Ну так вот, о Ниночке

      Нет, иска никто не подавал: у нее не осталось родственников. Обвинение было  предъявлено прокурором. Меня обвиняли в непреднамеренном убийстве  Нины Алексеевны Семеновой,  проживавшей  по адресу: Москва,  улица…, дом…, квартира…. Моя вина отягощалось тем, что на момент  преступления  жертва находилась в беспомощном состоянии: она  уже почти месяц  лежала на больничной койке.
       Я  пришел в очередной раз ее навестить, и в какой момент это случилось,  точно даже не знаю.  Когда в палату вошла сначала санитарка, потом прибежали медсестра и врач, а потом появилась милиция,  я  продолжал полулежать  на кончике кровати, приложив свою голову к ней на подушку и  обхватив руками ее шею, худенькие плечи и грудь. Меня отцепили от Ниночки, составили протокол, где определили смерть от асфиксии. Дальше  все пошло  как и полагается.
       Друзья мне нашли очень хорошего адвоката, тоже еврея. Он сидит со мной уже который день и пытается хоть что-то выудить из меня. Наверняка, его предупредили, что я не очень разговорчив, но, видимо,  он не предполагал до какой степени.  В конце концов, перед уходом он оставил мне чистые листы бумаги и предложил написать все, как было и особенно о моих взаимоотношениях с погибшей, то есть, написать о Ниночке.
       Мои коллеги, очень доброжелательные и расположенные ко мне люди, наверное,  сказали ему, что я всегда хорошо писал квартальные и годовые отчеты, пояснительные записки к проектам и  статьи в научные журналы: их у меня сотни,  не знаю,  не считая кандидатской и докторской. Я в общем-то, один из ведущих в стране специалистов по железно-бетонным сооружениям.
      Я взялся писать не для того, чтобы облегчить работу  моего защитника,  помочь найти  аргументы, составить заключительную речь   в доказательство моей невиновности или хотя бы для смягчения приговора.  Я-то  знал, что  дело до суда не дойдет.  Потому что меня не будет на суде. Меня вообще не будет… Меня уже почти нет.
      Я  стал писать, потому что  привык, видя перед собой белый лист бумаги, заполнять его цифрами расчетов, формулами, графиками, набросками  будущих пояснений к очередному проекту или к выступлению на очередной конференции, научном симпозиуме и т.п. Для меня незаполненный лист бумаги как призыв к действию. Я с удовольствием остаюсь с ним наедине.
      Мне давно нет необходимости  ездить по стройкам, проверять работу испытательных станций и лабораторий: это делают другие. Они привозят  результаты испытаний, фактические данные. Вот я их и обрабатываю, анализирую и делаю выводы. Ум у меня скорее математический, чем инженерный.  Я люблю свою работу, а начал я еще студентом.
       Тогда же я впервые и увидел ее, Нину, в Бюро  патентной литературы, куда я пришел узнать, как оформляются эти самые патенты на какие-нибудь открытия.  Мне казалось, что  я  уже сделал первое, и был уверен, что за ним последуют  другие.
       Моя придумка касалась  добавок в бетонную смесь для ускорения процесса твердения и набора прочности при строительстве в условиях повышенной влажности, ну, например, для гидравлических сооружений. Кстати, несколько лет спустя, именно это направление моих разработок, помогло в результате значительно сэкономить цемент при составлении бетонной смеси. К тому времени цемент очень подорожал, и предложенная мною новая расчетная формула теоретически вела к значительному сокращению  сметы строительства.  На практике же быстро выяснилось, что  на конечной стоимости объектов это никак не сказывается.   Но я сейчас не об этом.    
         Так вот, о Ниночке. Тогда она только что начала работать сразу после школы, поступив на вечернее отделение Библиотечного института ( сейчас, по-моему, он называется Академией культуры).  Она  всего лишь выдавала книги, получив от посетителя листок с запросом или, как тогда говорилось, «требованием».  Посмотрев на заполненный мною бланк, она улыбнулась и сказала, что не может понять мой почерк. Я наклонился, чтобы пояснить ей и замер: я  увидел  цвет ее сине-сиреневых глаз и случайно коснулся  ее руки, когда брал исписанный мною листок с заявкой. А главное, я вдохнул запах ее волос, ее  кожи, запах ее самой. И с этого началось.
      Я всю жизнь очень чувствителен к запахам. Во дворе у меня было прозвище  «Шнобель» из-за здоровенного носа и потому, наверное, что моя фамилия была Шноберг. Кстати, сравнительно недавно я узнал о своих шведских корнях. Но это  сейчас не важно. Так вот, моя сверх- чувствительность к запахам  явилась основной причиной,  по которой меня не привлекали женщины. Тот запах женщины, о котором  с затаенной страстью мечтает слепой герой старого американского фильма, меня скорее отвращал, чем привлекал. Возможно, это связано с детскими ощущениями. Дело в том, что наша семья жила в коммунальной квартире довольно долго, несмотря на высокое звание и должность моего отца.  К соседкам ( мужчин в квартире не было, за исключением старого деда) и к нам периодически приезжали родственники, в основном тоже женщины.   В нашей маленькой комнате,  да  и во всей квартире с одной уборной, душем, и кухней всегда стоял специфический запах, который для меня, мальчишки, почему-то стал ассоциироваться только с запахами женщин, всегда в большом количестве толкающихся около плиты, в очереди в туалет или ванную.  После них, зайдя в эти помещения, меня всегда слегка подташнивало.   
       Большинство моих однокурсников, особенно, иногородних, получивших место в  студенческом общежитии, довольно быстро приобретали опыт сексуального  общения,  частенько не выходя за пределы  этого самого общежития.  За время учебы мы часто выезжали летом на практику в сельскую местность, иногда довольно далеко от Москвы.  После окончания практики мы оставались там же, в каком-нибудь  колхозе, совхозе, брались за любую работу, чтобы, получив расчет, провести остаток каникул на  юге, у моря, сняв  убогий сарай или часть веранды с расшатанными раскладушками и  удобствами во дворе.
      Молодые здоровые ребята находили себе партнерш и в деревнях, куда мы уезжали по осени на сбор картошки и прочих овощей,  на спортивных сборах, на курортах. А я все еще оставался девственником. Но меня это нисколько не тревожило, не смущало. Ребята относились ко мне с уважением,  возможно, потому что я плавал лучше многих, прыгал с самой высокой скалы  около нашего спортивного лагеря на море, легко обыгрывал всех в шахматы. Кроме того, может быть, еще  и потому, что я всегда предпочитал молчать и слушать, а потому многие считали меня хорошим собеседником, не трепачем и  надежным парнем.
      У меня был один близкий друг, Лева, к сожалению, рано ушедший из жизни. Он сильно заикался, поэтому даже просто  подойти и познакомиться с девушкой, для него было делом непреодолимой трудности. Мы никогда это не обсуждали, а находили много удовольствия в другом. Мы на спор решали шахматные задачи, подрабатывали себе на вино, просидев  часа три за пляжным преферансом  со случайными  знакомыми, ходили в ближайший санаторий поиграть в теннис, или забирались высоко в горы,  оставались там на  ночь, чтобы посмотреть, как встает солнце.
        Так вот, о Ниночке. Я влюбился в нее сразу и, как оказалось, на всю оставшуюся жизнь.  После института, а иногда и сбегая с лекций, я стал каждый день появляться в библиотеке. Я  просиживал там до конца ее рабочего дня, набирая кучу книг по будущей специальности и смежным наукам.  Возможно, эти долгие посиделки как раз и помогли мне прийти к одному любопытному решению  в области расчета тонкостенных бетонных сооружений. Мною была предложена компактная формула, которая  позже вошла в учебники. Правда, как  часто случалось, без ссылки на мою неудобную фамилию.
      Так вот, о Ниночке.  Я просиживал  целыми днями в читальном зале, однако это ничуть не продвинуло мое знакомство с ней. Она вежливо здоровалась и улыбалась, когда я входил, заказывал гору книг и сидел до закрытия библиотеки.  Ниночка выходила, даже не взглянув в мою сторону. А я всегда стоял  (и я знал, что она знала) справа от двери, прислонившись к колонне.  Какое-то время я незаметно, как мне казалось, шел за ней, пока она не садилась в троллейбус. 
    Но однажды она вдруг остановилась, резко повернулась, подождала, пока я подойду поближе, и строго спросила : -  Ну, и долго вы за мной ходить будете? 
     -Всю жизнь,- ответил я, стараясь  придать словам иронию.
    - Этого еще не хватало, - промолвила она вполне серьезно и приказала -   
       Тогда идите хотя бы рядом.  Терпеть не могу шагов за спиной-.
 И я пошел с ней рядом. Так продолжалось всю зиму и весну. За это время  мне  удалось  получить ее согласие пойти со мной в консерваторию, в кафе-мороженое, в шашлычную, в  музей Пушкина и  на ВДНХ,  в зал дегустации  вин.  Единственное, от чего она  отказывалась, это ходить в гости к моим друзьям и сама  не приглашала меня в свои компании.  Впрочем, один раз, в самом начале нашего знакомства, мы поехали  в дом к моему другу  в Подмосковье. Собрались мои друзья, в основном тоже технари. Пили пиво с воблой,  играли в футбол на поляне, расписали «пульку», сыграли несколько партий  в шахматы и нарды, потрепались о том, о сем и разъехались.  Ниночка нашла нашу компанию душной, как она выразилась. Это словечко  было у нее самым сильным для определения резко негативного отношения к человеку, книге, картине, фильму и т.д. Сейчас я припоминаю, что у Ниночки действительно была повышенная реакция на нехватку воздуха, кислорода. Кажется, это называется гипоксией. В своей квартире, а потом и в моей,  в любую погоду и даже зимой, она  открывала окна, форточки,  балконные двери, и по комнатам гуляли сквозняки.
       Два раза Ниночка брала меня с собой в свою компанию.  Мне было интересно послушать злой и ироничный треп ее друзей – гуманитариев, но сам я оставался нем как рыба. Кто-то пытался время от времени  обратиться ко мне, спрашивая мнение по обсуждаемой теме, чаще всего касающейся нового литературного шедевра подпольного советского автора  или запрещенного у нас иностранного. Но я честно признавался, что не читал этого шедевра и даже впервые слышу имя этого писателя. После моих признаний подобного рода Ниночка становилась мрачной и раздражительной, а весь путь до ее дома мне приходилось выслушивать гневные, презрительные слова о моем полном невежестве, социальной неполноценности ( ее выражение) и даже изощренном эгоизме (?).
     Чаще всего мы ходили в театры.  Я – театрал, она оказалось, тоже . У меня и до сих пор где-то в ящиках письменного стола хранится кипа театральных программок спектаклей, на которых мы побывали вместе с Ниночкой. Но и тут мы не сходились практически ни по одному вопросу. Как писал поэт, « меж ними все рождало споры…». Корректно говоря, спорила она. Я, как обычно, молчал.  Но это молчание  Ниночка расценивала как несогласие с ее высказыванием,  и это снова приводило ее к крайнему раздражению.  Впрочем,  ее многое раздражало во мне, о чем она прямо и говорила,  например, как я беру чашку, как  повязываю шарф и надеваю шапку, как ем, как вытираю руки и т.п.  Меня это смешило. Я не мог понять, как такие мелочи могут раздражать. А вот оказалось, что очень даже могут, причем, непоправимо.
        Летом она взяла отпуск и поехала на турбазу  в поселок около Гагр. Она сама  сказала  мне об этом, видимо, даже не предполагая, что я и там окажусь рядом с ней. Ну да, я приехал туда, но проявился не сразу. Я предпочитал находиться чуть вдалеке от ее небольшой компании, быть незаметным и незамеченным, но тут подвернулся случай. Она пошла в кино с подругой на последний сеанс. Кинотеатр располагался довольно далеко от места, где она проживала. Возвращаясь из кино, девушки шли  по пустынному в это время шоссе.  Оно хоть и было неосвещено, но туда  попадал слабый свет  луны. А узкая пешеходная  тропинка, проложенная за кюветом параллельно шоссе, вообще находилась среди темных кустарников и деревьев.
        Я следовал за Ниночкой и ее подругой, скрытый как раз этими кустарниками.  И вдруг  одинокая машина, проехавшая уже мимо девчонок,  дает задний ход, останавливается, дверь распахивается и оттуда выскакивает низкорослый «хачик». Он хватает Нину за руки и начинает затаскивать ее в салон. За рулем остается другой. Подруга Нины начинает визжать, а  я выскакиваю из кустов и со всей силы, как при подаче мяча ракеткой, ударяю его по шее. На крики и шум из кустов выбегают еще несколько крепких ребят ( их девушки, с которыми они гуляли по темным тропинкам, тоже выскочили вслед за ними  на обочину). Ребята сразу врубаются в ситуацию и с удовольствием присоединяются ко мне, вытащив к тому же из машины второго парня. Потом, изрядно потрепанных, мы запихиваем их снова в машину, и она срывается с места, исчезает вдали, а мы – победители, защитники и хорошие друзья,  идем на пляж. Кто-то приносит  жбаны с домашним вином, кто-то сыра и хлеба. Нам было очень здорово. А мне-то уж в особенности, потому что я сидел рядом с Ниночкой и впервые обнимал ее. Сейчас, современным ребятам, таким продвинутым, как они сами себя называют, наверное, трудно поверить, что после полугодового знакомства, я ни разу не дотронулся до Нины. Кроме  дружеского пожатия руки перед расставанием на троллейбусной остановке, я не смел и приблизиться к ней, да и не знал, честно говоря, как это сделать изящно, непроизвольно, как само собой разумеющееся.  Первое объятие  закончилось для меня не очень здорово, потому что Ниночка, потянувшись к костру, чтобы прикурить,  сбросила мою руку, распрямила плечи, повертела головой, помассировала себе шею и сказала :
      - Ну и руки у тебя тяжелые.
      - Я три года вел кружок «умелые руки,- попытался я пошутить .
     -  Не знаю, насколько они умелые, но ты не обнимаешь, а душишь, как удав.               
      Тогда ночью на пляже,  впервые  в жизни я ощутил то физическое  влечение, о котором раньше  только читал или слышал от своих друзей, часто в форме анекдота или не очень приличного пересказа постельных подвигов.   Я вернулся к себе домой  на старую веранду, которую в тот раз снимал, вытащил  топчан в сад, где пахло созревающими помидорами, сельдереем, киндзой, еще какими-то пряностями и улегся, глядя в звездное небо. Заснуть я не мог. Молодое, натренированное  тело впервые содрогалось  от  сильнейшего желания обладать женщиной.  Наверное, я старомодно выражаюсь, но у меня вообще, как Ниночка  говорила,  консервативное мышление и  запоздалое развитие во всем, включая секс. 
     После возвращения в Москву, как бы само собой,  я получил право провожать ее не только до остановки, но и до дома. Я  закончил учебу, защитил диплом, меня взяли в НИИ на работу,  и я не мог уже  просиживать целыми днями в библиотеке.   Я стал звонить Ниночке и пытаться назначить свидание, пригласить ее куда-нибудь прогуляться, посидеть.  Она отказывалась.  Но я не сдавался, не отставал.
      У меня начался, как бы это сказать, второй период ухаживаний. Почти каждый день после работы  я приезжал к ее дому и сидел на скамейке около подъезда, дожидаясь, пока она вернется.  А возвращалась она все чаще довольно поздно.   Я ее узнавал издалека по резкой походке и чирканью спичек. Последнюю сигарету она выкуривала перед тем, как  войти в подъезд: мать ее не выносила табачного дыма. Как-то, в холодный осенний вечер, она вернулась явно не  трезвая. Она  села рядом со мной, опустив голову, долго молчала, но не уходила, а потом тихо сказала : « Ты душишь меня своей любовью. И от этого, кажется, не спастись».    Но чаще всего она ничего не говорила. Завидев меня, она едва кивала,  присаживалась на  минуту,  докуривала сигарету и скрывалась в доме. А я плелся к себе через весь засыпающий город, часто не успевая даже в метро на последний  поезд.   
      В тот период Ниночка  с головой ушла в чтение «самиздатовской» литературы, ходила  на  подпольные вечера джаза,  другие  закрытые вечеринки, встречалась  с молодыми людьми, которых позже назовут диссидентами. Я же был весьма далек от всего этого. Я был настолько увлечен одной проблемой, включенной по моему предложению в научный план нашего отдела, что долгое время просто не замечал нарастающего гула противостояния системе, режиму.  Конечно, я не был  настолько  наивен, чтобы не знать, например, о  событиях в мире, о начале польской «солидарности» и т.д.    Естественно,  я сознавал и  наличие  антисемитизма у нас в стране  на бытовом и государственном уровне. Но поскольку в нашей  прикладной науке, работало много евреев ( впрочем, как и в любой другой науке), то до определенной поры я не испытывал особых неудобств от того, что я беспартийный, да к тому же еврей.  Но когда один раз, другой, третий мне начали отказывать то в допуске на работу по разработке проектов защитных сооружений на космодроме, то не ставили мою фамилию среди авторов  проекта, где была заложена не только моя идея, но и мои фактические расчеты, то с моим докладом ехал на научную конференцию в Болгарию товарищ Иванов ( Петров, Сидоров), я понял, что из НИИ надо уходить.
     И я ушел, уехал. Вернее, уезжал, работая в конторах, где всегда не хватает специалистов, где нет лакомых кусков, за которыми стоит очередь, и где вопрос национальности и партийности не имел большого значения.  Я проработал на строительных площадках и на испытательных станциях во многих городах Советского Союза. Я собрал колоссальный эмпирический материал, который и лег в основу сначала кандидатской, а позже – докторской диссертации.  Как бы я не был занят, но имея хотя бы один, два дня свободными, я срывался в Москву, чтобы повидаться с Ниночкой.  Она оканчивала институт, став  то ли корректором то ли редактором,  - я точно и не знал, как называется ее специальность по диплому. К  тому времени она уже работала в каком-то художественном издательстве. И много читала, как  в силу необходимости, так и  просто потому, что любила читать.
       Я на этом останавливаюсь, поскольку Ниночку, как я уже говорил, приводила в ярость  мое невежество в области новинок  современной литературы.  Я ей пытался объяснить, что я работаю по 10 -12 часов и  кроме практической работы,  мне нужно прочитывать уйму  документов и писать самому  другую уйму. И те и другие ( документы) всегда связаны с точными расчетами, необходимостью аналитических  обоснований и конкретных формулировок в выводах. Поэтому моя голова не должна быть занята ничем другим.  Поэтому я не слушаю радио, не имею магнитофона с записью известных западных музыкантов или наших бардов, не включаю телевизор. Меня отвлекают новости и музыка, а на чтение беллетристики просто не остается времени. Но это не было оправданием для Ниночки. Она приводила в пример  гениев,  начиная с Леонардо да Винчи, включая и современных – Ландау, на минуточку,  которые успевали многое во многих областях.  Вот такая она  была максималистка.   Я звонил ей и просил о встрече, а она всегда задавала один и тот же вопрос : « Я люблю говорить, а особенно – слушать. А  о чем мы будем говорить?  Ты не знаешь ничего, что происходит сейчас в мире, в стране, нашем обществе. Тебе это не интересно, а мне, представь, не интересно, что происходит у тебя с бетоном в момент сжатия или расширения, и как при этом изменяется эпюра нагрузок».
     Иногда, согласившись, наконец, встретиться со мной, она могла вместо приветствия, с улыбкой сказать примерно так: « Я пришла из-за мазохистского удовольствия убедиться еще раз, что ты – полный идиот,   страдающий  аутизмом; человек,  которого нужно вообще удалить от общества, если это общество ему не нужно».   Не редко бывало и так, что, обещав придти, она не приходила, даже не удосужившись предупредить меня об этом. Тогда я ехал к ее дому, чтобы сесть на знакомую  скамейку и покорно ждать ее возвращения. Как-то именно в момент такого ожидания, из подъезда вышла ее мать и позвала меня на чай.  Мы с ней познакомились еще раньше,  но до того вечера никогда не общались.  Вот так я вошел в дом к Ниночке, и с тех пор стал ее ждать уже не на улице, а в квартире на маленькой кухне.  Первый час  со мной на кухне сидела ее мама. Помолчав со мной,  она шла в комнату,  ложилась, включала телевизор, и так под  голоса и звуки, доносившиеся с экрана,  засыпала.
       А я продолжал сидеть, ждать, думать о работе, размышляя о  возможных причинах деформации покрытия в сооружении, недавно  введенном в эксплуатацию.  Думать ведь можно в любых условиях и при любых обстоятельствах.
      В связи с отъездом в Израиль нескольких моих друзей и знакомых, я стал задумываться о своих собственных  исторических  и генетических корнях, о  великом иудее Иисусе и о людской непоследовательности, с одной стороны обожествлять древнего еврея, с другой ненавидеть его единокровных братьев. Решил обязательно найти литературу по этой теме и прочитать. А то я теоретически совершенно не был готов, чтобы рассуждать, пусть даже мысленно, об этой проблеме. 
     Еще мне нравилось, например, размышлять о переводах стихов. Ну да, читаю я мало и часто перечитываю по нескольку раз одно и тоже. Вот к  Гете я возвращаюсь часто. Я не знаю немецкого языка ( впрочем, как и никакого другого иностранного), поэтому, естественно, я читал «Фауста»  в изложении поэтов – переводчиков, -  одного, другого, третьего. И я обнаружил, анализируя варианты текстов, что меняется не только нюанс, стилистика, но даже смысл того или иного фрагмента.  Поверхностная сюжетная линия, усвоенная  за столетия, как говорится, широкой публикой, безусловно, остается неизменной. А вот  философский смысл  с каждым новым прочтением и в новых временных обстоятельствах уходит в бесконечную глубину, бездну, недостижимую простым смертным. В тишине московской кухни в долгие часы ожидания Ниночки, я тщетно пытался снова и снова пройти сквозь толщу наслоений переводческих изысков ( где, на мой взгляд, русские поэты хотели представить скорее себя, нежели великого немца) и прикоснуться к оригиналу. Я знал наизусть все три варианта моего любимого отрывка из «Фауста» и прокручивал их в голове. Мне нравилась эта аналитическая игра ума. Однажды я попытался заинтересовать Ниночку своими размышлениями на эту тему, но ей, как всегда,  быстро надоело слушать мою не очень связную речь. Она презрительно махнула рукой, тряхнула своей длинной челкой и сказала : « Именно потому, что я не имею возможности прочитать стихи в оригинале, я их и не читаю в переводе. Да и вообще, как можно перевести стихи?  Потом, для меня все равно,  выше наших поэтов «серебряного» века никого нет. А Гете?  Нет, это  слишком мрачно и не понятно».   
      Ниночка возвращалась где-то ближе к  полуночи, часто позже.  Я приносил всегда что-нибудь к столу, как говорится. Но она никогда ничего не ела, и не только потому, что уже была ночь. Она вообще к еде была довольно равнодушна, в отличие от меня. « Привет, привет, Удав»,- говорила она, снимая куртку или плащ.  Потом быстро подогревала чайник, наливала себе и мне слабого, явно спитого чая и медленно отпивала из чашки, сосредоточенно глядя в одну точку.  А я смотрел на нее и думал, как я люблю ее.  Я думал о том, что если бы ей понадобилась моя рука, почки там какие-нибудь, сердце или просто – моя жизнь, я с радостью отдал бы ей все сразу или по отдельности. Но об этом я никогда  не говорил вслух, она просто меня бы высмеяла, точно так же, как она высмеивала мои стишки. Ну да, от нечего делать в долгие часы ожидания,  я писал ей рифмованные строчки «речитативы», как  Ниночка  их называла. Только там, и то в гротескной  иронической форме я ей признавался в любви и преданности, говорил о своих желаниях  быть всегда с ней и умереть в один день. Позже, когда мы жили вместе, я  продолжал почти ежедневно писать ей любовные послания,  и,  уходя на работу, оставлял их  на тумбочке у кровати.  И я наверняка знал, что едва прочтя мои вирши, она усмехнется, разорвет их на мелкие кусочки и бросит  в мусорное ведро. Последующих комментариев не было.
       Посидев со мной некоторое время,  не допив свою чашку остывшего и невкусного чая, она уходила в ванную. Потом, выйдя уже в халатике,  помахав рукой,  уходила спать. Ее последней, а чаще и  единственной фразой,  было напоминание захлопнуть дверь, когда буду уходить. Я захлопывал.
     Вскоре мать Ниночки умерла.  Я помог с устройством похорон. Впрочем, и до того я частенько оставлял деньги, незаметно сунув купюры  в карман или оставив их где-нибудь на кухне, прижав  сахарницей или вазочкой.
   Родственников или знакомых почти не было,  а за  столом на поминках мы так и вообще сидели с Ниночкой одни. И тут она неожиданно сказала, что если я все еще не против, она выйдет за меня замуж. Я был не против.  Я очень давно этого хотел. До сих пор не знаю, почему вдруг она решила выйти за меня замуж. Точно одно, что она меня не любила, и я с этим не то чтобы смирился, а принял как норму нашего сообщества,  сосуществования: я ее люблю, а она нет. Математически выражаясь,  мы были два разнонаправленных вектора, две равно удаляющиеся силы одна – центростремительная, другая центробежная.  Здесь  тоже есть свои  четкие закономерности, а их знание   означает  предсказуемость. В том числе и человеческих отношений. Так  мне какое-то время  казалось.
   Мне давно  нравилось  перекладывать физические и математические законы на социально-общественные явления и личностные взаимоотношения. Так, например, размышляя о применении понятия энтропии из второго закона термодинамики к советскому обществу, или режиму, как хотите, я задолго до перестройки предсказал ( самому себе, конечно)  неизбежность событий, которые и случились в конце 80-ых. Поскольку ни одна  система  ( состоящая из двух или более физических тел) не может бесконечно долго существовать в состоянии покоя, внутри самой системы закономерно нарастает  элемент хаоса, неупорядочности.  Энтропия достигает таких  размеров, при которых происходит необратимый процесс уничтожения системы. Другое дело, когда хаос, а в социальном плане его можно назвать творческим беспорядком, держится в безопасных пределах, не достигая своего разрушительного максимума.  И я размышлял,  сколь дееспособной может быть, наша система, состоящая из двух физических тел, моей и Ниночки.  Ниночка вносила в нашу систему  энтропийность своей творческой, взрывной натуры, а я, наверное, оказывался некой константной величиной.  Таким образом, можно было бы достичь  оптимально – устойчивого состояния системы в целом. Так мне казалось по  умозрительным рассуждениям.   
       Но так не случилось. Мы поженились, однако, некое подобие равновесия в наших уже, можно сказать, сложившихся отношениях, было взорвано  в первую же брачную ночь. После регистрации мы сразу поехали в Прибалтику, Юрмалу,- очень популярное тогда среди москвичей место отдыха. Прошло столько лет, но и  сейчас, когда еженедельно вещают оттуда «юморины», и огромный зал дружно хохочет над незатейливыми шутками, я вспоминаю свою боль унижения. А Ниночка, наверное, вспоминала свою собственную. Дело в том, что я в этот пресловутый  «медовый», месяц ( который у нас сократился до пяти постыдно-безумных ночей), проявил свою полную несостоятельность как мужчина. Это с точки зрения Ниночки.  Но я продолжаю считать, что если бы она хоть как-то помогла мне, тем более, что у нее уже был опыт; если бы она была  более терпимой или тактичной, то у нас бы, у меня, все получилось.  Наверняка она и раньше догадывалась о моей неразвитости в плане секса. Тогда она вполне в этом убедилась. А я ведь столько лет мечтал о близости с ней. Но, едва коснувшись ее тела,  так и не произведя никакого акта, я просто в изнеможении отпадал и даже  засыпал на несколько минут, крепким объятьем прижав Ниночку  к подушке.  И так повторялось несколько раз  за ночь и каждую ночь.  Я просыпался от жуткой брани, крика и даже истерики. Ниночка, с трудом освободившись от моих рук, сцепивших ее  плечи и грудь, трясла меня, била худенькими кулачками и  сквозь слезы рычала: « Удав толстокожий,  ты чуть не задушил меня опять.  Урод, импотент долбанный. Сделай же  что-нибудь, я  не могу так. У тебя же есть руки, язык. Ну сделай, ну помоги мне, я  не могу больше так». Но я и понятия не имел, что и как можно делать руками или языком. Я просто не понимал ее, а она ничего мне не объясняла, даже не предполагая, что здоровый тридцатилетний почти мужик  может быть настолько несведущим. Она обвиняла меня в особого рода извращенности, в садизме, эгоизме и еще в черт знает чем.  « Ну хоть говори что-нибудь,- призывала она меня ночью. -  Ты хоть знаешь, что женщина любит ушами, ей надо говорить, ей надо слушать, урод, скажи хоть что-нибудь, скажи самые нежные слова или самые  грубые, но скажи». Но я молчал, молчали и мои неумелые руки. Я даже целоваться, оказывается, не умел, открыв рот. Наоборот, плотно сжав губы, дрожа от страсти и желания, я как к иконе прислонялся к ее пылающему рту.
      Мы вернулись в Москву.   Я все также   уходил из дома в семь утра, чтобы добраться вовремя на объект, а она все так же приходила домой за полночь, никогда не объясняя , где и с кем была. Да я и не спрашивал. В моей речи почти не бывает  вопросительных или восклицательных интонаций.   Ниночка всегда повторяла, что говорить со мной еще неприятнее, чем  скрести мелом по бумаге.
       Как-то я ей сказал, что  едва научившись говорить, я потерял эту способность, и лет до семи только нечленораздельно мычал или с трудом выговаривал односложные слова,  не в силах произнести  целую фразу или предложение. Рассказал, как некий курьез, но она отнеслась к этому очень серьезно, и это был тот редкий случай, когда мой рассказ ее заинтересовал. А дело в том, что я родился в Харькове за четыре года до войны.  Нас у матери было трое: старший брат, я и младшая сестренка. Когда начали бомбить город, мать вместе со своими родственниками, соседями, с сотнями других людей ринулись  из города, стараясь где-то найти укрытие от бомбежек.  Часть этой людской лавины двигалась  вдоль шоссейной дороги,  другая  –  вблизи железнодорожного полотна, надеясь в обоих случаях  сесть на проходящий  транспорт.  Но ни грузовых машин, ни поездов, посланных, чтобы забрать людей из разваливающегося города, не было.  Вместо этого сверху  регулярно бомбили немецкие самолеты.  Мать, как и другие беженцы, услышав гул приближающихся бомбардировщиков, пряталась с  детьми,  в овражек, кювет, яму, куда угодно, чтобы спастись.  Мать  ложилась на нас сверху, продолжая держать в скрещенных руках годовалую Машеньку.  Когда очередная бомбежка заканчивалась, мы поднимались и бежали дальше, оставив на дороге или в поле тех, кому не повезло.  Я так никогда и не узнал подробности  нашего долгого пути к спасению и гибели сестренки: мать не возвращалась к  тем событиям.  Я только помню, что, когда мы добрались, наконец, до уральской, деревушки ( в конце концов, на поезде), где нам предстояло прожить до конца войны, обнаружилось, что я разучился говорить. Я и в школу пошел только с восьми лет, когда ко мне вернулась способность хоть как-то  связно произносить  целые  предложения.  Гуманитарные науки давались мне с трудом. Гораздо легче и интереснее было решать  математические задачи, разбирать физические законы или  составлять цепочки формул химических реакций. Я без особого труда выигрывал всякие конкурсы по математике среди школьников, а по оценкам в аттестате и фактическим знаниям вполне мог бы поступить  в любой вуз Москвы  или даже в университет. Но оказалось, что это было не так или не совсем так. Доступ в институты, связанные с  теоретическими проблемами физики или с прикладной наукой, во всю работающей на армию или космос, для лиц с пятым пунктом в анкете ( национальность) был  резко ограничен.  Я не стал бороться и добиваться, а легко поступил   в  обыкновенный  политехнический институт, один из многих, нашел  там прекрасных преподавателей и замечательных друзей.
       Да, так вот, о Ниночке.  Она отнеслась очень серьезно к моему рассказу о  том, что в детстве я  практически не умел связно говорить, как следствие  того самого бегства под бомбежками.  В этом же она, наконец,  нашла и объяснение  моей, по ее выражению, заторможенности в общем развитии,  включая сексуальное. 
      Спустя всего три месяца после нашей свадьбы и поездки в Юрмалу, она  собрала свой небольшой чемодан с вещами, взяла в другую руку  перевязанное бельевой веревкой полное собрание сочинений Паустовского - свадебный подарок друзей, и  вернулась к себе  домой.  Вот так просто.  Наверняка она вздохнула с облегчением, освободившись от этих ночных кошмаров, когда я  не мог  ответить на гневный и страстный призыв ее  тела, познавшего задолго до меня сладостное безумие оргазма.  Я так и не научился, как это принято сейчас называть, заниматься любовью. К тому же, сказывалась и постоянная нервная нагрузка на работе, общая  физическая усталость. Сейчас я  понимаю, что я  совершенно не обладал необходимой  интуицией в общении с женщиной,  и уж совсем  был лишен какой-либо фантазии, наверное, необходимой в любовных играх.  Кроме того, у меня обнаружились  проблемы,  связанные  со слабой и  очень кратковременной эрекцией. Однако, это не помешало ей забеременеть. Она сразу сделала аборт.  Ниночка говорила: « Меня страшит одна мысль, что кто-то  обязательно во дворе или школе презрительно обзовет моего сына жидом.  Я тогда просто убью этого мерзкого  человечка».  И добавляла со смехом: « Но мне не под силу убить мировой антисемитизм, даже в отдельно взятой стране. Да и я сама не вполне  безупречна в этом вопросе».
     После того, как мы расстались, спустя три года я  снова женился, и  у меня родился сын, и он  конечно,  уже лет в шесть  услышал свое первое прозвище.  Мы с женой были готовы к этому, и как могли, объяснили сыну «еврейский вопрос», успокоили его.  Я старался дать сыну  как можно больше в плане образования, воспитания, развития.  К окончанию школы он  очень прилично играл в шахматы, неплохо пел под свой собственный аккомпанемент на гитаре, имел спортивные разряды по горным лыжам и плаванию и с удовольствием, как и я, играл в баскетбол и теннис. Наступала эпоха программистов, и он полностью погрузился в компьютер.  К настоящему моменту  он  живет с семьей в Канаде, и мы видимся с ним довольно редко.  Жена моя умерла еще до его отъезда из России. Она вообще часто болела. После ее смерти в книжном шкафу я нашел целые полки, заполненные популярной медицинской литературой типа «излечись сам». Видимо, она пыталась бороться со своими недугами и болезнями, но это проходило мимо моего внимания, да и она сама никогда не посвящала меня в свои проблемы. Она была довольна, что я вполне на уровне советских стандартов обеспечиваю семью. Она также не вникала, что для этого мне приходилось, кроме своей основной работы, брать проекты у смежников, заканчивать диссертацию и вести семинары у студентов, выезжать на прием новых объектов. Летом я снимал для жены и сына небольшую дачу в Подмосковье ( тогда это не было так дорого, как сейчас), а сам  вместе с коллегами и друзьями, как  в былые студенческие времена, сколачивал строительные бригады, чтобы  заработать где-нибудь в малых городах и селах, ремонтируя или возводя коровники, силосные башни, укладывая земляное полотно новой дороги и т.п. Тогда многие так делали. 
      Жена очень поправилась после родов, потом эта полнота перешла в какую-то болезнь или наоборот, явилась следствием какого-то хронического заболевания. Факт тот, что из-за ее веса и объема мы рано стали спать в отдельных кроватях, и ни о какой близости не было и речи, а уж тем более, о тех самых пресловутых любовных играх.
      Кстати, по поводу перевода. Однажды  скалькированное американское выражение «заняться любовью», перешло к нам в разговорный  лексикон,  в кино, телевидение, часто встречается в современных романах без всякой иронии. А у меня это выражение всегда вызывало недоумение и усмешку: я просто не представлял себе, что это значит. Я знал, что можно заняться новыми расчетами, заняться ремонтом, строительством, спортом, наконец. Но заниматься любовью?  Нет, это выражение  казалось мне столь же глупым, сколь и вульгарным.
     Когда, уже  после  смерти жены, я как-то поехал в дом отдыха и, познакомившись с молодой женщиной, начал с ней жить,  это тоже  было совсем не похоже на любовные игры. И ей, и мне было скучно и неинтересно, и связь быстро оборвалась.
      Так вот, о Ниночке. Еще до того, как наш брак распался, и она ушла, произошел один случай, который Ниночке показался мистическим и произвел на нее большое впечатление. На свадьбу по ее просьбе я подарил ей не обручальное, а  золотое колечко с сапфиром: она сама его и выбрала.  И   как-то ночью, после очередной бессильной попытки с моей стороны «заняться любовью», она в ярости выскочила на балкон,  сорвала с пальца кольцо  и швырнула его в снег - дело было зимой.  Пришла весна, март. Он начался веселым, солнечным. Я возвращался с работы раньше обычного и по привычке шел, опустив голову: я редко смотрел на прохожих, множество лиц мешало мне сосредоточиться. И вдруг, ступив в лужу прямо перед самым нашим подъездом, я увидел колечко. Еще минута-вторая, и его бы унес ручей, довольно стремительно вытекающий из этой самой лужи.  Давно меня ничто так не радовало как эта находка. Но когда я показал его Ниночке, уверенный, что и она будет рада обретению своего кольца, она вдруг побледнела, опустилась на диван и прошептала: « Ну все, Удав, видно мне от тебя  и впрямь никуда не деться. Плохая примета. Закольцевал ты меня окончательно. Но я сделаю еще одну попытку».
        Вскоре после этого случая  она  и собрала свои вещи и ушла,  вернувшись в свою однокомнатную квартиру на окраине Москвы.
     Прошло более 20 лет, и я встретил ее случайно в театре. Бывает же!
     Надо сказать, что когда мы расстались с Ниночкой, я неожиданно приобрел привычку ( которой раньше не было, как я уже упоминал) смотреть на  людей.  Я стал пристально всматриваться в лица прохожих,  походки, жесты, надеясь, что в этой бурлящей московской толпе вдруг встречу Ниночку.  Я выходил из дома, шел по улицам и  день за днем, год за годом надеялся, что встречу ее. Признаюсь, я даже несколько раз приезжал к знакомому дому, садился в тени разросшихся деревьев и снова ждал, как когда-то, что сейчас пройдет Ниночка.
       И вот случилось. Наконец, я встретил ее. Я увидел ее в антракте,  узнал ее сразу: все та же фигура подростка, все-та же прическа – каре с челкой. Только теперь она красила волосы не в иссиня-черный, как прежде, а в светло рыжий цвет, почти свой, естественный. Даже зная точно ее год рождения, я дал бы ей лет 35, не больше, - так хорошо она выглядела. Я тоже, как  говорили друзья на моих юбилеях, держусь молодцом.  Действительно, несмотря на голодное послевоенное детство, здоровье у меня было отменное, и я  до сих пор не знаю названий  даже самых популярных лекарств, и  у меня нет так называемой домашней аптечки. По средам я  хожу в арендованный нашей организацией зал, чтобы покидать мяч в корзину, а по воскресеньям в бассейн поплавать. Я вообще очень люблю жизнь, движение. Странно, что Ниночка этого так и не поняла. Для нее я так и остался скучнейшим типом, душным, от общения с которым у нее сводит зубы, по ее выражению.
        Но тогда она встретила меня с радостной улыбкой и представила меня двум подругам, с которыми была в театре. Мы обменялись телефонами, вернулись на свои места, а после спектакля я ее подождал, чтобы проводить. Но не тут-то было: она вышла, помахала мне рукой, показала жестом « звони» и, догнав подруг, скрылась за дверью ближайшего кафе.
      Я ей позвонил на следующий же день, и очень скоро начался период, цитирую Ниночку, моего « второго пришествия». Однако, в наших отношениях, как и много-много лет назад, мало что изменилось. Я так же мучил ее по ночам своими желаниями. Да, я хотел ее  с прежней силой, а мог все с  тем же, прежним,  бессилием. Вот такой грустный каламбур.  Что толку, что  за прошедшее время я кое-что прочитал по поводу секса, эротики и прочего по той же теме;  многое увидел, благодаря разгульно-свободной печати и телевидению. Мне это не помогло.  Ниночка, высмеивая, как и прежде, мои потуги, говорила : « В вас, евреях, неистребим генетический  стимул продолжения жизни, поэтому вы до старости готовы заниматься этим. А я славянская женщина, к тому же давно не молодая. Вообще мне кажется, в нашем возрасте этим уже заниматься как-то стыдно и неинтересно».
      Ниночка рассказала  совсем немного о своей прошедшей без меня жизни. Как-то  со смехом, невеселым, правда, она поведала, что даже и после нашего расставания, факт ее первого замужества со  мной имел негативные последствия. Во-первых, после того первого аборта, она пыталась лечиться от установленного диагноза бесплодия. Родить детей ей так и не удалось. Тогда еще не были так развиты новые медицинские технологии в этом направлении, и ей ничего не оставалось, как развестись со вторым мужем, который не мыслил семьи без детей.  Во-вторых, когда ее хотели послать на книжную ярмарку в Лейпциг,  неожиданно выяснилось, что она как бы скрыла, что была замужем за евреем. В зарубежном отделе кадров она честно призналась, что не знает  ни настоящего адреса, ни места работы гражданина  Шноберга, и знать не хочет. Ниночка сделала попытку доказать, что в заполненной анкете нет специального пункта типа « были ли вы раньше замужем», а только  графа «изменяла ли фамилию». Она и ответила, что фамилию не меняла, что было правдой. Но это не имело уже никакого значения. В то время началась новая  большая волна иммиграции в Израиль, и советские кадровики посчитали благоразумнее перестраховаться и не посылать от крупного издательства человека не совсем лояльного. Зарубежный паспорт у нее отобрали, а уже купленный билет аннулировали.
      Она еще раз выходила замуж, но сама ушла от третьего мужа, так как он запил после краха своего бизнеса в момент дефолта. Вот, пожалуй, и все основные вехи ее биографии за более чем два десятилетия, о  которых она кратко рассказала.
       Наше второе совместное проживание продолжалось гораздо более первого, почти десять лет: солидный срок для любого брака, а уж тем более, для такого странного как наш.
      Он продолжался до того момента, когда она, немощная, лежа на больничной койке и, глядя на меня, прошептала едва слышно: « Ты победил, Удав. Я, кажется, почти люблю тебя». Некрашеные седые  волосы с остатками рыжины  разметались по подушке, лицо, губы,  глаза,- все было одного и того же цвета тлена. Слезы, видимо непроизвольно, стекали по впалым щекам.  И казалось, что под  тонким больничным одеялом вообще не было тела. Она таяла на глазах. Услышав ее признание, произнесенное впервые за все десятилетия нашего знакомства, признание, которого я  так хотел в молодости, так ждал в последние годы, услышав это признание,  я окончательно понял, что она умирает.  Ее гордость была сломлена, воля подавлена, ее ощущение превосходства, презрение ко мне, - все исчезло перед напором наступающего безвременья. А она продолжала шептать : «Да, да, я люблю тебя». Я закрыл ей рот рукой, я хотел остановить этот ненужное признание, звучащее  как доказательство ее ухода навсегда. Мою ладонь чуть щекотало ее слабое дыхание, я даже ощутил кончик горячего языка на своей коже.  И неожиданно я содрогнулся от сумасшедшего желания любить ее сейчас, в эту минуту. Я ее хотел так же страстно,  сильно как в юности. Вся моя плоть поднялась навстречу этому желанию. Мне было больно, сладко невыносимо. Я впервые в жизни ощутил ту самую мощь мужской потенции, о которой мне приходилось читать или слышать, к которой столько раз гневно  взывала  Ниночка.  И я сознавал, что это  последний в моей жизни  всплеск  сексуального влечения. Да и вообще все последнее в моей жизни. Я же всегда знал, что мы умрем с ней в один день.  Я посмотрел на нее: она смеялась. « Ну, наконец –то,- прошептала она, - ты стал настоящим мачо». А потом, отвернувшись к стене, добавила: « Как же я от тебя устала.  Ты – удав, кольцо.  Ты душишь меня». И закрыла глаза.  Я наклонился к ней, обвил руками ее плечи, шею, грудь и застыл так, наслаждаясь оргазмом, чувствуя ее тело, ощущая, несмотря на болезнь, все тот же пьянящий для меня запах и заснул на несколько минут, как это было и раньше со мной.
     Я не знаю точно, в какой момент она умерла.  Я просто полулежал рядом, на кончике ее кровати, головой на ее подушке, не расцепив своих тяжелых объятий на ее тонкой шее и плечах. Так и лежал,  пока не пришла сначала санитарка, потом медсестра, врач, а потом уж приехала милиция.  Была зафиксирована смерть от удушья или асфиксии, как это принято называть в официальных протоколах. Я был задержан по подозрению в убийстве, преднамеренном или нет,- должно было показать следствие. Мне наняли адвоката…
         Сейчас я закончу писать и  перестану существовать.  Я лягу на жесткую тюремную кровать, повернусь к стене и умру.  Правда, я еще успею усмехнуться, представив, как утром, войдя в мою камеру, служивый отпрянет. Ему покажется, наверное, что на кровати, свернувшись кольцом, лежит огромный удав. Забавно…