Курляндский плацдарм Глава 1

      Началось все с того, что попал мне в руки старенький небольшой фотоальбомчик. Видно панический страх, вбитый в подкорку коммунистами двадцатого века, заставлял мать прятать его от меня. Чтобы даже случайно  не проболтался я о своих предках. Альбом был еще бабушкин, и начинался он, по всему было видно, много повидавшей фотографией, где она, еще ребенком будучи, запечатлена с родителями и старшим братом, стоящим в военной форме с окаймленными погонами. Такие же когда-то носил и я в военном училище. Правда, год, отпечатанный у фотографии внизу, указывал, что величать его надлежало не товарищ курсант, а господин юнкер. Цифра была 1914! Еще напечатано там было готическими буквами и скорее по-немецки, чем по-латышски, поскольку черточек над гласными не было: «Митава», и «барон фон с фамилией». Сам барон, получающийся моим прадедушкой, так же одет был по военному, только на его погонах было два просвета без звездочек. Лица у всех были спокойные, полные достоинства, а не заносчивости. Через век я таких уже не встречал – видно порядком этот срок генофон подгадил. Что бабушка была баронесса, я не знал, рассказывала только, что осиротела очень рано и в шестнадцать лет, почему-то в Самаре, уже стала работать горничной у какого-то судейского, а потом, уже где-то на Урале, тоже еще совсем юной, устроилась черным кочегаром на завод, где заработанные керенки ей отмеряли аршинами. Еще я знал, что там же познакомилась она со своим будущим мужем, а моим дедушкой – латышским стрелком. Их совместные фотографии также украшали альбом. Последней была фотография мамы с моей двоюродной тетей Лусмой. Две совсем молоденькие девушки в длинных белых платьях и почему то в фатах (только совсем простеньких, больше напоминающих занавески, прижатые веточками) улыбались в камеру. Там уже подпись была на Литовском «ионишкис», и год стоял 1943 – шла война, но видно фотосалоны работали, и таинство в церкви проводилось.

   Разумеется, вместо благодарности, я навалился на маму с расспросами, и узнал, наконец, что в беженцах бабушка оказалась, поскольку ее отец и брат, хоть и носили немецкие фамилии, но верой и правдой служили в России, а такое кайзеровской армией не прощалось. Как и позднее, приставка к фамилии «фон» стала для русских пострашней, чем красная тряпка для быка, потому что стали они интернационалом. И надумал по пьянке как-то один такой «ционал» в ранге комиссара в кожанке и с маузером, а в недавнем прошлом портняжка – белобилетник, благородного тела отведать. Стукнула видно какая-то добрая душа, что в их котельной классовый враг уголь кидает. Чтоб совсем страшно не было прихватил он солдатика, что выделен был его персону беречь и отправился в кочегарку. А охранник его уже четвертый год воевал, и казалось, что совсем душой зачерствел. Только, как током его стукнуло, когда девчонка, жидом прямо на антрацит заваленная, на его родном языке «He vajag» закричала. Почему не «Не надо» - понятно – русский давался ей не очень. Но оказалось, что язык слуг и работников в ее имении оказался девушке ближе родного немецкого. А латышский стрелок, как от спячки очнувшийся, влетел за своим шефом следом и на штык его насадил. Благо, что прудик совсем неподалеку находился, а ночка темная была. Так что в тачке, со здоровенным куском угля под куртку засунутого, и отправился в последний путь идейный борец за победу коммунизма – когда все бабы общими станут. Стрелок же вернулся на пост и шлангом прикинулся – ушел де гражданин начальник, велев напоследок тумбочку охранять. А вскоре, тех латышей, что в Красной Армии не отличились, стали домой отправлять – благо, что его солдатский Георгий уже отменен был. За маузер, в улье в свое время спрятанный, сговорился он с начальником эшелона на уголок в теплушке для землячки. А солдаты-попутчики и до того знали, что Яник говорит мало, но вот бьет больно. Вот и вернулись они на общую родину, ставшую называться Латвией. У себя в Латгалии пришлось бы бывшему солдату восемь гектар суглинка с братом делить, а баронское имение Бэрты в Курляндии борцами за суверенитет поделено было. Так что и на родине молодые лишними оказались. Благо землемер знакомый шепнул, что неподалеку – в Литве, болото совсем задешево в аренду взять можно. Вот и перебралась чета Шукисов в следующее государство. Соскучившийся по не кровавой работе мужик днем взгорки пахал, а по ночам с фонарем копал канавы в низинах. Бывшая же баронесса родила погодков – мальчика и девочку. Осушенное болото родило хорошо, и даже очень выгодная сахарная свекла вырастала с детскую головку, превращаясь по осени в литы. А ведь у свеклы и ботву хрюши очень уважают, и бекон Англия скупала столько, сколько дашь – традиция там его с яичницей после овсянки по утрам потреблять.

     Так что с доходов смогла семья даже сына в гимназию определить, где он даже первым учеником стал. Но опять стала власть меняться. Вначале пришли советы. Земля у деда была в аренде, и бабушкину девичью фамилию в округе никто не знал, так что не тронули тружеников. Потом красных выгнали немцы. Но и им, если налоги платить исправно, землеробов трогать не с руки было. Правда вскоре разрешили местным добровольцам в СС вступать, так оба батрака, что у деда были, сразу и подались легионерские мундиры примерять. Работы им немцы поменьше обещали, а пайку побольше. Благо, что брат мамин – Альберт уже подрос, и удавалось все же за каникулы сена накосить, да и горожане за еду стали руки предлагать. Неподалеку, в бывшем барском доме, открылась школа унтеров, и денежные курсанты после вечерней дойки выстраивались с котелками за молочком. А когда им что закажешь – выписывали из фатерланда хоть обувь городскую, хоть мануфактуру. Но в сорок четвертом Советы вернулись. Никто в этот раз не стал предлагать молодым парням добровольно вступать в армию – забирали всех и бывшего гимназиста в том числе. И даже за то, что шибко умный определили его впереди передовой – в снайперы. Мог он, конечно, в лес сбежать, но тогда бы семью сослали. А так, почти до конца войны смог провоевать красноармейцем. Только на Зееловских высотах его снарядом разорвало так, что в похоронке писать пришлось «пропал безвести». Но пришла она почему-то только в сорок шестом. А в мае сорок пятого поставили в дедов хутор молодого русского офицера, он и о победе весть принес, и надежду вселил, да и на хозяйскую дочь глаз положил – жить сразу всем захотелось. Вот под католическое рождество свадьбу и сыграли, а Новый год новая ячейка общества встречала уже в полностью разбитой Елгаве (Митаве – по бабушкиному). А потом пошла череда гарнизонов, в одном из которых удалось и мне появиться на свет. О себе писать не стану – жил так же, как жила страна – учился, воевал, строил, женился – разводился, правда, в отличие от большинства, вместо водки к книжкам пристрастился. Но это видно наследственность сказалась. И вот когда страна распалась и все тобой прожитое захотелось побыстрее забыть, всплыл этот альбом, оживив уже не личную, а родовую память. По Интернету удалось найти адрес Архива в Австрии, где хранились рыцарские данные чуть ли не с XIII века, и очень платно узнать местонахождение фамильного гнезда. Даже не поверилось вначале, ведь неподалеку – у озера Усмас располагалось охотхозяйство коллектива, где десятилетиями батя председательствовал. Учитывая, что первого кабана я завалил в четырнадцать (а сколько лет до этого в загонщиках без ружья пробегал и говорить не хочу), получалось, что окружные леса излазил я основательно, и даже припоминал какие-то развалины.

         Случайно, разглядывая пожелтевшее фото, я слишком близко поднес ее к лампе и мне показалось, что от ее жара на обороте стали проявляться какие-то черточки. Как же было просто – ведь еще Ульянов был большой любитель чернильницами из хлебного мякиша с молоком завтракать. Пришлось картонку над свечкой подержать, предварительно перенеся все на цифру. Образовался чертежик без пояснений, но они и не требовались – я ведь и так знал, что это за место. Хреново было только то, что подъехать туда возможно было только засветившись у хутора нашего бывшего егеря – человечка гадкого и завистливого. Помню я, как в нашу последнюю охоту, когда всем уже понятно было, что советская власть накрылась, водил он нас якобы за кабаном, по таким местам, где секачу даже в пьяном виде делать нечего. Зато мне на мушку попался олень-рогач, и я не удержался. Лицензии и на него у нас были, только уже два дня как их срок истек. Егерь прибежал на выстрел моментально. Долго орал, а потом отправил меня к машине, сам за остальными охотниками побежав. Благо, снега в ту зиму не было, и я, скоренько вернувшись, голову с рогами отсек, припрятав ее затем под кучу хвороста у муравейника. А затем включил дурака. Да…, стрелял и готов уплатить штраф, но егерь уходил после меня. И все тут! Машину проныра перевернул всю. Разумеется безрезультатно. Безголовую тушу, мы как положено сдали в столовую. Штраф я уплатил легко (инфляция в том году была бешенная), а череп с рогами мураши мне до кости обглодали.

          Двадцать лет прошло, а экс-егерь меня узнал. Видно я для него олицетворял мировое зло и являлся единственным виновником  его несостоявшейся жизни. Отхапать сколько хотелось и новый режим ему не дал, как впрочем и работу, вот и перебивался теперь мужик с картошки на салаку, изредка браконьерским мяском разживаясь. Не поленился семь километров по следам моей машины отшагать, дабы осведомиться причиной появления. А я уже палатку поставил, костерок разжег и даже пяток подберезовиков для супчика нашел. По дороге я и в лесничество заехал – о себе власть уведомив и получив добро на рыбалку, но с придурком объясняться не стал из принципа – он был никто. Мобильника у мадригала, разумеется, не было и чтобы убедиться в моей легальности добровольному стражнику ножки пришлось погонять. Но все равно не отстал – я только за лопату возьмусь, а он сразу из кустов – «Зачем?» В первый раз я честно накопал червей и даже надергал на уху окушков. Но пересаживаться на рыбную диету желания не имелось и, съездив до ближайшего коммерсанта, обзавелся я ящиком водки. Настоящие рыбаки этот продукт исключительно охлажденным потребляют и я по всем правилам садок с бутылками притопил. Утром выяснилось, что бутылки умеют плавать. Дурная мысль о краже в полицию заявить сразу отсеклась, было ясно, что поделившись со стражем закона добычей, мой преследователь выйдет из запоя вдвое быстрее. Так что, избавившись от помех, я усиленно приступил к земляным работам и через четыре дня уже разрыл вход в бункер, оказавшийся фамильным склепом. Луч фонаря скользил по лежащим в ряд каменным плитам – под ними покоились мои давние предки, а я только узнал об этом. Крайняя плита была отодвинута, и чтобы разглядеть дно, пришлось даже залезть в каменный ящик, как вдруг услышал шорох у входа и обернулся на шум. Вспышка выстрела и последняя мысль – «Водки было мало!».