Карточки с выставки. Часть 3. Одинокое плавание

Крушение

Наступила осень. И Вика уехала в Англию на стажировку. Да так и осталась там, в туманном Альбионе, устроившись продавцом в обувном магазине в Лондоне.  Возвращаться домой, на родину, где у нее не было перспектив, она не хотела.         
Так Красильников и Люси остались вдвоем. В опустевшей квартире на восьмом этаже, откуда в ясные дни была видна синева моря за  желто-серой россыпью города.
Зимой Красильников обрел работу. Он получил должность охранника на строительстве офисного комплекса. Этот комплекс возводил тот самый продавец компьютеров, в офисе которого Красильников оказался среди посредников в сто семнадцатой группе. Фамилия у него была Ложников.
– Слышно что-нибудь о Графе? – спросил его Красильников, заступив на вахту.
– А ты что, ничего не знаешь? – вытаращил тот невинные, как у херувима, глазки. И пошарив рукой в ящике стола, подал ему компакт-диск.
– Только верни потом. Я за него зеленью отвалил.
Это был альбом Графа! Назывался он «Лучше уже не будет». Игорь отвернулся, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы, когда увидел, что на заднюю обложку компакта Граф поместил его фотографию из серии «Берег». На ней – побитый волнами стул, с высокой спинкой и о трех ногах, горделиво стоящий на пустынном побережье. Альбом был записан в Питере в одной из независимых студий. Продюсировала его некто Стингрей.
– Эта баба тусуется среди рокеров и толкает русский рок за бугор,  – пояснил Ложников, изредка посещавший Питер по делам. – Ну, что скажешь, а?! Ладно,  иди, работай!
Красильников отпахал трое суток кряду. Пришел домой. Поставил диск на проигрыватель. Прилег на диван и, слушая музыку, понял, что Граф достиг многого. Мастерски сыгранные вещи звучали, как послание, адресованное лично ему: «Даешь драйва и саунда!..». Но не затронули души Красильникова.       
Люси дома не было. После двух месяцев простоя ей, наконец, дали роль, и она пропадала в театре. Домой она возвращалась поздно, иной раз за полночь. Холодно поцеловав его, она уходила в свою комнату, сославшись на плохое самочувствие, или выдвигая другой предлог: ей надо хорошо выспаться, потому что завтра у нее генеральная репетиция. Сначала он это принимал спокойно. Но до него стали доходить слухи, что у Люси роман с зубным врачом, ее давнишним поклонником. И его стала терзать ревность. Единственная из всех земных боль, побуждающая человека делать ее острее.         
А дантист был богат и еще не стар. Он одаривал Люси цветами. Цветы он выращивал в теплице своего загородного дома. Часть цветов он отдавал в цветочный магазин – на продажу, а огромный букет роз присылал Люси. Мужик он был оборотистый. Но как можно было поверить в эти слухи? И так унизительна и гадка была сама мелькнувшая мысль, – подла и унизительна не только по отношению к его жене, но в первую очередь – к нему самому,  – что его подбросило.
Но в делах подобного рода бывают подозрения и бывают доказательства. Доказательства получить нелегко, а если реальных фактов нет... А ведь только с ними и можно считаться! Вспомнился голливудский фильм, где ревнивец нанимал детектива в сыскном агентстве, чтобы тот следили за его супругой. Он требовал полицейский донос на свою жену. Ах, как же все это было паскудно, захватано! И ему хотелось, как в детстве, укрыться в бревенчатом домике на косе. Ничего не знать, не ведать!
Так летели дни, недели, месяцы...
Бытовка, провонявшая потом его занудного напарника, казалась ему тюрьмой, где гибли все его мечты. И его хватала за горло тоска, лишая всякой надежды на то, что все как-нибудь устроится удачным стечением обстоятельств – материальной твоей жизни или жизни духовной.
Пришла весна. Задули западные ветры, несущие оттепели. Не справляясь со своей тоской,  он зачастил в «Лагуну». Там среди гудящего, как улей, конгломерата завсегдатаев, Красильников выпивал стакан вина, которое наливал ему человек кавказской национальности – Ашот. И на какое-то время вино ему помогало отсрочить возвращение в действительность, отдаться во власть грез. Но раз за разом греза эта исчезала. Потому что и тут вступали в дело связи с окружающим миром.  Его узнавали, вступали в разговоры. В подробности своей жизни он не вдавался, а люди не любят секретов. И кто-то пустил слух, будто он, бывший компаньон одиозного Графа, пострадал от бандитов, которые проломили ему чердак. Легенда позабавила Красильникова. Возможно, она возникла из-за его приплюснутого носа, сломанного, действительно, в драке. Но было это в юности, на танцплощадке в парке имени Кирова, где играл на эстраде Граф со своей группой «Океанские странники», и где им частенько приходилось драться с хулиганами. Но народ он разуверять не стал. Наверное, его плащ не по сезону, тоска, которую он, как не старался, не мог скрыть, – наверное, все это возбуждало сочувствие у его собутыльных братьев. Иначе с чего бы это вдруг кто-нибудь из них брался утешать:
– Не горюй, братуха, прорвемся!
И был опять вечер.
Паром, идущий на косу, еще не ушел, но Красильников не двигается с места. С минуту он смотрит на волны в заливе; на темную полоску косы, где зажглись огни в домах, а потом в небо с тремя, точно булавочными звездами. Мрак густеет. И вдруг он видит, как все пространство вокруг него, где уже едва различима грань между заливом и небом, затягивается каким-то странным туманом, который становится все плотнее, и его белизна беспокойно шевелится, точно чья-то бесплотная тень порывается сгуститься и стать приведением. Смутное ощущение заброшенности овладевает им. И вдруг он бесповоротно понимает, что ничего не выйдет. На косу он сегодня не уедет. Но почему? Из-за Люси? Нет, не только из-за нее, из-за всего не выйдет. А туман, надвигающийся с моря, по-прежнему размахивает саваном, гоняясь за самим собой... 
И Красильников пересчитывает оставшиеся у него деньги, идет в «Лагуну». И ясно ему только одно, что глушить тоску алкоголем – самый, что ни на есть, гибельный путь. Когда ты становишься невольным свидетелем казни, распада собственной личности. 

Побег

И наступил день, когда Красильников уволился из охраны. Собрал рюкзак.
– Надолго? – с деланным равнодушием спросила Люси, когда он, уже одетый, зашел на кухню, чтобы проститься.
Она пила кофе. На хрустальной пепельнице дымилась коричневая сигарета с золотистым кончиком, распространяя аромат восточного табака.
– Навсегда.
– Каркнул ворон: «Никогда!» – хмыкнула Люси, уловив в его голосе дрожь фальши.   
Взяла сигарету, пепельницу и ушла в спальню, ногой закрыв дверь.
Красильников оцепенел. Окинул взглядом комнату Вики: диван, на котором он спал, стол с пишущей машинкой.       
– Бедная моя! Как же ты будешь жить среди моих фотографий, книг! – подумал он. Но уже ничего нельзя было поделать.
...Вчера в «Лагуне» он встретил Володю Буфетчика, бывшего моряка, он знал его с детства. Володя жил на косе, и они вместе ловили камбалу со свай, когда Игорь приезжал в гости к своей бабушке. Теперь он был владельцем «Барракуды» – рыболовного судна, приспособленного под кафе, где, бывало, допоздна засиживался с рыбаками дед Игоря по матери. Володя купил у бывшего владельца «Барракуды» обветшалое судно, отремонтировал его и выкрасил корпус в желтый цвет, как битловскую субмарину.
– Крепись, братко, – сказал ему он, хватанув стакан рома «Капитан Морган». И подал ему нож с наборной ручкой:  – Если тебе не понравятся  слова, что я тебе скажу – можешь меня резать. Твоя жена живет с другим. Он дантист. Я ремонтировал у него зубы. Она приезжает к нему на виллу...      
Простившись с  Володей,  Красильников взял такси и поехал к дантисту, чтобы дать ему в рожу. Каменный дом дантиста, окруженный высоким забором, оказался неприступным. В сердцах Красильников шарахнул кулаком по мертвому домофону. Дантист вызвал наряд милиции...
– Ведь он прогонит тебя, Люси,  – кричал вчера он после того, как его, избитого, отпустили из обезьянника. – Он прогонит тебя, как блудливую кошку! Как только ты станешь назойливой. Но пока ты ему нужна. Благодаря тебе, он, подлец, знакомится в театре с потенциальными богатыми пациентами. Ему нужны деньги! И власть. Недаром он баллотируется в мэры...       
– Ничтожество! Пьянь! Ты меня опозорил! – заплакала Люси.
И Красильников, раздавленный, понял, что его жизнь, – эта тягомотина, не нужная ни Богу, ни черту! – кончилась.
Вот, что было вчера. Когда он, не сумев отбросить, как грязь, ревность и мужской гонор, напоминал самца, пыжащегося перед самкой.
– Ая-яй, – потряс больной головой Красильников, проклиная себя.
И ему хотелось ворваться к жене, упасть к ее ногам. Но усилием воли он подавил желание, надел рюкзак и тихо, как вор, вышел на площадку.
На ватных ногах стал спускаться по замусоренной лестнице, тупо созерцая стены, расписанные граффити. На площадке третьего этажа кто-то написал на стене «Люси в небе с бриллиантами». Он уткнулся лбом в холодную и шершавую от облупившейся краски стену.
– Вот как бывает...
И его сердце с новой силой рванулось обратно, тело же продолжило движение вниз, распинаемое на кресте противоречий.            
На выходе, под аркой, ветер дул, как в трубу. В мусорном ящике копался бомж. Он взглянул на Красильникова выцветшими от алкогольных суррогатов глазами. Красильников поднял воротник плаща. И вдруг всплакнул. В своем последнем письме дочка писала: «Очень грустно мне, иногда мне кажется, что я маленький волк, лежу ночью и вою в душе. Если услышите вой ночью – это я…». Повседневный ад магазина замучил ее.
Казалось, он виноват перед дочкой, женой, перед всем миром, который прежде он винил за безумие и бездушие, а надо было винить себя.
Выйдя на бульвар, Красильников немного повеселел и пошел по широкой улице, поглядывая на плывущие по небу облака. На тополях лопнули почки. Молодые клейкие листочки блестели. Позади посигналила машина. И возле него притормозил тонированный «Фольксваген» - жук, дверца распахнулась. Знакомый голос позвал:
– Игорь!
И Красильников увидел Графа.
– Стас?!
– Явился – не запылился, – сунул в рот сигарету Граф, и у Красильникова возникло ощущение, что они расстались только вчера.
– А ты все фотографируешь? – кивнул Граф на чехол со штативом, который Игорь держал в руках.  – И зуб даю – держишь курс на косу!
Он улыбнулся. Девчонки теряли голову, когда он так улыбался. Теперь он постарел. Отрастил бороду. Под глазами висели мешки, как с большого бодуна.   
– Угадал, – сказал Красильников, мельком подумав, что Граф появляется в самые тяжелые моменты: под ивой, когда умерла мать, сейчас, когда он...
– А я вот в мэрию. Надо застолбить участок на Зеленой Горе для будущей студии. А потом покачу гасить кредиты... Вот и вся наша земная суета, о которой забывается уже на третий день... Но кровь нам эта суета сосет не по-детски, ежечасно, ежедневно... Ладно... Прости, что загрузил, не успев даже обнять тебя...
Он вышел из машины. Большой, бородатый, похожий на Джима Моррисона, когда тот  располнел незадолго до смерти. И они крепко обнялись.
– Садись, подброшу до парома...
Приехали в порт. Игорь купил билет на паром. И они зашли в «Лагуну». Выпить на посошок.      
– Какие люди! – подскочил к ним Ашот. – Что, господа, желают?
Граф пожелал ирландского виски и черный кофе. Для поднятия духа, как сказал он.
Они выпили.
–...Арт - рок начну записывать здесь, на старой базе. А заготовок мне хватит на три альбома! – рассказывал  Граф. – Вот посмотри, – достал он из внутреннего кармана куртки-дубленки фотографию. – Это макет будущей студии. Создал ее архитектор из Ирландии. Я с ним в Дублине познакомился на концерте Боно...
Красильников взял фотографию. Студия походила  на перевернутый стеклянный стакан для виски. Воздушная, легкая.
– Ух, ты! – воскликнул он. – Дом Солнца.
– Во, во... – забрал у него фотку Граф и бережно положил ее в карман. – Короче, цель моя все та же. Заложу первый камень. И на гастроли по России. А то мы в Рашке не фига не продаемся, потому что нас не хотят продавать дистрибьюторы хреновы, дочерние фирмы музыкальных монстров... Потому что опять же, ни гарантированных проплат, то есть взяток за вхождения на рынок, ни рекламного бюджета, ни Стаса Графова в программе «Время» или в «Новостях мировой культуры»... Впрочем, – отхлебнул он кофе. – Если Россия позволит. Ну, а ты как?
– Нормально,  – пожал плечами Красильников.
– Ну, ну... – прищурился Граф, мгновенно поняв, что Игорь все так же не устроен, как и прежде. – А чем на жизнь зарабатываешь?
– Пахал на Ложникова. Он тоже строит. Кстати, Граф, я имею сказать тебе пару слов, – вымученно улыбнулся Красильников, сменив тему.          
– Что это за пара слов,  – мгновенно подхватил сленг Граф.
– Сквайр и Ледик, твои любимые партнеры, грозились мочить тебя наглушняк, если ты не решишь какую-то там проблему.
– Какая это новость, – ухмыльнулся Граф. – Они хотят войну. Дальше.
– Граф, они не шутили, – сказал Игорь уже на полном серьезе. – Ты их видел?          
– Нет. Но если что, я им устрою вырванные годы! Мало не станет. Это как два пальца об асфальт…
– А есть ли смысл воевать?
– Да всегда есть смысл воевать за правду... Тем более, с такими дурогонами, как Сквайр и Ледик. Когда я создавал базу, они пили бабскую сладенькую настойку «Рябиновая на коньячке» и ездили в баньку с теми бандитами, кто собирал с меня дань в общак криминала. Но я об этом не знал. А год тому я оставил им базу. И за аренду аппаратуры они брали с людей не хило. Так что прогонять телеги, что они из-за меня попали на бабки, и пачкать мое имя, я им не позволю – самолюбие мне дороже. И пусть тебя не волнует этих глупостей...
Они допили кофе. Граф подозвал Ашота и расплатился по счету. Друзья вышли на воздух.
День был серенький, дождливый. Дул юго-запад.
– Эх! – сказал Граф, потянувшись. – Выспаться бы. Слушай, Игорь, а что, если я приеду к тебе на фазенду? Порыбалим. И бухнем, как надо? Кстати, я ведь тебе подарки оттуда привез!
– Джинсы «Вранглер»? – грустно улыбнулся Игорь, думая о Вике, о Люси...
– Сорри? – наморщил лоб Граф. – Аа-а, – вспомнил он: – Партийные штаны? Кстати, батя мой умер. Царство ему небесное. Такие дела. Ну что – по коням?
И они расстались, договорившись встретиться на косе.         

Якорь

Майская погода была переменчивой. То светит солнце, то набегают тучи и льет дождь.
Красильников бродил с фотоаппаратом по берегу моря, освобождаясь от хаоса, в котором он плыл последнее время с надеждой, то разгоравшейся, то гаснувшей, что снова обретет свою природу.
Места здесь были безлюдные. Встречались редкие рыбаки. Да ловцы янтаря. Одетые в резиновые комбинезоны, они стояли в море и сачками вылавливали из воды водоросли, поднятые со дна волнами. В водорослях, как в спутанной бороде Нептуна, застревали осколки окаменевших сосновых слез.
Красильников подолгу смотрел на море.
Иной раз, покрытое волнами, увенчанными пенными гребнями, море казалось ему необъятной пастью чудовища, унизанной зубами. И в голову лезли мысли о том, что нет, здесь, на земле, ничего постоянного. Нет в мире ничего, что оставалось бы навсегда. Что можно было бы забрать с собой в вечность. Разве что свои грехи, думал он, да еще, может, добрые дела.
– А что же тогда остается?
Выходило, что ничего.
Ел он мало. Только раз в день варил пшенную кашу. Зато вволю дул горячий чай, заваривая в чайнике молодые листья черной смородины. Воду он брал из ручья. Бочажок, откуда вытекал ручей, находился в лесу. Достигнув обрывистого берега, ручей сбегал вниз, разветвляясь, терялся в песке. Море, лес, тишина – мало-помалу возвращали ему душевные силы и здоровье.
Тоска подкрадывалась по вечерам. Когда сгущались сумерки, и на далеком фарватере начинали слабо мерцать огни судов. Он надевал свои резиновые «ботфорты» и шел по берегу моря в поселок в «Барракуду».
Хозяин «Барракуды» Володя Буфетчик был большим любителем шахмат. Зная, что Игорь в завязке, он наливал ему крепкого чаю. И они садились за шахматную доску. Время за игрой в шахматы проходило незаметно.
Однажды Володя пришел к нему на «фазенду», сообщил, что нашел ему работу в Старом порту: новоиспеченному акционерному обществу требовался рабочий. Это была хорошая новость. Так как у Красильникова к тому времени кончились деньги. И он жил впроголодь.
В порту находился склад, строение из красного кирпича со сводчатым потолком, пережившее две мировые войны. Была там старая пристань на реке, выходившей к самой бухте. На дне реки шевелились водоросли, гнили автомобильные шины, темнела лодка, затянутая илом, и над всем этим добром плавали горбатые черные рыбины.
Красильников начал наведение порядка со склада, заваленного хламом. Там стояли вдоль стен старые много поработавшие весла, валялись на земляном полу ржавые якоря, ящики, ведра с засохшей смолой и окаменевшими квачами. Авгиевы конюшни, да и только!
Очистив склад, он занялся пристанью.
Сгнившие доски мостков требовали замены. Но глаза боятся, а руки  делают, как говорила его покойная бабушка Татьяна Кирилловна. Новые доски для причала он выстругивал в своем сарае, где был дедов верстак. Общество платило ему минимум, но на хлеб хватало.               
Трудился он и на своем подворье. Посеял лук, укроп, посадил картошку. Стал выходить на весельной лодке в море. Ставил сети, отмечая их красными флажками. Флажки он мастерил сам. Выстругивал флагшток и, вставив древко в железную трубку, прикреплял к ней круглый поплавок из пробки. Сети он проверял один раз в день. И его меню разнообразила свежая рыба.
Но сознавать, что, ни одна живая душа не встрепенулась, с тех пор, как он отбыл на косу, было больно и страшно.
Однажды несколько дней кряду лил, не прекращаясь, дождь. За окнами ревело море, завывал в печной трубе ветер. Красильников сидел на топчане, обхватив голову руками. Такая забрала его тоска, хоть в петлю.          
– Выпью! – достал он последние деньги из бабушкиной шкатулки с окислившимся якорем на крышке.          
Надел штормовку и вышел из дома. Но, постояв под дождем, пошел не в «Барракуду», а в сарай. Там лежал лодочный якорь с обрывком цепи. Зная, что стакан водки обернется бездной, откуда не выкарабкаться, он намотал цепь на щиколотку, вставил в ее звенья висячий замок, повернул в нем ключ. И зашвырнул ключ в непроходимые заросли живой изгороди, окружавшей дом.
Подняв якорь, вернулся в дом, гремя цепью, как кандальник. Но мысль о стакане водки не только не отпускала, но желание выпить стало в сто раз сильней, чем до кандалов. И как он ее не гнал от себя, победила водка. И он опять потащился в сарай. Схватил ножовку по металлу и стал судорожно перепиливать ржавую цепь. Дзинь! И старое полотно ножовки лопнуло...         
Красильников окаменел.
Пустой, как могила, вернулся в дом. Не раздеваясь, лег на кровать, обняв якорь,  в пазах которого белели засохшие водоросли.
И все потеряло смысл...
Как он пережил эту штормовую ночь, одному Богу известно. Казалось, он сходит с ума от безысходности.
На другой день он опять кондылял по двору, таская в руках якорь: кипятил на очаге воду, и пил, пил ее, горячую, чтобы перебить жажду, не отпускавшую его.
Наступил вечер. Измотанный внутренней борьбой, он лег на постель, обняв якорь, как друга. «А ведь устоял!» – подумал он, прежде чем провалился в забытье.         
Утром следующего дня ветер угомонился, и взошло солнце.

Фаллос

Шторм, пронесшийся над побережьем, повалил в лесу немало деревьев. Старая ветвистая сосна, упавшая с обрывистого берега на пляж, привлекла внимание Красильникова. Он сходил к Володе Буфетчику и взял у него бензопилу, топор и набор стамесок. И дня через три на берегу появился морской Дракон, созданный Красильниковым  из поваленной сосны.
Володя Буфетчик договорился с трактористом и тот за пол-литра доставил «Дракона» в Старый Порт. Рыбаки установили его на прилегающей к «Барракуде» территории.
– Слушай, Игорь, а почему бы нам не наваять еще пару-тройку скульптур, – балагурил в тот день поддатый Володя. – Места хватит. Во! Давай, посадим на причале русалку! И чтоб сиськи у нее – от так от! – торчали,  – показал он, отведя в сторону руки с грубо выполненными синими татуировками «ню».
– Или вот что. Выруби-ка ты огромный хрен, ну, метра в полтора каких. Нет, лучше в два с половиной! Чего нам с тобой мелочиться. Я такой в Амстердаме видел. В музее. А нам – реклама! В долгу я не останусь. Ты меня знаешь...
И мало-помалу в порту бывшего рыболовецкого совхоза стал создаваться «Парк скульптур», как шутил Красильников. Так на причале появилась «Русалочка». Правда, с едва наметившимися грудями, но зато с изящным изгибом рыбьего хвоста, до самой воды. Лицом она была похожа на Вику, дочь Красильникова, по которой он тосковал.
Но «венцом» его творчества, как говорили в поселке, стал двухметровый фаллос. Воплощенная в реальность идея Володи Буфетчика.
Как и дракона, Красильников вырубил его из сосны, прозрев в ее мощно изогнутом стволе  вечный символ созидательных, творческих сил природы и человека, отвращающий зло. Фаллос, устремленный в небо, имел на земле монолитное продолжение в виде удобного сиденья, на котором было вырезано:

«Присядь, человек, в то время как...»

Слухи о «Парке скульптур» быстро распространились по косе. И в «Барракуду» стали приезжать люди, чтобы поглазеть на гигантский, головастый фаллос. Отдохнуть в деревенской тишине возрождающегося к жизни Старого Порта.
Тут же, на территории «Барракуды», Красильников, любивший детей, соорудил качели, приспособив вместо веревок корабельные канаты. Качели он покрасил в ярко-красный цвет.
И дела у Володи Буфетчика пошли в гору.         
– Слушай, Игорь, а почему бы нам не наваять...
Но договорить очередную гениальную идею он не успел, потому что в заведение ввалился, как черт из табакерки, бородатый, в свитере грубой вязки и в резиновых серебристых штанах с помочами Граф, собственной персоной. И увидев Игоря, сильно похудевшего, с длинными до плеч волосами, заорал с порога:
– Кто автор  х...?
– Ну, я, – поднялся с табурета Игорь, растроганный визитом друга. – А что?
– Покупаю!
– Искусство не продается, – напрягся Володя, украдкой поглядывая на шумного гостя в заграничной экипировке.               
– Правильно! – сдавил Граф в своих медвежьих объятиях друга. – Тогда водки! Всем. Я плачу!
Красильников был рад видеть друга, но пить он отказался.
– Черт с тобой! – сказал Граф. – Выпьем, Володя! Душа горит.
Но Володе надо было ехать за товаром на материк, а за рулем он не принимал.         
– Нажрусь в лохмуты, – опрокинул  сотку  Граф.
Он был не в настроении.
Купил бутылку водки «Пшеничная», несколько банок литовского пива, и они с Игорем  отбыли на «фазенду».         

Подарок

Граф прибыл на моторе. Его лодка покачивалась на волнах, привязанная к мосткам  – напротив «фазенды».
– Я тут немного порыбалил, пока тебя ждал, – вытащил Граф из ведра «морского черта», чернокожую рыбу, ощетинившуюся острыми, как иглы, плавниками. – Вот чудище, да? Ладно, плыви к своим русалкам, – отпустил он  несъедобного «черта» в море.
Граф поставил на мостки ведро, где плавала камбала, и выбрался из лодки. По тропинке они поднялись на гребень дюны. 
Вскоре они сидели  на скамейке во дворе «фазенды» и жарили на очаге камбалу. Граф налил себе в кружку водки.
– Какое сегодня число, пятнадцатое? – спросил он.
– Так... значит, до начала войны чуть больше суток... – Ну, будем, опрокинул он водку в рот.
– Что стряслось, Стас? – спросил  Игорь.
– Да все нормально, – сказал Граф, обводя взглядом  подворье.  Хорошо тут у тебя! И никто не нагадит тебе на голову, на твои светлые мысли. А я вчера три раза звонил Сквайру. Не отвечает, хотя не заблокирован. Потом мне звонит один перец и говорит: барабаны живые, мол, надо записать в пятницу! Без проблем! – отвечаю. И тут же набираю Ледика: ты не знаешь, Ледя, что там с Васильком, он на мои звонки не отвечает... Ответ Ледика ставит меня раком посреди исторического центра нашего славного города: «Граф, мы со Сквайром сегодня переезжаем со студии...»  – Вот ни фига себе!  – Да, так и есть, – отвечает. Ах ты говнюк, думаю, так и не разогнувшись: – Это вы что, за три дня до оплаты кредитов решили вот так вот свинтить по-бабски?! А как же мои недописанные фонограммы?! А как же джентльменский разрыв и раздел бизнеса по понятиям?..
И Граф опять  плеснул себе в кружку водки.
– Короче, первая мысль: взять тачку, поехать на базу и отметелить Васька. Ах, вы, думаю, крысы подлые, как же вы могли не предупредить меня, об этом своем подлом поступке, хотя бы за три дня, за два, за час! Почему я, вложивший кучу кредитных денег, и столько лет... А узнаю об этом в день и час вашего переезда! Короче, я почесал репу, и понял, что если не хочу в тюрьму за убийство соучредителя, то лучше мне подождать до завтрашнего вечера, когда у нас будет репетиция, и окинуть взором мою студию: что там еще осталось. Понятно, что они не возьмут мою ударную установку, микрофоны барабанные, стойки, стекло в перегородке и прочее. Но что они возьмут еще? Короче, если не будет адеквата в понятиях, я буду рвать на части тех, кто не дал мне сделать альбом в этом году...          
– А что на Зеленой Горе? Идет там работа? – спросил Красильников, вспомнив о Доме Солнца, который хотел построить Граф.
– Идет, конечно, – помрачнел Граф. – Но пока только с инвесторами. Все пока думают, и никаких конкретных инвестиций не намечается. Вот такие карточки с выставки...
– Прорвемся! – перевернул Красильников рыбу, шипящую на раскаленной сковороде.
– Стопудово, – закурил сигарету Граф. – Все, Игорь… О крысах больше ни слова. Давай теперь ты рассказывай! Как ты тут один?..
Они проговорили с Графом до сумерек.
А потом, когда водка кончилась, Граф потащил друга в «Барракуду». Он был в ударе. Поил пивом всех, кто заходил на корабль, стоящий на вечном приколе. Но Красильников видел, что Граф на котурнах.
Домой они вернулись далеко за полночь. Однако чуть свет Граф был уже на ногах. Его ждали дела.
Они спустились к мосткам, к лодке.
– Я поеду с тобой, – сказал Красильников.
– Нет, – отрезал Граф. – Это мои проблемы, и я привык решать их сам. Да ты не волнуйся, я никого не убью. Хотя убить крысу – по понятиям, это считается почетным и праведным среди тех, кто парится за  идею и есть сама идея...
Они обнялись.
– Я тебе позвоню, – протянул ему свой сотовый Граф.
Красильников взял мобильник. Граф сел в лодку. С моря наползал белый туман. Небольшая волна шлепала в торчащий валун, похожий на черепаху.
Красильников отвязал лодку. Бросил концы Графу.
– Давай!
– Удачи, Стас! 
Граф запустил мотор. И моторка, встав на дыбы, понеслась по морю, прыгая с волны на волну. Вскоре ее поглотил туман. Но гул мотора, сильный и ровный, еще долго доносился до слуха Красильникова.
Он вернулся в дом. На кровати лежал свернутый в скатку серебристый рыбацкий костюм и черная бейсболка Графа с зеленым ирландским трилистником. На столе белел клочок бумаги, придавленный пустой бутылкой. Он взял его, прочитал каракули: «Костюм и кепка – подарок тебе! Рыбаку от рыбака. Если я погибну, поставь свечу на морском ветру…».
– Черт, – пробормотал Красильников.

Счастливый день

Его разбудил звонок на сотовый. Этого звонка Красильников ждал три дня. С тех пор, как Граф уехал, побывав на косе
– Игорь, – кричал Граф. – Я звоню из Ирландии. Добирался через Лондон под видом фаната английского футбольного клуба… Да, я теперь изгнанник! Сквайр и Ледик разграбили мою студию… А меня заказали. Но я им тоже устроил козью морду. И мне сдается, что у них горит сажа, – захохотал Граф. – Сквайр даже сундуки свои не успел выбросить из окон. Исправно горело… Короче, я сейчас в Дублине. Играю блюз в Темпле баре. А теперь сюрприз для тебя...
– Папа, здравствуй! – раздался в телефоне голосок Вики.
– Вика? – голос у Красильникова задрожал, но он взял себя в руки. 
– Как ты доченька?
– Все хорошо, папа! Я ушла из магазина, теперь работаю в офисе туристической фирмы, и мне намного легче... Собираюсь приехать к вам... – Вика помолчала.  – К тебе и к маме... Папа, дядя Стас мне рассказал, что ты живешь на косе... Я сегодня обратно улетаю в Лондон. Мне завтра на работу…
– Вика, – не знал, что сказать Красильников, испытывая радость, с которой не сравнится ничто.
– Что, папа? Ало? Папа? Слышишь  меня?
– Да, Вика, слышу... Когда ты собираешься прилететь домой?
– В сентябре. Я уже билет на самолет заказала... Папа?
– Да, да, я слушаю...
– Я люблю тебя, папа.
– И я тебя... Очень люблю, доченька...
– Ну, все, целую, папа... До встречи!
– До встречи, Вика...
– Игорь! – донесся до Красильникова голос Графа. – Телефон Вики я взял у Люси... Она, между прочим, спрашивала о тебе, ну это потом как-нибудь расскажу… А дочь твоя просто умница! Творческий человечек. Фотографирует прекрасно. Короче, держись там! И учи английский. Мы еще с тобой в Атлантике порыбалим. Помнишь, как ты в детстве сказал моей сестренке, царство ей небесное... Что хочешь стать моряком? Так что полный вперед на постоянное место жительства в Ирландию. Да, вот еще что… Если объявятся эти... 
– Ало, ало...
И связь оборвалась – у Красильникова сдох сотовый.
Некоторое  время он сидел, не двигаясь с места, чтобы не вспугнуть радость. «Завтра схожу в школьную библиотеку, – подумал он. – Возьму учебник по английскому...». Хотя покидать навсегда косу, родину он, конечно, не собирался.         
Пришло время проверить сети. Чувствуя себя счастливым, Красильников впервые надел серебристый комбинезон – подарок Графа, примерил перед осколком зеркала его черную кепку с зеленым клевером вместо «краба». И штаны на помочах и кепка были ему великоваты. Но выглядел он, как иноземный шкипер. Хох!
Красильников взял весла и, напевая, вышел на холодноватый воздух. Шумели на ветру сосны. Шу-шу... Метались в тучах чайки. И Красильникову тоже хотелось летать.

   И билет на самолет серебристым крылом,
   Что, взлетая, оставляет земле лишь тень... –

пел он, сбегая с обрыва.
Море горбилось зыбью. Сырой песок прибойной полосы отсвечивал дрожащим розовым цветом. Волны нагоняли на берег белую пену. Надо бы купить мотор к приезду Вики, подумал он, отыскав взглядом красный флажок в море – в том месте, где была сеть. И радость, тихая, вкрадчивая, захлестывающая исподволь, как морской прилив, заполнила его сердце: «Вика приедет...»             
Красильников бросил весла в лодку. На торчащий неподалеку валун села большеклювая чайка; наклонив набок голову, с любопытством посмотрела на него.
– Привет! – сказал Красильников.
И упал от сильного толчка. 
– С первого раза! – процедил Сквайр, дунув в ствол обреза. – Рыбак хренов. – Дай сюда! – вырвал он из рук Ледика бутылку и приложился к ней: – Уф! Не трясись… Смотреть противно… Пойдем, глянем, – переломил он обрез, вытащил гильзу, положил ее в карман и вставил в ствол патрон с картечью.
Красильников еще не успел осознать, что в него стреляли, но с ужасом чувствовал, как намокает кровью рубаха под комбинезоном. И, скорчившись на мостках, пытался зажать рану на животе...            
– Мля, это ж Красильников! – завопил Ледик. – Сквайр, мы не Графа... Мы...
Красильников оперся рукой о причал, ухающие то вниз, то вверх, как при качке, встал на колени... Кровь продолжала течь из него, капая на мостки......
– Где Граф? – навел на него стволы Сквайр. – Это же его кепка! – пнул он бейсболку, слетевшую с головы Красильникова.
– Он в Мексике, – прохрипел Красильников, чувствуя, как слабеет с каждой минутой. – Только что мне звонил...
И его вытошнило.
– Стреляй! Я больше не могу, – завизжал Ледик и побежал в сторону реки, впадавшей в море.
– Сука! – сказал Сквайр, оглядываясь на убегающего компаньона. – Сука трусливая!
– Вызови скорую помощь, – попросил Красильников. – Ах, гады, за что убили...
– Дай свой мобильный! – вкрадчиво сказал Сквайр. – И я вызову скорую. Ну?
Красильников проклял себя, что сказал о звонке Графа. И страх прошел. «Теперь мне на тебя плевать...» – вспомнил он, что машинально сунул мертвый мобильник в комбинезон.
Склеенными от крови пальцами он вытащил телефон из кармана и бросил его в море, вложив в этот бросок все оставшиеся силы, и всю свою жизнь...
– Сам виноват… – поднял обрез Сквайр.
– Зачем напялил прикид Графа?! Кто тебя просил!        
Красильников летел над серой пустыней моря с тяжелым якорем, привязанном к его шее, и то ли в бреду, то ли в предсмертном своем воображении, он вдруг увидел остров, увенчанный птичьим пером. Остров двигался по морю. Там копошился в песке Кеша. Лицо Красильникова осветила улыбка, и чернокожая рыба с головой черта, подплывшая было к человеку, метнулась в сторону и скрылась в безграничном пространстве.