Карточки с выставки. Часть 2. Шрайбикус

               

Первая фотография Игоря Красильникова «Сосна» появилась в печати осенью, когда в домике на косе умерла его бабушка. При всей простоватости эта работа была самостоятельной. В этом снимке присутствовала душа подростка, его взгляд на мир, как на чистую радость. Однако нависшие над обрывом корни сосны, готовой сорваться вниз, вносили в него диссонирующую ноту.
Шли годы. Игорь занимался в фотокружке. Окончив среднюю школу, работал на моторном заводе, пока не ушел в армию. Отслужил срочную в Афганистане.
Вернувшись домой, он продолжал фотографировать.
Его первая персональная выставка состоялась в Доме культуры. Называлась она «Берег». Немалую часть этой серии занимали фотографии предметов, выброшенных штормовыми волнами. На фоне форматов и цвета, стремящихся к рекламным стандартам, черно-белые фотографии Красильникова вызывали ощущение напряжения, даже трагичности не только в «портретах» вещей, где его легко можно было бы объяснить, но и в пейзаже, каким бы пустынным он не был.         
– Зачем ты снимаешь хлам? – саркастически восклицал Граф. – Посмотри сколько вокруг сексапильных красавиц, а ты снимаешь старье. Вот башмак. Башмак как башмак. Побитый, и «жрать хочет». Все, конечно, уныло. Может, я тупой. Но твои карточки с выставки, извини, тоску нагоняют...
Игорь и сам не знал – почему его поражают и заставляют испытывать неясное волнение места и предметы, обреченные на разрушение. Он просто чуял, эту обреченность. Эту щемящую покорность судьбе, излучаемую тем же бушпритом, умиравшим на берегу, или – женской перчаткой, лежащей на прибрежном песке и будто силящейся что-то сказать. Но как это перевести на человеческий язык, когда твой взгляд выхватывает предмет, который ты и не искал вовсе, он сам тебя выбирал, повернувшись неожиданной, немыслимой своей гранью?
– Это как предзнаменование, – говорил Игорь, думая о непостижимой глубине бревенчатой стены домика на косе, ушедшей в темную изрезанную морщинами поверхность. И вдруг замечал, что его слова не проникают в друга, а вьются вокруг него, как назойливые мухи. И потеряв решимость, лепетал,  что, мол, только память дарит бессмертие тому, что нас окружало и окружает.
Граф откровенно зевал.
Потом была еще одна его персоналка. Печально известная. Называлась она «Несвершение». Составили ее портреты людей, чьи дни были сочтены. Своих героев Красильников снимал в больницах, в реанимациях, в домах престарелых. И бывало, перед лицом смерти старики рассказывали ему то, что было скрыто в них под гнетом повседневности, фальши общения, суеты. Одни сетовали на то, что прожили свои жизни не так, как хотели они, а так, как навязала им какая-то равнодушная незримая сила. Другие горько сожалели о том, что не ценили дружбу, и теперь, на краю могилы, оказались в пустыне: без родных, без близких. Третьи, не могли себе простить, что они жили каким-то ожиданием светлого будущего и отдавали свое здоровье и силы Молоху, но только не собственной душе.
– ...А надо было слушать только свое сердце. Ибо грядущее есть пропасть, пустая и черная, – хрипел, свистя изношенными легкими, бродяга без роду-племени, некогда занимавший солидную должность на кафедре философии, но добровольно перевернувший свою жизнь с ног на голову: – Слушать надо только движения своей души… Хочешь надеть лапти путника – надевай! Хочешь быть поэтом – будь им… Это твое. С природой шутки плохи... Запри ее на замок. Она возьмет свое, рано или поздно... 
Портрет умирающего бродячего философа Игорь назвал «Счастливый человек». И все это без экзальтации и нагнетания эмоций. Однако представители от культуры сочли выставку идеологической диверсией. Экспозицию сняли. Больше Красильников не выставлялся.

Шрайбикус

Горожане знали Красильникова, как фоторепортера местной газеты. Бывало, его видели на трибуне среди представителей городской власти – он снимал праздничную демонстрацию трудящихся. Но в своей кожаной куртке и в джинсах, с развевающимися на ветру длинными волосами, он производил впечатление вольного художника. И казался среди местной элиты инородным телом.
Граф, бунтарь и задира по природе, называл его Шрайбикусом. Но систему Красильников ненавидел не меньше Графа. Только в отличие от Графа, он прятал в себе свои воздушные замки, куда не мог добраться Дракон. Так, «по-детски», он называл тоталитарный режим.
Но как-то раз Дракон поднял свои головы, чтобы разнести вдребезги фестиваль «Проект Мира и Правды». Этот проект Граф пробивал в городе два года. И вот такой облом!    
– Все было готово! – в ярости кричал он по телефону, позвонив Игорю в редакцию. – Оставалось назначить число феста. Но в последний момент, за день до печатания афиш, число это вдруг переносится на двадцать второе июня, а это день начала войны. Представляешь! А тут какие-то козлы пустили слух, что хулиганье собирается в этот день навести в нашем городе шороху, и перебить бейсбольными битами всех хиппи и музыкантов... Ну, и тут началось. Менты, отдел антикультуры, комитет по борьбе с молодежью… И мне за день до фестиваля объявляют: «Фестиваль переносится или отменяется!». «А вот уж фигушки!  – говорю я им. – Вы у меня все тут, козлы комсомольские, поляжете, но фест я вам не дам сорвать!» И вижу на лицах шестерок от культуры страх. Но и еще большую уверенность, что фестиваль надо отменять. Короче, завтра состоится экстренная летучка. Но меня туда не пригласили!..
На летучку пошел Игорь, как представитель прессы. Граф был прав. В отделе «по борьбе с молодежью», как он именовал городской отдел по делам молодежи, сидели функционеры, представители горкома партии и милиции. И дело шло к тому, чтобы фестиваль запретить: «Рока нам только не хватало!». Тут Красильников и взял слово. И горой встал на защиту Проекта, мотивируя тем, что никто не вправе запрещать одаренным людям делать то, чего из-за трусости или из-за бездарности не могут делать остальные. Он сел на место, понимая, что ему хана. Он был беспартийный, и до сих пор это сходило ему с рук. Впрочем, уйти от шлюшечной поденщины, не этого ли он сам хотел!
Первой пришла в себя заведующая партийным отделом газеты «Наш путь» Любовь Косарева.
– Это недопустимо! – закудахтала она. – В наши ряды пробрался отщепенец! Я давно за ним наблюдаю, товарищи. И вот он показал свое истинное лицо! Свой моральный облик!..
И началось избиение при полном аншлаге, характерном для мероприятий подобного типа. Косарева припомнила Красильникову выставку «Несвершение», целью которой было «очернить советскую действительность». Не забыла она и портрет  пожилой женщины, бригадира ремонтниц из дистанции пути, со следами тяжелого физического труда на лице. Портрет сделал Красильников, и он попал  на первую полосу.
– Просто находка для антисоветчиков!
Досталось и редактору «Нашего пути» Вячеславу Шкоту – за попустительство. Но на дворе уже дули другие ветра. Так что обвинения Косаревой в нелояльности Красильникова прозвучали, будто монолог из плохой пьесы времен застоя. Однако его персона отвлекла внимание от фестиваля. А когда снова вернулись к вопросу «быть или не быть фестивалю», то кто-то из присутствующих предложил взять тайм-аут. И заседание было перенесено. А на следующий день под давлением студентов университета, где на английской филологии училась дочка Красильникова Вика, фестиваль кое-как разрешили, оговорив «нюансы». И Красильников снял на фотопленку рок-музыкантов, а также кордоны милиции, заградительная мощь которых была такая, что половина зрителей просто испугалась и не пришла.
На следующий день он забежал к Графу, чтобы отдать ему отснятый материал.
Граф лежал на диване с забинтованной голенью.
– Что с ногой? – насторожился Игорь, увидев своего друга в таком плачевном состоянии.
– Да по собственной дурости! – бросился разглядывать фотографии Граф. – Когда отыграли все шестнадцать групп из Калининграда, Москвы, Ямало-Ненецкого округа и так далее, наш ненаглядный Васек Трубачев повысил на меня голос. Типа: «Где, блин, твои грузчики аппаратуру таскать?». «Да они же вот, в десяти метрах, пиво со мной пьют, дожидаясь, пока ты провода смотаешь!» – говорю, а сам весь затрясся от гнева. Накопилось, понимаешь... И собственной ногой о бетонную колонну – хрясть! Короче, порвал связки в голеностопном суставе. Сам видишь, нога, как правая ягодица борца сумо. Но лечиться пока некогда. Я готовлю новый трэк для будущего альбома. А это для меня сейчас важнее, чем собственное здоровье... 
– Болит?
– Болит, собака. Но у меня есть рецепт. Хочешь, поделюсь?
– Давай.
– Нужно делать дело, и делать его с кайфом и хорошо. Это главное средство против боли, а  другое…
Граф поднял с пола оплетенную бутыль с красным вином.
– Вот это. Выпьешь?
Игорь отказался, сославшись на дела.
– Молоток! Я вот тоже сейчас это допью и больше не буду. Пойду с костыльком черепашьими шагами в клуб моряков, мы сейчас там репетируем, и доведу до ума болванку композиции. Ох! – схватился он за щеку. – Мама мия! Вот и к зубкам моим белоснежным капец подкрадывается. Но еще жалеет меня, чтобы я продолжал нравиться юным фанаткам, вызывающим во мне ощущение вечной молодости. Хох!
Граф отпил из бутыли.
– А ты молодчина, Игорь, – сказал он. – Мне уже доложили, как ты навесил дюль двуликим анусам из горкома!
И Граф опять приложился к бутыли.

Сказки

Рецепт Графа – делать свое дело с «кайфом и хорошо» – Красильникову был известен. Как и Граф, он любил творчество и при первой возможности убегал на косу, чтобы побродить с фотоаппаратом по берегу моря. А с некоторых  пор он стал писать «сказки»: так он про себя называл свои короткие тексты. «Сказки» он читал жене Людмиле, актрисе местного драмтеатра. Красильников называл ее Люси, до сих пор не разлюбив воздушно-легкую девочку, сестру Графа, умершую в юном возрасте от лейкоза.
– Милый, почему ты не пишешь статьи для газет? – нежно говорила ему Люси, прослушав на кухне очередной опус мужа. – За статьи гонорары платят. А сказки твои… Кто напечатает? 
– Та-а, – отмахивался Красильников. – Лжи и без того хватает.
– А ты не лги.
– Невозможно.
– Почему? – наклонялась над плитой Люси, убавляя газ под парящей кастрюлей. Ее халатик задирался, открывая стройные ноги: – По-твоему все писатели лгут?
– Конечно, – любовался ногами жены Красильников.
– А Достоевский?
– Больше остальных, – грустно улыбался он.
– Шутишь?
– Шучу, конечно. Но, знаешь, так называемый реализм – понятие относительное. 
– Почему? Разве писатели не отражают жизнь, как она есть?
– За редким исключением… Тут ведь как? Писатель, какой он ни будь, реалист, пропускает своих героев через свое восприятие. Вот как ты, актриса, влезаешь в шкуру своих персонажей, пытаясь изобразить их, как обыкновенных людей, но тебе это никогда до конца не удается – ты-то сама не такая. И ты все равно играешь саму себя… Так?
– Ну, почти...
– То-то и оно. Так же и писатели. Герои в книжках и думают не так, как обыкновенные люди,  и самосознание у них о-го-го... И что интересно. Чем ярче у писателя талант, тем фантастичней выходит картина, которую он создает с помощью вычитанных идей, прототипов и прочего...
– А в чем, правда?
– А, правда, в том, что я тебя люблю! – обнимал жену Красильников, все еще по-девичьи стройную, до сих пор игравшую в театре юных соблазнительниц, хотя ей было за сорок.
– А священники? Они что, тоже лгут?
– Как тебе сказать… – вздыхал Красильников. – Там все проникнуто смыслом. И царит полнейшая гармония между внешним и внутренним состоянием. Назвать это ложью, я не могу. Но истины мы, смертные, все одно никогда не узнаем…
– А ученые?
– Что ученые? Честь им и хвала. Но никакие научные истины не помогут нам, человекам, в борьбе с глупостью и ужасом нашего положения… 
– Да кто же, тогда не врет-то?
– Прозревшие...         
– Как Левушка Толстой после арзамасского кошмара?  Когда он усомнился во всем  мироустройстве и даже хотел покончить с собой?
– Вроде того, – погладил Красильников ноги жены. 
– А если все прозреют? Что тогда?
– Это невозможно…
– Почему?
– Потому что они либо погибнут, либо тут же бросятся без оглядки обратно на свою двухмерную кухоньку, к сносному, объяснимому и привычному. Хотя мир наш далеко не круглая тарелка, как нам внушают все те же журналисты, политики со своими прогнозами. Да и кратчайшее расстояние между двумя точками – ни есть прямая, как опять же нам внушается. Не так устроен мир. Совсем не так. Был со мной случай…
– Правда?
– Хочешь, расскажу?
– Подожди, я газ выключу...
Люси выключила газ, и Красильников, поймав жену, усадил ее на свои колени.
– Как-то раз, – шепнул он ей на ушко.
– Почему все истории начинаются с «как-то раз»? – жалобно  сказала Люси.               
– Ну, хорошо. Это случилось после дембеля. Мне хотелось одиночества. Я жил один в бревенчатом домике на косе. Скажи, бывало с тобой так, как будто тебе снится сон, но все реально? Вот и со мной так было. Я разговаривал с покойными, с мамой, с бабушкой, с моим дедом. И все было реально, все было полно взаправдешной жизнью. Живые люди, запахи. То есть точно так, как ты уже видел, как раньше было все до мелочей. Я часами бродил по берегу моря, разговаривал в лесу с деревьями. Знаешь, я мог без устали отмахать тридцать километров, и вещи, которые я встречал на берегу, казались мне одушевленными. Мало того, ко мне приходили убитые однополчане. И я изо всех сил старался предотвратить их гибель. Но они все равно погибали. Я понимал, что это психоз. И в то же время, не хотел, чтобы это состояние кончилось...
– А еще ты встретил на берегу мальчика… Помнишь, ты читал мне про него свою сказку? Как он строил из песка корабли, черпая лопаткой воду из моря. Ты что, тоже его видел в то лето?
– О, да! Это был покойный Кеша. И я видел его, как вот вижу сейчас этот дождь, – показал рукой на окно Красильников, но в это время за окном шел снег. – А потом я выздоровел…
– Хорошо, что ты выздоровел. Все-таки лучше жить на плоскости, а любить в многомерном пространстве чувств! – поцеловала его Люси, пытаясь вспомнить из какой пьесы эта реплика. И не вспомнив, расстегнула ему на брюках ремень...      
Все произошло неудобно и преждевременно.
А через десять минут Красильников стучал, как из пулемета, на пишущей машинке. «Уж не обдумывал ли он сюжет во время любви?» – думала Люси, глядя на согбенную спину мужа. Надо заметить, она изменяла Красильникову только два раза. С главным режиссером театра Швецом, обещавшим  дать ей роль в новой пьесе, но при условии, если они обсудят ее вдвоем в номере гостиницы. И она не устояла. А второй  раз – с дантистом, ее воздыхателем. И теперь, желая быть честной до конца, спрашивала себя: любит ли она Красильникова, не умеющего устраиваться в жизни? Может, это лишь иллюзия любви, ее эквивалент, выработанный годами совместной жизни, попробуй  тут пойми! Красильников ей казался большим ребенком, которого однажды забыли на вокзале, и с тех пор, он ищет свою мать. Заменить ему мать она не смогла. Ей всегда хотелось иметь сильного, уверенного в себе мужчину, знающего свои цели. Таким ей казался Граф, в которого она была по уши влюблена в юности: юбочник и подлец, конечно, но столько в нем было кипучей энергии!
«А ведь Красильников прав, все мы лжем…», – вздохнула она. – Ежечасно и ежеминутно…».

Форс - мажор

Так он, Красильников, жил бы себе дальше, размеренно и стационарно, хотя и ругал систему во всю на восьмом этаже в гнездышке, свитом Люси. Но однажды это сносное, упорядоченное и обозримое рухнуло с бурной внезапностью катаклизма.
Было странное совпадение: демонтаж памятника вождю, указующему бронзовой рукой путь к светлому будущему, произошел в тот же день, когда газета «Наш путь», где работал Красильников, прекратила свое существование. И он потерял профессию. Но без работы он оставался недолго. 
Однажды ни свет, ни заря его поднял на ноги телефонный звонок.
– Бляха муха, да где ты есть! – кричал в трубку Граф. – Я уже думал, ты запил, отрезал себе ухо, или еще что-нибудь поважней. Вот тебе новость из моей культур-мультур-предпринимательской деятельности… Еще раз доказывающая, что пацаны с Набережной – правильные пацаны, когда они не дрейфят, а делают дело… Короче, три дня тому я вернулся из Москвы с феста, занял четыреста долларов у одной столичной художницы и открыл фирму «СГД Медиа». Буква «Д» означает друзья или дурак – по желанию. Но у меня есть ощущение, что через пару лет мы станем Ротвейлерами! Нет, ты не ослышался, – загоготал он: – Привыкай, рабкор, к сленгу оптовиков! И мухой ко мне. Если хочешь снять подводный мир Мальдивских островов в ближайшее время...
И Граф разразился сардоническим смехом.
Красильников не разделял бодрого энтузиазма своего харизматического друга, которого он сам был лишен. Но что прикажите делать человеку, который вспомнил, что кошелек его пуст?
По иронии судьбы Граф арендовал помещение в школе, где они учились, и где некогда их гонял за длинные волосы и рок-н-ролл  директор. Теперь там царила иная атмосфера. Старшеклассники открыто курили на школьном крыльце, ржали и не обращали внимания на учителей. Офис Графа располагался в бывшей «лаборантской», небольшой комнате с пустыми стеллажами. Граф сидел на стуле, положив ноги на стол, как шериф из голливудских вестернов. Это сходство с шерифом усиливали его мексиканские сапоги и брошенная на стол черная шляпа с высокой тульей.         
– Как выступили в столице? – спросил Игорь.
– На трояк, – прикурил новую сигарету от дымящегося «бычка» Граф. – Хотя вещи были готовы на пять.
– А чего так?
– Та-а, – выпустил сноп дыма Граф. – Нервозность сказалась. Три дня мы не могли узнать: когда мы играем... И нам об этом сообщили со сцены. А я, ты знаешь, люблю человеческое отношение к себе и к своему творчеству. Нас даже в гостиницу не поселили, жили в общаге: мрачные коридоры, сорокалетние неудачники в умывальнях...
– Ну, а другие как?
– Рокеры уже не те, Игорь… Рядятся в женские платья, используют грим проституток. И льют металл. После такой команды, нам и пришлось играть. Им дали сорок минут, а играли они час с лишним. А потом на сцену вышел я, длинноволосый немолодой человек, и запел голосом мира и любви…
И Граф запел басом:

                На весах день и ночь,
                Тяжесть слов и Млечный Путь,
                А слепой не знает, что в глазах
                Может быть тоска или страх...
                Я не скажу ему, что видел за стеклом...

– Короче, любители металла и попсы сразу повалили из зала. Остались только наши ровесники. Они нам и хлопали, а потом говорили в фойе: вы, парни, играете отличный арт-рок... И я еще раз убедился, что мы на правильном пути. Но мне нужна студия! Творцы не должны думать о деньгах, Игорь! Как не думает о них Мик Джаггер или Пол Маккартни. Так ведь?
– Вне всякого сомнения,  – сказал Игорь.
Посмеялись. И Граф перешел к делу. Кроме Игоря, его компаньонами были Сквайр и Ледик, еврейский юноша с манерами гея, но знающий толк в дистрибюшн, как охарактеризовал его Граф. И Красильников влился в море бизнеса, хотя к делячеству душа у него не лежала.
Граф и компания гоняли воздух в громадной турбине, именуемой СНГ, где миллионы таких же вентиляторов, как и они, продавали все, что могло принести куш: от пантов северного оленя до мостов через реки, и компьютеров.    
– Старик, у тебя есть купец? – будил  Красильникова звонок посреди ночи.       
– Разумеется, – моментально отвечал он.
И тотчас перезванивал в другие места. Где-то у кого-то находился покупатель. Красильников забивал встречу. И ехал на отцовском «Запорожце», доставшемся ему по наследству.
Прошло полгода, и Красильников понял, что «Ротвейлером» ему не стать никогда. Ибо реальных продавцов было мало, а посредников – пруд пруди. Но, делать нечего, иной работы не было, и он продолжал вентилировать.         
Как-то раз после ряда обломов они получили заказ на крупную партию компьютеров.
– Тысяча компьютеров! – объявил Красильников жене. – Мы станем богатыми.
Люси только хмыкнула. Она сидела дома без ролей и была злюкой. Может, утешал себя Красильников, она просто вступила в тот возраст, нелегкий для любой женщины. Но он знал, что это полуправда. Люси разочаровалась в нем. Она в нем обманулась. В собственном муже. И временами она была весьма иронична, когда узнавала, что кто-то из ее знакомых купил иномарку или открыл свое предприятие.    
Красильников побрился, надел темный костюм, взял дипломат и ушел.
Вернулся он вечером. Люси принюхалась. От Красильникова несло алкоголем. Пройдя в кухню, он открыл дипломат и выставил на стол три бутылки пива. Стоя, жадно осушил одну прямо из горлышка, как похмельный алкаш.
– Все, Люси, конец, – объявил он. – Я выхожу из игры, где все решается рынком и валютой, биржей и модой, но только не человеком! Понимаешь? Не че-ло-ве-ком!
– А кому конец? Нам?
– Форс-мажору конец. И да здравствует реальность! Пусть непостижимая, пусть чудовищная, но реальность!
Красильников откупорил вторую бутылку.
– Вика, дома? – спросил он.
– Вика в университете.
– Это хорошо... – присел он за стол. – Я не хочу, чтобы она видела меня в таком несколько возбужденном виде...
Вскоре он рассказывал:
– …Короче, прихожу к месту встречи и вижу человек двадцать. Все в таких же темных костюмах и с дипломатами в руках, как и я. Что за демонстрация? Но слышу: говорят о компьютерах. Я влился в толпу. И мы направились к дому продавца. Вдруг – мент. Но он тут же исчез, увидев нас. Может, он испугался, что мы черносотенцы и сейчас устроим погром, а, может, принял нас за мафиози...
– Ты-то сам куда исчез? – наступала  Люси. – Ты что, не мог нам позвонить?
– Подожди! Так вот, первое, что мы увидели, открыв дверь в офис продавца, были спины. Кто-то сказал: «Кто там, блин, еще пришел?». – «Посредники». – «Сколько вас?» – «Много». – «Оставайтесь у двери, вы сто семнадцатая группа». То есть сто семнадцать человек на восемьсот компьютеров, как выяснилось, к тому же по вражьей цене. Стали требовать продавца, а его нет. Мне стало тошно. Я вышел из офиса. И вдруг почувствовал… Знаешь, это было ощущение невероятной свободы! Вот оно-то и было знаком бессмысленности!
– И ты скорей – в пивнушку. Заливать свои неудачи винизмом... Как несчастный Мармеладов?
–  Нет, Люси. Я хотел позвонить вам, но сдох сотовый. А вино я пил на косе. И очень жалел, что мы не вместе. Ты, я и Вика на берегу…
– Так ты заключил сделку или нет? – оборвала его Люси. – Граф весь день названивает…
Красильников почувствовал, как в его душу закрадывается безысходность.

Утопия  Графа

– Просто остынь, старик, – промывал мозги Игорю Граф, когда тот заявил, что выходит из «турбины». – Спору нет, жизнь – груба и цинична. Ну, так она устроена! И всегда так было. Кстати, нет ли у тебя человека в Литве? Лес, стекло, краска. Только мне нужны надежные партнеры, способные заплатить предоплату...      
– Моя доля? – схватил калькулятор Игорь, изображая сильное желание приступить к сделке.
– Воля вольному, – гнусавым старческим голосом продолжил интермедию Граф, сделав вид, что не замечает иронии: – Но хочу вас предупредить, молодой человек, что один вы погибнете в бурном житейском море. Где каждый за себя, и только Бог за всех. И помните мои слова, когда ваша утлая лодка пойдет ко дну. Хотя вижу, для вас это  пустой звук...   
– Браво! – воскликнул  Игорь.  – Тебе бы, Стас, романы писать.  И читать их своим рокерам во время гастрольной лихорадки. 
– Уж если что-то писать, то детективы, – уточнил Граф. – Типа «Бабушка и браунинг». Пипл хавает все, что его особо не напрягает. Но вернемся к нашим баранам…
Натянуто посмеялись. И Граф опять стал уговаривать Игоря не бросать бизнес. И они поспорили.
– Ха! По-твоему, если я занят работой, то меня попросту нет? – атаковал Граф.
– Тебя нет, – делал отбив  Игорь       
– Здрасьте! А кто тогда перед тобой? Призрак замка Мориссвиль?
– Нет, конечно, но что-то вместо тебя, – уклонялся Игорь от молниеносного вызова.       
– Вона как! – отступал Граф. – Выходит, надо все бросить, сидеть на красивом холме и на свирели играть? Я, конечно, утрирую. Но все это, Игорь, фигня. Кто же мои кредиты погасит? А твою семью накормит? А? Пушкин?
– Не знаю, – маневрировал Игорь. – Но то, чем ты сейчас занят, как раз не терпит творчество, его сердце – свобода! Кто-то лезет из кожи вон, чтобы стать духовным, а у него ни черта не выходит…
– И почему? –  провоцировал Граф.
– Да потому, что мы не хотим или не можем выпасть из бешеного ритма и остаться наедине с самим собой – терял дистанцию Игорь.  – У человека, бегущего по кругу в этой сумятице, немного остается для собственной духовной жизни... Не так ли?
– Но ведь наша жизнь состоит не только из одних дел, – атаковал Граф. – Кроме дел есть и удовольствия!       
Игорь хотел было нанести быстрый ответ, но не нашел точных и сильных слов… Да, конечно, удовольствия были. И он тоже не чуждался «простых человеческих радостей», как называл Граф тусовки и джемы в клубах, презентации и попойки с женщинами. Но как все это было бесконечно далеко от настоящей радости! Когда он убегал на косу, на берег моря. Там, в зоне покоя, было другое время, и другое пространство, где вещи и пейзажи открывали «оку» его камеры доверчиво свой лик. Ради этих крох радости он готов был отказаться от многого. Только бы не погасли эти живые и сильные огоньки внутри него, в которые он еще верил...    
– Черт с тобой! – нанес ему укол Граф. – Раз предел твоих мечтаний – рыбацкая хибара и черствый хлеб с водой. Живи в лачуге! Поставь рядом с ней деревянное чучело с надписью «Жизнь хренова». И колоти по нему палкой. Три раза в день. Но мир к лучшему ты так не переделаешь. А я вот хочу построить студию звукозаписи. И тогда я позволю себе роскошь делать только то, что никто за меня сделать не сможет. Это и есть цель моей жизни.
Граф закурил.
– Да пойми же ты чудак-человек! – мечтательно сказал он. – Я тоже не хочу ждать, не хочу гонять воздух. Тем более что я музыкант. И прости за дерзость – одаренный музыкант. Да, здесь противоречие. Но когда я пишу музыку, ненавижу бизнес, а когда работаю, понимаю, что это мой крест. Но я буду работать до тех пор, пока не построю Дом Солнца для  творцов с видом на море.         
– Тогда тебе придется ограбить банк.       
– Нет, Игорь грабить неприступный банк, набитый деньгами, конфискованными бессовестным государством у доверчивого населения, я не собираюсь. Я построю студию на деньги, заработанные своим трудом, и на кредиты от криминальных структур. И мне плевать на совесть! Город Песчаных Кораблей больше не существует. Он рухнул. С тех пор, как умер чистосердечный Кеша с ясной улыбкой. А я уже совершил поступок, за который уже сейчас, при жизни, на полную катушку плачу горькими слезами… Такова цена моей утопической мечты. Подумай, разве может быть грех страшнее этого самоубийственного поступка, в стране, где царит вселенский обман!
Тут затрезвонил телефон. Граф схватил трубку. Звонил Сквайр. Он сообщил, что в город прибыл вагон с противогазами. И Граф мгновенно потерял интерес к Игорю, переключившись на бизнес: кому бы продать противогазы?
Но упрек Графа был верным. Красильников в самом деле менялся. А друзьям хотелось бы, чтобы он оставался таким, каким был, чтобы он не изменял своего лица. Но его лицо сопротивлялось. Оно менялось. Ему хотелось меняться. Это их злило. И как только он перестал стараться быть им полезным, они поставили на нем крест.

Зондер

Красильников искал работу. Но приватизированные предприятия, куда, бывало, его приглашали на праздничные мероприятия в качестве фотографа, объявлялись банкротами. Поменял свой профиль и моторный завод, где он трудился до армии. Работа на конвейере была не из легких, но он помнил, то отрадное чувство, когда ему удавалось обкатать, то есть выпустить в жизнь, три, а то и пять моторов за смену, выкрашенных самолетной краской в серебристый цвет. Теперь завод, погубленный акционированием, вместо моторов выпускал алюминиевые кастрюли и аппараты для изготовления попкорна.  В городе росла безработица.
Оставалось взять в руки кайло.            
Окинув его быстрым взглядом, далеко не богатыря, но жилистого и выше среднего роста, миловидная женщина из отдела кадров отделения железных дорог, предупредила, что труд на железной дороге будет зверским. Красильников только развел руками. Ему выдали желтуху, удостоверение железнодорожника, и направили в бригаду.
А жара в то лето стояла адова, и бригада начинала работу в четыре утра, пока держалась прохлада. Ремонтников часто отвлекали от плановых работ и перебрасывали на другие участки. Так что в дистанцию пути их привозили вечером, когда солнце уже светило красно. 
Как-то раз бригадир, тупое существо большой физической силы, дал Красильникову одиночный замер на расшивке старых путей. Понаблюдав некоторое время, как тот неумело выдергивает из шпал костыли, он вырвал из рук Красильникова лапу.
– Дергай только три костыля! – заорал он. – Этот, этот и... этот. Они держат металлические подкладки, а стало быть – рельсы. Два других – не трогай. Эти – обшивочные...
И ловко орудуя костыльной лапой, он без натуги выдернул на левой нитке несколько рельсовых костылей, точно ржавые гвозди из сгнившей подметки.
– Шуруй! – отдал он лапу Красильникову. – Сейчас тут окно, – недобро сказал он, прищурившись: – Так что поспешай…
Красильников приступил к работе, но ему не хватало сноровки и на конце восемнадцатой шпалы, когда он выдергивал намертво вбитый костыль, локоть его правой руки разорвала боль.
– Ах, черт! Я растянул связки...  – ахнул он, озираясь. 
Ветка убегала в дрожащую от зноя даль двумя сужающимися рельсами. Метрах в двадцати от него копошились на путях рабочие. Вспомнилось, как он, фотокорреспондент, приехал на редакционной машине в сильный  мороз на участок пути, где хулиганы расшили двенадцать шпал подряд, и хорошо, что это заметил обходчик, не то бы произошло крушение пассажирского поезда. Путь восстанавливала женская бригада. И теперь, вспомнив усталые глаза женщин, одетых в желтухи поверх ватников, Красильников приказал себе: «Лягу костьми, но замер одолею!»
Он сошел с насыпи, снял желтуху и, стащив с себя мокрую от пота майку, порвал ее. Туго стянул лоскутами локоть...
...Не дождавшись его с работы, Люси позвонила в дистанцию пути. Трубку подняла дежурная. Фамилия  «Красильников» показалась ей знакомой.
– Так это ваш муж? –  удивилась она.
Получив надменное «да» от известной в городе актрисы, дежурная взлетела на олимп:
– Он же зондер! Что вы хочете? – зачастила она.
Люси покраснела от стыда. «Зондерами» в их краях исстари называли социально-бесперспективный сброд,  дешевую рабочую силу – на строительстве железных дорог.
– Это безумие, – запалакала Люси, увидев сожженное солнцем лицо Красильникова, когда тот, наконец, явился, отработав две смены с покалеченной рукой.  Но сам он был весел. Потому что одолел там какой-то замер.
– Или я, или зондерство! – заявила она. – У любого стоящего мужика есть свой бизнес, – в ее голосе зазвенели пронзительные нотки. – Анжелика, новая пассия Графа, мне хвалилась сегодня, что Граф базу для репетиций открыл. И гитарами там приторговывает. А ты  – зондер. И теперь любая вохровка может бросить мне в лицо: «А что вы хочете!» – кричала она зло и нелогично, чтобы не разрыдаться.
Но все же разрыдалась. Потому что на днях ненасытный Швец опять предложил ей обсудить пьесу в номере гостиницы. И ей пришлось согласиться. Из-за конкуренции со стороны молодых актрис, готовых прыгнуть в постель к кому угодно, только бы получить главную роль.
Красильников ушел с железной дороги и сделался книготорговцем, чтобы самому зарабатывать свой хлеб. Но месяца через три продавать сентиментально-слюнявые романы для домохозяек стало непереносимо и бессмысленно. И он покончил с этим делом, научился класть плитку. С преподавателем режиссуры, уволенным из университета по сокращению штатов, и с еще одним хорошо пьющим художником, они стали делать евроремонты. Но рано или поздно он снова оставался без работы. И начинались «периоды кроссвордов», как некогда называл бесплодные дни Граф.         
В ту пору сам Граф подался в бега. Ходили слухи, будто он взял почти беспроцентный кредит, совершил сделку, и срубил деньги, позволявшие каждому из его компаньонов стать владельцами квартиры и иномарки. Но Граф якобы настаивал на другом варианте: вложить все средства в новую сделку. Однако поддержки со стороны сотоварищей он не получил, так как предложение было весьма рискованным, а кому охота расставаться с деньгами, о которых вчера даже не мечталось! И тогда он самовольно на свой страх и риск вложил общие деньги в отвергнутый контракт. И выиграл. Но от равнодолевого раздела приобретенного отказался.
А вскоре после исчезновения Графа домой к Игорю заявились пьяные в  драбадан Сквайр и Ледик и чуть ли не за горло схватили:
– Где Граф? Он нас, как лохов, развел! И если он не решит проблему, стрелок будет его мочить из боевого пистолета, так ему и передай! – угрожали его бывшие друзья. И они не шутили.         
Меж тем Граф не давал о себе знать. И мало-помалу жизнь опять вошла в наезженную колею, состоявшую из беготни по редакциям, где от случая к случаю, Красильников получал гонорары за свои фотографии; из унизительных походов к знакомым – занять денег для оплаты долгов.         
Однажды, благодаря своим полезным связям, Люси разузнала, что в редакции одной из газет есть вакансия в отделе рекламы. И застолбила ее. Красильников полистал  газету общества с неограниченной ответственностью «Добрый День», где с боевым задором говорилось о благах наступающего рынка, пробежал глазами романические описания спальных гарнитуров, а так же лебединую песню автора этих рекламных опусов – статью о ландшафтной подсветке загородных домов, которую тот спел за два часа до петли. И ему стало еще тошнее.    
– Ну, ответь, ради всего святого! Что же ты хочешь? – хмурила свои красивые брови Люси. – Таскать рельсы? Или, может, работать на живодерне среди отбросов общества? Тебе предлагают подвизаться в газете, а ты кочевряжишься! 
– Прости, но описывать запахи мятного биотуалета,  так же виртуозно, как это делал покойный... Увы,  не смогу, – пробормотал Красильников, не зная, что и сказать.  – Уж лучше таскать рельсы…      
– А ты заработал сегодня хотя бы на обед? – посмотрела на него долгим взглядом Люси, так смотрят на идиотиков, чтобы определить степень их идиотизма. 
– Мама, зачем ты так! – донесся из другой комнаты голос Вики. – Сегодня папину сказку «Спаситель» напечатали…
– Ну, вот, писать сказки – это мы можем,  – вздохнула Люси. – Ладно, мойте руки. Сегодня так и быть накормлю!
Но Красильников за стол не сел; ничего не сказав, он ушел из дома. Вскоре он вернулся. В руках у него был большой букет алых роз.
– На  что шикуем? – спросила Люси, растаяв.
– На гонорар.
Он достал из кармана плаща газету. Его лицо светилось радостью. Люси вырвала газету из его рук и стала читать опус мужа:

                «Спаситель

Ночь была душной, страшной. Над степью взошла огромная луна. Страдая от жажды, он брел по степи туда, где серебрилось в лунном свете озеро. Но как только он приблизился к воде, озеро исчезло и снова появилось на горизонте, в другом месте. Это мираж, понял он, я умираю.
Вдруг на фоне неба он увидел высокий крест. А подле него – темный силуэт строения. Из последних сил он побрел к кресту в надежде найти воду. Строение оказалось кошарой. На ее стене углем была нарисована голая красотка. Изрешеченная пулями, она улыбалась оскалом смерти. Водой здесь не пахло.
 Он зашел в кошару. И, ползая на коленях, стал искать заступ. Не найдя ничего подходящего для копки колодца, он сел под крест, привалился к нему спиной и впал в забытье.
Очнулся он от жажды. Его сухой, разбухший язык не помещался во рту. Степь была залита зеленоватым светом. Черная длинная тень от креста протянулась до самой кошары. Вдруг от ее стены отделилась фигура женщины в белом. Поманив  его рукой, она поплыла по степи, не касаясь земли ногами. Это ангел, подумал он. И заставил себя подняться, побрел вслед за небесным посланником…
…Свет ударил его по глазам, когда он очнулся. И первым звуком, который он услышал, было журчание воды – метрах в трех от него бил ключ, образуя ручей. Из-за далеких, похожих на облака, гор уже поднималось солнце, когда он, стоя на коленях в ручье, благодарил Бога, и пил, пил воду, пораженный, как близка наша вечная радость! И вдруг вспомнил: «Белая женщина!». Вскочил, огляделся. Вокруг голая степь. Ни креста, ни кошары.
С тех пор в его душе скрылось нечто неземное. Как будто в одном из ее уголков, затеплилась лампадка, высвечивая в памяти лик женщины с темными скорбными глазами, спасшей его. В полнолуние он не спал. Думал: как помочь людям? О, если бы люди поверили ему! Но когда он рассказывал о женщине в белом, его не слушали: совали ему хлеб, деньги... А на что ему  деньги! Он хотел, страстно хотел только одного: чтобы люди стали человечней, добрее друг к другу. Верили ему только дети, толкущиеся на рынке у коммерческих киосков.
– Спаситель идет! – кричали они, когда он, получив инвалидную пенсию, приходил на рынок, чтобы раздать часть денег обездоленным. Счастливые, славные минуты!
Там, на рынке, я и познакомился с Саней Халиным по прозвищу Спаситель, с этим добрым парнем, которого не ожесточила даже война.
Однажды поздней осенью он пришел в редакцию, где я работал фотокорреспондентом. Его левая рука была забинтованная.
– Только на один вечер, – попросил он у меня фотоаппарат, смущаясь.
Я дал ему старенький «Зенит» со  светочувствительной фотопленкой.
– Спасибо! – обрадовался он.
Мы вышли с ним на улицу. Уже сгустились сумерки. В зеленоватых ущельях и впадинах неба сверкали звезды. За черными сучьями деревьев пряталась полная луна. Было холодно. Но одет Саня был легко: летняя куртка, сандалии на босу ногу...
– Что с рукой? – поинтересовался я.
Саня, волнуясь, стал рассказывать, как третьего дня он увидел в толпе на улице свою бедно одетую мать. Я насторожился, зная, что его мама умерла от сердечного приступа, узнав, что ее сын попал в плен к горцам. И мне было жаль Саню, которого сжигала какая-то непостижимая темная сила…
– Но это была не мать, – будто читая мои мысли, сказал он, продолжая свой рассказ: –  Я сунул в руки женщины все деньги. И пошел домой. А там… Ах, какое горе! Девочка, моя соседка, таблетками отравилась. Сожитель ее матери издевался над ней, она и не выдержала… Я бегом в больницу, узнать, жива ли? А девочку уже в морг свезли...
И  Саня поведал, как потом, ночью, он не мог уснуть. Ходил из угла в угол, думал: как уничтожить на земле горе! Но ничего не придумал. И под утро, дойдя до отчаяния, он схватил со стола горящую свечу и стал жечь свою ладонь. Сильный ожог перебил душевную муку, он прилег на постель и, спасаясь от призраков, натянул на голову одеяло.
– Но мне стало нечем дышать.  И я открылся… У моей постели стояла женщина, спасшая меня в степи...
Саня умолк. Я молчал, удивляясь, что говорить что-нибудь – нехорошо. Его сильное нервное напряжение передалось мне…

– Ах, если бы ты видел ее глаза! – тихо сказал он почти с ужасом. – Сколько было в них красоты, доброты, сочувствия! У меня болела рука, и я был в сознании. Но не мог вымолвить ни слова. Вдруг она взяла мою ладонь и легонько подула на рану. Боль утихла. И я заснул. А утром  глядь – рана-то зажила! Вот посмотри…
И он стал судорожно разматывать бинт...
– Не нужно,   –  остановил я его. – Я верю тебе...
Благодарными глазами он посмотрел на меня. Потом порывисто меня обнял:
– Прости, но я должен спешить. Идет война… Гибнут дети, женщины, старики… Надо остановить это зло!  Пока о н а  здесь!
Он резко повернулся и ушел в ночь.

*
На другой день Саню нашли мертвым. Он разбился, упав с крыши девятиэтажки. Недалеко от него лежал на земле мой фотоаппарат. Когда проявили черно-белую фотопленку, она оказалась засвеченной».