Охотничья собака джерри

   
    Да, охотничья. Чистокровная гончая.
   Я купил ее, когда она была еще щенком. Выбрал самого симпатичного щенка из шести, которых предложил мне на выбор хозяин. Щенкам было по три месяца – и это были уже лихие ребята: все штаны подрали на мне, пока я с ними цацкался, пытаясь выделить из них самого покладистого. Я купил для своего деда, а дед хотел именно гончую породу – потому что у него был уже однажды гончак. Гончий пес Вулкан – умница, работяга, верный и надежный в любом деле. С Вулканом дед не знал никаких забот. Что на охоту сходить – по зайцу ли, по лисе или за енотами; кабана от стада отсечь или просто пострелять уток: если уж Вулкан в какое-нибудь болото забрался, то пока всех уток из камышей не выгонит, на берег не возвратится; да что говорить, даже по двору помочь – баранов в хлев загнать или кур из сеней пугануть,- все умел делать Вулкан. Ну а по дому сторожить – это уж дело для деревни совсем обычное. Потому, когда помер Вулкан, дед долго горевал и печалился. А потом заказал мне привезти ему из города точно такого же гончака – только щеночка, чтобы вырос здесь же, на дворе и потом был во всех окрестностях деревенских хозяином – как Вулкан.
   Ну, выбрал я ее, самую красивую и понятливую, деньги отдал, постелил ей на заднем сидении в моей машине мешок – и поехал к деду в деревню: дело было в начале лета, а отпуск я обычно брал всегда в такое время – чтобы отдохнуть в деревне, пока комары еще не вошли в силу, а солнце уже жаркое и загарное.
   И назвали мы ее с дедом Джерри. И уже тогда она внешне была похожа на нашего прежнего умницу пса – чтоб ж, порода одна. И, конечно, деду вначале это очень понравилось. Ну а потом, когда подросла – и вообще не отличить, особенно издалека.
   Но вот нравом она оказалась совсем иного...
    Началось все с первого же дня. Длинную дорогу Джерри перенесла хорошо, благостно продремав – на радость мне! – почти пять часов на понравившемся ей месте: дорога-то к деду от моего дома в Москве неблизкая... Но как только я выпустил ее из машины на дедовом дворе, Джерри наверстала свое сполна. С час она гонялась, вывалив язык набок, за дедовыми курами по огороду – и час мы гонялись за ней с дедом, пытаясь загнать ее обратно во двор; еще час она гоняла всех чужих кур во всех соседских огородах – и мы еще час ловили ее всей деревней.
   Так что в первый же день пришлось смастерить для нее ошейник и привязать ее к собачьей будке у крыльца, где раньше сидел Вулкан.
   Привязать-то привязали, а на утро жалко стало. Все же гончая. Чистокровная. Ну, просидела три месяца в московской квартире, света Божьего не видела – понятно, что обрадовалась простору. Кто ж из нас не радуется воле, когда приезжает из города в деревню?
   Накормили мы ее, сколько она съесть смогла, молоком напоили – чтоб тяжелей стала, неповоротливей, погладили, почесали, да и отцепили веревку с ошейника.
   Бог мой, что тут опять началось! Через кучу со свежим навозом – к курам, за курами – в бабкин огород, на грядки; по огороду – кругами, зигзагами, так чтобы ни одна грядка, которую бабка все утро приводила в порядок, не осталась цела! Крик, кудахтанье, лай собак в чужих дворах...
   Полдня мы опять ловили ее всем миром.
    – Ну все, внук,— сказал дед, когда мы приволокли ее наконец с противоположного края деревни. – Терпения моего больше тут нету. Пусть теперича сидит на привязи, пока не поумнеет.
   И накрепко привязал ее к конуре возле крыльца.
   Ну и что ж? Она и на веревке не давала нам покоя. Маленькая, с пакостливыми, шкодливыми глазками, она часами могла сидеть под крыльцом или за своей будкой и поджидать, когда кто-нибудь не выйдет из дома. Стоило кому-то сойти с крыльца вниз, как она сейчас же оказывалась в ногах и вцеплялась своими мелкими зубами в ботинки. Стряхнуть ее было невозможно: как кошка за мышкой она бросалась снова вперед и опять повисала сзади.
   Мы укоротили веревку, но двор узкий, все равно не пройти, чуть забылся – она уже тут как тут. Ни к дровам подойти, ни сено по двору пронести – обязательно Джерри зубами зацепит... Бабка теперь стала выходить во двор только в валенках, я – с палкой в руке; дед выломал пруток из орешника и ходил по двору только с орешником.
   Так и пошло. На привязи Джерри цеплялась кому ни попадя за ноги, а стоило спустить ее с веревки, по всей деревне начинался переполох: кудахтали куры, взлетали на заборы петухи, заходились от душного лая собаки в соседних дворах.
   Мало того. Джерри и как охотничья собака оказалась негодной. Следующей весной, когда она подросла и ростом стала почти с Вулкана – только голова поуже да глаза не те!- попробовали мы с дедом натаскивать ее в лесу на зверя. Куда там! Она неизменно плелась сзади, путаясь у нас в ногах и пробуя наши резиновые сапоги на вкус. Никакими силами невозможно было заставить ее идти впереди.
   Решили оставить обучение до осени. Приехал я в августе на неделю в деревню, приготовили мы с дедом ружья, патроны, собрали в сумок чем перекусить и отправились с утра в лес. Джерри взяли на поводок – это была уже крупная, взрослая собака.
   – Кабы не заплутала ненароком,– сказал дед, когда мы вышли из деревни.– Места у нас совсем глухие стали. Вулкан-то, бывало, за цельный километр убегал вперед, только слышишь потом – лает где-то, значит, кого-то погнал. А эт-та ешшо не приученная.
   Я спустил ее с поводка, и не успели мы оглянуться, как она уже неслась, гулко топая по утоптанной тропе, назад, к своим любимым огородам. Через некоторое время со стороны деревни раздалось отчаянное кудахтанье кур и захлебывающийся лай деревенских цепных собак.
   Пришлось нам возвращаться обратно и полдня вылавливать Джерри из чужих огородов.
   – Ну, что будем делать? – спросил я вечером деда. – Может быть, сейчас следов нет, зверья мало?
   – Да какой мало! На прошлой неделе лиса к самой бане подходила, не успел ружжо приташшить. – Дед плюнул с досады. – Кабаны всю картошку на огороди перекопали – это што? Для хорошей собаки сейчас самое время.
   – Это для хорошей. А наша-то...
    – Надо попробовать отташшить ее подальше от деревни. Чтоб не убегла.
   На следующий день мы снова взяли ружья, прицепили Джерри на поводок и пошли через поля в дальний лес. В километре от деревни я отпустил ее. Впереди зеленел луг, слева тянулось старое болотце с редким камышом и чахлым кустарником; справа темнел лес. Место было подходящее.
   – Иди, ишши! – сказал дед, подталкивая ее вперед. – Тут тобе самое раздолье для твого носа. Ишши, а то, видит Бог, прибью тобя на месте, чтоб боле не мучила ни нас, ни собя.
   Джерри оглянулась назад – до дома было далеко. Она села на мокрую траву и посмотрела на нас своими маленькими, противными глазками.
   Раздвигая кусты, мы с дедом пошли вперед. Джерри – вслед за нами.
    – Ишши! – крикнул дед, пытаясь пропустить ее вперед.
    Она крутилась у нас в ногах, прикидывая, какой из четырех сапогов должен быть вкуснее..
    Мы обогнули болотце, прошли луг. На мокрой глинистой плешине отчетливо виднелся след зайца.
    Джерри плелась сзади.
    – Иди вперед! – крикнул дед.– Иди ишши, не то прибью чичас на месте.
    Она нехотя подошла и с удовольствием профессиональной садистки вцепилась ему сзади в сапог.
    – Тьфу, крюрва! – Дед отдернул ногу и загородился от нее ружьем.
   – Зря взяли ее с собой, – сказал я, стараясь держаться от них в стороне. – Сегодня могла быть неплохая охота, если б нам никто не мешал.
    Джерри опять вцепилась ему в сапог. Места здесь было много, не то что во дворе, так что убежать деду было некуда. Минут десять он боролся с ней, пока, наконец, не поддал ей кулаком по загривку.
    Она отошла в сторону и, зевая, уселась на сухом месте.
    – Все, внук, – сказал дед, вытирая с лица пот. – Терпение мое все закончилось. Она б, конечно, может и пошла, если б ешшо пара гончих с ней была рядом – поняла бы, что от нее требуется. А так – только время терять. Паскудь, а не собака. Эх, жалко, Вулкана больше нет. Добрый был пес, не эта сучка....
    И посадил дед Джерри на цепь, которую специально принес из телятника, и больше уже не пробовал брать ее с собою в лес. И стала Джерри сидеть на цепи и сторожить дом, как простая собака. Да и то сказать — и в сторожах-то она только зря хлеб ела: лаять ни на кого не лаяла, чужих от своих не отделяла, лежала себе в сарайчике с сеном, который ей дед смастерил зимой на случай сильных холодов, и равнодушно поглядывала на мир вокруг.
    В следующий раз я попал к деду не скоро: так уж получилось, что несколько лет мне пришлось в летние сезоны работать в экспедициях. Да и зимой времени не было.
    Так прошло лет пять или больше. Дед за это время совсем состарился и на охоту больше уже не ходил.
    А Джерри... Когда я снова приехал, я едва узнал ее.
    Рыжая шерсть на спине поблекла, на морде появилась седина, как у старухи, глаза потухли и смотрел на меня вяло, будто спросонья.
    – Так и не отвязываешь? – спросил я у деда, показывая на нее.
    – Да ить привыкла. – Дед откашлялся. – Теперь уж немолодая, куда ж ей. Дажи за ноги перестала цапать.
    Я вынес ей кусок колбасы – она нехотя проглотила его и отвела глаза в сторону, будто опять чего-то нашкодила.
    – Значит, так и сидит здесь с тех пор?
    – Та не. Быват, убегаить. Не поверишь – такая хитрая, шволочь. Уже какой по шшету ошейник цепляю, а она все одно каким-то образом, понимаешь, из него выкручивается. Аж взвизгнет иной раз – больно ведь! – а глянь, и опять вымыкнулась, побегла. Курей всех разгонить, потом день-два где-то бегат, иногда и больше. Нагуляется, придет ко двору – холодная вся, живот к хвосту присох, еле на ногах держится. Зимой впустишь в дом, чтоб погрелась, а она – шасть на печку! Один раз я ей, значит, показал, как залазить туда, а потом и сама запомнила. На табуретку вскочить, опосля на бабкину кровать, а через кровать – ко мне, на печку. На печке-т тяпло. Быват, по дню оттуда не слазить — лишь бы не прогнал, во как... И вить туго иной раз затянешь — а все равно выкрутится. Ну, хитрая... А то прибегеть, дверь откроешь – а она стоить и смеется. Я аж испугался, как в первый раз увидел, думал, укусить хочеть. На ногах еле стоить, а морду ощерить – и радуется. Что обманула, значить. Смеется – ну прямо как человек! Тьфу, паскудь!
    – Джерри! – позвал я.
    Она повернула голову и, наморщив лоб, посмотрела на меня тусклыми, равнодушными глазами.
    – Ну что, дуреха, поняла теперь, за что сидишь в своей конуре?
    Я подошел и снял с ее ошейника цепь.
    И куда только делся ее равнодушный взгляд и сонная поступь! Как кабан с лежки, метнулась она из-под меня к огороду, крутым зигзагом, ломая стебли помидоров и лука, очертила первый круг, вьюном пронеслась по второму и, вздымая с грядок комья земли, припустилась к соседнему дому.
    Через секунду деревенская тишина раскололась отчаянным – с провалами от заикания — криком кур и совершенно истеричным лаем соседского лилипутика-кобелька.
    На третьем кругу Джерри выскочила из соседнего огорода и, топая ногами, как скаковая лошадь на ипподроме, понеслась по двору прямо на нас, норовя проскочить между дедом и мной, чтобы, не теряя времени даром, сразу ускакать в самый конец деревни и уж оттуда начать свой бандитский налет на все огороды разом. Но тут вдруг дед ловко выставил вперед правую ногу – и Джерри кубарем покатилась под крыльцо. Я прыгнул туда же и, распластавшись, как вратарь на поле, ухватил ее за ошейник. Она тотчас вскочила на ноги, дернулась сгоряча, да не тут-то было: мой дедуля уже сидел у нее на горбине.
    Мы отволокли ее к будке, и я пристегнул к ее ошейнику цепь.
    – Жив? — отряхиваясь, спросил я.
    – Ништо, отлежусь. – Дед пощупал свои бока. – Бывало, от кабанов увертался, а уж от етой-то...
    – Но ты ловко сбил ее с ног.
    – Да куды там. Это я хотел убежать от ее на крыльцо: смотрю, преть прямо на меня. Хотел обратно, да вишь, не успел... Но все равно увернулся! А уж потом – чиво, думаю, терять...
    Джерри смотрела на нас скучными, враз потухшими глазами. Потом не спеша полезла на сено, в свой сарайчик.
   – Пристрелил бы, да жалко, – сказал дед, вытаскивая из-под крыльца длинный прут. – Вот так бы за зайцами бегала! Крюрва. – Он обернулся к ней и потряс прутом.— Вот ет-то видишь? Я т-тобе!
    В это лето я пробыл в деревне почти два месяца.
    Но жил не у деда, а в доме у его свояченицы, которая уехала на лето к своей сестре в город. Хата у нее стояла на отшибе, у самого леса. Встанешь утром – и никого поблизости. Как на хуторе.
    К делу я заходил по нескольку раз на день – помочь сено убрать, воды натаскать. И каждый раз, проходя мимо собачьей будки, видел печальные, исподлобья-вкось на меня – глаза. Я поднимался на крыльцо, а Джерри выходила из сарайчика и грустно смотрела в мою сторону, будто понимая, что ни на что хорошее в этой жизни она надеяться уже не может. Я уходил к себе – она тоскливо смотрела мне вслед. Видеть эти жалостливые глаза было как-то не по себе, и я иногда – для ее и своего собственного утешения – приносил ей кусочки колбасы или мяса. Колбаса и мясо теперь в деревне – большое лакомство. Тем более для собаки.
    Уже за неделю перед отъездом я все же не удержался и, отстегнув на ней защелку с цепью, повел ее за ошейник к себе на “хутор”. Мы дошли с ней почти до самого дома, когда я вспомнил, что забыл взять в сарае какую-нибудь веревку, чтобы привязать Джерри у себя во дворе. Пришлось завести ее в мою хату, закрыть за ней дверь — чтоб не убежала – и приняться здесь за поиски чего-нибудь подходящего.
    Джерри стояла около двери, мелко подрагивая, будто от озноба, и трепетно взирала на мою конуру. Потом конфузливо, как кисейная барышня, процокала на середину комнаты. Я молча шарил по комодам в поисках веревки, и она обошла всю комнату, стеснительно поглядывая в мою сторону и внимательно обнюхивая все, что ей попадалось на глаза. Потом возвратилась назад и легла под дверью.
    Веревки в доме не было, и я пошел в сарай, что бы поискать чего-нибудь там. Но и в сарае веревки не оказалось, и мне пришлось воспользоваться вместо нее обрывком старой вожжи. Намотав ее на руку, я вышел из сарая – и чуть было не споткнулся о Джерри: она поджидала меня здесь, прямо за порогом. Конечно, я сообразил, что если дверь в доме открывается наружу, то Джерри могла просто толкнуть её мордой и выйти вслед за мной во двор. Протянув руку, я попытался схватить ее за ошейник – но куда там! Уж ежели я мог что-то такое сообразить – то Джерри и подавно. Отпрыгнув от меня на безопасное расстояние, она остановилась и повернула ко мне голову. В глазах ее поблескивали чертики.
    – Эх ты, пся кровь, – расстроился я. – Теперь опять придется бегать за тобой по всей деревне.
    Я сделал шаг в ее сторону – она сделала шаг в другую; я – вбок, она – в другой. Но и со двора не убегала.
   Какое-то время я скакал вокруг нее с причмокиванием и сюсюканием, стараясь приманить ее и ухватить за ошейник. Но все мои ловкие скачки и прыжки, похожие со стороны на заигрывание орангутанга перед молодой девицей, не имели ни малейших результатов.
    – Негативно ты себя ведешь, – прекращая наконец свои ужимки, сказал я. – Давай поговорим разумно, на интеллигентном языке. Ты же видишь, пся твоя кровь, как я лоялен по отношению позитивного восприятия твоего временного отсутствия в дедовой будке и альтернативного присутствия в моей. Но и ты прояви должное понимание моей положительной инициативы. Иди сюда, крюрва, или я позову сейчас деда с плеткой, и он расскажет тебе о своем собственном альтернативном варианте.
    При упоминании о деде Джерри отошла от меня еще на два шага в сторону.
    – Ну и черт с тобой, – сказал я в сердцах, досадуя, что зря произнес такую умную речь. – Но только попробуй убежать на чужие огороды – сделаю рогатку и прибью тебя как врага всего деревенского общества. Все равно ни на что не годна.
    В полной убежденности, что она все равно убежит, я забросил вожжу обратно в сарай и ушел в дом. Слух мой уже настроился на то, что через минуту-другую на каком-нибудь краю деревни всколыхнется тишина и захлебывающийся лай собак возвестит о начале пиратского набега. Но прошла минута – все было тихо. Прошла вторая – все было так же. Прошло еще с полчаса. Я вышел на крыльцо – Джерри мирно лежала под дверью, положив свою голову между лап.
    Я сел на лавку напротив, протянул руку и потрепал ее по загривку. Она скосила на меня глаза, готовая в любое мгновение вскочить на ноги и задать стрекача. Я потрепал ее по шее, почесал за ухом, погладил по голове – она не шевелилась.
    Я вернулся в дом и вынес ей кусочек колбасы. Она осторожно взяла его, но есть не стала, положила рядом. Затем встала, спустилась по ступенькам вниз и легла около крыльца, глядя на меня снизу вверх. Умные, выразительные глаза ее смотрели на меня смущенно, будто извинялись за принятые меры предосторожности.
    Ну что ж, все было понятно.
    Я достал сигарету и закурил, раздумывая над нашими с ней жизнями и вспоминая, как привез ее сюда, в деревню, несколько лет назад. Так мы просидели с ней еще с полчаса. Солнце стояло высоко над головой, было жарко, мухи кружились вокруг нас и лезли в глаза, в уши, противно ползали по телу. Мы не обращали на них внимания...
    Не знаю, что больше произвело на нее впечатление – ласка ли, которой она была обделена с самого детства, благодарность ли за то, что я впустил ее в дом, или просто собачье чутье на дружелюбие, но только весь оставшийся день Джерри не отходила от меня ни на шаг. Я шел за водой – она за мной сзади, я бродил по двору – она следом, я в сарай – она тут же, у порога, я захожу в дом – она ждет на крыльце, я вышел – она внизу, у ступенек. Она как бы хотела показать мне, что никуда не собирается убегать и вообще все время у меня на глазах – чтобы к ней не было никаких претензий. Только не привязывайте меня на веревку, не отводите в конуру, не сажайте на цепь!
    Обычно, чтобы поймать ее, мы с дедом приманивали ее едой: показывали миску с супом, протягивали хлеб с маслом. Проголодавшись, она рано или поздно шла на эту приманку, и тут-то мы ее и ловили и сразу привязывали. И вот сейчас, видимо, помня это, она не прикасалась ни к какой пище, которую я пробовал ей давать. Кусочек колбасы по-прежнему лежал на крыльце, банка с супом, который я сварил ей днем, нетронутой стояла около крыльца. Она предпочитала голодать, чтобы сохранять свободу. И это сослужило ей службу: когда наступили сумерки, и я попытался приманить ее куском колбасы, чтобы поймать и отвести домой к деду, все попытки мои оказались тщетны. Так и оставив ее под дверью, на крыльце, я пошел спать.
    Через час меня разбудил ее громкий лай. Она ходила по двору и гавкала то с одной стороны дома, то с другой, и скоро со всех концов деревни послышалось дружное тявканье всех деревенских собак.
    Я в первый раз слышал, чтобы Джерри на кого-то лаяла: обычно она, охотница, до этого не опускалась. Может, на зверя?
    Я вышел во двор. Во дворе никого не было. Джерри деловито ходила вокруг дома и гавкала во все стороны. Голос у нее был сильный, породистый – тявканье деревенских шавок окрест не шло ни в какое сравнение.
    – Джерри, ты чего? – сказал я, включая на крыльце свет.
    Она не обращала на меня внимания, и я наконец понял: в благодарность за то, что я привел ее к себе домой, она несла для меня службу. Она всем вокруг давала понять, что этот дом находится под ее охраной. Она грозно рычала в темноту, прислушивалась к бреху остальных собак и, как только они замолкали, снова будила их своим гулким гончим голосом.
    Цыкнуть на нее или сказать что-то строгое у меня просто не поворачивался язык. Выключив свет, я осторожно закрыл за собой дверь и снова поплелся к своей кровати.
    Полночи Джерри несла караульную службу, и полночи я тоже не спал, слушая через раскрытое окно ее мощный голос. И потому проснулся поздно, почти в полдень. Я открыл дверь – за дверью лежала Джерри и... храпела. Я осторожно обошел ее, но она тотчас проснулась и деловито засеменила вслед за мной.
    И опять весь день без еды, без отдыха она ходила повсюду за мной сзади, смущенно отводя взгляд, если я на нее оборачивался. И даже когда я загорал на солнце, уходила в тень лишь на минуту-другую, чтобы охладиться и потом снова вернуться ко мне. Как ей удавалось терпеть голод, не знаю. Но вчерашняя банка с супом так и стояла нетронутая, хотя колбаса на крыльце исчезла. Я вынес ей еще кусочек – она проглотила его как комара. Но колбасы у меня и у самого почти не осталось...
    Дед обычно кормил ее в одно и то же время: в обед и вечером. Она, конечно, знала, что миска с едой стоит около ее будки. Знала, но не шла туда. Миска с супом и будка с цепью, видно, настолько переплелись в ее сознании, что она терпела голод даже здесь, у меня, лишь бы не нарушилась вдруг нежданно-негаданно цепь случившихся событий.
    Следующая ночь была холодной, и ближе к полночи, когда за окном расползся по земле серый холодный туман, я впустил Джерри в дом. Так же на цыпочках, как и в первый раз, она прошла, осторожно ступая, по комнате, опять обнюхала каждую вещь, каждый стул, каждый угол и, выбрав место возле порога, легла на циновку. Но потом встала, пересекла, цокая коготками, комнату и улеглась на полу, около моей кровати.
    Видимо, и в этот раз она не спала, находясь все время на страже, потому что к утру, когда начало светать, меня вдруг разбудил ее могучий храп. Она храпела, как пьяница после получки, и я уже не мог больше уснуть и проворочался на своей постели часов до девяти, когда уже стало просто жарко.
    До отъезда мне оставалось всего четыре дня, и нужно было еще съездить в город за новой косой для деда: он просил меня уже давно, да все было недосуг.
    Чувствуя себя предателем, я запер Джерри в своей комнате и сходил за дедом. Когда мы с ним вошли, она сразу все поняла, понурилась и опустила голову до самого пола.
    – Ну что, отдохнула? – сказал дед. – Пойдем домой, бабка без тобя уже заскучала. – Он накинул на нее веревку и поволок к себе. Она даже не сопротивлялась, хотя обычно тащить ее домой было не так-то просто...
    Я завел машину и, осторожно объезжая лужи, стал выбираться из деревни. Около дедова дома я взглянул в сторону собачьей будки, возле которой сидела Джерри, и глаза наши встретились. Она смотрела на меня, не поворачивая головы, чуть искоса – смущенным, стеснительным взглядом друга, извиняющегося за свое унижение. Будто не я был виноват в том, что она здесь, на цепи, а кто-то другой.
    Я отвернулся.
   До города было километров тридцать по большаку. Но до большака нужно было еще проехать километра полтора-два по разбитой тракторами, в ямах и лужах лесной дороге, и ехать было долго. Я крутил руль вправо-влево, поглощенный ямами, как вдруг заметил, что рядом с моей машиной не спеша трусит Джерри.
    Я остановился и приоткрыл дверцу.
   – Джерри, ты как сюда попала?
   Она уселась на землю и завиляла хвостом. Ошейника на ней не было.
    – Джерри, пся кровь! – Я вышел из машины.
    Она широко ощерилась, задрала нос и, обнажив передние зубы, раздвинула рот к ушам. Глаза ее источали радость. Она смеялась! Смеялась – как ловко обманула сегодня деда, а заодно и меня.
    – Джерри, иди сейчас же домой! – как можно сердитее крикнул я. – Марш домой!
   Она склонила голову набок, преданно глядя в мои глаза.
   Я подошел к ней и попытался приподнять ее, чтобы засунуть на заднее сиденье. Но она выскользнула из рук и отбежала в сторону. Ловить теперь ее было бесполезно.
   – Ну что мне теперь с тобой делать? – Я распахнул дверцу. – Иди сюда, полезай в машину, а то потеряешься где-нибудь по дороге!
   Она повиляла хвостом.
   Я сел в машину и, включив скорость, нажал покрепче на газ, чтобы попробовать уехать от нее на хорошей скорости. Но дорога здесь была не всесоюзного значения. И не республиканского. И даже отдаленно не напоминала большак, по которому как-никак можно было перегнать, например, автобус.
   Сбросив скорость, я опять завихлял из стороны в сторону. Джерри легко бежала рядом, щеря пасть и скаля белые зубы.
   Выехав на большак, я попытался еще раз завлечь ее в машину. Минут десять мы бегали с ней вокруг моего “Москвича”, поднимая вокруг пыль, чихая и разговаривая каждый на своем наречии. Наконец я сдался.
   Она уселась на дороге, глядя на меня преданными, счастливыми глазами.
   Я снова сел за руль и резко набрал скорость, решив, что за столбом пыли Джерри быстро выдохнется, устанет и повернет назад. Я гнал, насколько это было возможно. Потом остановился, закурил сигарету и стал ждать. Пыль позади постепенно осела, и дорога прояснилась.
   Сзади никого не было. Я выкурил еще одну сигарету и с облегченной душой, уже не торопясь, поехал дальше.
   Через час я был в городе. Купил в хозяйственном магазине деду косу, бабке – конфет и печенья, – и выехал обратно, втайне надеясь, что если Джерри и побежала за мной, то я ее встречу где-нибудь по дороге.
   Но нет, я не встретил ее. Не встретил ее на дороге, не встретил и в деревне. Видимо, она решила, что лучше уж за мной, чем опять всю жизнь на цепи. На каком-то из поворотов она, видимо, свернула не в ту сторону: перекрестков-то много...
   На следующий день я поехал ее искать. Но разве угадаешь, в каком месте она свернула? И если все же она, нигде не сворачивая, бежала по запаху вслед за мной до конца? Ведь она охотничья собака. Она не может жить на цепи. В своей бы стае она б, конечно, работала — но ее ж не обучили этому. И когда я ездил по городу, она пробежала дальше. Куда? К Москве, где я когда-то купил ее, разлучив с матерью?.. Этого я уже не узнаю, наверное, никогда.