Астролог

- Прочти это, а потом продолжим, - сказал Ронен, когда у нас ним вышел спор о Судьбе.
Мы сидели на закрытой веранде старенького домика, который Ронен снимал в Рамат Гане. Я отодвинул ветхое соломенное кресло так, чтобы свет, просеянный сквозь жалюзи падал на книгу. Книга была затасканной, буквы оттиснутые на твердой черной обложке, видимо были когда-то золотыми, но со временем краска стерлась, так что мне пришлось искать заглавие и имя автора на форзаце: «Мои поездки по Индии», Дж. Ф. Фарелл.
Я открыл книгу и стал читать  с места отчеркнутого Роненовым коротким, квадратным пальцем.   

   Я медленно приходил в себя после затяжного приступа малярии, свалившего меня в Варанаси. Я был здесь проездом, по дороге в Гуджарат, и не собирался задерживаться в этом человеческом муравейнике, средоточии местных суеверий, самом индийском из всех индийских городов, – но судьба распорядилась иначе. Я провел полторы недели на скверном постоялом дворе, скверном даже для Индии, трясясь от лихорадки.
Как назло, незадолго перед тем, в вокзальной кутерьме, у меня украли дорожный саквояж, в котором, среди прочего, был запас хинина. Без старого, доброго хинина мне пришлось довольно туго. Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы, на определенном этапе болезни (затрудняюсь сказать сколько прошло времени) мой добрейший спутник Ананд, купец из Бомбея, не привел местного знахаря. Тонкое, смуглое лицо этого человека, прикосновения его холодных пальцев и тошнотворная горечь питья, приготовленного им органично вписались в горячечные видения, владевшие мной. Принятая ли мной отрава подействовала, сам ли по себе приступ сошел на нет, только одним прекрасным утром я проснулся здоровым, чувствуя только привычную послемалярийную звенящую пустоту в голове.
А вечером Ананд вывел меня на террасу, дышать свежим воздухом. Впрочем, свежим этот воздух можно было назвать с трудом – он был налит душной влагой, насыщен тяжелым, приторным запахом ритуальных благовоний. Ассоциативно этот запах вызвал в моей памяти узкое лицо и безумные глаза, посещавшие меня в моем бреду. Я справился у Ананда об этом местном Эскулапе.
- Суддхи-Бабу – величайший астролог из ныне живущих в Индии, - важно проговорил Ананд на том напыщенном, книжном английском в который облекались его наиболее пафосные мысли, и лицо его приняло почтительное выражение.
Астролог? В моей памяти возникла вереница нищих, оборванных попрошаек, виденных мной в Калькутте, Бомбее, Джайпуре, всех этих продавцов счастья, неспособных обеспечить свое. Так вот, кто приходил меня лечить? Грязный факир, жалкий торговец суевериями…
По-видимому, эти мысли ясно отразились на моем лице, поскольку Ананд поторопился сказать:
- Суддхи-Бабу очень образованный человек. Поверьте, я не привел бы лечить вас кого попало. Он чрезвычайно сведущ в Аюр-веде.
Аюр-веда – индийская медицина, об этом мне уже приходилось слышать. Но медицина и астрология? Что за невообразимая смесь! Впрочем, кто их знает, что это за медицина? Вероятно, заклинания и амулеты – в конце концов та же магия, так что несовместимость только кажущаяся. Но вот, что по-настоящему удивляло меня, это то, что Ананд - европейски образованный, современный, прагматически мыслящий человек, из тех новых индийцев, посредством которых нам удается, с грехом пополам, приобщать к прогрессу эту несчастную страну, придает, по-видимому, какое-то значение этим средневековым бредням. Впрочем, он индиец. А я уже успел убедиться насколько сильна у них врожденная тяга к мистическому, даже у наиболее образованных.
- Неужели ты веришь в то, что планеты способны оказывать какое-то влияние на нашу судьбу, - все же не удержался я от вопроса.
- Почему бы вам не поговорить об этом с самим Суддхи-Бабу? – осторожно, даже вкрадчиво произнес Ананд. - Он сможет ответить на эти вопросы гораздо лучше, чем я. Вы уже выздоровели, если хотите, завтра утром я могу проводить вас к нему домой.
Идея посетить таинственного астролога понравилась мне. Заодно можно будет поблагодарить за выздоровление, даже если он не совсем к нему причастен.
Итак, следующим утром мы с Анандом стучались в массивную металлическую дверь большого старого дома. Долгое время стук оставался без ответа, и я уже начал думал, что нам придется убираться восвояси, как дверь дрогнула и со скрипом отворилась. В темном проеме молча чернела какая-то тень. Ананд произнес несколько фраз, и тень посторонилась, пропуская нас внутрь. Мы прошли в просторную темную комнату со спертым, затхлым воздухом. Окна были закрыты. Хозяин раздвинул портьеры, поднял жалобно скрипнувшие жалюзи, и в струе уличного света заклубилась поднявшаяся пыль. Я, наконец, смог рассмотреть нашего хозяина. Внешность его производила неизгладимое впечатление. Я использовал слово "тень", описывая тот смутный силуэт, встретивший нас в темноте дверного проема, но и сейчас, на свету, он напоминал тень, призрак, нечто бесплотное – настолько хрупка была его, казавшаяся невесомой фигура, бесшумно двигавшаяся по комнате. Когда, подняв шторы, он остановился напротив, и выжидающе посмотрел на нас – я уже не мог отвести глаз от его узкого, как лезвие, лица с ярко красным знаком между тонких угольных бровей, под которыми горели каким-то нездешним огнем огромные темные глаза. 
За несколько лет журналистской работы в Индии мне довелось повидать немало необыкновенного, но эта призрачная фигура, с безумными черными глазами, бродящая в полутьме по огромному пустому дому, проводящая дни среди древних манускриптов, астрологических таблиц и мистических видений – навсегда останется самым сильным впечатлением.
Мои слова благодарности были приняты с вежливым равнодушием, казалось, ему приходилось прилагать усилие, отвлекаться от происходящего внутри, чтобы понять обращенные к нему слова.
Ананд, познакомив нас, ушел. Не зная о чем говорить, я попросил Суддхи Бабу составить мой гороскоп. Мы прошли в темную комнатку, служившую, по-видимому, для астрологических занятий. Суддхи зажег парафиновый светильник, подвешенный над столом. Узнав точную дату моего рождения, он углубился в расчеты, то и дело сверяясь с таблицами, вычерченными на больших пожелтелых листах. Молчаливое ожидание в этой темной комнате, причудливо освещенной скудным светом допотопного светильника, близость этой необыкновенной фигуры, склоненной над старинными астрологическими таблицами – все это производило на меня действие близкое к гипнотическому. Я постепенно впадал в странное, мерцающее состояние вроде сна наяву. В этом состоянии я воспринимал происходящее и самого себя не изнутри, а как бы со стороны; грань между действительным и мнимым, реальным и потусторонним стала зыбкой, она дрожала и расплывалась – похоже, я бы ничуть не удивился, превратись мой хозяин в змея, или покажи  мне будущее в стакане воды.
Не удивился я и тогда, когда Суддхи поднял, наконец, голову и ровным, тусклым голосом стал рассказывать обо мне, безошибочно называя черты характера, перечисляя события моей жизни…
- Я был точен? – спросил Суддхи, испытывающее глядя на меня.
Впервые за время моего визита, его лицо утратило отстраненное выражение, теперь в его взгляде была непонятная мне заинтересованность.
- Более чем. И все же…
- И все же?
- Простите, я затрудняюсь найти рациональное объяснение точности гороскопа, но мой рассудок, рассудок европейца отказывается признать возможность связи между расположением звезд и событиями моей жизни. 
- Рассудок наш ограничен, мы многого не в состоянии понять или даже представить себе, не научившись выходить за пределы мышления и чувственного восприятия. Но как раз во влиянии звезд на нашу жизнь нет ничего противоречащего разуму. Разве не под влиянием Луны происходят приливы и отливы? Разве не с ней согласован женский организм? Разве растения не тянутся к Солнцу?В йоге есть одно очень древнее упражнение: «Сурья намаскар» - Приветствие солнца. Его цель – зарядиться энергией восходящего светила, приобщиться к его животворящей силе.
- Не знаю насчет йоги, но приведенные вами примеры наука объясняет не прибегая к помощи таинственных энергий и влияний. Это всего лишь гравитация и фотосинтез.
- Всего лишь? Разве от того, что мы описали процесс и дали ему название тайна перестала быть тайной?
- Но дело, в конце концов, даже не в этом. Европейцу трудно смириться с идеей слепой, неотвратимой судьбы, с отсутствием свободной воли. В такой беспомощности есть нечто унизительное.
- «Без моей воли не упадет ни один волос с головы человеческой» - кажется так сказано в Писании. Вашем Писании, - подчеркнул он со слабой улыбкой.
Я не нашел что ответить.
- В вашем гороскопе велико влияние воды, - заговорил Суддхи, возвысив голос, пристально глядя на меня, -  Вода управляет интуицией и сверхчувственным восприятием. Это самая интересная, самая загадочная стихия. Тот, в чьем гороскопе нет воды, не сможет добиться успехов в йоге. Находящимся под влиянием воды передается беспокойство этой стихии. Беспокойство это зарождает в вас вопросы, поиск ответов на которые еще приведут вас в этот дом. И быть может тогда, вы будете более восприимчивы к тому, что я смогу вам сказать.

Когда я вышел, солнце стояло в зените. Яркий свет, резкие запахи и уличный шум действовали раздражающе после тишины и полутьмы огромного дома. Пройдя лабиринтом тесных, зловонных улочек, я вышел к реке. С каждым шагом морок, владевший мной, рассеивался – я снова начинал видеть действительность в ярком, отчетливом свете. Я видел нищих, сидящих вдоль молитвенных площадок, с животной апатией переносящих свою жизнь, грязные воды Ганга, принимающие в себя пепел мертвых - весь этот сомнамбулический, бездеятельный Восток. Зной и влажная духота, казалось, остановили здесь само Время. Мне подумалось, что возможно именно в них корни этой фаталистической философии, учащей принимать свою долю с безропотной покорностью, неприемлемой для деятельной, активной натуры европейца.

- Ну, что скажешь? – Ронен лежал в гамаке, в противоположном конце веранды,  терпеливо дожидаясь, пока я закончу читать.
- Скажу, что этот Джон Ф. Фарелл, похоже, довольно ограниченный и самодовольный англикашка.
- Ирландец.
- Да? Потомок кельтов, и все такое? Ну, сути дела это не меняет. Зря этот Суддхи Бабу так перед ним распинался. Между прочим, я все еще не понимаю какое отношение эта занимательная история имеет к нашему спору?
Ронен поднялся рывком и подошел к окну. Меня всегда поражала упругая легкость с которой двигалось его мощное, грузное тело. Он стоял спиной ко мне, играя жалюзи, я смотрел вполоборота на его массивную фигуру, крупную, бритую голову на бычьей шее, и думал, что то противоречие между действительным и мнимым, которое заметно в его движениях, проступает еще разительней в его лице – крупных, грубых чертах с мохнатыми, плотоядными бровями, под которыми живут пронзительные глаза философа и аскета. 
- Раз в полгода, - наконец заговорил он, - я езжу в Индию, к своему учителю. - В тот самый дом, описанный в книге, - добавил он, оглянувшись на меня.
- К Суддхи Бабу?! Но книга написана в начале века, ему сейчас должно быть хорошо за сто!
- Он давно умер, - улыбнулся Ронен, - Я занимаюсь у его сына. Так вот. Как-то я сидел в большой прихожей этого дома. Я и раньше много раз бывал в этой комнате, но тогда впервые остался в ней один. Гуруджи вызвали к какому-то посетителю и я дожидался его. Стены там увешаны старыми фотографиями, на самом видном месте - два портрета Суддхи Бабу. Я поднялся и стал разглядывать фотографии. Один из портретов привлек мое внимание каким-то, не знаю как сказать, неуловимым несходством с остальными. Длинноволосый, седобородый человек в индийской одежде сидел на земле, закрыв глаза, над его бровями темнел знак огня. Я прочел надпись: свами Акшарананда.
Ронен замолчал и значительно посмотрел на меня. Я все еще не понимал к чему он клонит.
- А в скобках, - сказал Ронен, - стояло его настоящее имя: Джон Френсис Фарелл.