Заметки

Эдуард Бернгард


восПЫТАТЕЛЯМ

Кроме очевидного проявления садистских наклонностей родителя, бьющего своего ребёнка, хуже того, учиняющего люто-подлый - особо и неизгладимо травмирующий - ритуал "воспитательного" истязания и унижения (порку), вызывает недоумение и сама цель, перспектива сего злодейского акта: на что "воспитатель" рассчитывает? Ничего хорошего, доброго, полезного, поучительного (о чём любят разглагольствовать садисты) из этого надругательства не может выйти по определению. И что касается (дальнейших) отношений насильника и его жертвы - тем более. Неужто истязатель всерьёз ожидает от ребёнка уважения и любви к нему? И благодарности "за науку", да? И ещё "воспитатель", вероятно, полагает, что когда он состарится, станет немощным, его повзрослевшая жертва будет за ним ухаживать, окружит его заботой и вниманием...
Я не раз пытался представить себя на месте расхожего персонажа - бьющего родителя, пытался "проникнуться" его чувствами и мотивами... И ни разу не сумел "исследовательски" вызвать в себе такое душевное состояние, при котором оказался бы способен (пусть только "теоретически") причинить боль и унижение ребёнку, в чём бы тот ни провинился. Повысить голос на ребёнка, сделать замечание, внушительным тоном объяснить ему что-либо - да, иногда это необходимо, но вот взять ремень или розгу или плётку, приказать ему стянуть трусы и лечь... Это ж каким упырём, какой нелюдью надо быть! Воплощением трусости и подлости. Нет оправдания (и обоснования) сему жуткому действу - надругательству над слабым беззащитным существом, да ещё родным...
И как можно себя уважать, содеяв подобный ужас! Даже если ребёнок после экзекуции будет делать вид, что "ничего особенного" не произошло, разве выносимо осознание содеянного?! Если ЧЕЛОВЕК (который скорее исключение из рода людского) такое хотя бы единожды учинил - он никогда не простил бы себе. Никогда.
Звери такого не творят! Львы, к примеру, не трогают своих детей, а чужих при случае убивают - ввиду жестокой конкуренции в дикой природе. Но - просто убивают, не мучают, не истязают. Впрочем, у обезьян есть некие зачатки той мерзости, которая отличает людей - что лишний раз и ультимативно убеждает в правоте Дарвина.
Очень характерно, показательно и то, как реагируют садисты-"воспитатели" на слова о недопустимости битья детей: они раздражаются, брюзжат, возмущаются, бранятся, хамят - их, видите ли, обидели, задели их лучшие чувства... Они ведь совершают всё это ради блага детей, да-да, это в интересах самого ребёнка, чтобы его телесно и психически калечили... ой, то есть учили как следует. А общество пресловутое - и это самое ужасное - во все времена и повсюду в мире склонно методы и "доводы" садистов одобрять, придавать им ореол благочинности и рьяно содействовать их применению, укоренению. Бессмертная словно Кощей международная традиция.
Вот поэтому человечество наше - беспросветное. Безнадёжное. Неизбывно изуверское.




УБИЙЦЫ ДОСТОИНСТВА

Считаете ли вы телесные наказания ребёнка:
1) недопустимыми, ничем не оправданными, травмирующими психику
2) допустимыми в некоторых случаях
3) необходимым средством воспитания

Своего рода "лакмусовый" тест.
Пункты 2) и 3) выявляют безусловных садистов, нелюдей. Разница в степени лицемерия, но не в сути - садисты пункта 2) не менее брутальны, лишь более склонны к притворству, садисты пункта 3) откровеннее - то ли от неразумения, то ли от убеждения...
Тираны-садисты стремятся придать своим наклонностям и поступкам ореол благочинности и уверить общество в правильности и даже безальтернативности их "методов воспитания". Удручает то, что пресловутое - легко манипулируемое - общество "доводы" и методы садистов принимает и применяет.

Вышеприведённое разместил я на Фэйсбуке, реакция последовала незамедлительно:

В. Борисюк: "Я садист. Да, считаю допустимыми в некоторых случаях".

Заметьте, он ещё и гордится этим - гордится своей трусостью (ибо измывающийся над слабыми трус по определению), гордится своим гнусным желанием и наверняка уже имевшим место исполнением своего гнусного желания истязать и унижать беззащитного ребёнка. Калеча при этом - главным образом - и его личность, его Я, ибо надругательство подобное травмирует душу (психику) куда пуще тела, на всю жизнь оставляя незаживающую болезненную рану, угнетающую самосознание и омрачающую восприятие мира.
И вещает об этом трусливый деспот-садист деловито, с чувством собственной правоты, чуть ли не с достоинством... Садистам вообще свойственно морализаторство, менторство, а если кто-то укажет им на мерзость их поступков и наклонностей, они свирепо обижаются, негодуют, мнят себя несправедливо уязвлёнными, проявляют агрессию.
А вот если с него самого - представьте - содрать трусы и выпороть его, как он отреагирует? Понятно, как: рыдать будет, кричать, причитать, недоумевать в обиде жуткой: меня-то за что-о-о?! я же взрослый! зачем меня воспитывать! это ребёнка надо бить, а не меня! а-а-а!..


* * *
Несомненно то, что родитель или иного рода воспитатель, полагающий, что ребёнка следует наказывать телесно, ВСЕГДА и в чём угодно найдёт вину ребёнка и, соответственно, повод для физического воздействия (метода "воспитания") - вся суть тут вовсе не в проступках ребёнка, а в садистских наклонностях того, в чьей власти ребёнок находится.
Сама готовность (страсть) субъекта подвергать кого-то порке или другому физическому издевательству (надругательству) абсолютно безошибочно выявляет садистскую, изуверскую сущность данного субъекта.
Вышесказанное не относится, разумеется, к ролевым играм, к имитации насилия в эротических/сексуальных актах, когда означенная имитация усиливает возбуждение партнёров, но ведь и понятно - это, что называется, совсем другое дело.




СПАСИТЕ ДЕТСТВО

Когда доводится наблюдать/слушать оживлённую дискуссию между детьми и их родителями или другими взрослыми (учителями, например), которая ведётся на равных, в которой дети чувствуют себя полноценными и полноправными участниками, не боятся высказывать своё мнение, возражать, спорить, проявлять эмоции - не нарадуюсь! и вместе с тем грущу; сердце щемит... скорее голова - ноет от воспоминаний об испытанной на протяжении всего детства и ранней юности тирании, о терроре отцовском... или от других взрослых - в меньшей степени - перенесённом, будь то учителя, какие-нибудь дядьки или даже тётки. И сверстников-ровесников террору тоже пришлось подвергнуться, но это уж другая тема - не столько другая, сколько отдельная.
И каким зловещим - почему вещим? (ведь не футур, а ретро это), уже канувшим в преисподнюю - предстаёт в памяти моей старший братец отца, дядя Г., всегдашне назидавший, проповедовавший насилие к детям. Насилие ради насилия. И как - многие годы спустя - отчётливо теперь осознавая мерзость испытанного, неизбывно терзаемый незаживающим ужасом детского опыта, содрогался "внутренне", слыша от постаревшего, но всё того же дяди Г. в адрес детей вообще и своих внуков, в частности: "Наказывать надо!" - любимая фраза его. А прежде и действие. Всё равно за что. И неблагородный до тошноты облик грубого плебея. И сокрушающийся, протяжно-тяжкий вздох от того, что возможности истязания детского тельца у него уж нет нынче - равно нет и былой возможности науськивать младшего брата вершить ещё более жуткое надругательство над своей семьёй... Преступная вина отца ничуть не умаляется этим (братским влиянием) - сам он решал, сам желал, сам учинял сие, да куда пуще, изощрённее, чаще...

Казалось бы, что может быть естественнее, желаннее, ценнее доброты? Но ведь понятие это, категория эта для нас - некая абстракция, некая, лишённая наполнения - заповедная, отстранённая, отчуждённая - форма(льность), поминаемая-заклинаемая хотя и часто, но не всерьёз, в оторванности от устремлений, побуждений, намерений и уклада, а то и с глумлением...
Как прекрасно и, в сущности, единственно жизневоплотимо (бы) такое отношение между взрослыми и детьми, когда исключается любого рода насилие - исключается как абсолютно недопустимое, невозможное, нечеловеческое. Ибо - травмирующее, калечащее необратимо, непоправимо, навечно.

Уважайте ребёнка, оберегайте от всяких травм, душевных в особенности. Спорьте с ним, обсуждайте всё что угодно, пусть он высказывает свои желания и мнения без боязливой оглядки, без опасения репрессий, которые НИКОГДА И НИЧЕМ НЕ ОПРАВДАНЫ.
Как трогательно и восхитительно наблюдать, когда ребёнок может шутить над взрослым, дразнить его, а взрослый реагирует в тон, шутя и нарочито "обижаясь" и, в свою очередь, подтрунивая над ребёнком так, словно бы он был зрелым собеседником, оппонентом - вот подлинная модель "конфликтных" отношений, а не такая, когда ребёнку за непонравившееся слово или мнение (или ошибку, или проступок) сразу подносят кулак к носу, угрожают расправой, унижают вербально, а то и бьют, а то и садистскую церемонию наказания устраивают - где боль душевная страшнее боли телесной...




ВОСПИТАНИЕ НЕСОВМЕСТИМО С НАСИЛИЕМ

Взрослый, бьющий ребёнка, делает это именно потому, что маленький и слабый ребёнок не в состоянии сопротивляться - вот единственная причина. Тем самым ЭТОТ взрослый выявляет свою не только садистскую, но и подло-трусливую сущность; ДРУГОЙ - достойный - взрослый, разумеется, никогда так не поступит. А ЭТОТ взрослый обязательно скажет, что бьёт ребёнка в воспитательных целях и ради блага самого ребёнка. Ну конечно. Ужасное унижение, надругательство, острая боль, непоправимо калечащие душу ребёнка (и его дальнейшую судьбу), это для его же блага, ага; психические травмы, причинённые садистом-"воспитателем" и мучающие затем всю оставшуюся жизнь, это необходимая "наука", ну-ну... Садист всегда придумает благочинное обоснование своим изуверским преступным поступкам, а тупорылая животная быдломасса - так называемый социум - возводит этот садизм в общественную мораль и одобряет его как метод поучения, воспитания, внушения, наставления...
Знаете, возникают порой такие вот утопические мечтания, точнее - фантасмагории: всякого маньяка-упыря, измывающегося над детьми, подвергнуть тем же самым - для его же блага! - воспитательным процедурам, причём публично и видео-запечатлённо, и затем постоянно транслировать это видео многомиллионной аудитории... Ух, нехорошие мечтания, правда же ш. Нехорошие, но наяву несбыточные, увы. Так уж повелось: изверги истязают безвинных, но самих извергов не истязают.
What a wonderful world.







































ТЁМНЫЙ УГОЛ. РЕКОНСТРУКЦИЯ

Давно доказано, многократно подтверждалось опубликованными результатами исследований учёных-медиков, психологов, педагогов, что телесные наказания детей и подростков, да ещё и обставленные ритуально, то есть эта совокупность ощущений острой боли и ужасного унижения, причиняют наказуемым психические травмы, хуже того - вызывают необратимые нарушения функций мозга. Тут ещё многое зависит от душевной организации и физической кондиции ребёнка - натуры более интеллигентные, тонкие, чувствительные или слабые здоровьем переносят подобные экзекуции гораздо болезненнее, с куда большей степенью шока и потрясения, и последствия означенных надругательств, соответственно, значительно тяжелее.
Эти последствия настигли нашего повествователя Тиля уже тогда, в детском возрасте, и затем неумолимо усугублялись, проявляясь всё отчётливее и сильнее разными симптомами: заиканием, блокадой речи, заторможенностью реакций в тех или иных ситуациях, энурезом, декоординацией движений, трясущимися руками, нервным ознобом по всему телу, психо-физическим "скукоживанием", неуверенностью в себе, замкнутостью, робостью, потребностью в уединении, постоянном избегании контактов с людьми... - малейшие раздражители вызывали расстройство, внутренний диссонанс и дисбаланс, после чего душевное равновесие длительно-мучительно восстанавливалось, чтобы вскоре вновь обрушиться от очередного неизбежного удара извне.
Ещё одним печальным результатом означенного явилось то, что Тиль даже стал опасаться своих позитивных эмоций, чем бы они ни были вызваны - в них мнился подвох, чреватый возмездием за недозволенную радость, что-либо приятное тут же сопровождалось чувством беспокойства и тревоги, ибо казалось незаслуженным, недопустимым... Такое вот психоделическое кафкианство, обусловленное главным образом отцовским террором.
Душевный надлом, особенно сказавшийся в подростковый период Тиля, привёл к тому, что он утратил веру в себя, самоуважение, перестал отстаивать своё достоинство, когда сверстники (в школе, во дворе), движимые атавистическим стремлением подавлять себе подобных, тем или иным способом донимали его, атаковали, выискивая слабину характера и - отныне находя её. Впрочем, Тиль и не был в состоянии противостоять в одиночку своре негодяев (а негодяи всегда сплачиваются в свору), но прежде хотя бы пытался, теперь же не сопротивлялся более, пасовал, капитулировал, уходя от конфликта ценой всё пущего понижения своего статуса в брутальной мальчишеской среде - это был неотвратимо-фатальный результат перманентных, превысивших "критическое количество" запугиваний и унижений со стороны отца, сломавших волю и характер Тиля, на восстановление чего впоследствии ушли многие годы.
Для всех без исключения людей, в детстве-юности подвергавшихся физическим "методам воспитания" (экзекуциям), данное печальное обстоятельство становится одним из определяющих, формирующих характер личности фактором. Но, конечно, по-разному, зачастую кардинально. Многие из них, становясь взрослыми, обходятся с детьми точно так же, как когда-то поступали с ними - то есть вырастают такие же деспоты и садисты; другие же - напротив, ни в коей мере не перенимают повадок измывавшихся над ними извергов (как правило - отцов), проявляют себя людьми очень чуткими, способными (а точнее, безусловно расположенными) к эмпатии, состраданию и ни в каких ситуациях не позволяют себе физически "воздействовать" на ребёнка, прекрасно зная (помня), ЧТО для него будет означать этот ужас...
Таким образом, расхожее выражение "яблоко от яблони" верно далеко не во всех случаях - неприглядные свойства родителей потомством нередко вовсе не наследуются либо преодолеваются, изживаются. Да оно и понятно - иначе мы до сих пор не вышли бы из первобытного состояния.

Будучи семи (неполных восьми) лет от роду, Тиль совершил жестокий, садистский поступок, который никогда не простит себе. И не может его объяснить. Впрочем, тот поступок оказался единственным в своём роде и был он, вероятно, атавистическим проявлением отцовского садизма, не укоренившегося в сыне, отторгнутого его естеством, его сущностью.
Тиль уповает ретроспективно на то, что поступок тот не повлёк серьёзных печальных последствий для жертвы, не причинил травмы... В любом случае, поступок тот был безусловно очень гадкий, отвратительный. Однако, Тиль тогда всё-таки был ребёнком - и никогда после он не совершал ничего подобного и не испытывал никакой тяги к жестокости - напротив...
А сколько, простите эту тривиальность, взрослых (их легионы, тьма), сознательно и перманентно чинящих ужасы - всевозможные подлости, изуверства. И не испытывающих никаких угрызений едва ли имеющейся у них совести - ни в момент совершения злодеяний, ни после. Да и какие там угрызения - ведь это для них удовольствие, потребность.

Необходимо настойчиво повторять, чтобы это усвоило как можно большее количество людей: взрослые, бьющие детей "в целях воспитания", тем самым утоляют свою садистскую страсть, реализуют свои отвратительные свойства, наклонности. Но если кто-то и впрямь искренне считает телесные наказания ребёнка пользой для него, методом содействия его успехам и достижениям, то остаётся лишь недоумевать: как, скажите, можно принести пользу ребёнку и поспособствовать его развитию, причиняя ему дикие муки, страдания, унижения, калеча его тело и, хуже того, психику... а?
Только напрочь тупые (и, разумеется, подлые) существа могут всерьёз считать надругательство и пытку средством воспитания и стимулом совершенствования.

Автор осознаёт, отдаёт себе отчёт в том, что воздержание от оценочных эпитетов, от прямоговорения повысило бы качество повествования, сделало бы текст более изысканным. Описание поведения персонажей и при этом отказ от их аттестации (пусть читатель сам аттестует) - один из признаков хорошей, настоящей литературы (конкретно - прозы), одна из её задач. Но в данном случае автор совершенно сознательно вкрапляет оценочные суждения в полотно своего рассказа, тем самым жертвуя столь желательной недоговорённостью, утончённостью, понижая уровень текста, ибо отказаться от адекватно хлёстких оценок здесь нет никакой возможности.

...Когда Тиль думает о детстве, подростковом периоде, юности, о чём не думать просто невозможно (отгонять эти думы - напрочь бесполезное усилие), то деспотизм отца - деспотизм кошмарный, изуверский, адский - заслоняет всё остальное, отравляя этим неотвратимо рецидивным террором неотступной памяти сознание, чувства, всё естество... Собственно, и не о детстве-юности вспоминает Тиль, а как раз вот об этих лютых проявлениях первобытно дикого и крепкого сгустка ненависти, злобы, ярости - сгустка, которым был его отец... сгустка, неотвязно преследовавшего, истязавшего и унижавшего ребёнка и затем юношу столь много столь тяжко долгих лет...
Бесконечно много раз, повзрослев и достигнув определённой независимости, пытался Тиль излить "всё это" - описать, выстрадав опять, тем самым хотя бы отчасти обрести утешение, успокоение, но именно в этой страшной теме тексты выходили вымученные, шаблоннофразные и какие-то весьма общие - избегались подробности, в коих самая-то и содержится жуткая суть.

Редчайший случай, когда отец испытал нечто вроде раскаяния: он признался давно уже взрослому Тилю, что когда тот был трёхлетним малышом, он чрезвычайно свирепо избил его за поцарапанный им румынский полированный шифоньер - избил, судя по недоговорённости отца, до беспамятства, до потери сознания. Трёхлетнего! Совсем ещё малютку, не понимавшего, естественно, неправильности своих действий, просто нашедшего себе развлечение, игру.
Вполне вероятно, что маленький Тиль тогда - в результате зверских побоев - получил сильное сотрясение мозга, и это не могло не сказаться в дальнейшем на его здоровье и поведении.
Однажды, спустя много лет, мама поведала Тилю о безобразных повадках отца в тот период, когда Тиль был ещё совсем маленьким. Собственно, почти ничего принципиально нового (ошеломляющего, шокирующего) "умудрённый" тягостным опытом Тиль из того повествования уже не почерпнул (ибо всё это вписывалось в привычную канву отцовского поведения, было узнаваемым штрихом его знакомого ДО БОЛИ портрета), но всё же... Как-то утром мама вышла из дому, спеша по своим делам, и вдруг, спускаясь по лестничному маршу, услышала горький плач своего малолетнего сына... Поднявшись и войдя в квартиру, она застала такую сцену: мальчик (тогда трёх- или четырёхлетний) судорожно всхлипывал, а отец орал ему: "На колени!.. На колени!"
Судя по всему, такой метод "воспитания" ребёнка (вернее, ОБЩЕНИЯ с ним) был для отца-садиста обычным, рутинным и, главное, желанным.
Воспитательницы детского сада рассказали маме: ваш сын очень склонен к уединению и - постоянно ищет тёмные углы, в которые забивается.
Тёмные углы. К слову, в угол отец загонял ребёнка буквально каждый день. Также и в переносном значении.

...Незадолго до поступления в музыкальное училище Тиля, ещё школьника, стали "приобщать" к духовому оркестру. Отец как-то повёл его на концерт самого известного в городе коллектива такого рода, участниками которого были и некоторые его знакомые, в том числе рабочие того же завода, где он работал.
Концерт проходил не на сцене, а в просторном фойе большого дворца культуры, и по окончании выступления отец возжелал потащить сына знакомиться с музыкантами, всё ещё сидевшими на стульях под затихающие аплодисменты публики, и представлял им сына как будущего оркестранта...
На следующий день отец пришёл с работы злой (что было не редкостью, впрочем) и, с испепеляющей ненавистью глядя на сына, прорычал: а что это у тебя за сын такой, - говорят мне, - какой-то он неискренний, лукавый, глаза у него всё бегают, бегают... Ах ты, скотина!
После чего устроил сыну бешеную взбучку. Тиль оказался виноватым в том, что у него, вконец издёрганного, запуганного отцом подростка, видишь ли, "бегали глаза", что, по-мнению кое-кого из отцовских знакомых, не приминувших о том доложить, являлось свидетельством неискренности, лукавства, в связи с чем надлежало принять суровые исправительные меры.

Иногда отец мог "просто так" подойти к Тилю в прихожей, когда тот обувался, наклонившись, и дать ему пинка, отчего сын падал на пол или отлетал к входной двери... Увенчивался эпизод очередной - привычной - отцовской тирадой злобной ругани.
В "один прекрасный день" кипящий гневом отец, вернувшись с работы, потребовал, чтобы Тиль сопровождал его в магазин. Всю дорогу до магазина отец громко - так, чтобы слышно было на десятки метров вокруг - обругивал сына непотребными словами, пенял ему то на одно, то на другое и - через каждые несколько шагов бил его кулаком в плечо или по спине, или давал ему подзатыльник, или яро теребил его за куртку, отчего Тиль шатался и спотыкался... Сей перформанс не ускользал, естественно, от зрения и слуха проходивших там и сям людей, однако они никоим образом не вмешивались и, казалось, были совершенно к действу сему равнодушны либо одобряли его. Пуще того. Двое мальчишек, шедших навстречу, радостно рассмеялись от сего спектакля, ехидно и глумливо взирая на Тиля. Никогда не забудется эта их бурная радость, вызванная лицезрением сцены унижения, издевательства матёрого взрослого над их беззащитным сверстником. Нетрудно догадаться, какими людьми они стали.

Тиль возвращается домой после занятий в музыкальной школе. Входя в квартиру, обнаруживает стоящего перед ним отца с угрожающей, источающей злобу физиономией. "Дневник давай!" - рычит отец. Дрожащими руками Тиль расстёгивает портфель, извлекает из него свой дневник "обычной" школы (до обеда - занятия в ней, после обеда - в музыкальной) и протягивает домашнему деспоту, принимающемуся рывками листать эту "брошюрку" с оценками и учительскими записями. Ничего желанного там не найдя, отец велит сыну подать ему дневник музыкальной школы... Там тем более не находится повода. Деспот пролистывает дневник с нескрываемо раздражённым видом. И вдруг: "Что это такое?!" - орёт отец. "Где?" - растерянно лепечет Тиль. "Вот это!" - кричит матёрый долбанутый психопат и тычет сыну дневник под нос. "Но это же просто задание..." - пытаясь умерить отцовский гнев... "Ложись!" - кричит упырь, - "Снимай штаны! Ложись!" "Папа, но я же ничего не..." "Ложись или убью!" - вконец разъяряется квартирный питекантроп, этот архаичный сгусток ненависти...
А однажды: "Папа, это несправедливо, я же ни в чём не..." "Ложись, я сказал!" "Но за что?! И это больно, папа! Это очень больно! Папа! За что?! Это очень бо-ольно!.." "Трус!" - сплюнув от досады, заклеймил сына отец, заправляя ремень обратно в брюки, в этот раз не излив своей садистской страсти, отчего вид у него был очень обиженного, уязвлённого человека.
Этого "труса" по своему адресу он слышал из уст отца не впервые. Поводы были разные. Примечателен и такой случай: когда Тилю было всего лет семь-восемь, отличавшийся некоторыми весьма специфическими причудами отец вдруг сказал ему: "А знаешь, если поднести зажигалку или спичку к заднице того, кто пердит, то это загорится!" (газы воспламенятся - выразиться так грубое существо не могло) Отец заговорщически хихикал, вертя в руках коробок спичек. "Давай попробуем! - сказал он сыну, - Нагнись и перди!" Ребёнок смущённо отказался. Улыбка исчезла с лица отца - и уже сурово он повторил своё требование. Тиль, чуть не плача, пролепетал, что не хочет этого... Отец разразился руганью, а затем чуть даже удивлённо спросил: "Как это не хочешь? Это ж интересно!" Сын вновь отрицательно-понуро помотал головой... "Трус!" - презрительно процедил свихнутый монстр, не догадываясь, наверное, о том, что трус - это тот, кто измывается над маленькими, слабыми, беззащитными.
Годы спустя, во время осенней "дачной" уборки урожая, в том числе моркови, при укладке корнеплодов в мешки, отец, держа здоровенную морковину в руке и осматривая её, изрёк мечтательно: "Вот бы её кому-нибудь в жопу воткнуть!" И добавил, обращаясь к сыну: "Представляешь, такую дуру да в чью-то задницу!" И рассмеялся довольно.

В памяти Тиля то и дело обостряется и такой, довольно странный, навевающий жуткое подозрение случай. Ещё будучи ребёнком лет девяти-десяти, после школьных занятий он пообедал дома вместе с отцом, у которого тогда, вероятно, был отпуск. Мама же находилась на работе. После обеда Тиль неожиданно почувствовал необычайную сонливость... Проснулся он уже вечером и - очень испугался отцовского гнева, думал, сейчас ему достанется за столь нахальное спаньё в неурочное время... Но отец на сей раз оказался непривычно благодушным, в ответ на сыновнее растерянное лепетание извинений за то, что его так некстати сморил сон, отреагировал снисходительно, что было совершенно нетипично для него: ладно, мол, ничего страшного... Тиль удивлялся, недоумевал, и к тому же испытывал определённый физический дискомфорт, выражавшийся в неких неприятных ощущениях...
То было не снотворное ли, подмешанное ребёнку в пищу?

Порой отец брал Тиля с собой на рыбалку в безлюдные места, далеко за городом. Рыбачили они то в компании отцовских приятелей, то только вдвоём; бывало, и купались в реке или озере. Иногда отец почему-то настаивал на том, чтобы сын купался голышом (дескать, зачем трусы мочить)... Как-то во время рыбалки пошёл дождь, они укрылись в палатке. Отец потребовал, чтобы Тиль снял с себя одежду, включая исподнее, потому что всё это дескать промокло...

Когда собирались гости или же находясь где-то в гостях, отец частенько рассказывал один из любимых своих "анекдотов" про мальчика, которого отец-персонаж порол всегда перед тем, как поручить ему какую-нибудь работу или послать его куда-нибудь с поручением, потому что сын непременно-де сделает что-то не так или сломает/испортит что-нибудь, и вот, этого отца-персонажа кто-то спрашивает: зачем мол ты бьёшь сына заранее, а не тогда, когда он что-то напортачит, на что "герой анекдота" невозмутимо ответствует: а потом уже поздно будет!.. В очередной раз извергнув эту гадость, отец заливался смехом, чаще всего, увы, дружно подхватываемым слушателями - подстать ему.
Ещё он на полном серьёзе повторял услышанную где-то гебешную фальшивку насчёт того, что в ФРГ, дескать, к нарушителям закона и даже дорожного движения применяются телесные наказания, а именно порка по обнажённым ягодицам... "Вот это правильно! - зычно гудел отец, - Это порядок! Так и надо делать!" Вопиющая нелепость сей убогой пропагандистской утки была скрыта от замутнённого сознания "простых советских людей".

Вымещать на родных - слабых и беззащитных - возникшую по любой причине досаду свою, какие-либо неприятности на работе, да и вовсе без внешних факторов - всегдашнее, обыденное, привычное поведение этого упыря, коего волею брутальной судьбы приходится именовать отцом.
Впрочем, телесным экзекуциям отец подвергал Тиля не так уж часто, но угрожал расправой, вербально оскорблял и унижал его постоянно, каждый день. Самодурство отца-психопата просто не знало границ. Он велел сыну, к примеру, никогда не засовывать руки в карманы - и как-то плотно зашил (не поленился ведь) карманы зимнего пальто Тиля. Хотя в них не только можно было руки погреть, но и перчатки хранить. Куда, спрашивается, перчатки девать?

Ещё отец обожал запрещать - всё равно что и за что. Если школьная успеваемость  или поведение сына квалифицировались им негативно, он запрещал ему идти в кино или ещё куда, да и просто с кем-то встречаться. Неповиновение влекло за собой отцовские децибелы ярой ругани и физическое "воздействие".
Дискутировать с отцом, высказывать своё мнение, а тем паче возражать ему было делом немыслимым, невозможным. Он не терпел ни малейших признаков несогласия с ним, о чём бы ни шла речь. Отношения в семье складывались, выражаясь сдержанно, по патриархальному принципу, а вообще-то по деспотическому: только у отца могло быть мнение, только его слова имели вес, и его распоряжения, часто самодурские, полагалось неукоснительно выполнять.
Ко всему, отец был изрядный скряга, отнимавший иной раз и зарплату жены под предлогом необходимых трат на ремонт автомобиля, на гараж, "дачу"... Даже здоровье сына не являлось для отца чем-то заслуживающим заботы. Тиль все зимы, проведённые в суровых северо-казахстанских условиях, проходил в пару раз сменявшихся дешёвых неахтишных пальтишках, отец же имел приличный тёплый полушубок. Мама хотела купить Тилю что-то наподобие, а также дорогие джинсы (у фарцовщиков), но отец не позволял, считая, что нечего поощрять "разгильдяя" "роскошной" одеждой. Тилю перевалило уже за семнадцать, когда мама всё-таки смогла приобрести сыну желанные джинсы, в которых давно уже щеголяли почти все его сверстники, равно и в полушубках, хотя достаток в их семьях по большей части был ещё скромнее.

ЧТО детство, если и совершеннолетнего Тиля, уже окончившего музыкальное училище и обретшего профессию, отец постоянно пытался уязвить, унизить, очернить - при всякой возможности, прилюдно, даже при его девушке, пуще того - при её родителях, когда состоялась их единственная встреча. Отец не преминул выставить Тиля в неприглядном свете, сварливым тоном расписывая его пороки - либо чудовищно раздутые, либо несуществующие.
Элементарную этику, хотя бы мизерное чувство такта отец блюсти был не способен - да он и не понимал, что это такое, и никогда не желал понять. На протяжении всей своей деспотской жизни он враждебно воспринимал советы и тем паче критику, считал своё поведение правильным, нисколько не развивался интеллектуально и нравственно, категорически не умнел и не мудрел, оставаясь примитивным, грубым животным, умеющим, впрочем, усердно трудиться и имеющим опыт и смекалку в ремёслах: смастерить что-нибудь, починить - да, это он любил, в этом знал толк, но в толке этом было что-то от робота, терминатора.

На любое, всё равно с чем связанное критическое замечание, от кого бы оно ни исходило, отец всегда реагировал не просто с недовольством, но с яростью, никогда не признавал своей неправоты, в своих ошибках или оплошностях непременно винил других. Часто доходило до дурного гротеска: если у отца что-то не ладилось, если он что-то сломал или уронил или потерял или споткнулся или кому-то нахамил, то только потому, что кто-то не так что-то сделал, неправильно это положил или поставил или прицепил, не туда пошёл, не оттуда пришёл, не то сказал, неясно объяснил... Причём обвинения адресовались, как правило, именно посмевшим сделать отцу замечание ввиду его поведения или ошибок. Словно кто-то другой, а вовсе не он сам допустил эту ошибку или повёл себя хамски (к слову, хамство всегда беспричинно, а инициатива всегда у хама)...

По любому поводу - что означало, как правило, вовсе без повода - отец разражался крайне раздражённым брюзжанием и непременно извергал какую-нибудь гадость в адрес кого-то из домочадцев. Всё ему было не так, даже если (вернее, именно потому) придраться было не к чему. В этом манифестировалась его патологическая потребность изводить своих ближних (близких), попросту не давать им жить, превращать их бытие в сплошное страдальчество, безысходную тоску, беспросветный мрак...
Перманентно предъявляя непомерные требования к своим домашним вассалам (скорее пленникам), отец ничуть не стремился сам соответствовать этим суровым критериям. Собственный "облик морале" нисколько его не заботил. К слову, смотреть на себя со стороны он никогда не умел и так никогда этому не научился.

У отца периодически случались кратковременные приступы благодушия и снисходительности, и в такие моменты Тилю казалось, что не такой уж он мерзкий деспот-самодур... но затем неизбежно, неотвратимо возобновлялось всё то органически отцу присущее, что не возобновляться просто не могло. Ибо в этом заключалась сама отцовская натура.
Позже Тиль уяснил себе, что упырям как раз очень свойственны припадки благодушия-снисходительности, потому что таким образом выражается их самодовольство - святая их убеждённость в собственной правильности и непогрешимости.

То и дело ноет, саднит эта мучающая, изводящая душу память, то и дело неодолимо наводит мысли на беспросветный тот мрак подросткового прошлого...

Когда их семья прибыла в Германию, мама вскоре добилась того, чтобы отец покинул их - попросту вынудила его уехать (он перебрался в тот город, где жил его брат). Как ни печально, 25-летний на тот момент Тиль поначалу не оценил этого замечательного и положительно-судьбоносного деяния мамы, напротив - какое-то время выговаривал и хамил маме, даже оскорблял - настолько он ещё был тогда охмурён отцовским влиянием, индоктринирован и детерминирован им, так сказать. К тому же, в его "скукоженной", блокированной тогда памяти ещё не всплывала отчётливо жуткая картина прошлого и, главное, не было ясного осознания всего с ним произошедшего - это был затем очень долгий, очень трудный процесс, процесс восстановления событий, их осмысления, рефлексии, утверждения своей личности, обретения достоинства, перманентно попиравшегося, уничтожавшегося отцом...
По мере того как освобождённое сознание просветлялось и постепенно приходила мудрость (плод ментального развития, совершенствования), Тиль испытывал накатывающуюся тёплыми волнами бесконечную благодарность и словесно выражал её маме за этот подвиг (один из многих маминых) - подвиг, принёсший Тилю великую свободу, раскрепощённость, в том числе возможность заняться творчеством. Несколько омрачалось всё это нестабильным (лабильным) психическим состоянием Тиля, его изрядными нервными проблемами - непоправимые последствия перенесённых потрясений, вызванных затяжным отцовским и вообще советским террором. Однажды Тилю подумалось, что его отец был домашней советской властью - локально репрессивной.

И всё же немного интересно, задумывался ли отец о том, ПОЧЕМУ он с 50-летнего возраста вынужден был жить один - никого из родных людей рядом, только телефонные контакты и очень редкие короткие встречи... А если задумывался, какой ответ себе давал? Нашёл ли он в качестве причины себя самого?
...

...Как плохо, когда мама на работе, хотя и она почти не может защитить сына-подростка, но пытается - пытается всегда, пусть безуспешно, но пытается. И ей достаётся - сколько уж доставалось... Отцовские кулаки, мамины синяки.
А уж если Тиль с отцом наедине... Однажды, после очередной "процедуры", Тиль в слезах выбежал из дому, удалился от вертепа упыря на сотню метров, остановился в полном смятении, постоял с минуту и - побрёл к вокзалу, всхлипывая, с довольно твёрдым намерением броситься под поезд.
Дойдя до широко раскинувшихся железнодорожных путей, Тиль, опять постояв и колеблясь, в отчаянии принял решение навестить семью своего дядьки, отцовского старшего брата - проживали они далеко за железнодорожным полотном. Пересеча ж/д пути, Тиль приближался к комплексу сооружений вагоноремонтного завода, где работал отец. Предельное уныние, гложущая тоска, ощущение полной безнадёжности, бесперспективности бытия - сколь часто сопровождали Тиля эти чувства, внутренние эмоции.
Сейчас, неровной, шатающейся походкой плетясь в направлении дядькиного дома, он внезапно отчётливо, словно подростковый разум его озарился, хотя всё было донельзя очевидным, стал осознавать, что никакой помощи и поддержки от дядьки и его жены ждать не приходится, ибо те всегда на стороне отца, пуще того, всегда поощряют отца на суровое с ним обхождение... "Наказывать надо!" - всегдашняя веская рекомендация дядьки, причём под наказанием он подразумевал именно физическую и непременно систематическую расправу над племянником, ритуальное поругание - с причинением ребёнку острой боли и невыносимого чувства униженности, жуткого стыда, усугубляемого тем, что "воздействию" подвергались интимные участки тела, хранившие затем какое-то время отчётливые следы... "Мало тебя наказывают! - не раз говорил дядька Тилю, досадливо кривясь, - На пользу пошло бы!"...
Отпрыски дядьки, кузина и кузен, на несколько лет старше Тиля, относились к нему нехорошо, надменно, с презрением или как будто не замечая... Но, как однажды выяснилось, в этом отношении к Тилю проявлялась и странная зависть, потому что они, особенно кузина, почему-то считали, что родители балуют Тиля, покупая ему много игрушек... Да, у мальчика в раннем детстве действительно имелось немало игрушек, впрочем, довольно примитивных (обычных советских), но чтобы из-за этого завидовать и ненавидеть... Даже много лет спустя кузина, особа весьма ограниченная, вздорная и вредная, не сдерживала своих негативных эмоций, обращаясь при редких встречах к их прошлой жизни: тебя мол на руках носили, нянчились с тобой - злобно верещала она, сверля Тиля каким-то бесовским взглядом... О реальной участи нелюбимого кузена, о том, ЧТО довелось ему претерпеть в детстве и юности, она не знала и знать не желала. Хотя, может быть, и знала понаслышке - полагая при этом, что мало ему ещё досталось - нет, не игрушек, а побоев, угроз и унижений.
Примечательно (а впрочем, неудивительно), что дядькино семейство считало отца Тиля, как говорится, "хорошим человеком". Ну да, конечно, им-то он старался понравиться, много помогал в разных делах (чего-чего, а работящим был), но вот если кому-то из них или им всем пришлось бы постоянно проживать с ним в одной квартире, они скоро бы уяснили себе, что он собой представляет. Даже они, люди недалёкие и непорядочные, взвыли бы от чудовищного занудства и кошмарного самодурства своего уважаемого родича уже на третий день тесного с ним общения...

Во взрослой жизни Тиль, посвятивший себя литераторству, предельно сдержанно и кратко упомянул как-то об отцовском терроре - собственно, это был лишь слабый намёк в одном из текстов, вошедших в книгу Тиля, прочитанную отцом и - дядькой... В телефонном разговоре отец пробубнил: "дядьке не понравилось, как ты там обо мне написал. Нехорошо, говорит, как так можно! это вместо благодарности! ведь всё ради тебя!"...

Много позже узнал Тиль от посвящённых людей (в том числе врачей) и нечто куда более страшное, казалось бы - невероятное, связанное с дядькой и особенно с женой его, сущей бестией, безнаказанной, увы, преступницей, травившей маму Тиля и его самого - травившей их в самом непосредственном значении сего слова, что причинило непоправимый ущерб их здоровью. Среди прочего - мама провела месяцы в больнице с тяжелейшим тромбофлебитом вследствие отравления, чудом избежав ампутации ноги...
Но это уже тема другого рассказа... который, вероятно, никогда не будет написан.






* * *
ВОСПИТАТЕЛЬ
(ОТРЫВОК ИЗ «ОПЫТОВ БОЛИ»)

...Изводило мучительное ожидание появления отца – в каком нынче настроении придёт он с работы. Начнёт с придирок, ограничится оскорблениями или сразу будет бить? Или же помилосердствует и сядет ужинать без процедуры воспитания...
Если он пребывал в дурном расположении духа, у Тиля внутри всё холодело... «Покажи дневник!» - орал отец. Этого нередко было достаточно ... А уж если отец узнавал о пропущенных уроках... ...
Однажды отец, не успев войти, потребовал дневник. Тиль принёс ему сей документ и протянул дрожащими руками. Отец дёргано листал его, пробегал взглядом оценки, записи учителей и, не находя повода к воспитанию, раздражался всё сильнее. Швырнув тетрадь на пол, приказал: «Принеси дневник музыкальной школы!» Тиль доставил ему требуемое. Отец, вперившись в какую-то совершенно нейтральную запись, закричал: «Это что такое?!» «Где?» - испуганно спросил Тиль. «Вот это! А?!» И тут же распорядился: «Ложись!» «Папа, но я же ничего плохого...» «Ложись, кому сказал!» - и аккомпанементом – такое знакомое, сулящее очередной ужас, позвякивание бляшки расстёгиваемого ремня.
Особенно остро запомнился случай: уложив сына на диван, отец приступил к порке, но затем, остановившись, сказал: «Ты неудобно лежишь! А ну-ка, сползи сюда... перегнись через спинку дивана... Давай быстрей, бл...! Вот так, чтобы задница вздёрнута была! Да, вот так!» И сладострастно продолжил процедуру...
После того эпизода Тиль, хотя ещё мало что понимал в свои 11 или 12, заподозрил, пока ещё неявственно, некую специфическую склонность папаши...

После расправы удовлетворённый отец ужинал – и Тиля чрезвычайно поражал контраст отцовских деяний с отцовским же аппетитом и невозмутимой трапезой. И растопыренные двигающиеся от жевания уши его - полупрозрачно розовые, если смотреть на свет... Отец был весьма лопоух.
Тилю часто казалось, что его отец - животное. Да и вряд ли это КАЗАЛОСЬ. Во всяком случае, именно так мальчик и воспринимал его.

Когда Тиль обувался в прихожей, отец мог дать ему капитального пинка. На улице, под всегда навострёнными взглядами сверстников, мог влепить сыну подзатыльник и обругать громогласно. Сквозь возникающий туман наваждения слышался язвительный смех мальчишек – многим из них нравились подобные сцены...
Отец порой разъярялся и в отношении мамы и избивал её кулаками, а к сыну, как правило, применял ремень. Но и кулаки иной раз не оставались без дела. Брат отца неутомимо науськивал его держать жену и сына «в узде», и отец усердно следовал добрым советам, да и без оных был привержен таким методам.
Спустя годы старший брат отца сетовал: вот, мол, нравы испортились, внуков нельзя наказывать, нельзя их как следует воспитывать... Как полагается. И – вздыхал горько. Отец же испытывал некоторую неловкость при обращении к теме сыновнего детства, но оправдывался всегда, не желая признавать никакой вины своей (так же как неспособен был признать любую неправоту свою – чего бы это ни касалось). На вопрос: «Зачем ты это делал?», он энергично или даже агрессивно возражал: «А потому, что ты обманывал!»
«Как – обманывал?»
«Да, ты пропускал уроки и врал, что был в школе!»
«Но подумай, я же не мог, пропустив занятия, докладывать тебе об этом! Какое же это было враньё?! Я вынужден был утаивать непосещение уроков, иначе мне пришлось бы худо!»
Однако на отца резонные доводы не действовали или же – он делал вид.


2011 г.