Стамбул гяуры ныне славят...

   На картине отчетливо рисовались контуры обрывистых гор, журчал по их склонам узкий кипящий поток, а сверху, распластав неестественно большие крылья, парил орел. И небо — розоватое, почти кровавое дополняло тревожный кавказский пейзаж. Из-за спины военного я глядел на картину и смутно вспоминал, что когда-то уже видел подобное Возможно, тут я отдыхал лет десять назад по профсоюзной путевке. И фуникулер, и поток, и этот жутковатый орел, уже присутствовали в моей жизни, а военный повернулся и сказал:
—...Чечня.
  Пригласил присесть. На длинных скамьях  у посадочных платформ на Белгородском автовокзале дремали люди, читали газеты, жевали. Военный представился капитаном Посошковым.
— Вот, еду в Новый 0скол, стариков навестить. Руку еще задели боевики, подлечить надо.
— И как же вы с больной рукой такую превосходную картину написали?
Капитан бережно завернул рисунок в мягкое полотенце:
— Это не я написал. Это мой давнишний друг Коля Говоров.
— Он тоже в Чечне воюет?
— Погиб... — Капитан распечатал пачку, протянул мне сигарету.
— Спасибо, не курю. Так это у вас память о друге?
Капитан не успел ответить. Подали автобус, и мы поднялись в салон. Места нам достались не рядом, но я уговорил прыщеватого с косичкой юнца уступить капитану место, и мы двинулись. И уже когда за окном запестрели осенние картины умирающей природы, капитан заговорил глухо, с большими перерывами.



I
— Мы учились в одном классе, но при этом я выглядел в сравнении с Колей серой мышкой. Он и фигурой взял — уже по первому классу выглядел на все десять лет — но главное то, что родился Коля художником. Вечно руки у него от угля по-негритянски чернели. На глухой стене сарая в подворье отца всегда пестрели картины. Отличался мой дружок эпическим размахом, а стена эта позволяла малевать огромные картины. Благо — тратиться на холсты не надо — рисунки сами собой исчезали после первого же дождя. Да и в комнатке у Коли стены разукрашены его работами. Он мог все — и пейзажи у него получались на славу, и нотюрморды — впору яблоко распробовать, и портреты. Стиль Колю отличал сугубо реалистический, хотя по тому времени он этого не осозновал. Чуть постарше стал — до безумия влюбился в Куинджи. Вполне серьезно утверждал, что по ночам погружается в его картину «Украинская ночь» и прогуливается по сельской улице до самой мельницы...
И все бы прекрасно — по отношение к художеству Коли Говорова у школьных учителей складывалось, скажем так, осторожным. Родители же его — инвалид войны Иван Парамонович и матушка, Екатерина Савельевна — и вовсе боялись за дальнейшую участь сына. И лишь мы, пацаны, с огромным удовольствием и понятным замиранием сердца рассматривали шедевры друга.
Дело в том, что на всякой — буквально на всякой— картине Коли непременно присутствовала одна особенность. При первом взгляде вроде бы все нормально. Но приглядевшись повнимательнее, на пейзаж, скажем, мы ненароком  увидим в овраге, омытый дождями, конский скелет. Или вот натюрморт из помидоров и огурцы с бутылкой красного вина. Посмотришь пристальнее на этот сосуд, а на нем — этикетка с надписью «кровь». И так во всем. Как-то летом, в пору засухи, Екатерина Савельевна все пыталась стереть со стены сарая громадное полотно — картину застолья в тереме Ивана Грозного. Рисованная углями, она тем не менее выглядела словно цветная. И там, среди персонажей, наглый тонкоусый Басманов вгонял нож в спину какому-то боярину. При этом половина лица Босманова выполнена Колькой как оголенный череп. И на фоне костей особенно дико выглядел живой ус, на, краешке которого подрагивала капелька крови. Так и висела эта капелька, пока не сползла по стене вместе с потоком осеннего дождя...
Где-то в седьмом классе Иван Парамонович не выдержал и велел сыну вместе с его картинами выметаться из комнаты на веранду. Тот послушался, и потом уже родители за порог этой веранды — ни ногой. А Колька, громадный, лохматый, так и жил в этой досчатой пристройке, и лютые январские морозы не могли пронять его, дыханием своим отогревающего кисти и краски. Постепенно он замкнулся и лишь меня впускал в свою мастерскую, и я часами — коли стояло на улице тепло — смотрел за тем, как под мягкими и тонкими мазками кисти возникало очередное чудо.
При этом я лучше других знал, какая у Кольки Говорова добрая и ранимая натура. В жизни он, как говорится, мухи не обидел. Да и в речи его, хоть и немногословной, никогда не проскальзывало и тени той кровожадности, которая настойчиво проявлялась на его картинах.
И там висела одна — особенно красочная и самая большая, во всю стену веранды. На ней русский посол Петр Толстой коленопреклонно передает верительные грамоты турецкому султану. Называлась эта картина «Стамбул гяуры ныне славят». При самом придирчивом осмотре не находил я на этой картине следов патологического пристрастия друга. И в европейском костюме Петра Андреевича, и в пышных одеждах султана, и в обстановке главной комнаты  За Порогом Счастья все выглядело натурально и пристойно. Я умолял Кольку раскрыть секрет.
— Тут нет греха, — говорил он с лукавинкой.
А потом мы поссорились, причем довольно глупо. Уже закончили школу, учились в разных городах и встречались лишь во время летних каникул. Помню, году в семьдесят восьмом я, в курсантской форме, зашел в районный дом культуры. И попал на выставку работ городских художников. И привлекло меня, конечно же, самое интересное полотно. Называлось оно — «Бабушка». На картине очень старая женщина тянула нить с вертящейся прялки. Морщинистое, доброе лицо, розоватый костюм, мягко-голубоватый фон - все создавало впечатления уюта и умиротворенности. Но я лишь глянул на подпись, и меня словно током ударило — Колька Говоров! И тут  же мой прилипчивый взгляд по-новому заскользил по полотну, и я даже облегченно вздохнул, когда пашел искомое Я позвал директора, подвел его к картине и указал на шишкообразные украшения на прялке.
— Черт побери! — возмущенно выкрикнул директор и тут же велел снять и унести картину в запасник. И правильно сделал. Ибо зрители повнимательнее не совсем поняли бы устроителей выставки. Ведь эти самые деревянные шары на  прялке выглядели как два человеческих черепа...


2
Корочанскую Алексеевну мы минули, не заехав.
-Жаль, — посетовал капитан Посошков, — курить хочется. А впрочем до города десять минут езды, потерплю, привычен... Так вот. Колька узнал, что моими заботами картина отправлена в запасник, и даже не захотел со мной встретиться. Когда я, едва зайдя домой, заглянул к ним, Екатерина Савельевна махнула рукой в сторону вокзала: сердитый, говорит, такой, к поезду побежал.
-Укатил в Чечню, к дяде Рахмету. Ему скачали, что ты идешь, так даже про чемодан забыл. Только коробку с красками и прихватил.
У Говоровых в Чечне родня - - сестра Ивана Парамоновича там замужем за горцем Рахметом. Еще в пятидесятые тот увез ее из Нового Оскола, когда вместе с автобатом возвращался на Кавказ после вывозки урожая.
Я, конечно, понял свою промашку, но решил, что все образуется. Но так и не образовалось. После института Николая направили работать в Североморск, а меня офицерская судьба заметала из угла в угол Союза. А потом на три года увяз в Афганистане и ни разу не бывал на Родине. И вот позапрошлым летом, когда звание капитана получил, и отпуск достался. Приехал, а Екатерина Савельевна— уже в сырой земле. Иван Парамонович от хворестей и горя совсем перестал ходить — мотоколяску ему дали. Я уж и отладил ее, и два месяца катал инвалида. «А Колька мой, — говорит,— даже к матери на похороны не приехал. Он уж пятое лето на Кавказе проводит. Там Рахмет турбазой заведует, так наш сын у него подвесную дорогу обслуживает весь отпуск. И сейчас там, только что и прислал телеграмму... И когда вы поженитесь, оболтусы? — сотый раз повторял старик, а я лишь руками разводил... Кстати, почему это мы и Корочу без остановки проезжаем?
Капитан поднялся с места, прошел к водителю. О чем они говорили — не слышал, но Посошков недовольно бросил, опустившись рядом:
—У него, видишь ли, какой-то дополнительный рейс. Обещал остановить километров через двадцать... Так вот, я опять уехал в часть, а в декабре прошлого года в числе первых оказался в Чечне. Это сейчас твердят, что ввод был непродуманным, войска шли наобум и били русских солдат, как мух. Я вам доложу, что еще в октябре нас, нескольких офицеров, собрали в лагере под Моздоком. Я — простой пехотинец, но и у нас, мотострелков, есть свои специалисты, не хуже спецназовцев. Все мы там оказались с добротной уже подготовкой, да и обучать приемам действий в горах нас приступили и мастера спорта по разным видам борьбы, и альпинисты. И аккурат десятого декабря двяносто четертого года  нашей группе поставили задачу: перекрыть канал доставки вооружения дудаевцев па границе с Азербайджаном у селения Ботлих...Впрочем,точных географических координат я вам не назову.   Вы уж извините, что я казенным языком изъясняюсь, чего с солдата взять? Да, и пока войска растекались но равнинной местности, вертолет доставил нас в горы Большого Кавказа. Наше преимущество заключалось в том, что боевики не ожидали появления десанта и ничего не сделали, чтобы обезопасить свой путь. А он протянулся с вершины на вершину, от годы к горе, и в самом узком месте караванного пути дудаевцы переправляли оружие, разместившись в кабинках старой-престарой подвесной дороги. Канаты этой дороги раскачивались над громадной пропастью, и если останавливался тяговый мотор, то выбраться из них возможности нет никакой. На этом мы и решили сыграть.
Северная оконечность подвесной дороги примыкала к строениям турбазы, которую мы и оседлали. Тут лишь в одном домике жили лыжники из какой-то итальянской провинции, остальные строения  пустовали. Директор базы, пожилой небритый чеченец, встретил угрюмо, лишь под дулом автомата отдал ключи от домиков и распоределительных электрощитов. На вопрос, когда появится очередная группа боевиков, косо огрызнулся:
— Мне не докладывали.
Хотя врал, конечно. Изъяли у него карабин, прикладом разбили радиостанцию. И стали ждать.
Итальянцы жили весело, весь день слышался хохот, их пестрые шарфы то и дело мелькали по снежному склону и они сами пропадали где-то внизу, в снежной пыли.
Но на следующий день туристы начали паковать вещи. Угрюмый директор базы сказал нам:
— У них радио сообщило, что ваши войска вошли в Ичкерию. Бежать собрались.
Наш командир отправился к итальянцам, собрал их лыжи и вынул прерыватели зажигания из двух грузовичков.
— Еще трепанут кому, что мы на турбазе, и потечет -оружие другим путем. Пусть поживут пока тут, макаронники.
Ночь прошла спокойно. А утром у директора опять появился карабин. А от его домика по свежевыпавшему снегу тянулся по склону одинокий след. У директора кто-то побывал. Мы растрясли его.
-Племяш Мустафа навестил...
С досады стукнули его пару раз. Командир говорит:
—Этот чертов Мустафа наверняка теперь предупредит дудаевцев. Предлагаю опередить его и по канатной дороге переправиться на ту сторону. Хоть и меньше шансов перехватить там боевиков, но здесь этих шансов совсем нет.
И тут мы увидели, как дрогнули канаты дороги, звон поплыл над ущельем, и пушистый снег пудрой посыпался с кабинок по всему ее участку.
— Идут! — почему-то шепотом сказал командир и велел мне помаленьку включать моторы. Стало ясно, что боевики загружают оружие.
Взвизгнул мотор, натянутые канаты, как ленты велосипедной цепи, поплыли в разные стороны. Цепь эта проходила между двух точек на разных склонах гор, и через третью — метрах в ста ниже нас, где стоял редуктор. Он уменьшал вращение электромоторов и делал ход фоннкулера плавным и медленным.
Минуты потянулись. И вот — первая партия  ружия. Я отключил мотор, и мы вмиг выхватили из кабинки груз. Автоматы, гранатометы, приборы ночного видения... И опять я пускаю мотор — и опять мы выгружаем оружие. Потом приплыли к нам в руки боеприпасы, дальше—теплая одежда, и по мере поступления груза глаза стоявшего поодаль бессильного директора базы разгорались все большей злобой.
Но вот командир взмахнул рукой:
— Стоп мотор!
Я остановил дорогу. И теперь на середине ее, как раз над пропастью,покачивались несколько кабин с боевиками. Оттуда крикнули по-русски:
— Мустафа, кончай дурить!
И дальше — веселая чеченская ругань. Даже какой-то перепев горский вспыхнул. Наш командир приставил ко рту мегафон:
— Эй, на фоникулере! С вами говорит подполковник Российской армии. Предлагаю выбросить личное оружие в пропасть и сдаться. Уйти вы все равно не сможете...
Он не успел закончить, как с канатной трассы беспорядочная стрельба. Мы попадали в снег. Боевики шмоляли в нашу сторону минут пять без перерыва. Оборвали пальбу внезапно.
— Так-то лучше! — уже без микрофона прокричал командир чеченцам. — Как только расстреляете запас, возьмем вас голенькими. Будете подъезжать прямо в руки!
        Мы прислушались. Боевики не стреляли.
— Хорошо! — командир смахнул со лба пот. — А теперь — оружие за борт!
Я не знаю, как дальше поступили бы боевики, но тут неожиданно для нас канаты дрогнули, и подвесные кабины... поползли назад. С минуту мы ошарашенно следили за их движением, потом я метнулся в моторную будку.Тщетно нажимал разноцветные кнопки — моторы бездействовали!
...Капитан Посошков приподнялся со своего места и прокричал через весь салон:
— Водитель, надо и совесть знать! Вон у женщины дитя разомлело, сделай привал!
Но автобус шел, не снижая скорости, и капитан досадливо стукнул себя кулаком по колену:
— Проклятье, его не остановишь!.. Да, так о чем я? Я не мог остановить движения этого чертова фоникулера! Особой конструкции, он был сделан так, что не колесики бежали но канатам, а наглухо прикрепленные к ним кабинки двигались разом вместе с тросами! И вертел  всей этой адской системой некто внизу, у механизма редуктора. Причем вертел вручную, нам хорошо видимый сверху. Командир крикнул: «Вниз», но мы понимали, что не успеем добежать к редуктору. А первые дудаевцы уже выскакивали в снег на той стороне. И тогда один из нас, со снайперской винтовкой, приложил приклад к плечу. Одиночный выстрел эхом толкнулся между горами, канаты на миг замерли, но не остановились.
— Стреляй! — велел подполковник снайперу, и тот опять спустил курок. Тросы снова дрогнули, но не остановились. Мы уже бежали вниз, катились по склону, когда последние боевики вышли из западни. Канаты замерли, еще до того, как мы оказались у вертевшего механизм человека.
Он лежал на спине, и видно было, что всего одна пуля задела его. Она попала в ногу. Но человек умирал от того, что вены на обоих руках брызгали на снег остатками крови. Человек порвал их зубами. Окровавленный бородатый рот его еще издавал какие-то звуки. Я обомлел — Колька Говоров! Донельзя заросший, взлохмаченный, почти мертвый. Как он здесь?
 Рядом, у рычага ручного привода дороги, болтались оборванные электропровода. Мы переложили тело на маскхалат и с трудом повлекли наверх. Кто-то из наших остался сращивать проводку, кто-то безуспешно пытался сздвинугь с места еще теплый от Колькиных рук рычаг ручного привода фуниколёра.
«Колька... — соображал я.-—Не зря Екатерина Савельевна не хотела, чтобы он к дядьке в Чечню ездил. Доездился, дурак! Но почему он спасал боевиков?»
  Все разъяснилось наверху. Мы пригласили врача из итальянской группы группы туристов. Внесли труп в кабинет директора. Тот с неподдельным ужасом заломил руки:
— Мустафа!...
Какой он тебе Мустафа, — я от возмущения даже замахнулся на старика, — он отродясь Николаем звался!
Командир с недоумением поглядел на меня:
-Так вы знал покойного, капитан?
И пока ребята вынимали из кармана погибшего документы, а врач заглядывал в его белки, я коротенько поведал командиру о земляке,
— Куинджи любил, говорите? — переспросил меня подполковник, и протянул только что извлеченный из Колькина бумажника рисунок. То была репродукция «Украинской ночи». Вот и прошелся мои дружок в последний раз до мельницы...
Директор Рахмет робко проговорил из-за моего плеча:
-Колька в месяц Рамазан стал мусульманином. Теперь он Мустафа. Пойдем, капитан, провожу в его комнату.
И мы вдвоем, по колена проваливаясь в снег, прошли к еще одному неприметному домику турбазы. В нем стоял холод давно истопленного жилища. А по стенам висели картинки. В рамках и без них — они все отличались Колькиным неповторимым почерком, и каждый непременно пестрел тем изъяном, который я привык видет на его картинах с детства.
— Но почему тут только горы да небо? Ни одного портрета...
— Коран запрещает рисовать человека. Мустафа чтил шариат.
— - А почему в домике такой холод?
Рахим густо задышал белым паром:
— Как правоверный мусульманин, он пешком ходил в Мекку. Только вчера ночью возвратился. А тут вы, неверные.
Я попросил разрешения у Рахмета и снял со стены самую маленькую картину маслом. Ту, что везу теперь его отцу, как последнюю память о сыне.
Мы помолчали. Автобус наш все так же неумолимо заглатывал километры, и казалось, что шофер испытывает удовольствие, мучая нас. Сейчас все мы живем вот так — шиверью навыверью. Как будто весь мир собрался в этом ополоумевшем автобусе, и никто не знает, где он и когда остановится.
— В Новом Осколе есть на выход? — выкрикнул водитель через плечо. - Стоянка полминуты!
Капитан хлопнул меня рукой по колену:
— Вот так, брат. Я только теперь понял, почему он на веранде свою картину о Стамбуле не сделал по обычаю с червоточинкой. Это потому, что кровь из нее он взял на себя. Ведь не мог у такого человека жизненный сюжет закончиться благополучно. Жаль только старика, Ивана Парамоновича.
Уже пожимая на прощание руку капитана, я сказал:
— Иван Парамонович  умер месяц назад. Я его знал, потому что он старинный друг моего отца.
— Да?.. — ошарашенно присел вновь Посошков. И решился: — тогда знаешь что,  забери эту картину себе. Я все-равно по городкам замотаю. А тебе хоть память о нашей встрече останется.
И пехотный капитан соскочил на землю почти на ходу. Сердитый автобус пыхнул дымом, и я развернул рисунок.
  Все на нем так же, как я увидел в первый раз.. Горы. Поток. Канатная дорога. Небо. Неестественно громадный орел, распластавший крылья.
И только тут, вблизи, я рассмотрел, что на крыльях орла четко просматриваются генеральские погоны.
Колька Говоров остался верен себе.
А наш автобус все мчался и мчался все всякого расписания.