Гендер Ген

«…иди...  ко мне. Иди. Не бойся,  ближе. Вот так. Дрожишь… Зря, убью тебя не я. А ты. Ха-га... Хочешь узнать? Что ты хочешь узнать? Как не стать гением. Зачем тебе? Какой ты странный. Ну хорошо. Проведу тебя особой тропой. Иди, за мной. Не споткнись, здесь сыро и темно, хотя кому знать, как не тебе? Вот сейчас ты въебё… ну что же ты… осторожнее, ведь больно. Знаю, знаю, пассажир, тебе всегда больно, ты не переносишь боли как кролик и пищишь  так беззвучно.
Ладно, если  интересуешься, как не стать гением - тебе им точно не стать.
Если только ты не гений от природы.

Тебе в эту дверь. Видишь?

Жёлтое низенькое логово, приземистое, похожее на землянку, то ли выросшую из земли после дождя, то ли вростающую в неё под гнётом лет, туда бесконечной вереницей входят и входят мужчины, женщины, которым плохо и хорошо, которых нигде не ждут, кому просто лень, их отличишь за версту: в глазах вечные мятые сумерки, одежда давно ношена, удобна и забыта, эти измочаленные люди умеют  улыбаться  с разбега, сквозь едкий дрожжевый дым, разгребая от себя скуку  мутными грязными волнами. Они вручную катят по жизни закат, туда куда-нибудь, скорее за горизонт, где  не слышен по утрам ненавистный гудок на работу, где не нужно с перебивом в сердце въедаться глазом в часы, гадая: успеем ли до закрытия? Где уже не разменять годами накопленную усталость на несколько бокалов.

Давай-ка и мы войдём.

Это  пив-бар. Логово  популярно, здесь пиво по двадцать две копейки за кружку. А там, повыше, в ста метрах отсюда, в точно таком же гадючнике по тридцать четыре. Есть разница?
Там и там всегда аншлаг, там, в воздухе цвета пива пьют, стоя  вдоль узких и длинных стеллажей, похожих на кормушки для птиц или на привязи для скота. Из плотного сигаретного тумана выплывают  лица; в них с каждым глотком всё больше  осознанности, глубокие и не очень мысли бороздят  морщинистые лбы, они оттаивают после очередного трудо-дня. По глазам их безошибочно читается – вот наконец и дома.

Теперь бога за бороду и похуй мороз.

Каждый день одно и то же – поскорее бы. Пробежать из точки «утро», в точку невозвращения, в пивняк, стереть и забыть всё что до этого, то всё неважно,
главное сейчас: зажатый бычок «примы» без фильтра в уголке рта, добродушно прищуренные в хмельной мудрости глаза, в грубой как подошва, мозолистой пятерне с ногтями, чёрными от въевшейся грязи и металлической пыли  полу-полный ёрш  пива с водкой и, чёрт возьми, интересно послушать, что же там несёт этот хмырь напротив, с такой же точно землистой рожей….

Посмотри, вон в углу мужик. Видишь? Никого не напоминает? Что скажешь? Смотри: фуражечка серая козырёчком строго по центру, вопросительно-просительный изгиб спины, взгляд то наигранно-смущенно в бокал, то заискивающе-снизу в лицо собеседнику, он  ещё держится и даже иногда чистит брюки, закрашивает фломастером пятна на ботинках, по утрам не выйдет  небритым, куртец и брючата  не отличимы от цвета улиц, от стен домов, асфальта, его не должны замечать и сглазить, он молекула в забродившей  коричнево-серой массе, он не высунется вперёд, не вякнет лишнего, этот  клещ плывёт по жизни в анабиозе, для него главное – остаться не выше травы,  дождаться своего, своего шанса, чтобы отлепиться от дерева, упасть, впиться в стоящее, в чью-то свежую кровь, ведь второго прыжка не будет.
Но…
Эти сизые щёки с паутинкой лопнувших капилляров, этот нос, похожий на изрытый червями топинамбур, с ноздрями-капюшонами, этот узкий лоб, где с каждым глотком всё больше света и души, эти вечно мокрые глаза, в которых слёзы радости от очередной маленькой победы – это всё о том, что человек всё же жив.
Он жив и торопит жизнь.
Клещ как никто знает каково  в огромной пустоте выметенного под метлу, пространства, где нет привычного, где не согреться, ни зацепиться взглядом, где ледяной сквозняк из края в край и есть только одно – обжигающая память о невыносимо прекрасном глотке, о том, какое тепло дарит и разливает внутри его жидкая, золотая правда, какое простое, непритязательное, но такое конкретное, что можно  попробовать на вкус, счастье несёт этот глоток, ещё глоточек. И ещё
открыть, наконец, шлюз и плыть

ахуеть...

обнять за шею ангела, соприкоснуться  лбами, похлопать его  по щеке...   рассказать ему,  он-то поймёт

Эх

Накатить на посошок и туда, куда по трезвяку просто не найдёт дорогу, не захочет, по трезвому он знает дорогу только оттуда – бегом, подгоняемый в задницу  заводским гудком, поскоблив выпадающим из непослушных дрожащих рук станком щетину, кинув в котомку  пару  картошин на «тормозок» - быстрее отсюда, от  ненавистной рожи в бигудях, в обвисшем на слоноподобной жопе и на коленках  трико, от её голоса, главное – голоса, он преследует  везде даже днём, даже ночью, он жжёт в спину, гонит как волка на флажки.
По-мужски густой, женский бас.
 
Это бас  мамы, Генрих.

Сейчас папа придёт домой, по-быстрому рухнет пару раз ещё в коридоре, подкошенный короткими хуком и джебом с левой, будет униженно ползти, сосать ей пятку, размазывать по щекам  влагу, глаза опять на мокром месте, сопли, кровь из разбитого носа, гонимый пинками, будет отмыт и  немного отшлёпан по лицу уже в ванной, раздет, растерзан, надушен дезиком, за ухо отведён в спальню. Там твоя мама сгребёт его лицо в  могучую пятерню  и с отвращением швырнёт папу на постель как тряпку, снимет с себя барахло и молча, по-хозяйски усядется на его вяленый, полуживой черенок. Или корешок. Как тебе больше нравится?
И поскачет  под визг металлических пружин, гулкие стуки в пол ножками гуляющей  кровати, с внимательным презрением глядя в глаза папы.
А ты, после того как папа зайдётся в  бледном, невыразительном оргазме, по шакальи заскулит, сведёт усталые глаза к переносице, хвостатым головастиком, плавающим в мутной сивушной капле в недоумении уставишься на чёрную дыру и похлопаешь маленькими спермоглазками…

Заходи в "хату", бродяга. Располагайся. Ищи свободную шконку, погнала твоя новая "ходка".


Мама родит тебя стоя и первое что  поймаешь в этом мире – это холодный кафель больничного туалета, впечатавшийся в твою мягкую головку. Действительно дальновидный и практичный поступок – так подсечь себя с первых минут…
Одним Пушкенем или Моцартом меньше.

А вот кому это  пять годочков?
А кто это там у окошка плякает?
Ути-пути, нахуй.
А сто это за слёзоньки испуганные? А? Мамку увидал? И сто? Испугался, сто её обизает дядя Коля?
Не-ет, малыш, никто её не обижает. Как раз наоборот. Видишь ли, твоя мамка отлично совмещает прополку в огороде с приятным.
А кто скажет, что дядя Коля не приятный мужчина, тому и глаз вон. Твоя мамка знает толк в приятном.
Дядя Коля рослый, вальяжный, обстоятельно-неторопливый, твой папа рядом с ним кажется тем, кто  и есть – унылым, заискивающим перед всем миром, клещом. У дяди Коли кулаки-кувалды, ленивая, кривоватая полу-улыбка, хранящая рандоль как в сейфе, по-деревенски смекалистый прищур хитрых поросячьих глазок, поблёскивающих над складками жира, они дружат с мамой, они соседи, по-соседски у них, между ними  взаимопонимание, твоему папе  необязательно  знать, но он давно знает, он на работе сейчас, на улице такая жарища, духота, мамка вспотела и томно обмахивается подолом сарафана, задирая его к лицу, а под ним-то…

ничегошеньки.

Длинным, растянутым через всё утро, движением киношной колхозницы вытирает пот со лба….

Плавно, на полных, но всё ещё стройных ногах нагибается над грядкой, выставляя  прямой наводкой на дядю Колю и вверх огромный, литой, чётко очерченный полушариями зад, и нехотя, двумя пальчиками щипает сорнячок.
Или делает вид.
И как, малыш, по твоему, смотреть на это дяде Коле, что рвёт малину за забором, он-то всего в двух метрах, роняет ведро, кладёт подбородок на забор, что-то жарко, взахлёб шепчет, а глаза-то, глаза... горят прям медовые, у него всегда такие глаза, когда мама им разрешает с папой выпивать на кухне, когда мама рядом и маму ласкает соседский глаз, мама выпрямляется, улыбается дяде Коле, что-то игриво басит, подходит к забору, жуёт травинку, смеётся…

А потом они исполняют нечто  странное,  это тебя и напугало, Дядя Коля рывком отрывает от забора доску, мама цепко и настороженно зыркает  по сторонам, подходит  ближе, поворачивается задом, закидывает  подол на спину, прижимается попой к дыре в заборе…

И дядя Коля начинает обижать  твою мать, Генрих, мать твою.

Он держится руками за доски, ритмично покачивается,  будто едет в электричке,  дышит сильно так, он тащит тяжёлое, трудится, изо рта  капают  сладкие тягучие слюнки,  мама обиженно кривится, отбивается  навстречу ему всем телом, стонет от боли жалостно,  что-то приговаривает, просит  простить, прекратить, отпустить...

Тебе жалко мать, ты визжишь без памяти  от страха за неё, ты бьёшься в стекло.

Ты стал ссаться и заикаешься. Порываешься рассказать папе. А ему и не надо, он слушает вполуха,  пьёт, испуганно косится на маму, срывается на тебе же за какой-то пустяк и ****ит тебя ремнём,  ты орёшь резанной свиньёй не столько от боли, сколько от обиды и непонимания,  мамка добавляет  свёрнутым в жгут, мокрым полотенцем, папа идёт разбираться с дядей Колей, дядя Коля ****ит папу, потом  они вместе пьют на кухне, замазывают раны папы, ты вскоре привыкнешь и уже не будешь замечать, как сосед обижает  мать  в ванной, на кухне,  даже в спальне, в то время, как  папа после работы  предпочитает делать вид, что в жопу пьян и преувеличенно картинно, словно убитый немец в поле раскинувшись по полу,  спит  в коридоре.

Помнишь  Жульку в вашем дворе? Она однажды ощенилась и ты удивился, что щенки все разные: коричневые, пегие, пятнистые.
Потому, что от разных кобелей, Гена.
Как и ты.
Дядя Коля тоже твой папа, как и ещё один мужчина с маминой работы. Тот тоже любит таких баб-гренадёров, которые если промахнутся, то  простудишься. Такова твоя мама.
А это её начальник.
У тебя хорошая наследственность. Ты тоже такой пегий, коричнево-пятнистый, куцехвостый дворняга. Ты ещё хочешь стать гением?

Тогда нам дальше.

В школе пыльно и непривычно от грамотности, в школе пахнет  громоздким, бесполезным знанием, мочой, хлоркой,  книгами, много слишком живых и орущих детей, от которых  не по себе, тебе тесно и игры их не понятны. Ты не привык  играть. Всё слишком быстро. Надо быстро писать, быстро соображать, знать, что сказать, чтобы  не ржали над тобой, не били. Быстро отвечать у доски, делать уроки. Так и называется «успеваемость». Не успеваешь, потому что гораздо важнее смотреть в окно, видеть как по небу караваном облака, ты тоже там, среди них, как листья встречают ветер, как в глубине крон воркуют две горлицы и трутся клювами друг о друга, для тебя важнее как пахнет после дождя асфальт или нагретая за день земля, наблюдать за интенсивной жизнью муравьёв в земле на школьной клумбе, видеть маленьких человечков в срезе толстого стекла подоконника и ещё много других никому не нужных и неинтересных вещей, тебе не нужна какая-то математика, все эти глупые цифры,  буквы, все эти глупые слова, которые выстреливает в потолок учительница и больно бьётся указкой по рукам. Тебе не понятно и дико каждый раз выходить сюда в этот враждебный, полусырой и слишком ощутимый, слишком реальный холод из своего уютного мирка, где у тебя есть всё, где ты сам себе хозяин.

Однажды, после очередных побоев, когда пришло простое и внятное осознание того, что родителям ты не  нужен,  вообще никому вокруг, ты долго лежал забившись за шкаф,  снова и снова наяривал своего маленького друга, выжимая из него  крохи удовольствия, забвения, забытья.

Это немного согревало, закрыв глаза ты поплыл…

Плыл в пустоте, в тёплом и мягком ничто, тебе нравилось, здесь было  привычно, знакомо, подчиняясь мгновенному движению  мысли, возникали видения, образы, краски, ты творил свой мир, так как хотел, создавал себе друзей, настоящих, тех, кто не предаст, копил там богатства, был красив и обладал женщинами, разными,  лицом похожими на мать, как дядя Коля подходил  сзади, делал с ними плохое, ты мог позволить себе  всё, что угодно, всё равно никто не мог наказать и отобрать у тебя, ты даже мог убить  того, кто обижал тебя здесь, в этой пустыне, ты кромсал  врагов на куски, пил их кровь, а с самыми красивыми девочками из школы  снова и снова делал плохое.
Им нравилось,  они не говорили ни слова против.
Порой  лежал без сна вот так до  утра, облизывая сухие губы, в липком поту, сцепив руки на груди, строил свою вселенную. Ничего другого не надо, всё вокруг  навсегда потеряло смысл и ценность – окружающий мир приносил лишь боль и стойкое, привычное разочарование.

Настоящим мучением стало одно – покидать свой придуманный мир, вползать обратно сюда, в ледяное, склизкое болото, кишащее жестокими, двуногими гадами, вонью их испарений, обжигающее твои  оголённые нервы, ты был белой вороной, дети всегда остро чувствуют запах чужака, безжалостно травят, гонят стадом, никто бы  не защитил, да ты и не расчитывал ни на что, ни на чью помощь,  молча сносил боль,  ждал, чтобы  снова скорее забиться в нору и вернутся в свой, настоящий  мир.
Даже простая мысль о нём грела, ты скрипел зубами и терпел.
Но кто-то там наверху ( или внизу?) раскинул масть и вскоре неожиданно повезло, тебя нашла твоя частица тепла и любви из внешнего, большего.
Первая сигарета, первый глоток.
Видишь, под стеклом фотки памятные и ты  на них такой счастливый, ты смекнул, что не всё так плохо, стал всё чаще задерживаться здесь, в когда-то ненавистной реальности, просто покурить,  просто выпить вина,  быстрее  взрослеть, приподняться  в глазах окружающих, появились друзья, дружки, за одним глотком следовал другой, освоил свой стиль - «горнист, глотающий из горла», ты  обнаружил, что алкоголь органично сплетает  два мира – придуманный, но настоящий, твой - и этот, холодный, резиново-плотный, царапающий по живому,  примиряет их, теперь ты сможешь жить и здесь.

Всё чаще забывал возвращаться.

Первый косяк, первый димедрол, первый  инсулиновый «боян» с ханкой.

Ты научился любить и ценить боль уколов.

Ты вернулся домой. Болото стало домом. Как переехать из Рыбинска в Ярославль. Придуманный мир покрылся пылью, зачах.
Дворцы осыпались, слуги и рабы разбежались, богатство превратилось в труху.
Наложницы состарились не ко времени.
Вместо них беззубые, злые старухи плели сеть и всё чаще, на грани сна зачем-то тащили тебя в подвал, где только гробы, где красное на чёрном, ножи и кровь.

Там теперь твоё место. Пока ещё там.

Человек привычлив, теперь ты спокойно наблюдал как милые, знакомые  черти пляшут на головах и скандируют:
« Генрих – гений! Генрих – гавно!»,  хохочут смехом гиен в геене огненной….

Освоился и осмелел настолько, что мог  пальчиком ноги попробовать, достаточно ли горяча в котле смола или надо бы поддать.
И поддавал от вольного.

Взрослел, становился умней, собранней, хитрей, научился быстро спуливать кайф и наёбывать мусоров, варил «солутан», "винт" и «электро», оседлал "буратино", потихоньку барыжничал,  приобрёл  клиентуру.

Снова, как и тогда строил свой рай, но уже теперь здесь, прямо в аду.

Ну как, интересно? Много узнал нового?
По своему ты гений, конечно.
Маленький такой. Волк Вова.
Небольшой комнатный гений.
Гений гниения……»

Генрих добросовестно, каллиграфическим почерком до последней буквы записал этот текст и поставил точку.
Под ним несла свои спокойные воды река. Он болтался  одной ногой в петле тарзанки, свисающей с огромного, раскидистого клёна. В руке его вместо вил  обычная вилка, он писал ею  по воде.
Снизу, сквозь зыбкую рябь  на него смотрело напряжённое лицо, похожее на пропеченное яблоко, налитое больным, тёмным фиолетом, лицо было злым, покрытым изнутри мелкими морщинами, на голове дыбом тянулись волосы с сильной проседью, от ветра Генрих покачивался, вращался вокруг своей оси, балансируя руками и свободной ногой.
Улучив момент затишья и собравшись с  силами он поразмыслил и дописал: «С моих слов записано верно. Мною прочитано. Подтверждаю. Генрих фон Дьякоф».


Отдышавшись, с размашистым усилием поставил подпись.
Покачавшись ещё, он придумал печать и  с плеском влепил её в воду.
До кровоизлияния в мозг оставались считанные минуты.