Страницы скрипят под джаз

Страницы скрипят под джаз.

 «Все божьи дети могут танцевать».

Харуки Мураками.

I.
1.
Я похож на книгу.
Книги всегда живут непонятной жизнью. Бывает, лежат пыльные на полках. Это им нравится. Бывает, что свалятся на ковер, раскроются где-то ближе к середине и предложениями зовут тебя к себе. Подходишь к ним, сгибаешь с хрустом коленки и проводишь пальцем по страницам. Они тоже скрипят. Говорят тебе, что именно здесь с ними надо сблизиться. Именно в эту секунду.
Я бы научил вас всех узнавать книги по душам. Но в ваших пальцах только дым. И коленки у вас хрустят неправильно. Совсем обычно. Как страницы дешевого романа, его душу купили издатели, которые никогда не наблюдали за полетом сокола. Молодого дерзкого сокола. Тогда бы они знали, что сокол в полете танцует джаз. Тогда бы они точно знали, как на самом деле выглядит душа хрустящих страниц.
2.
В тот день в пабе я наблюдал за ее каблуками. Это был вечер джаза. И она божественно танцевала. Она предложила мне сходить в ее клуб и научиться мастерить оригами. Она произносила «оригами», как никто до нее не произносил. Словно ее губы были  рисовой бумагой, и они сами складывались в это чудесное слово.
Она всегда говорила мне, что я помешан на бумаге. Я коллекционировал бумагу, и бумага была моей самой большой страстью. Я, наверное, и сам состоял из страниц. Подобная моя склонность отпугивала людей и привлекала их.
Я хотел воспитать в себе профессионального писателя только с одной целью – чтобы постоянно работать с бумагой.
Но в тот вечер я был увлечен джазом и ее каблуками. Сам я не любил никогда танцевать. Но было приятно потягивать коктейль и смотреть на нее.
“Just this old, sweet song keeps Georgia on my mind” – пели музыканты. Мне вспоминался голос Луиса Армстронга и я думал, что нынешнее исполнение было совершенно бесстрастным и только ее танец делал песню поистине живой.
- Ты бы мог стать моей утренней зарей, - прошептала она мне, пытаясь вытянуть меня в танец.
Но в этот момент музыка затихла. Было за полночь. Музыканты начали чехлить инструменты, а она села рядом со мной на диван и выпила залпом стакан с апельсиновым соком.
- Но, видимо, сегодня уже не станешь, - добавила она.
И я расплатился по счету.
С того дня я каждую субботу мастерил вместе с ней оригами.

3.
Кто-то определенно решил долго шептать мне на ухо стихи. Я слышу рифмы постоянно. Я пеку из них хлеб. И делаю для них красивые переплеты книг.
Благодаря этому шепоту я мог написать любую свою судьбу и пережить ее. Я мог отправиться на войну и умереть. Я мог стать богачом и подарить ей джазовый паб. Она бы танцевала в нем – и это я тоже мог написать.
Но я был бы рад, если бы этот кто-то перестал мучить меня рифмой. Ею не испишешь страницы. Она просто преследует тебя, где бы не оказался.  А я хотел только одного – запираться у себя в комнате и кидаться бумажными шариками в мусорное ведро. Писать прозу. Большую прозу. Доставать из ящиков свои рукописи, перевязывать их шнурком и нести в редакцию. Находиться в постоянном поиске мысли. Застелить балконы коврами. Варить настоящий ароматный кофе. Приглашать ее в свою пыльную квартиру. И показывать ей страницы рассказов, повестей, историй, которые я мог бы написать и пережить.
*
- Если я тебя поймаю, ты перестанешь навязывать мне свои рифмы? – сказал я однажды зеркалу.
- Нет, - ответило зеркало мне.
Я хватил руками воздух, и будто что-то легкое зашевелилось в руке.
Я посмотрел в зеркало. И увидел в своей руке птицу. Она царапала мне кисть. Но взгляд был четко зафиксирован на мне. Это было оно. Это был тот самый миг, когда я был способен на все. В тот момент моя любовь к бумаге обрела новую сущность. Сущность хищной птицы. Мои рифмы царапали мне руки, как карандаш царапает кальку. Я чувствовал, как бьется сердце птицы. Часто. Горячо. Смело. Птица меня не боялась. Как я не боялся своих желаний.
В тот день я весь вечер танцевал под джаз. И все это время птица была у меня в руке. Странно, ведь я никогда танцевать не умел.


II.
1.
Сегодня я впервые почувствовал, как во мне перевернулись страницы.
Внутри меня я слышал их шелест. Он похож на весенний дождь.
Это случилось во время моей утренней пробежки. Еще не рассвело. В воздухе пахло росой. Я бежал и думал о том, как же все-таки я мог стать ее утренней зарей.
 Она художница. Рисует на улицах мгновенные пейзажи. Ее страсть – мосты с открытым видом и множеством незнакомых людей. Мы познакомились в магазине товаров для художников. Я в очередной раз покупал бумагу, а она – простую акварель.
- Нынче мало, кому нравится акварель, - сказала она мне, когда мы стояли в очереди на кассу. Это были ее первые слова мне. – Все думают, что как только у них получился первый эскиз углем, можно сразу переходить к маслу. Акварель в обиде на всех. Но меня она, видимо, полюбила. А вы как относитесь к акварели?
Я показал ей свернутую акварельную бумагу и улыбнулся.
-  Это все, что мне в ней нравится, - сказал я. – Но и то... на ней не распишешься.
- У вас в глазах пыль. Но вы не картины пишите. Слова пишите.
- Да. Я писатель. Люблю бумагу. Разную. В глазах пыль? Что вы имеете в виду?
Я невольно поднял взгляд к потолку.
- Вы весь пыльный, как старая книга.
- Наверное, оттого, что давно ничего не писал.
Наш с ней разговор никогда не заканчивался, как полагается. В день нашего знакомства подошла ее очередь платить на кассе. Наш разговор оборвался в первый раз. Она лишь сказала мне, на каком мосту обычно рисует, и посоветовала смахнуть с глаз пыль.
Так я узнал, что я пыльный.
Но во время той утренней пробежки страницы перевернулись, и я смахнул пыль со своих глаз.

2.
Она впервые меня нарисовала спустя месяц после нашего знакомства. Было холодно. Мы сидели на моем балконе, укутанные в махровые одеяла. Мы променяли тепло отапливаемую квартиру на холодный бетон поздней осени.
Ноябрь в этом году выдался безупречным.  Оттого что не было снега и небо серело все больше. Иногда шел дождь, разливалась река, и в такие дни я даже звонить ей не смел. Знал, что она будет искать мосты или поедет ближе к лесам, чтобы рисовать. Единственное, о чем я ее просил – это позволить мне покупать для нее бумагу. 
Я слышал, как жесткая бумага для эскизов углем больно шуршит под ее руками. Ее руки были слишком нежными для угля. Уголь сопротивлялся в руках, но все же выводил под собой мои черты. Уголь чувствовал меня по-другому. И этот резонанс ощущался мною в этот ноябрьский день.
- Я никогда не летала на самолете, - произнесла она, не отрываясь от рисунка. – Всегда ездила поездами. Всегда казалось, что я не могу существовать отдельно от земли, что за окнами поездов проносится мир, который точно имеет ко мне отношение. А что я увижу в облаках?
- Лишь отражение себя, - тут же ответил я, хотя знал, что она не требовала ответа. – Ты состоишь из облаков. А я состою из страниц. Ты слишком понятна самой себе. Даже в выборе транспорта для тебя все слишком ясно.
- Нет. Я просто боюсь высоты. Я бы не смогла доверять состоянию, в котором не могу уверенно стоять на ногах.
Она протянула мне эскиз углем. 
Я взглянул и понял, что рисунок был настолько прост, что его мог бы повторить даже ребенок. Никаких страниц, пыли, облаков. Ничего сюрреаилистичного. Ни разливов рек, ни историй во мне. Лишь большие черные глаза. Челка. И кривая улыбка.
Ее блокнот с рисунками так и остался лежать в моем ящике с хламом. Я просматривал его один только раз. Кроме того рисунка в нем для меня не было ничего. Ничего понятного мне. Лишь мое отражение.
3.
Для чего я бы жил, если бы не она? Если бы не узнал, насколько я обычен и в то же время, сколько во мне возможностей превратить себя во что-то очень настоящее?
Мой офис на двенадцатом этаже. Кучи не разобранных платежей и документов. Начальник, травящий душу. Моя больная сестра, которой тогда оставалось жить полгода. Разбитая гитара, починить которую я не мог из-за банального отсутствия денег. Продолжительное отсутствие истинного вдохновения. Потеря связей со всеми издательствами, которые когда-то работали со мной.
Я бы вплел ее по частицам, по волоску, по ресничке в бесконечные листы белоснежной, хрустящей бумаги, чтобы сохранить в себе. Покрыть своей пылью. Превратиться ради нее в книгу.
Я бы ездил с ней поездами. Делился птицами, которые царапали кисти. Танцевал джаз.
С ней я боялся казаться напуганным, но был настоящим. Как натуральное свежее яблоко, но которое напоминало макет из пенопласта.
Я любил ее. Как любил в своей жизни только бумагу.
Когда она переехала в другую страну, я впервые достал из хлама ее рисунки. Ее характер, который она подарила мне.
Характер – это то, что превращает нас в облака и в дерзких соколов, и это самая простая истина.

4.
Моя сестра умерла через месяц после ее отъезда. Я впал в депрессию. Рядом не было никого. После ее смерти я написал еще два рассказа, которые опубликовали в местных газетах, один из них был даже отмечен в ежемесячном конкурсе.
Сестре было двадцать три. Она мечтала съездить в Японию и познакомиться с Харуки Мураками. Она любила его, как я любил бумагу.
Но это все любовь из пенопласта. Наша любовь была схожа. Обе состояли из шершавых страниц. Обе наши души скрипели под джаз. И я так и не узнал, было ли в ней что-нибудь настоящее, или она так и прожила всю жизнь в холодном истинном ноябре.
Среди рисунков, оставленных ею, я нашел свою сестру, танцующую под джаз. Впервые ее рисунки стали отчасти понятны мне. Не знаю, когда она успела встретиться с ней. Но рисунок был слишком живым, чтобы рисовать сестренку по моим же рассказам. Я даже почувствовал, что это был именно джаз, хоть рисунки и не умеют передавать музыку.

5.
Однажды я открыл свой джазовый паб. Потом узнал, что она каким-то образом оказалась в Японии. Провела там несколько авторских выставок. Может, познакомилась с Мураками. Наверное, бежала с ним марафон в одном потоке. Она ведь знала о мечте моей сестры.
Мне нравилось думать, что ради нее она полетела самолетом. Хотя она могла очень долго добираться на поезде, на машине и пароходе.
Я все чаще чувствовал, как во мне переворачиваются страницы. Уволился с прежнего места работы и все время посвящал пабу и творчеству. Даже купил себе новую гитару и очень много дисков с джазом. Под эту музыку я скрипел карандашом по тонкой бумаге вечерами. Написал первый роман и опубликовал его. На вечере, посвященном публикации, собрались мои друзья и знакомые.
В тот самый вечер, когда я вернулся домой с коробками экземпляров своей книги, которые надеялся раздарить, я обнаружил на полу в гостиной упавшую книгу. Она раскрылась где-то на середине.
Это был сборник стихов Луи Арагона в оригинале на французском языке. Одно из самых первых изданий.
Я нагнулся, чтобы поднять ее. Коленки захрустели.
«Sur le pont neuf j`ai rencontr;
Vingt ans l`empire des mensonges
L`espace d`un mis;r;r;
Ce gamin qui n`;tait que songes…»*- успел прочитать я.
Если бы я в тот момент смотрел в зеркало, я бы помнил, что со мной произошло.
Страницы во мне зашевелились, превратились в ветер и перевернули все мои внутренности, всю мою душу. Я почувствовал, как моя кожа начала грубеть и стала шершавой как бумага. Я ощутил, как на этой бумаге буква за буквой пробивались слова. Они рубцевались на коже, словно правда, вылетавшая из уст преступника. Кружилась голова, меня затошнило. Я попытался подняться на ноги, но упал на колени и схватился за голову. Из моих рук вылетали дерзкие маленькие соколы. Они расцарапали мне лицо и в следующий миг снова были частью меня, снова были во мне. Мой взгляд отвердел. Я лежал на ковре и думал, что умер. Из соседней комнаты доносился тихий приятный джаз.
Я больше не чувствовал движения крови в себе. Страницы больше не переворачивались.
Я стал книгой. Коллекция бумаги обрела мою душу.  С этого момента все в этом мире имело ко мне отношение. Все было моими закладками, словами, главами.
Я думал о ней и мечтал о том, как однажды мы снова окажемся вместе на холодном бетонном полу моего балкона. Я обязательно расспрошу ее о встрече с моей сестрой и о поездке в Японию. Она бы рассказала мне о Мураками и устроила бы для меня импровизированную выставку своих картин.
Я был книгой. Мои страницы наконец освободились от пыли, скрипя под джаз, но я так и не научился под него танцевать.


*
На новом мосту я встретил
Двадцатилетнюю империю лжи –
Вместилище лицемерий,
Мальчишку из грез и мечты. (вольный перевод)