Зачем ему понадобилось так гордиться, он не потрудился объяснить, но по всему было видно, что ждал сочувствия, надеялся, что его пожалеют и пригласят в гости, а то и спать уложат на почётной кровати.
            А ночью, когда разразился ливень, а у Виктора сидели за столом приехавшие из города друзья с жёнами, Павел про гордость свою забыл, притащился весь промокший до нитки, думал, наверно, что его пригласят к столу. Анжела сразу сказала: «Нечего его баловать, пусть сидит в своей палатке и не позорит брата перед друзьями». Но Виктор всё же его пожалел и пустил переночевать на сеновальчик во дворе, даже одеяло с подушкой кинул.
            По правде сказать, к тому времени их дружба уже давала трещину, после того, как снесли их родительский кров и дали всем отдельные квартиры. Это был тяжёлый период для всей страны, но Виктор сумел сколотить с друзьями свою фирму, ездил в Москву за импортными стройматериалами и пахал, как папа Карло, отделывая офисы и коттеджи зажиточных горожан. Павел же оказался слабаком, хотя и был тем старшим, с какого мальчик Витя всегда брал пример. Теперь было неприятно видеть, как он стоял в очередях за пособиями по безработице, а летом выращивал в деревне клубнику, собирал в лесу грибы-ягоды и сидел с ними у большой дороги в обществе предприимчивых старух. Разумеется, такое отношение брата к жизни Виктору не нравилось, и стыдно было за него перед друзьями, а больше перед Анжелой и Софией Рудольфовной. Вроде и умный мужик, начальником отдела одно время был в НИИ и мог бы не просто уволиться, когда их лавочку прикрыли, а тоже замутить с бывшими научными сотрудниками какое-нибудь дельце. Однако Павел ушёл в запой, так что вряд ли и соображал, когда в квартиру из дома переселялся. Вот тут-то и произошёл между ними первый не дружеский разговор.
            - Возьми меня к себе, брат, - не попросил, а словно сам делал подарок, сказал Павел и понёс какую-то ахинею про последние времена, к которым Россия оказалась не готовой, про жидов, оккупировавших  Кремль, и несчастный русский народ, обманутый в надеждах на демократию. – Я бы в монастырь подался, да только и там уже заправляют братки с копытцами, изгоняя святорусский дух.
            - А почему ты думаешь, - возразил тогда Виктор, с грустью глядя на помятое лицо брата, на его подрагивавшие руки, еле-еле доносившие стопку до рта, - что в нашей фирме счастливые люди собрались? У каждого своих забот выше крыши, все только и думают, как выжить и детей на ноги поставить.
            - Ну, так и будем выживать и ставить! - выпив и не моргнув ни единым глазом, воскликнул Павел, хотя сам давно уже свою семью бросил и с пятиклассницей-дочкой виделся только когда изредка приходил к матери, тоже получившей отдельную квартирку в соседнем доме…
            - А ведь тогда он уже к маме не целоваться ходил, а за деньгами, – вслух проговорил Виктор, кладя всё ещё остававшуюся в его руке телефонную трубку на аппарат.
            - С кем ты разговариваешь? – спросила проснувшаяся Анжела, потягиваясь под одеялом.
            - Да так, сам с собой, - вздохнул он и спустил ноги на пол, принялся шарить по спинке стоявшего у кровати кресла, потом, нащупав халат, встал. – Не спится что-то. Пойду покурю.
            - Ты же бросил, - напомнила жена. – Тебе вредно…
            - Бросишь тут! - буркнул он.
            - Что-то случилось? – Анжела села в постели, и Виктор невольно сравнил её с привидением: так была она похожа в темноте в своей белой ночнушке и с растрёпанными чёрными волосами на паночку из гоголевского «Вия», вернее на артистку Варлей в роли красавицы-ведьмы.
            - Павел умер, - стараясь быть равнодушным, сообщил он. – Только что Надька звонила.
            - Какая Надька? – не поняла Анжела.
            - Какая ещё может ночью звонить? Двоюродная сестрёнка, мать её…
            - Да уж, подвезло тебе с родственничками! - усмехнулась Анжела и упала головой на подушку, похоже, тотчас опять уснув.
            Придя на кухню, он не стал включать свет. Нашёл сигареты в столе на ощупь, а вместо пепельницы решил использовать стоявший на широком подоконнике цветок. Он был большим и в темноте казался пышнее, чем при свете. Анжела называла его «денежным деревом» и верила в услышанную где-то байку о том, что если дерево это сохнет, то жди нищеты, а когда прёт вверх и вширь – к богатству. Виктор над ней посмеивался, но самому ему приятно было смотреть на это чудо природы и думать, что их фирма процветает, заказчиков становится всё больше и больше, и заработки тоже кучерявятся, как этот цветок. Ещё ему нравилось глядеть сквозь толстые ветви и листья на город за окном; каким-то фантастическим становился в общем-то ничем не замечательный заоконный вид: дома напротив превращались в тенистые дачи с лоджиями-верандами и окнами, похожими на те, что видел он и на Канарах, и в Хургаде, и даже в Ялте,  корпуса и трубы бывшего завода напоминали те же южные порты с кораблями у причалов, а крыши гаражей внизу и вовсе становились ни на что не похожими и от этого таинственными, сказочными. Да и впрямь, не сказка ли, когда из таких невзрачных бетонных коробок выкатывают по утрам такие машины, что кажется, это не гаражи, а ангары для межпланетных кораблей. Среди них и чёрный джип Виктора не хило смотрится.
            А Павел всю жизнь на одной и той же «шестёрке» проездил, вспомнил он и поморщился. Битая-перебитая, крашенная-перекрашенная  «шестёрка» эта была похожа на её хозяина, и держал он её не в гараже, а прямо у подъезда, и летом, и зимой, и всякий входивший в его подъезд так же вот морщился. Вдруг стало Виктору жалко брата. Подумалось, что всю жизнь не любил его Бог и не хотел помогать, держа, что называется, в чёрном теле. Однако и сам Павел не очень-то старался Ему угодить, надеялся, что Он просто так, за красивые глазки одарит милостями. Когда Виктор его в свою фирму не взял – обиделся и, продав свою квартиру, уехал из города в какое-то вымирающее село, где и стал ждать этих Божиих милостей, думая, наверно, на жалость Бога-то взять. Но просчитался, когда начал там фермерское хозяйство заводить; так просчитался, что даже избушку свою продал, чтобы расплатиться с долгами, и сделался натуральным бомжом, опять стал проситься к Виктору на работу.
            И ладно, если бы только один Виктор страдал от его приставаний – мать Павел мучил ещё больше, и этого Виктор простить ему не мог. Всю жизнь несчастная горевала о том, что старший сынок её, который должен был радовать мать и поддерживать младшего, оказался каким-то ненормальным, неудачливым и безвольным. После института уехал на БАМ, но не смог там укорениться, вернулся без денег в рваных штанах, зато с женой и только что рождённой дочкой. Пришлось Виктору освобождать для них комнату, ютиться с матерью в большой проходной. И тут, вместо того, чтобы пойти на завод, где в те времена станочникам платили очень даже прилично, он пристроился младшим научным сотрудником в НИИ на оклад, которого и одному-то человеку только-только, а не то, что семью кормить. Мать и помогала, пока сноха не нашла местечко продавщицы. Смех, но она зарабатывала в три раза больше мужа, и конечно, на кой ей стал нужен такой муж! К тому же, он начал попивать, а как начальником отдела поставили, уже и запивать, едва находя сил, чтобы ходить на работу. А когда остался один – мать поняла, что никакого толку от него будет, и хоть жил он то у одной разведёнки, то у другой - постоянно возвращался домой и всё только собирался начать какую-то новую жизнь.
            Был, правда, период, когда Павел что-то такое изобрёл и получил за своё изобретение аж десять тысяч – по тем временам деньги бешеные, на которые он и домик себе в родительском саду поставил, и «шестёрку» эту купил, но и остался после этого с тем же окладом. С деревенской избой ему просто повезло: приобрёл её всего за двести рублей и стал всё свободное время проводить в деревне, собирать грибы. А мать радовалась: нашёл своё счастье! Только жены не хватало, всё не встречалась ему подходящая, всё на гулящих да пьющих нарывался. Это уж после того, как дом свой деревенский спалил и квартиру получил, повезло ему, как с деревенской избушкой, с Ольгой…
            - А повезло ли? – вслух спросил себя Виктор и закурил вторую сигаретку, чувствуя, как слегка вскружилась голова, и тошнота подкатила к горлу. Подумал, что Павел и умер то затем, чтобы помешать брату окончательно бросить курить.
            С Ольгой он сошёлся и даже расписался потому, что и она такая же, как он, чокнутая.  Разве нормальная баба согласилась бы поменять благоустроенную городскую квартиру на деревенскую даже не избу, а халупу с гнилыми стенами и прохудившейся крышей? Разве в начавшемся уже российском бардаке можно было верить глупым мечтам Павла о фермерском хозяйстве, о каких-то небывалых доходах с земли, которая уже и бывшим-то колхозам становилась чужой? Надо было горой встать на его пути и не позволить совершиться этому безумию, но Ольга, как бессловесная овечка, поплелась за ним. И оказалась у разбитого корыта.
            Матери же оставалась одна только радость: пить Павлушенька перестал; с тех пор, как квартиры своей лишился и в село уехал, ни грамма не употреблял. А потом и вовсе верующим со своей Ольгой сделался, и началось их скитание по монастырям. Всё добро помещалось в его «шестёрку», и колесили они по России-матушке, дожидаясь, когда мать Господь приберёт, а может, и молясь о том, чтобы поскорее прибрал: чтобы квартиру её занять.
            Вот этого-то Виктор и не мог простить ему. Часто, очень часто и много думал он об этом поступке Павла, и так, и сяк рассматривал его, и нечего не находил для его оправдания, хотя  Надька почему-то встала на его сторону и всех родственников убеждала в его правоте.
            - Он же такой доверчивый, такой несчастный, - говорила она Виктору после похорон и поминок по их матери, когда сытые и поддатые гости вылезали из-за стола. – Зря ты его обижаешь, Витя.
            - Я обижаю?! – возмутился Виктор её словам. – Чем же, интересно? Тем, что маму от него уберегал и не давал в обиду?..
            А ведь так и было. Сделавшись бомжом, Павел надеялся, что мать пропишет их с Ольгой в своей квартире, и еле-еле удалось её отговорить от столь опасного шага. Она уже готова была ехать с ними в домоуправление, написав заявление о своём согласии, и если бы Виктор не встал тогда на её пути, буквально не выпустив её и не открыв на настойчивый звонок Павла её дверь, не избежать бы ей было беды. Павел уверял, что ему нужна только прописка, но Анжела верно сказала:  такому дай только пальчик - всю руку откусит, вселился бы к матери со свой Ольгой, и свёл бы старушку в гроб. Она и без того после его отъезда и пятилетнего этого странствия по монастырям извелась вся и исплакалась, ожидая весточек от горемыки-сыночка, который только звонил ей раз в месяц, чтобы сообщить, что жив и здоров. А когда хватил его удар - и звонить перестал, однажды только попытался вновь заикнуться о прописке, и ладно Виктор был в то время у неё и серьёзно его предупредил, что если не оставит мать в покое, пусть пеняет на себя.
            К сожалению, поздно догадалась Анжела, что он всё-таки общался с матушкой, приезжал к ней, несмотря на своё уродство. Как уж ему удавалось водить машину одной рукой и одной ногой, тогда как и ходить-то мог лишь при Ольгиной поддержке – Бог весть, но когда мать оказалась в больнице, он, и впрямь, приехал. И умирающую её каждый день навещал, даже и без Ольги взбираясь на третий этаж и устраивая в квартире молебны. Ясно было, что это за молебны, и ладно Виктор успел все матушкины накопления из-под матраца забрать, так что после её кончины Павлу нечего было в шкафах искать. А ведь наверняка искал, потому что умерла мать, когда Виктор был на работе, и он один с ней оставался. Как будто знал час её смерти – сразу и Ольгу позвал, и уж не выгнать было его.
            Великого труда стоило Виктору получить потом деньги за свою долю наследства. Впрочем, и не получил бы, если бы Павлу друзья его многочисленные  не помогли собрать полмиллиона. Так бы и жили они там в наглую, и никакой суд не смог бы их выселить, так что пришлось бы Виктору свою долю в «однушке» продавать каким-нибудь кавказцам с рынка, которые устроили бы им веселую жизнь. Надька всё пыталась уговорить Анжелу отказаться от законной доли, укоряла тем, что у неё с Виктором и без этой доли денег куры не клюют, тогда как Павел только пенсию инвалидскую имеет.  А кто ему мешал обеспечить себя, пока здоровым был? Кто заставил от первой жены уйти? Сам неудачником в жизни получился, так Люську Бог не обидел в деловых качествах, за какие умный человек мог бы и на загулы её глаза закрывать.
            Вспомнив о Люське, Виктор улыбнулся и, хотя собрался уже вернуться к Анжеле под бочок, решил ещё одну сигаретку выкурить. И дал волю воспоминанию об их недавней встрече с невесткой, приезжавшей на годину свекрови.
            Павел с Ольгой тоже приходили в кафе, посидели как бедные родственники и ушли. А Людмилу Анжела позвала продолжить поминки дома.
            - И этого урода я любила! – не переставала  удивляться гостья, когда они сидели уже за столом, уставленным принесёнными из кафе закусками и бутылками. – Где были глаза-то мои? А ведь такие парни тогда на БАМе у нас трудились! Богатыри! Принцы!..
            - Ну, нет худа без добра! – смеялась Анжела. – Зато мы с тобой теперь золовки!
            - А Виктору я ятровка! – напомнила Люська, предложив ему выпить на брудершафт. – Давай, деверёк, вспомним молодость! Ты ведь совсем мальчишкой был, когда мы к вам приехали. А теперь, вон, какой видный мужчина, не то что Пашка-какашка! Даже заделать троих сыновей сумел, а не дочек!
            Виктор смотрел на неё и тоже поражался тому, что нисколько не изменилась она с тех пор, как он впервые её увидел. Как тогда была красавица и хохотушка, так и теперь, спустя тридцать лет, ничуть не подурнела и не остыла. Ольга на десять лет моложе её, а выглядит как старуха, да и Павел никак не подходил ей, и, значит, хорошо, что они вовремя разбежались. Однако он всё же не смог сдержать сожаления.
            - Дурак! Дурак Павлуха, что такую бабу упустил! – воскликнул, облобызавшись с благоухавшей «шанелью» невесткой, у которой и кружевное платье было не иначе, как от «Лауры Скотт», и бельишко под ним просвечивало подороже Анжелиного.
            - Дурак-дурак, а квартирку материну, я слыхала, прибрал, - прищурилась Люська. – Или ему его новая пассия помогла?
            - Друзья какие-то помогли, - вздохнул Виктор. – Только что-то сомневаюсь я. Где это найдёшь нынче таких друзей, которые тебе поллимона просто так дадут?
            - Я же говорю, что или в долги влез, или есть у него деньги, да только прибедняется всю жизнь, - возразила Анжела. – Он всегда любил несчастным прикинуться. «Шестёркой» своей глаза мозолит, а у самого, небось, «Хаммер» в тайном гараже стоит!
            - Ну, уж ты скажешь! «Хаммер»! – засмеялась Люська. – С такой-то рожей он бы и хотел его купить, да никто бы ему не продал!..
            По правде сказать, и Виктор иногда подумывал о том, что Павел не так прост, как кажется. С теми же друзьями его как-то неправдоподобно получалось. Насколько Виктор знал, в городе все те, с кем он когда-то общался, после его неудавшегося «фермерства» от него отвернулись, потому что кому ж охота якшаться с бомжом. И если старых друзей не стало, так откуда же новые-то могли взяться? Разве только монахи какие-нибудь зачуханые, но у зачуханых вряд ли лишняя копейка водится. А вот братки-уголовнички, ворюги да рэкетиры вполне могли друзьями для Павла стать. И не их ли он имел в виду, когда сказал при дележе наследства: «Побойся Бога, брат»? Так сказал и так посмотрел, что у Виктора мурашки по спине скребанули, словно капитан Флинт передал ему чёрную метку.
            «Интересно, на какие шиши Ольга его хоронить будет? - мелькнула нежданная мысль. – А что, если, и впрямь, братки эти со всей России съедутся и памятник ему, как Ленину, водрузят? От них всего можно ожидать: не только на фирму Виктора позарятся, но и вообще… убить для них, как плюнуть…»
            - Ну, брат… Ну, ты и… - проговорил Виктор и ещё вспомнил, как после разговора с Анжелой и Люськой он стал невольно приглядываться ко всем изредка встречавшимся на городских улицах «Хаммерам». И, действительно, однажды в одном таком броневике увидел очень похожего на Павла водителя. Зеркальная тонировка не дала разглядеть его как следует, но и седая голова, и комплекция показались Виктору знакомыми. Конечно, он тут же и посмеялся над собой, однако не очень-то весёлым вышел этот смех.
            И вот представилось ему, как завтра на похороны к Павлу съедутся все его дружки, как эти «Хаммеры» запрудят всю улицу, как Ольга покажет им на девятиэтажку Виктора, и они поклянутся ей отомстить за своего пахана. Вдруг подумал Виктор, что Надька позвонила ему среди ночи не случайно, а  чтобы предупредить о возможной этой мести. Только не Павел не хочет брата у своего гроба видеть, а сама Ольга опасается, что тут же его и пристрелит какой-нибудь самый бешеный браток. «Вряд ли Ольга обрадуется», - сказала  сестричка, но откуда она может знать о том, что думает Ольга? Значит, та ей сообщила о своём беспокойстве, значит, и Надьке давно было известно о тайной второй жизни Павла…
            Взволнованный вернулся Виктор в спальню и знал уже, что уснуть ему в эту ночь не удастся. Щемило сердце, что-то чуть слышно хрипело в груди, и пульс был далеко не в норме, так что порой казалось, что он даже слышит, как бурно бьётся кровь в его артериях. И Анжела скоро услышала это биение, и проснулась.
            - Ты чего всё вздыхаешь? – лениво спросила она, а продрав глаза, и вовсе удивилась: - Чего сидишь-то, не ложишься?
            - Что-то неспокойно мне, - пришлось признаться ему. – Всё думаю…
            - О чём можно думать среди ночи? Спать надо, - зевая, проговорила она, переворачиваясь на другой бок.
            - Интересно мне вдруг стало, - решился, наконец, Виктор поделиться с женой своими опасениями, - откуда у них деньги?
            - У кого? – оживилась Анжела, услышав про деньги.
            - Да у Павла с Ольгой. Ведь вот на похороны немало потребуется, а она не то что не обратилась ко мне, а вовсе не хочет, чтобы я приходил.
            - Что значит, не хочет? – от возмущения Анжела даже поднялась в постели, опять напомнив Виктору о гоголевской паночке. – Ты брат, и имеешь право даже больше, чем она…
            - Да не о том я! – не дал ей высказаться Виктор. – Я думаю об их друзьях, так называемых. Как-то мы с тобой легко поверили, что им монашки и прочая голь перекатная помогли квартиру выкупить. А если не голь, то вообще странно: на фиг они нужны кому-нибудь?.. Что-то тут не то.
            - А что? – вдруг не спросила, а прохрипела Анжела, испуганно насторожившись. – Что не то, Виктор?
            - Помнишь, мы с Люськой о «Хаммере» говорили? – ставшим вдруг чужим голосом спросил он. – Кстати, ты сама и высказала это предположение.
            - Так мы же смеялись. Откуда у них может взяться такая тачка?
            - Смеялись… Я всё не решался тебе сказать, - наконец, решился Виктор. – Я видел Павла. За рулём в «Хаммере» и видел на проспекте Ленина…
            Показалось, в наступившей тишине сам умерший Павел вошёл в их спальню и смотрел теперь на них из темноты мёртвыми глазами. Так смотрел, что ни у Виктора, ни у Анжелы не было сил не только что-нибудь сказать, но и пальцем пошевелить. Только когда за окном забрезжили первые отблески рассвета, и в спальне стали видны золотистые цветы на обоях, Анжела осмелилась выдавить из себя словечко.
            - Как же? – спросила она чуть слышно. – Как же это, Господи?
            - А чего мы испугались? – заговорил и Виктор. – Я ему ничего плохого не сделал. Разве не пустил его переночевать тогда… в деревне? Пустил и бутерброд вынес. А до того мы вообще были не разлей вода. Помнишь? Все даже завидовали нашей дружбе, которая теперь большая редкость. А что потом в фирму нашу не взял, так ведь не я один в ней начальник, сообща ведь все дела решаем. И если бы он не пил…
            - Да брось ты! – возразила вдруг Анжела. – Ты побоялся, что он всех себе подчинит, а ты так и останешься младшим братом.
            - С чего ты это взяла? – возмутился Виктор. – Это ты так говорила, а я, между прочим, долго переживал, что пришлось ему отказать.
            - Скажи ещё, что любил его! – усмехнулась она.
            - А что? Разве не любил? Сколько раз хотел встретиться с ним, чтобы посидеть по-братски, поговорить… Не ты ли меня отговаривала от этого?  И тогда, в дождь, в деревне, разве не ты запретила его к столу звать?..
            - Я-то, может, и запретила, - со злостью крикнула Анжела, - а ты разве не мужик?! Сам-то можешь что-нибудь решать?!  Куда тебе! Всю жизнь мы с мамой за тобой, как за телёночком, ходим! Лелеем нашего Витеньку! Да если бы я не заставила тебя написать доверенность на меня при вступлении в наследство,  и от материной квартиры нам бы ничего не откололось…
            - Дура! – не сдержался Виктор. – Чего ты несёшь?!  Как раз за эту-то доверенность нас теперь и убить могут – стоит Ольге только заикнуться им!
            - Кому им? – насторожилась Анжела.
            - Тем, кто сейчас к дому Павла съезжается!..
           Видимо рано обрадовались они наступившему утру. Мартовский рассвет и не думал начинаться. Или начался да решил пойти на попятную, и в спальне опять стало темно так, что и цветы на обоях повяли. «А что если уже и не наступит никогда это утро? – подумал Виктор, и холодно вдруг стало ему в тёплом халате, ознобом сковало всю кожу от шеи до пяток. – Что если вовсе и не братки приедут на похороны к Павлу, а какие-нибудь сектанты или вообще сатанисты?»  Об этих сатанистах много говорили в последнее время, даже их «чёрные мессы» подробно описывали, так что София Рудольфовна буквально тряслась от страха, зачитывая дочке с зятем статьи из множества собранных ею газет. Не только кур и кошек, но и людей приносили они в жертву на этих «мессах», пуская по кругу чашу с горячей кровью. И деньжищ у них должно быть немало, так что не только «Хаммер» в тайном гараже, но и виллу где-нибудь в лесах Шотландии могли иметь Павел с Ольгой.
            И хотя видел он у матери в квартире привозимые Павлом иконы и церковные книжонки, а пяток таких икон Софье Рудольфовне удалось даже прибрать себе, - подумалось Виктору, что они привозились лишь для того, чтобы обмануть материнское сердце. Таким обманам Павел был с детства обучен, и частенько Виктор сам его уличал, когда тот заводил разговоры о Боге и Церкви за пьяным столом с папиросиной в зубах.  А как-то раз на крестинах только что родившегося у Виктора младшего сына Павел приволок откуда-то макет рождественского вертепа с восковыми фигурками Богородицы, младенца-Христа в яслях, пастухов и даже ягнят. Старшие мальчишки заигрались, пока взрослые отмечали это событие за столом, и отломили у Девы Марии голову. Тут дядя Паша и разошёлся, и понёс детям свою ахинею про Божий суд, запугав их чуть ли не до смерти. Потом на Софью Рудольфовну накинулся, после того, как она сказала, что это всего лишь игрушки, и детям положено их ломать. Тогда ещё Виктор ругаться с ним не осмеливался, но заметил, что не за пьяным столом таким воспитанием занимаются.
            - Да за трезвым-то столом с такими святотатцами вообще грех беседы вести, – буркнул Павел, и такой нехороший свет блеснул в его глазах, что всем сделалось жутко, словно не глаза это были, а блуждающие огни на ночном кладбище.
            Однако поверить в то, что брат продал свою душу дьяволу, Виктор сейчас не решился, сообразив, что, будь так, Павлу не зачем было бы прикидываться инвалидом и вселяться в матушкину квартиру. Да и связь с уголовниками, которые сейчас ходят в депутатах и возглавляют банки с корпорациями, как-то не очень вязалась с нынешним образом жизни Павла, уже второй год не покидавшего ни город, ни даже квартиру и лишь изредка минувшим летом выезжавшего в лес на своей «шестёрке».
            - Что-то не верится мне всё же, что он связан с криминалом, – сказал Виктор, поёживаясь. – Может, я ошибся…
            - Да мне плевать на то, во что тебе верится, - ответила Анжела. – И ты подумал бы лучше, кому теперь квартира достанется. Если он не догадался её на Ольгу оформить – Люська имеет право… Надо бы сообщить ей.
            - Раз уж на то пошло, то не Люська, а родная дочь это право имеет, - возразил он, но тут же пожалел о сказанном, подумав, что опять придётся права эти требовать неизвестно у кого.
            – Нет, уж, моя радость, - сказал, - я больше в эти игры не играю. А то опять сделают без вины виноватым. Не советует Надька идти туда – и не пойду. Бережёного Бог бережёт. Но пусть Ольга доживает свой век в маминой квартире, если ей так хочется.
            - Во-во! – опять взбеленилась Анжела. –  Бережёного! Я же говорю, что телёнок ты, а не мужик!..
 
 
            Решил Виктор не ходить на прощание с братом, но сам знал, что пойдёт, даже если туда и братки на «Хаммерах» съедутся, и ведьмы в ступах прилетят.  Мало того, знал он и то, что если не придёт, то не только Надька, но и вся родня на него окрысится, так что уж и нельзя потом будет этой родне на глаза показываться. Только и жди трепотни о том, что он от богатства своего рубля пожалел в гроб положить. И хотя не очень-то долюбливал Виктор свою полунищую родню, остаться вовсе без неё почему-то боялся. Иногда хотелось ему даже собрать всех последних тётушек и двоюродных у себя в деревне, прямо самому свезти их туда, накрыть в саду широкий стол и под смачную закусочку погрузиться в воспоминания о детстве, о том времени, когда родни этой было не счесть, и все дружили друг с другом, собирались в отчем доме едва ли ни каждое воскресенье, и пели песни, дурачились, плясали во дворе. Павел, как самый старший, строил всю мелюзгу в солдатский строй и водил то по саду, то по улице, а то и к речке, где они барахтались до посинения в кишевшей пиявками воде. Ещё отец их был жив, и для всех родственников выступал заводилой, все песни запевал, все забавы придумывал. Старший сын в отца уродился, и все прочили ему чуть ли ни генеральские лампасы, однако как отец в армии всего лишь до ефрейтора дослужился, так и из Павла ничего путного не вышло, как отец в сорок лет жизнь свою в петле закончил, так и Павел всего-то на десять лет его пережил.
            Вдруг вспомнились Виктору похороны отца. Он тогда был ещё совсем пацаном, в пятом классе учился, а Павел уже заканчивал школу. Когда мёртвое тело привезли в заколоченном ящике из соседнего города, куда он ездил в свою последнюю командировку, и оставили на ночь в сарае, братья решили посмотреть на него, тайком от матери. То есть, конечно, это Павел решил и Павел отрывал верхние доски гвоздодёром, но и Вите было интересно и, в то же время, страшно увидеть под этими досками отца, а ещё страшнее - совсем чужого покойника. Так Павел говорил, что могли перепутать, и поэтому надо убедиться, что в сарае, действительно их родитель лежит. И вот они убедились, да так, что у Виктора до сих пор волосы на голове шевелятся при этом воспоминании. В ящике лежал отец, но был он совершенно голый, с распоротым и грубо зашитым в морге животом и кроваво-чёрным рубцом на шее. Однако не шов и не след от верёвки напугали братьев, а его глаза, широко открытые и такие большие, будто они не умерли, а вобрали в себя всю отцовскую жизнь и грозились наказать этой жизнью братьев не столько за их самовольство, сколько за то, что они продолжают жить без отца.
            И теперь Виктор почему-то подумал, что увидит Павла в гробу с открытыми глазами. Более того, вообразилось ему, что если он сейчас и лежит там, как положено лежать покойнику, если Ольга не позволила его глазам остаться открытыми, то они непременно распахнутся, лишь только Виктор приблизится к гробу. Распахнутся и посмотрят на него так пристально и с таким укором, что хочешь - не хочешь, а придётся что-то сказать в своё оправдание, ибо в глубине души знал он, что Павлу есть за что на него обижаться. И там – у гроба, в присутствии родни и посторонних зевак – не осмелится он свалить все свои грехи на Анжелу, которая  (если, не дай Бог, увяжется за ним) и сама не постесняется заявить при всём честном народе, что он не мужик, а телёнок.
            - Господи, стыд-то какой! – прошептал Виктор, чуть не плача, и поспешил на кухню, которая  уже давно сделалась для него чем-то вроде убежища от всех жизненных невзгод. Только на кухне, отвернувшись от этих невзгод к окну и глядя сквозь «денежное дерево» на унылый даже  в солнечную летнюю пору городской пейзаж, в каком снующие внизу между домами и гаражами людишки казались всего лишь нанесённым ветром мусором, - только там он чувствовал себя в безопасности. В безопасности, но и в таком одиночестве, что жалость к самому себе одурманивала, как наркотик, в то же время, рождая в голове и желанные сердцу видения. И то, что в видениях этих непременно являлось ему его счастливое детство, и непременно улыбался из этого детства юный и жизнерадостный Павел, превращало это счастье в какое-то неизъяснимое и вечное блаженство, так что хотелось только для того и жить, чтобы никогда не расставаться с этим блаженством.
            Но вот теперь до него дошёл истинный смысл произнесённых Надей в телефонную трубку слов, и Виктор вдруг заскулил, как упавший в глубокий пересохший колодец, щенок. «Павел умер… Павла больше нет…», - стучала в висках его одна и та же мысль, и он уже всем существом своим сознавал, что она навсегда заменила собою то спасительное блаженство. Осталось убежище, осталось одиночество, и даже «денежный цветок» поблёскивал в лучах робкого рассвета всеми своими жирными листьями, но блаженство исчезло с этой земли и из этого рассвета безвозвратно, и как дальше он будет жить с тем, что от него осталось, Виктор не знал.
            Он курил одну за другой вредные для его здоровья сигареты, поглаживал то одним, то другим пальцем «денежные» листочки, смотрел в окно, а сам уже не чувствовал себя ни живым, ни мёртвым. Словно душа его вышла из тела, но так и не смогла отлететь от него, остановленная строгим взглядом Павла. И назад вернуться не могла, видя, что её место занято другой душой, которая много-много лет ждала освобождения от  неуютного тела брата.
            Только когда он вышел, спустя два или три часа, из подъезда, направляя свои тяжёлые шаги к до боли знакомому соседнему дому, в котором мать двадцать лет жила в непрестанном и мучительном ожидании Павла, всё стало вставать на свои места. Лёгкий апрельский морозец освежил его заранее непокрытую голову и сообщил уверенности движениям, так что в комнату с завешенными зеркалами и горящими в изголовье усопшего свечами Виктор вошёл без колебаний. А увидев сидевшую у гроба спиной к нему Ольгу, осторожно положил в ноги Павлу приготовленные купюры и постоял с низко опущенной головой ровно столько, сколько требовалось, чтобы выразить искреннее соболезнование и неподдельную скорбь. Лишь оказавшись снова на улице, он вздрогнул, подумав, что так и не взглянул на лицо покойника, однако и так было ясно, что глаз своих Павел не открывал.   
                    2012