Ансамбль

Всё разом обрушилось на нас: быт, семьи, работа. Смычки и медиаторы были забыты, и все пространство вольной жизни оказалось заваленным бумагами, делами, расчетами и счетами. В этом мире изредка сверкали нежные улыбки, иногда сквозь туман повседневности пробивалось ласковое слово и горячее пожатие. Но в целом, без прикрас и ненужных метафор, жизнь была пустотой, и пустоту эту только формально занимали неотложные дела. Каждый залезал в свою скорлупу, каждый обустраивал там свой угол, и всё реже и всё болезненнее мы выходили на свет, потому что солнце давно не светило для нас, а вместо него непрошеными гостями и свидетелями нашей личной жизни были тусклые, неумытые фонари, рассеивающие какие-то пыльные, бледно-лунные лучи по растрескавшимся от недостачи человеческих чувств подоконникам.

Ноты задыхались в этом мире, и все мы, редко и случайно, встречаясь на улицах, спешили откланяться и разбежаться по своим углам. Осталось десять-двадцать фотографий, три-четыре партитуры и планы, которые с каждым днём становились всё эфемернее и невесомее.

Зато каждый приобретал вес в обществе, каждый торговал и зарабатывал таланты, каждый имел прочную репутацию, заменившую ему славу. Так и должно было быть, и все мы спокойно следовали по неумолимо прямым рельсам жизни, исключающим формальности, неожиданности и случайные происшествия. День уходил в день, а год в год, и однажды, оказавшись наедине с холодными, тёмными комнатами, в которых не было ни одной живой души, я достал запылившийся клавир, закрыл глаза и стал представлять череду маленьких, пушистых звуков, сворачивающихся в мяукающие комочки. Этот шелк и шепот шерстяных созвучий на время отрешил меня от реальности, я вдруг утратил связь с домом, с делами, с долгом...

...Оставив записку на столе, я отправился к месту встречи. Через полчаса пришел, сердито попыхивая, контрабас, ввалились, громыхая пудовым кашлем, ударные, прозвенела мелодическим свистом гитара, явилась, пиликая своими тонкими ножками, невесомая скрипка. Мы ни о чем не говорили, и не считали утрат. Каждый был рад друг другу, и каждый был во власти того странного магнетизма, который, вырвав людей из череды повседневности, относил их всё дальше от центростремительного движения жизни.

Каждый из нас знал, что всё кончено, что сегодня мы отправляемся в путь, каждый скорбно думал об оставленных на столе записках и неконченых, незавершенных делах, каждый помалкивал и смотрел вперед.

Сделать следующий шаг было очень страшно, и, когда, через два часа мы были в двухстах километрах от города, никто решительно не хотел поверить, что это въяве, что это случилось, что этого нельзя исправить и переиграть.