Мамзель

     Ну, наконец-то я добралась. Здравствуй, Мамзель, давно я  у тебя не была. Вроде и дел сейчас не много, да все как-то не могла собраться. И далеко же ты… Пока  пробьешься через все пробки. Народу везде тьма.  Ну, сегодня понятно, Пасхальное  воскресенье. Но и в будни тоже. Казалось бы, сидит  народ  вечером  дома, смотрит сериалы или, или футбол,  очередной тур  «Ротора» со «Статором».  А вот и нет. Пойдешь в театр – все места заполнены, идешь на концерт – то же самое. И это несмотря на  дорогущие билеты.  Хотела здесь как-то  пойти в Музей Пушкина – не получилось : там выставка была какого-то английского художника-портретиста позапрошлого века. Казалось бы,  ну что нам эти  лица старых квакеров и лордов? А вот и опять  нет.  Морозно было, а народ стоял в очереди на улице в два ряда вокруг музейного скверика. Ну, прямо как тогда, ты рассказывала, когда  в этом музее размещались подарки народа любимому вождю, или  еще когда показывали картины Дрезденской галереи. 
     Ого, сколько сегодня здесь посетителей. Сидят, выпивают, крошат цветные яйца, куличи.  Нет, все-таки, мы,  православные, как  африканцы с латиносами, запросто вплетаем  язычество в христианство.
       Хорошо, что резиновые сапожки надела: глина   еще с зимы не просохла. Да и Пасха ранняя в этом году. Сейчас, Мамзель,  скамеечку вытру, сяду, свечку зажгу, и мы с тобой поговорим. Нет, не получается со свечкой:  гаснет все время, ветер.  Ну и ладно. Достану твои фотографии, расставлю их и будем с тобой разговаривать… Подожди,  закурю, выпью глоток коньяка. Я с собой взяла фляжку из нержавейки. Удобно. И термосок с кофе. Нет, я уже давно не спешу  никуда.  Да, тогда спешила. Ты меня   просила остаться подольше, попить чайку, остаться на ночь,  поговорить, а я все время спешила. А для чего, знаешь?   Приходила домой, включала телик и тупо сидела до ночи в ожидании звонка. Ну да, он него.  Меня тогда ошарашило сильно. Влюбилась,  пожалуй, в первый раз в жизни. Угораздило же, в сорок с лишним лет. Нет, Мамзель, не было звонка, и до сих пор нет.  Но, как поется, « три счастливых дня было у меня». Все-таки, было. И за то, спасибо.
       А тебя оставляла одну. Так я и упустила ту ночь, когда ты ушла насовсем. И оставила меня с  грузом вины, раскаяния и отчаяния, который  давит  меня с тех пор.  Так я  прожила  первый год, второй, третий.  И с этим, как видно,  мне  жить-поживать теперь до последнего денечка.  Накатывает такое…, от чего  маюсь бессонницей, мечусь  по квартире, курю, отгадываю кроссворды и смотрю  ночные сеансы  старых американских фильмов.
       В тот вечер я должна была встретиться с Ларкой в кафе. Она, наконец, решилась нас познакомить: своего  Бориса и меня. Я на самом деле тогда опаздывала.  Перед тем, как закрыть дверь, я оглянулась, чего раньше не делала. С порога все равно не видно было твою кровать, которую закрывал комод. А в тот раз ты вдруг, приподнявшись над подушками,  посмотрела на меня. Я оглянулась и увидела твой взгляд.  Обреченный и обрекающий.  Ты молчала, только  слегка покачала головой и отвернулась к окну. Наверное, ты уже предвидела, может быть, уже знала…  Куда же делась моя потрясающая интуиция, которой я втайне гордилась?  Мне бы тут вот и остановиться, броситься к тебе, обнять, высказать все, поплакать вместе. Нет, я спешила. Никаких мобильников тогда  не было. Как предупредить? А для дочери эта встреча была очень важна.
     Ты ушла, Мамзель, приговорив  меня  остро чувствовать  свою вину. Срок пожизненный.
     Сегодня я  никуда не спешу,  целый год  не приезжала. Вот, рассаду купила, пакет земли  двухкилограммовый, еле дотащила.  Листья уберу, цветочки посажу,  ну все как полагается.  Надо бы еще и  крест покрасить.
     Мне так хочется поговорить с тобой. У меня  вообще, как тебя не стало, привычка появилась все время разговаривать с тобой, иногда вслух, если людей нет поблизости, а то подумают, тетка чокнулась.
    Раньше, теперь уже давным – давно, мы так часто играли с тобой в молчанку. Ты специально не спрашивала меня ни о чем, а я из вредности  не рассказывала тебе ничего.  В детстве за мои дерзости, как ты выражалась, часто следовало  наказание молчанием. Ты, Мамзель, «железный дровосек»: могла молчать неделями.  И вот это было очень тяжко. Можно сказать, это были мои настоящие  страдания, другого слова не подберу.
      Господи, прости меня, я опять с упреками.  Нет, нет, я хочу вспомнить  наши с тобой радостные дни, когда мы шутили и смеялись. Я помню как ты ,  перечитав Гоголя, захотела вдруг поехать на хутор в Диканьку. Была еще вполне житейская цель: поесть вдоволь фруктов в те голодные еще годы.  Ой, сколько мы  туда добирались. Но яблок наелись так, что я и до сих пор, как вижу,  кто-то грызет яблоки, у меня оскомина на зубах. А в какое-то лето ты сняла дачу,  просто деревенский дом  по Волоколамке, там сейчас стоит огороженный крутой коттеджный поселок.  Ты меня отпаивала молоком, потому что врач определил у меня малокровие и еще чего-то. В общем, я  тогда пила  столько парного молока, что мне стало плохо, и пришлось вызывать местного лекаря. А молока не пью до сих пор. Ну, не  стерва ли  я?  Только начну о хорошем, как тут же всю бочку медовую испорчу.
      И я опять  спорю, возражаю тебе, доказываю тебе что-то,  обижаюсь.  А потом каюсь, виню себя и прошу прощения.  Сегодня, пока ехала к тебе, нет, еще даже с вечера накануне, а потом и ночью, пока не заснула, опять прокручивала в голове  наши  разговоры. Прямо наваждение какое-то. Честно,  я намного меньше думала и размышляла о нашей с тобой жизни, когда эта самая наша с тобой жизнь еще была.  Стараюсь не думать про  наши ссоры, мои и твои обиды, а все равно выходит, что они-то чуть ли самые важные для меня. И все возвращаюсь к таким мелочам, о которых ты точно, Мамзель, позабыла напрочь. Ну вот, например, зачем я помню одно  школьное происшествие?  Мы с подружкой Галкой (  ты ее помнишь, конечно, мы и до сих пор встречаемся), опаздывали на тренировку, но я успела взять из гардероба свою куртку, а она нет. Тетя Дуся, вредная бабища, надо сказать, ушла в уборную, закрыла на замок гардероб и долго-долго не возвращалась. Галька ревела – у них тренер не допускал к занятиям за опоздания. Я перелезла через  металлическую решетку и взяла ее клетчатое пальто – зависть всех девчонок. Отец  ей привез это  чудо  из ГДР.  Что потом раздули!  Меня вызывали на комсомольское собрание, потом на педсовет, потом вызвали тебя, Мамзель.  Сказали, что в этот же  день  была совершена кража из сумки тети Дуси. И  меня как бы подозревают.  Когда меня  «пропесочили» по твоей просьбе по полной программе, вызвав у меня нервный срыв, директор вдруг,  не моргнув глазом, сообщила, что никакой пропажи не было. Она, оказывается, просто хотела  «довести до логического конца возможные последствия моего поступка». И ты меня не защитила, а со всей своей большевистской прямотой сказала мне, что  директриса совершенно права. Ты меня предала, Мамзель, отдала на растерзание. Представь, мне до сих пор обидно. Вот, ну не мерзавка ли я?  Опять про обиды, да еще столетней давности.  Помню их.
       Что же должны чувствовать дети, которых собственные  родители  били, унижали, насиловали, бросали одних в доме голодными и холодными,- все эти ужасы, о которых  рассказывают и показывают по телевизору?  Да никогда они не смогут забыть свои обиды, какая бы  добрая и нежная приемная семья ни была у них потом. Обида детская только притаилась, запала куда-то вглубь, но она точно проявится. А вот в каком виде, при каких обстоятельствах,- это до поры до времени не известно. Одно неизбежно: эти дети, большинство из них, несчастны на всю оставшуюся жизнь. Немногим из них удастся простить своих ублюдочных предков. И таких детей тысячи, тысячи. 
       Ну нет, Мамзель, конечно, ты  заботилась обо мне, и  я уверена даже, что  ты считала себя образцовой матерью : дочь постоянно под контролем. Но почему ты никогда , ни разу за всю нашу долгую жизнь с тобой, не сказала вслух : « Дочь, я люблю тебя». Признаться,  и я тоже никогда не говорила этих слов. Наверное, это считалось само собой.  Не принято у нас, россиян, повторять такие слова. То ли дело, американцы. Смотришь какой ни будь их фильм и слышишь, как в диалог между  мужем и женой, родителями и детьми все время вплетается « ай лав ю». Мужик сидит на работе, занят по горло, у него куча проблем. Звонок из дома. Это жене между кофе и ланчем срочно захотелось выяснить, любит ли он ее. И он не удивляется, а нежно  ей отвечает: « Я – да , а ты?».  Она: « И я тоже». И так по нескольку раз только за один день. А у нас – объяснился парень накануне свадьбы, а  потом клещами не вырвешь заветное словечко.  А родители детям и вовсе не говорят про любовь свою. Если она есть, то видно, мол, и так, а если ее нет…      
        «Господи, руководи моей волею, научи меня  прощать и любить», - повторяю и повторяю молитву  Оптинских  старцев, потому что знаю, что самое трудное как раз научиться прощать и любить. Но я  пытаюсь. 
       Кстати, Мамзель, в том же году, когда ты улетела, став  маленькой звездочкой в сером московском небе, к тебе присоединилась такая  замечательная компания: одна молодая принцесса,  кто-то из рода Романовых, два великих актера, сразу три  бывших  членов политбюро,  известный певец Большого театра, престарелый американский президент, еще кто-то. В общем, интересные люди.
         Ох, сколько листьев нападало, пластами снимаю, и еще вытаскиваю гнилые корни сорняков. Уже два мешка мусора отнесла к оврагу.  Посажу очередной раз цветочки, а они снова зарастут травой. Придется все-таки здесь что-то  переделать. Посижу, передохну… Да, крест в этом году надо покрасить. Летом приедем с Ларкой и покрасим. Сами никого нанимать не будем.  Ограду тоже бы пора обновить.  Ларка  все говорит, что надо памятник гранитный или мраморный  поставить. Не знаю. В прошлом году я позвала одного парня из местной конторы, посоветоваться, что и как здесь можно улучшить. Я хотела, например, зацементировать весь участок, оставив только узкий цветник: нет сил бороться с сорняками, которые за лето вырастают с дерево. Парень, молодой такой, здоровый, сытый на  кладбищенских «хлебах», подумал, посмотрел на меня оценивающе и спокойно так, дружески говорит : « Не советую. Трудно потом будет вскрывать для нового захоронения». Смешно, но он прав.      
      Мы вчера  с Ларкой поссорились, так, из-за пустяка.  Я помню твою фразу, жуть просто, которой заканчивались наши с тобой ссоры : « Твои дети отомстят за меня». И я  всерьез опасалась,  что у нас с дочерью может повториться  модель наших с тобой отношений.  Раньше я на нее часто злилась и орала, как ты на меня.  Но я старалась еще сдерживаться и не обзывать ее, как делала ты.  Хорошо, что у меня хватает  понимания не  оставлять надолго обиды.  А сразу простить друг друга.  Это, конечно, не твой вариант. Сказать «прости» собственной дочери?  Нет, Мамзель, такой слабины ты бы не допустила.   Ларка  как-то спросила меня, почему я почти сразу иду на мировую и не держу зла на нее, и не молчу неделями в знак  наказания, как  ее бабушка, ты, Мамзель. Я ей  ответила, что очень не хочу, чтобы она потом испытывала такое давящее чувство вины, которое отравляет жизнь и приводит к бессоннице и депрессии. Я такое проходила, прохожу все еще…
      Рядом  компания собралась. Такая веселенькая, можно сказать. «Поляну» накрыли, прямо скатерть – самобранку. Пьют, не чокаясь,  закусывают в основном крашеными яйцами, лупят одно за другим. Не боятся несварения. А что им,  молодым? На граните – совсем  молодое улыбающееся лицо и даты жизни. По привычке подсчитала – всего-то было 19 лет. Жить бы да жить… А собравшиеся товарищи, по-моему, скоро петь начнут. 
        Я не повесила на кресте твою фотографию, а привожу с собой фотки , целый пакет, расставляю их и смотрю, смотрю.  Вот ты  молодая, в крепдешиновом платье, с букетом полевых цветов в  тонких изящных руках.  Это после  Победы уже, у тебя  стрижка, модная прическа – верхние пряди заколоты, а  короткие светлые кудряшки рассыпаны по плечам. Ты приехала тогда на полигон к своему мужу,  веселому майору. Эх, жалко, я получилась не от него. Веселый майор  умер  спустя  лет пять после  войны от фронтовых ранений. Хорошо, успел тебя в Москву перетащить. Жаль, правда, из общежития военной академии, где он проходил обучение, тебя выперли почти сразу после его смерти.  А, вот еще одна фотография, сделанная раньше, еще в эвакуации. Несколько женщин, и ты среди них, сидите на  бревнах. Усталые, печальные глаза, губы сжаты. Это вы с лесоповала вернулись: надо было для школы  заготовить дров на зиму. Вот и снимок  в этой  сельской школе. Ты - учительница, худая,  как те девочки-подростки, твои ученицы вокруг.  Волосы гладко зачесаны назад и собраны в косу на затылке. А это ты в Крыму, на курорте,  мужу твоему, майору, дали  путевку. Он проходил очередной курс лечения от последствий контузии. А ты принимала всякие процедуры  от  бесплодия. Вы оба очень хотели иметь детей. Да, хороший снимок.  Прислонившись к большому камню у кромки моря, ты хохочешь, чуть наклонившись вперед, и вода стекает с твоих рук.  Правда, рядом стоят какие-то две незнакомые тетки.  Вот нахалки, встали просто так на минуточку, а остальные сто лет мы на них должны смотреть.  Бабы тоже хохочут. А что? Радостное  было время, войну пережили, карточки отменили,  хлеба можно было покупать вдоволь, и масла, и сыра; в бочках в магазинах плавали греческие маслины,  в витринах сверкала золотисто-красная икра и стояли банки с крабами: покупай, не хочу, если деньги есть .
     Крым пошел на пользу – вылечилась от бесплодия, но муж умер. Ах, Мамзель, так ты мне и не сказала, кто мой-то  папанька был?  Свалила бы я на него,  на его вредные гены свой взрывной характер,  вспыльчивость, нетерпимость ко многому и многим,  жуткую склонность к депрессии, унынию и прочие грехи. Папаня, какого черта, ты так по полной загрузил меня этим дерьмом?   Ну, чего молчишь, Мамзель?  Сейчас, точно, ты мне сделала бы обычный выговор, что человек сам формирует свой характер, что я должна была сама заняться своим воспитанием, а не перекладывать  на других ответственность за свой скверный  нрав.  Однако, согласись, что и с твоей стороны, Мамзель, я получила приличную дозу таких  врожденных склонностей, которые редко выдерживают окружающие, особенно, мужчины.  Это моя  скрытая, латентно- текущая, как выражаются врачи, борьба за свободу и независимость в любых случаях. Даже когда на  них ( личную свободу и независимость ) никто не посягал.  Странно, что при этом, именно тебе удавалось сломить мою волю. Твоя внучка Ларка права, конечно, когда говорит, что мы с тобой и остались без мужей, потому что всегда боролись за автономию.  Но она хоть отца своего знала и знает, встречается, общается. Главное, была она желанным ребенком, не то, что я…  А, вот  фотография, где я уже как бы  есть, пока еще сморщенный эмбрион в твоем едва заметном животе. И чего вдруг ты пошла фотографироваться?  Случайно, наверное.   …Вот фотография мне очень нравится.  Это уже не любительская съемка. Ты зашла в фотоателье после  приобретения новой шляпки и чесучевого плаща, помню почему-то это странное название  материала очень модного в то время. Шляпа шикарная, с большими полями и маленьким цветочком справа.  Удивительно, что твоя активная партийная деятельность не лишила тебя чувства вкуса.  Но моя привычка одеваться становилась у нас постоянным поводом для ссор. Я, сняв  школьную форму,  усвоила модный в то время  стиль хиппи, который и  сохраняла долгое время. Да и сейчас примерно так и одеваюсь, хотя уже не по годам. Ларка меня высмеивает за это и настаивает, чтобы я, наконец, надела на себя что-нибудь более приличное для моего возраста. А ты и тогда не выносила эти  балахоны, цепи, джинсы с оборванными внизу обшлагами и прочие эпатажные штучки.
       Ну вот, в тот день, благодаря этой-то шляпе и плащу я тебя и прозвала Мамзель. Ты вошла, победно улыбаясь ( тебе присвоили звание доцента кафедры истории КПСС), демонстрируя мне свои обновки. Я и правда, обалдела. Ты была шикарная, очаровательная, о чем я тебе и попыталась сказать по - французски:  в тот момент я как раз учила очередную порцию глаголов. «Ву зет шарман, мадемуазель». Но от волнения  у меня получилось «мамзель». Как мы хохотали с тобой.
      Сколько раз мне так  хотелось, прибежав домой, просто обнять тебя, уткнуться в плечо, грудь, положить голову тебе на колени и сказать, что  люблю тебя, и услышать в ответ и я тебя, дочь.  Такая типичная незатейливая сценка из американского кино. Но не из нашей жизни, во всяком случае, не нашей с тобой.
        Теперь – то я уверенна, что говорить, повторять, надо, как бы программируя и себя, и  близкого человека на любовь. Произносить эти слова просто, без содрогания и космического смысла, а по -  домашнему  привычно.  Ведь на повторении определенных, ключевых фраз и  слов основаны все обряды и  ритуалы,  хоть тебе вуду, хоть «Кришна хара».  Это как заклинание. Да и вообще « вначале было слово…».
       Вот ты у меня, Мамзель, прирожденный оратор, трибун. Вон, на нескольких фотографиях ты на  кафедре, читаешь очередной курс лекций. Вдохновенное лицо, рука вперед. Наверное, вещаешь свою любимую тему «Победа буржуазной революции в феврале 1917 года».  Кстати сказать, нет, чтобы вам, большевикам на этом и остановиться…   
      А, здесь мы с тобой на море, в Анапе.  Я тогда первый раз  на море была и больше всего удивилась, что оно, действительно, соленое. Как же ты любила загорать! Могла по пять-шесть часов жариться на солнце, и потом почти до следующего лета  у тебя кожа сохраняла нежно-золотистый цвет. Вообще ты была очень красивой и гордилась, когда  кто-то говорил, что ты похожа на свою любимую артистку  Аллу Тарасову, особенно, в  роли Анны Карениной.
      Я тоже тебе это говорила, что ты красивая, даже  когда ты была тяжело больна, а ты, смеясь, отмахивалась. А помнишь, как-то мы ехали в троллейбусе, и один мужчина загляделся на тебя?  Я - то сначала подумала, что он на меня, двадцатилетнюю деваху, кровь с молоком, смотрит. Ан нет. Он ко мне наклонился и сказал: « Передайте вашей маме, что у нее дивное лицо, редкостное».  И сошел на остановке. Вот, мужики. Сказал, ну и остановись, задержись. Может, это твоя судьба, твоя половинка  попалась?
      Как здесь ветер  шумит, хотя еще  и листьев нет на деревьях. И вороны каркают. Но вороны мне нравятся. Они мне детство  сразу напоминают. Ты меня отправляла в пионерский лагерь на три смены, да еще с пересменками. И вот тогда лесная поляна,  место,  заполненное  бурлящим детским гвалтом, ором вожатых,  грохотом баков и кастрюль, звуками бравурных маршей  и  патетическими голосами дикторов радио, все это затихало, переставало быть.  Слышно было только шум деревьев и гортанные крики ворон.  В  эти два-три дня, промежутки между сменами, мне нравилось просыпаться утром  под их  мощное утробное карканье. Мне было очень хорошо, несмотря  на то, что спать приходилось  на пустом матрасе без простынок и на подушке  без наволочки. Все постельное белье увозили на стирку и дезинфекцию. А матрасы, почему-то нет, хотя они все давно были в темных пятнах и желтых разводах от предыдущих  многолетних заездов.
       Вот моя любимая фотография. Мы с тобой выходим из роддома и хохочем, заглядывая в конверт, где ревет новорожденная Ларка.
      Знаешь, Мамзель, нынешние молодые мамы столько знают о пренотальном развитии, ни мне , ни тебе этого и не снилось. Оказывается, этот сморщенный эмбрион  ( ну, например, я на той фотографии внутри твоего живота), все уже он, мерзавчик ,  чувствует, понимает, воспринимает и злится, если что не по нем.  А потом, появившись на свет, тебе мстит или как-то по-другому проявляет последствия своих страхов, дискомфорта и прочих  переживаний, испытанных  еще до собственного рождения.  На бессознательном, конечно уровне. Ужас, настоящий триллер. Я  все пыталась понять, откуда во мне  столько комплексов,  постоянная неуверенность в себе,  желание самоутверждения до  вызывающей твое возмущение дерзости, а вслед за этим уничижение, смирение и отказ от каких-либо амбиций. А ведь я была далеко не глупее других, и даже кое-какие способности имелись. Но ничегошеньки из меня не вышло значительного. Не состоялась я, как принято говорить.  И когда ты мне рассказала, смеясь , историю моего появления, я  почти с мазохистским удовлетворением нашла, наконец этому объяснение.
        Сейчас, Мамзель, выпью глоток. Вот тебе и Пасха, а холодно как на Крещенье почти.  А, кстати, знаешь, я ведь недавно покрестилась. Теперь по святцам мое имя Фотина или Фотинья, поскольку Светланы там нет. Сразу после крестин надо было причаститься, батюшка сказал,  обязательно.  Но для этого сначала всю вечернюю службу отстоять, потом исповедоваться, предварительно подготовившись, то есть, хотя бы прочитать брошюрку «В помощь кающемуся».  Вечером ни есть, ни пить. Не курить уж, естественно, и  готовиться к великому таинству причастия:  читать Евангелие, молитвы.  И только  отстояв потом и  утреннюю службу, все еще натощак, идти  на причастие. Ну вот, пошла я на вечернюю службу, отстояла ее всю.  Ноги занемели. То ли дело у католиков. Они  могут сидеть во время своих месс. К тому же и проповеди читаются на современном языке. Не то, что у нас: я, кроме громкого протяжного призыва «Господу помолимся»!, ничего не понимаю в глухом и быстром бормотании на старославянском.   Стоишь в храме  с почтением и благоговением, но с каждой минутой после часа –двух начинаешь думать о том, как бы если не уйти, то присесть хоть  на пол. Ей Богу, я иногда грешным делом думаю, что старушки бухаются на колени во время службы не столько  от религиозного экстаза, сколько  просто от физической усталости.
      Ну вот, подхожу я на исповедь. Подожди-ка, Мамзель, здесь люди заблудились, в который раз обходят этот участок, видно тоже редко сюда приходят, забыли. Да и столько новых прибыло. 
 - Нет, здесь 388, а у вас? А, так это намного дальше, туда, ближе к оврагу. Да, выйдете на дорогу, прямо метров сто, потом направо,  там спросите-.
    Все, ушли. Далеко им идти. Громадное стало «поле», а в этом веке вообще  все сейчас живущие помрут. Куда хоронить  будут?
    Сейчас закурю.  Опять паршивая зажигалка попалась. Хорошо, спички взяла.  Черт возьми, какой ветер. Ну, так вот, подхожу я к батюшке, отстояв очередь. Прости меня, Господи, у нас в России даже на исповедь очередь.  Оказывается, никакого по существу таинства как бы и нет. Подходит человек к батюшке и при всем честном народе, стараясь только говорить как можно тише, начинает излагать свои грехи.  Если очень захочется, можно  услышать и саму  тайну. Но к чести стоящих в очереди, надо сказать,  никто не прислушивается и даже старается  отойти подальше. Тактичные люди…    
    Задумалась, и сигарета погасла. Ладно. Одна бабка, ну прямо божий одуванчик, так надолго застряла, что несколько желавших исповедоваться,  ушли. Ну, какие у нее грехи, думалось мне, о чем, бедолага, полчаса батюшке вещает? А может, она невестку свою топориком?  Пока дождалась я своего череда, решила, чтобы не задерживать остальных, не перечислять грехи по отдельности, а покаявшись  во всех, попросить  отпустить мне их все  разом. Так и сказала, когда подошла к батюшке - красивому, с ухоженной бородой и аккуратной прической. Говорю,  прочитала, мол,  я, батюшка, брошюрку, а там грехов этих почти  на  две страницы, и я, к своему ужасу, батюшка, в той или иной мере нашла в себе  каждый из перечисленных. Даже зависть и жадность. Вообще-то, ты знаешь, Мамзель, мне ни то, ни другое, не свойственны, но, размышляя, обнаружила   рудименты  и этих мерзостей в своих поступках.  И думалось мне, что я  строго  и честно отнеслась к  подготовке своей первой в жизни исповеди.
       Бог мой, какой же он мне разнос учинил. Батюшка нашел в моем желании скопом  исповедоваться  гордыню, ерничество, непонимании сути  происходящего и даже неуважение к церкви. Чуть вообще не выгнал. Заставил он меня поодиночке каждый грех называть.  Да еще  добавил те, что сам раскопал. За два аборта,  грех пожизненный, велел в течение месяца по два раза в день молитвы читать.
       Кстати, помнишь,  Мамзель,  ты меня убедила сделать эти аборты, мотивируя тем, что жить негде, диплом впереди и  вообще, он мне – не пара, не пара. Есть какая-то попсовая песня, где раз тридцать  идет рефрен  «мы с тобой не пара, не пара, вот такая у нас запара».  Да, вот у нас с тобой тоже «запара» получалась часто.  Сделала я аборт, один, второй,  а потом, как и ты,  лечилась от бесплодия.
        Еще очень рассердился батюшка, что я к магам ходила.  За  это велел каждый день читать по главе из Евангелия.  Да, Мамзель, была я  один раз у  экстрасенсов.  Об этом я и хотела тебе рассказать еще тогда, должна была рассказать, но не смогла, не получилось…
      Представляешь, я не дрогнула перед Кашперовским , Чумаком, прочими знаменитостями того времени, иронизировала  и возмущалась, что так много экрана  им дают, а тут вдруг пошла.  Мне дали адрес и я поехала куда-то типа Бирюлево - Товарное.  Вхожу в темную комнату. Почти темную: в одном углу маленький ночник, а в другом свеча. Отдала деньги в правом углу, и мне показали, что надо идти туда, где свеча, и где сидит женщина, а на столе перед ней – средних размеров хрустальный шар. Я еще засмотрелась, как красиво отражается в нем пламя свечи…
      Я не медлю, Мамзель,  расскажу все, как было.  Глоточек хлебну из фляжки, а то что-то мерзну. Озноб пробивает. Ну да, может и от волнения. Сколько лет уж в себе храню.
        Неплохой коньяк, хоть далеко не самый дорогой. Не бойся, я не выпивоха, чего нет, того нет. Вот сладкое люблю до сих пор, а привязанность к крепким напиткам  и к сладостям редко совмещаются. Так что, не волнуйся. Не сопьюсь.
    Я, наконец, решила тебе рассказать, почему у нас с тобой окончательно испортилось все напоследок, хотя должно было бы наоборот, правда? Все простить друг другу, попрощаться и….
    Сажусь я перед этой женщиной темной тоже, как и комната. Только слегка лицо освещено.  Симпатичное лицо,  надо сказать, но сильно накрашено, особенно глаза и губы. И где только можно, висят  цепи, кольца, браслеты, железные или серебряные, уж не знаю.  Держит она мою ладонь, а глазами уставилась в свой шар. Ничего не говорит, только ее красные пиявки – губы шевелятся. Потом вдруг громко так, неожиданно громко среди тишины и темноты произносит, обращаясь к мужчине в другом углу: « Что-то я ничего не вижу. Наверное, это по твоей части. Посмотри».  Встает молодой мужчина, здоровый такой, тоже симпатичный, подходит ко мне и спрашивает: « А ты чего пришла? Мать твоя должна к нам придти, а не ты. Ее грех на тебе. Она ведь не хотела тебя рожать?» Вот тут я сразу и раскололась.
      Подожди, встану, подвигаюсь, разогреюсь сначала.  Уберу, наконец,  листья прошлогодние, посажу анютины глазки, ноготки – бархотки, травку-камнеломку.  Знаю, что  к июню уже все   зарастет: очень уж земля плодородна здесь. Малины, слаще кладбищенской нет, - так, кажется, поэт сказал?  Вот и  гуще травы тоже нет, а корни сорняков так глубоко уходят в землю, туда, к тебе, что боюсь дергать. 
     Смотри - ка, солнышко выглянуло, и ветер  стих. Еще раз попробую свечку зажечь. У меня есть  стеклянный закрытый подсвечник с крышечкой. Взяла ведь с собой специально и  забыла.  Теперь замечательно. Свеча горит, цветочки посажены.
     И надо же было тебе, Мамзель, со смехом, не придавая особого значения, рассказать мне о том, как ты, молоденькая одинокая учителка , которой  счастье подвалило получить место в общежитии пединститута,  как ты не во время забеременела. Рожать точно нельзя было, куда бы ты с ребенком без денег, без жилья, без мужа?  Аборты были все еще запрещены.   Но ты нашла  врача, который вроде бы согласился. Ты пришла, забралась на кресло, он все уже приготовил, сделал укол, а потом вдруг раз, и отказался. Ты валялась у него в ногах, рыдала и упрашивала, но он категорически сказал нет. Вот, благодаря ему,  я и родилась. Может, его и считать мне моим отцом, а Мамзель?
       Так вот, рассказываю я  этому магу-волшебнику историю своего случайного рождения, обливаюсь, конечно, слезами: так саму себя жалко стало, утыкаюсь ему в живот и уже рыдаю навзрыд.  А он,  молодой парень, утешает меня, обняв  за плечи по-отцовски. Говорю, а сама не знаю, что это такое. Ни разу не пришлось мне испытать этого запредельного счастья, – отцовской руки на плечах.
     - Ничего,  деточка, - шепчет мне ясновидец. -  Да, звезды тебя как-то не разглядели. Но можно подкорректировать-.
     Это же надо было  такое словечко  залепить: подкорректировать. Так оно у меня с тех пор и застряло.  Вывел он меня в коридор, стал водить по кругу, держа над моей головой свечку, пока та не догорела, а  воск стал  жечь ему пальцы. Водил и все что-то быстро-быстро говорил и говорил.  А потом отпустил и сказал: « Позови к матушке своей священника, она ведь крещеная,  говоришь, и пусть она ему покается, и он ей грехи отпустит.  И у тебя она пусть тоже прощенье попросит. Без этого и дальше у тебя  в жизни ничего не получится». 
      А  я и пришла к магам этим,  как раз в тот момент, когда стала понимать, что  ничего не могу добиться в жизни.  Ну, не складывается, и все тут. Ты тогда все приставала ко мне с вопросами, возмущалась, что я сижу  целыми вечерами, уставившись в одну точку, что я  отрицательно влияю  своей депрессией  и на нее и на свою  дочь.  Ну да, Мамзель, моя дорогая, незабвенная,  мне тогда действительно, все более ясно становилось, что я ничего не успела и уже, видимо, не успею сделать в жизни стоящее.  И тут опять  у меня на тебя обиды  остались. Ох уж эти детские обиды. На всю жизнь с ними так  и ходишь, и держишь за пазухой. Ну, может быть, не все люди, но я, точно. Плохо, плохо.
     Вот  Наташка,  школьная моя подружка,  не иначе, как со смехом вспоминает раздоры со своей  очень любвеобильной мамкой. Та ее, девчонку, все время выпроваживала на улицу, из своей комнаты в коммуналке, когда к ней приходил очередной хахаль. И Наташка   бежала  ко мне или снова на тренировки дополнительные. « Зато, - хохочет она, - стала чемпионкой Москвы». Кроме того,  потом, вернувшись домой, она объедалась конфетами и печеньем, принесенными  мамочкиным ухажером.   И когда та уже состарилась, и давно никого рядом из поклонников и в помине не было, они вместе с  дочерью со смехом и шутками вспоминали  то время. Какие обиды на мать у Наташки?  Да ни каких.   А я, ведь, стерва, все продолжаю мучить и себя, и память о тебе  непрощением.   Все перебираю и перебираю,  как гречневую крупу перед варкой,  камешки обид. И  ничего с собой сделать не могу.
     Вот, помнишь,  Мамзель,  как я хотела танцевать? Пошла в один кружок – ты запретила, тройки, мол в дневнике, а у тебя  ( у меня ), строго говорила ты,  одни умирающие лебеди в голове ( это я тогда номер такой готовила для выступления).  А когда я стала ходить в спортивную секцию легкой атлетики, ты опять запретила. Вставать приходилось в 5.30 утра, ехать далеко было, а тренировки начинались в семь,  - только в это время нам, юниорам, давали  зимний манеж .  Категорический  запрет последовал от тебя  сразу после жалобы классной училки, что я сплю на уроках. Пошла в театральный кружок в десятом классе и хотела попробовать поступить в театральное училище, но ты просто спрятала мой аттестат и паспорт. 
  А то, что я пела  всегда, и руководитель нашего детского хора нашел у меня какие-то вокальные способности,- на это вообще ты и внимания не обратила. Поешь, мол? – Ну, и пой на здоровье. Я и пою до сих пор. Когда картошку жарю или в ванной бултыхаюсь.
      Ну, в общем, жизнь моя не сложилась, не складная получилась. Только что-то начинает намечаться, как обстоятельства меняются, и  всегда именно они -  мне, а не я им диктуют правила.    
       А в личной жизни,  тоже черт знает, что происходило.  Помнишь мое первое замужество? Гена ( ненавижу это имя) ходил за мной по пятам года три, надоел до чертиков. А ты мне все жужжала, какой он порядочный, надежный, как  это важно в жизни. Ну что?  В конце концов, я сдалась, как и всегда сдавалась перед твоим волевым напором. А здесь сразу два пресса. Наметили свадьбу. В ночь перед этим событием я вдруг проснулась от  какого-то странного стука. Оказалось, это у меня сердце так бухало. Я тогда в первый раз его и почувствовала. Нет, Мамзель, на  забегах,  после финиша  оно тоже стучит, но совсем не так, как в ту ночь. Я вскочила с кровати и к тебе, разбудила и говорю: «Мамзель, я так его не люблю. Я так не хочу замуж. Я не хочу с ним всю жизнь жить». А ты мне, помнишь, что сказала?  И главное, не что, а как. Ты мне говорила  лекторским убедительным тоном, что во-первых, на свадьбу  много потрачено и гостей названо,  просто неприлично отказываться. Во-вторых, зачем загадывать на всю жизнь? Поживешь и разведешься. А если забеременеешь, - ничего, аборт можно сделать. Все так и получилось. Я убежала от этого Гены через полгода после  свадьбы, успев сделать два аборта.  А потом так и пошло, люблю одного, выхожу замуж за другого. Хочу  с этим ночь провести, утро  встретить, а провожу совсем с другим. И так  не один, не два раза. И даже если на короткий срок  у меня с партнером полная идиллия, вдруг на меня нападет тоска, скука смертная душит, и я просто пропадаю.  Еду к Наташке на дачу или к Галке в деревню, она там дом давно купила. Мотнусь и там просижу дня три – четыре. 
     А дочь в свою  личную жизнь не пускает, да и я не лезу. И правильно делаю, потому что суеверно  боюсь, что тень моей неудачи по жизни ляжет на нее.  Мистика, как  сказала бы моя подруга.
    После посещения  экстрасенсов я как бы нашла объяснения  провалам по жизни,  но  легче от этого не стало.   Мне все представлялось, что звезды, собравшиеся уже,  чтобы сделать благоприятный астрологический прогноз  будущему человечку, враз  рассыпались, разлетелись. И больше не вернулись.  Может быть, для них я, как индивидуальный знак зодиака, как объект гороскопа пропала в тот момент, когда ты, Мамзель, села на гинекологическое кресло, чтобы сделать аборт. Вот какой триллер я прокручиваю в голове.
      А почему я тебе тогда не рассказала про свое посещение?   Да потому что на меня это так подействовало, что я допоздна таскалась от одного дома к другому. Побывала у тех, к кому годами собиралась. Мне надо было отвлечься, успокоиться.  В каждом доме, по московской традиции, выпить – закусить, конечно, сразу и много. И к ночи, когда я добралась домой, я только и думала о том, чтобы принять скорее душ и завалиться спать. А на автоответчике нашла сообщение твоей соседки, что у тебя инсульт, что она нашла тебя под раковиной в ванной, парализованной  и потерявшей речь. И я помчалась к тебе.  Ну, как я могла требовать от тебя покаяния по совету ясновидящего, вызывать священника?  Мне надо было вытаскивать тебя, заставить снова говорить, ходить, двигать руками.
      Речь вернулась довольно быстро: недаром проработала лектором столько времени. И ты уже дома, после больницы, прослушав новости,  немощная,   едва ворочая языком, громила  отщепенцев, которые валом валили тогда из рядов партии, прилюдно рвали свои партбилеты.  Ты до последнего дня  читала газеты, держа страницы  перед глазами в странном ракурсе  из-за своего астигматизма. « В голове – тоже мышцы, и их надо все время  тренировать»,- объясняла в ответ на мое возмущение, что ты портишь окончательно зрение. И голова у тебя отменно работала, и  уходила  ты в полном сознании, ясной памяти и здравом уме.
       Царство тебе Небесное, Мамзель. Сейчас, выпью еще немного.  А свечка одна уже догорела. Хорошо, я в церковь зашла, купила пять штук. Зажгу сразу все  оставшиеся. Будет и у меня настоящее Пасхальное  Воскресенье. Да и пару яиц крашеных я тоже захватила. Я даже кулич в этом году первый раз испекла, не получился,  правда, хоть строго по рецепту делала. Видно, когда тесто месила,  опять думала о том, что у меня жизнь разваливается. Вот кулич тоже  и развалился.  Привезла его, чтобы раскрошить для птиц. Пусть клюют твари божие, не жалко. Вон, сразу уже прилетел один воробей. Самый смелый, наверное. Давай, ешь быстрей, а то вороны налетят, ничего не достанется…
      Хорошо, Мамзель, что  ты была уже на пенсии, когда началась перестройка. А все равно пришлось бы уйти : ваша кафедра была ликвидирована за ненадобностью.  Три источника и три составляющих марксизма – ленинизма растекались грязной лужей.
    Вообще-то, надо сказать, к  моему удивлению требование  о роспуске КПСС  ты не восприняла как катастрофу, может быть, не веря в реальную возможность это осуществить ( и оказалась права, как показали дальнейшие события). Более того, именно тогда ты с насмешкой  вспомнила  название своей научной работы по окончанию аспирантуры : « Борьба  большевиков Самарской губернии с правыми  и левыми уклонистами».  Да, иронии тебе было не занимать, и хохотать ты  любила. 
         Тысячу раз прав кто-то мудрый, сказав, нет факта, есть отношение к нему.  На мой-то взгляд разрушение всей советской системы должно было бы означать и драму твою личную, Мамзель.  Во всяком случае, я бы на твоем месте именно так бы и восприняла новую ситуацию. Я бы в отчаянии и скорби размышляла о том, как же так, я,  служившая всегда бескорыстно  своей любимой партии, оказалась вдруг перед фактом своей ненужности, ложности всей своей трудовой жизни. А ты лишь иронизировала по этому поводу, не  соглашаясь с тем, что жизнь прошла зря.
     Возможно  потому, что пока ты работала, получала полное  моральное удовлетворение, уверенность, что делаешь нужное дело для страны и делаешь это с удовольствием, увлечением. Я тому свидетель.
       А ребята молодые с соседнего участка запели,  как я и предполагала. Все уже пьяненькие и почти веселые.  А знаешь, что запели? Вот это да! Просто удивительно:  « Хаз -  булат удалой», представляешь? Я думала, что эта песня забыта напрочь молодыми. Я-то ее с детства помню, когда мы собирались на праздники всей родней. Твои сестры, мои тетушки, с мужьями и детьми. Вернее сказать, с одним мужем на всех сестер, дядей Яшей. У остальных мужья погибли на войне, или они не успели выйти замуж до войны.  Я помню дядю Яшу. Худой – прехудой, чисто выбритый, волосы рыжие, густые, забраны назад, открывая высокий лоб со шрамом на виске.  Острый кадык на морщинистой шее, как у кондора, торчит почти вровень с носом.  Мы знали, что после первых двух рюмок с закуской -  винегрет и картошка с селедкой,  дядя Яша отодвинет чуть дрожащей рукой тарелки, поставит  локти на стол и, слегка прикрыв глаза рыжими прямыми ресницами,  тихо начнет : « Хаз -  булат удалой, бедна сакля твоя. Золотою казной я осыплю тебя…» .  Я вступала после первого куплета, подпевала. Все знали, что я хорошо пою, и я тоже знала и пела.  Помнишь,  у Гайдара в известной  повести:  «Чук знал, что он хорошо поет и не ломался, а просто вставал и пел, когда его просили». Вот и я, как Чук. И  мы вместе с дядей Яшей начинали, он - басом, я – дискантом, а потом уже все тетушки вступали со слезами на глазах. Уж не знаю, почему их так трогала судьба этого Хаз - булата.  Не сбиваясь, пели все немыслимое количество куплетов.  Хоровое пение объединяло родню еще больше и, расчувствовавшись, взрослые выпивали  по рюмочке, а  тетя Маня, жена Яши, приносила  дымящуюся картошку с  тушенкой. Очень вкусно было. Мне очень нравилось выступать на этих семейных сборах. Я пела все, что мне заказывали, в основном, русские народные и песни военных лет, из репертуара  Шульженко. Это были мои звездные минуты. Тетушки одобрительно хлопали  в трудовые ладони и говорили тебе : « Вера, отдай девку в какую-нибудь школу специальную. Вишь, какая певунья у нас в родне».  Я и сейчас  сижу и подпеваю тихонько компании с соседнего участка « Дам коня, дам кинжал…».
      Меня опять зовут оттуда, где  гранит над мальчонкой, выпить с ними, машут рукой, присоединяйтесь, мол. Им, наверное, меня стало жалко. Ну да, поодиночке сюда редко ходят.
      Да, Мамзель, на чем я остановилась?  Ну, все на том же.  Что и моя  жизнь, как и твоя,  получилась  ложной, ненастоящей какой-то, ненужной. Почему?  Да потому что мне, понимаешь, Мамзель, мне она, эта жизнь, такая как получилась, не нравится совершенно. А ложной, потому, что я  сама перед собой грешна во лжи. Я пошла против себя, своих привязанностей, увлечений, интересов.               
     Школьный аттестат у меня был троечный и ты, Мамзель, мне твердо сказала, что его стыдно подавать вообще, куда бы то ни было. Забрав у меня все документы, нужные для  поступления, ты отнесла их на химфак  к себе в областной  Педагогический,  где уже преподавала лет двадцать и была секретарем парторганизации. В тот год на химфак не только не было конкурса, но большой недобор.
    У меня так и осталось ощущение, что именно этот ненавистный химфак мне окончательно крылья подрезал.  Но представь, Мамзель,  я  до сих пор работаю на косметической фабрике «Свобода» в лаборатории, куда попала  сразу по окончанию института по распределению. Я даже стала называться ведущим специалистом по штатному расписанию и неплохим специалистом по общему мнению.   Работаю и работаю, но конечно, ни о какой увлеченности, креативе, как сейчас выражаются, речи и не было, и нет. Все как бы не то, что мне хотелось.
       Да, прав батюшка, понял он, что меня гордыня одолевает, а  Господь призывает к смирению. А я все еще ропщу. Прости меня, Боже и призри на смирение. Прости, прости, Мамзель.
       Я и  зарабатываю  теперь хорошо. Наша контора  стала такой важной.  В Россию ринулся поток иностранной парфюмерии, и всем необходимы сертификаты качества, вот наша лаборатория и проводит анализы и выдает документы  на продукцию для продажи.   Я сейчас, Мамзель, при деньгах, которые мне и не снились. У тебя-то приличная была  зарплата, доцент ведь. Но ты откладывала все на книжку, повторяя, что это будет твой взнос  на наш с Ларкой «черный» день. Ты, наверное, тешила себя мыслью, что оставишь дочери и внучке  неплохое наследство и практически никогда не снимала со своего счета ничего, только добавляла.  Не помогала нам, даже когда мы с Ларкой жили очень, очень скудно. « Ничего,- повторяла ты,- трудности формируют характер. Надо научиться их преодолевать. Надо бороться, добиваться». В общем, ты повторяла всю ту хренотень, которой нас потчевали твои высокие соратники по партии.   Ох, Мамзель моя дорогая, хорошо, что ты не застала «черный» четверг, когда пропали все твои и миллионов других сбережения.  Стало быть, и здесь напраслина в твоей жизни получилась: экономила, экономила, а все зря.
         Разбирая твои книги, тетрадки со  старыми лекциями, темами и тезисами семинаров, списками студентов –  «хвостистов», не сдавших зачетов или экзаменов, и т.д.,  я нашла конвертик с небольшой суммой денег и запиской в три слова  « Прощайте, дорогие мои»,- обращение ко мне и Ларке. Эти деньги – все, что  было и осталось от довольно приличных окладов и сбережений доцента кафедры. 
   Хороший термосок, хоть и маленький.  Кофе горячий, как будто только что сваренный. Не тревожься за нас, Мамзель, у нас все не плохо. Я  давно уже  не хочу перемен.  И куда теперь рваться, и что-то менять?  Ларка тоже вроде пристроена. Нет, у нее не Борис муж, другой…
     А то, что рядом со мной нет  мужика и я одна, так это тоже хорошо. Я очень привыкла  к этому и разбаловалась. Сейчас я вообще не представляю, что  кому-то надо готовить, стирать, уж не говоря о необходимости спать в одной постели с кем-то. Не, Мамзель, мне вполне комфортно одной. В конце концов, столько книг непрочитанных, к тому же  телик, кино, театры, музеи. Потом, у меня есть друзья, приятели и приятельницы.  Общение с ними легкое, не обременительное и не ответственное. Меня это устраивает.
      Есть только одно, от чего на меня тоска нападает, и я реву,  реву в бессонные  ночи.  Ну да, Мамзель, это ты виновата. То, что тебя нет, и никогда не будет. И никогда я не смогу сказать тебе, как  мне не хватает тебя. Мне так хочется обнять тебя и  поговорить, расспросить о твоей жизни, о твоих молодых годах - я о них почти ничего не знаю. О твоих увлечениях… Может быть, ты мне все-таки рассказала бы , кто мой отец,  и почему вы расстались.
      А еще мне так хотелось бы  вернуть хотя бы тот последний день, когда ты умерла.  Мне так хочется вернуть хотя бы его, этот миг ухода твоего. Мне так хочется  побыть с тобой, подержать тебя за руку, гладить твою ладонь и говорить слова утешения, прощения и любви.
       Народ постепенно начинает расходиться.   И я скоро пойду. Вот допью свой коньяк,  совсем чуть-чуть осталось. А может, его в  кофе  добавить? 
       Как же сегодня холодно, даже слезы на щеках замерзают.
       Молодежь напротив, на участке 392,  поев, попив, ушла.  Пора и мне, Мамзель.  Скоро  темнеть начнет, а здесь и при ярком солнце невесело. Я вот взяла с собой  молитвенник, а то  кроме «Отче наш» ни одной молитвы
 наизусть так и не сподобилась выучить. 
        Ну, слушай.    «… Молюся тебе, милосердный Господи, утоли скорбь мою о разлучении с родившей и воспитавшей мя матерью моею.  Молю тя, милостивый Судие, … отпусти ей все согрешения ея вольные и невольные, словом и делом, ведением и неведением сотворенные ея  зде на земле… помилуй  ю и вечные муки избави …  Даруй мне, во все дни жизни моея, до последнего издыхания моего, не переставати  памятовати об усопшей матери моея в молитвах своих…».               
     Ну все,  я пошла. Не знаю, когда приеду. Тоже, ведь, годы уже не молодые мои, да и ехать уж очень далеко.     Вот, ухожу и опять чуть не забыла сказать: « Мамзель, прости меня, дуру. Я очень люблю тебя».