Пуговица
Мне было 12 ,когда я впервые услышала вой сирены над Невой. Отец в первые дни войны ушёл на фронт. Мы с мамой оставались в Ленинграде. Старшая сестра Нина четырнадцати лет, я и Маша с Толей. Маленькие ещё совсем - Толе четыре годика, Маше - три. Смысл слова “блокада” стал понятен зимой, когда на набережной появились первые замёрзшие трупы, медленно потянулись вереницы людей к прорубям на Неве, и практически постоянно выла сирена.
В конце февраля нас по Ладоге эвакуировали в Калининскую область, в деревню. Из того времени деревенского помню только, что мама с Ниной работали целыми сутками на овчарне, я на хозяйстве была, да за малышами приглядывала. И есть хотелось всё время.
Война меж тем откатывалась с нашей земли, освобождая всё новые и новые города. Однажды пришло письмо от отца. Мама читала молча, стоя у окна под светом. Но вдруг охнула тяжко, побелела, надломилась всем телом и медленно осела на пол. Отец писал, что был ранен, комиссован и теперь назначен на должность начальника УГРО в том городе, где в госпитале лежал. Ещё он писал, что у него родился сын, есть новая жена и к нам он больше не вернётся.
После такой страшной вести мама слегла. От случившегося удара у неё отнялись ноги. И решила она тогда, что старшая дочь Нина должна отвезти детей к отцу.
“ Раз он при должности, то и детей сможет прокормить” – рассудила она.
Дороги к отцу я не помню. В воспоминаниях уцелело только то, как он слушал свою четырнадцатилетнюю дочь Нину, когда она дословно передавала ему мамины слова: молча, нагнув голову набок, опершись рукой о край большого круглого жёлтого стола. А, мы - трое малышей испуганно жались за сестриной спиной.
Нина уехала в тот же день, ходить за мамой, прикованной к постели.
Отца мы практически не видели, он дневал и ночевал на службе. Жена его не отходила от своего малыша. Мне пришлось заниматься хозяйством и обихаживать Машу с Толиком.
Как-то раз, по зиме, Толик страшно заболел. Продуло его насквозь на улице. Все пуговицы с его пальто отлетели напрочь. Дождавшись вечером отца, я показала ему пальто и попросила купить пуговиц.
- Поправится Толик, не запретишь ему гулять с друзьями. Но как - же выпустить на улицу, когда вся грудь нараспашку?! Штаны верёвкой подвязаны. Но пальто не обвяжешь верёвкой. Не спасёт, - тихо причитала я, стоя рядом с плечом отца. Отец молчал, уткнувшись в тарелку с супом, будто не слышал меня вовсе.
Каждый вечер я подходила к отцу и лепетала ему про пуговицы. Наконец, поняла, что пуговицы он не купит. Однажды, дождалась, когда все уснут, тихонько прокралась в коридор барака и срезала все пуговицы с кителя и шинели отца. Этой же участи подверглась вся верхняя одежда жены отца и соседей. Получилась почти полная жестяная коробка.
“Теперь надолго хватит!” - думала я, засыпая в ту ночь, крепко прижимая к себе коробку. Я была счастлива.
В ту ночь проснулась от страшной боли. Отец за волосы вытащил меня из постели, швырнул на пол, и я почувствовала первый удар его широченного армейского ремня. Бил он меня молча. Так же молча, как слушал Нину в тот день, когда она привезла нас к нему. Так же молча, как слушал мои просьбы о пуговицах. Наверное, так же молча и воевал: со сведенным судорогой лицом, с хрустом зубов, с налитыми кровью глазами. Сказал ли он хоть слово, пока охаживал меня, я так и не узнала - потеряла сознание.
Сколько уж времени прошло, пока заживала моя спина, трудно сказать. Для меня отделили занавеской угол со старым топчаном, и я лежала там на животе, едва поворачивая голову с бока на бок. Однажды в занавесочный просвет увидела спину отца, сидевшего за столом: сгорбленную и вздрагивающую. А может, показалось в бреду….
Спина моя зажила и в один из дней я украдкой ушла на станцию, села в товарняк и поехала к маме.
Письмо от отца с известием о том, что дочь пропала, дошло до калининской деревни раньше, чем я добралась через разрушенную страну. Мама, получив страшную весть, и вновь испытав страшное нервное потрясение, поднялась с постели. Когда я, наконец, оказалась на пороге деревенского дома, приютившего нас, мама уже ходила с палочкой.
Я не сказала ни слова о произошедшем, как не пытала меня мама. Но вскоре меня отвели в баню. Увидев мою иссечённую, зарубцованную спину, мама схватила меня в охапку и зарыдала. И я девчонка – несмышлёныш, поняла, почувствовала, о чём заходилась в бане простоволосая женщина в исподней рубахе. Страшно выла и причитала она тогда, прижимая меня к своей груди. Изливала страх и ненависть к мужу, да к той проклятой войне. Изливала боль своей разорванной на клочки души. Изливала невыносимую муку своего материнского сердца…
Мама разомкнула ладони, ещё раз огладила пуговицу и посмотрела на меня.
-Знаешь, - сказала мама, - как рассыпалась тогда моя жестяная коробка, одна из пуговиц оказалась у меня в руке. Так и сжимала её, пока отец меня “рубцевал” на холодном полу, пока стонала за той занавеской, пока до деревни добиралась в товарняках, пешком, да на попутках. Только в бане и смогла кулак разжать.
Свидетельство о публикации №212042601784