Стражем Буду! глава 6

Дальше мы ехали по пустынным и безрадостным землям. Степь вступала в свои права, деревень уже почти и не попадалось, а те крохотные поселки, что иногда вставали на пути, щетинились частоколами и отточенными наконечниками копий. Двое суток мы ехали по берегу полноводной реки, но следов человека почти не замечали, лишь однажды я заметил старое кострище.
- Ничего, - сказал однажды Илья, - ничего. Скоро доберемся до линии застав.
- Ага! – поддержал Алеша. – Что-то я по степнякам заскучал…
- Погоним степняков, - сердито огрызнулся Илья. – Погоним!
Добрыня оглянулся, я уловил холодный взгляд. Богатырь нехотя разжал губы:
- Погнать мало. На эту землю надо вступить не только с мечом, это мы можем, но и с сохой. Только когда здесь появятся распаханные поля, тогда и будем гордиться победой.
Илья прогудел мечтательно:
- Верно… это ж сколько земли прибавится! Если изловчиться и перенести заставы дальше, то прижмем степняков, здесь будут новые деревни, Русь прибавит силы…
Алеша хмыкнул:
- Да, самое время заставы переносить. На этих бы удержаться!
Все помрачнели, умолкли. Потом Муромец тряхнул головой и неожиданно посоветовал мне:
- А вообще, тебе надо учиться драться. Рогатиной, или топором… или вот хоть булавой. – Он покачал своим шипастым чудовищем, висящим на запястье.
- А почему не мечом? – удивился я, как-то уже привык, что русские богатыри обязательно с мечами.
- Да кто ж тебе его даст? – хохотнул Алеша. – Меч – это вообще не оружие, это, в первую голову, символ. – Он покосился на Добрыню, и заявил хвастливо:
- Да и толку от него мало. Мне моя сабелька милее, в жисть на меч ее не сменяю!
Добрыня никак не отреагировал на похвальбу Поповича, только поправил висящий на боку клинок, чтобы рукоять не давила под ребра.

На следующий день с вершины холма открылась цветущая долина. Домики, с высоты кажутся совсем игрушечными, вокруг зеленеют поля, деревья в садах сплошь усеяны цветами, чуть дальше лентой из девичьей косы вьется невеликая речка… На заливном лугу я разглядел пасущихся коров, от реки к домам тянется белая дорожка, словно тополиный пух вдруг ожил и решил напасть на людей. Я таращил глаза, что значит – житель техногенного Отражения, наконец разглядел маленькие головы на вытянутых по-змеиному шеях. Все-таки я дитя своего времени, гусей до недавнего времени видел только на прилавках в виде охлажденных тушек. Здесь же огромные могучие птицы, вожак стада - вообще что-то невообразимое, кабан с крыльями, а не гусь.
- Слава вам, светлые боги! – вздохнул Муромец. – Хоть где-то еще уцелели такие вот мирные уголки.
- Да уж! – кивнул Алеша. – Везучие тут живут люди, на редкость везучие!
Уже под вечер добрались до небольшой деревни, окруженной мощным деревянным частоколом.
Добрыня глядел, как я массирую ноющие бедра, весь день в седле, к такому надо привыкнуть. Обронил вполголоса, дескать, хорошо, что дальше нас ждут только костер и небо над головой, а то совсем обабились, позорище, скоро перины требовать начнем.
Из кухни появился дородный осанистый мужик в белом фартуке, похожий на чуть уменьшенного Муромца. Подошел к нам, вежливо спросил, чего изволим. Добрыня сразу велел собирать на стол, и подготовить еды с собой на три дня, а для ночевки взял одну комнату на всех.
Алеша немедленно предупредил, что ляжет на лавке под самой дверью, и если кого на ночь глядя понесет до ветру, тот пусть внимательно смотрит под ноги, не то останется без головы.
Пока обедали, или ужинали, так до сих пор и не могу понять, чем считать наши трапезы, я несколько раз ловил на себе изучающие взгляды посетителей. Люди вокруг казались какими-то мелковатыми, но одеты добротно, выглядят тертыми и битыми жизнью. Я заметил, что расплачивались здесь с той великолепной небрежностью, которая проявляется, когда завтрашний день выглядит чем-то далеким, а все дела, о которых надо помнить, давно уже сделаны.
Ели быстро, набивая животы впрок. Я вначале пробовал жевать помедленнее, хотел ощутить вкус еды, распробовать, но понял, что рискую вообще остаться голодным. Ждать меня никто не будет, витязи расправляются с едой, как с врагами на ратном поле – скоро и решительно.
Когда поднялись в комнату, Муромец первым делом подошел к окну, высунулся почти по пояс. Поглядел вниз, вверх, пощупал ставни, даже попробовал их оторвать. Завизжали кованые гвозди, один наполовину вылез из толстой дубовой плахи, но Илья вроде бы остался доволен. Алеша, как и грозился, потащил к двери лавку, а Муромец осторожно присел на кровать, жалобно скрипнувшую под немалым весом.
- Заметил, - сказал он мне с усмешкой, - как смотрели на нас? Здесь уже край Руси, здесь живут по-другому. Это для тебя Дикое Поле кажется чем-то далеким, а эти люди уходят туда часто.
- А что там? – спросил я, и поспешно уточнил: - За чем уходят?
- Там много чего, - туманно ответил Илья. – Там ковыль и полынь, там белеют человеческие кости, а на вершинах курганов иногда можно встретить каменные изваяния, такие древние, что сами степняки не помнят, кто и для чего их поставил… Там жизнь, Ярик. Настоящая жизнь для мужчины. Понимаешь?
- Понимаю, - ответил я, и вздохнул. – Наверное, понимаю.
Взглянул в окно, вроде должно уже вечереть, но небо по-прежнему ясное, хотя солнца и не видно, решился:
- Пойду погуляю.
Все как-то странно насторожились, Добрыня спросил быстро:
- Зачем?
- Просто так, - объяснил я. Подумал, что для них, людей меча, все должно быть простым и объяснимым, добавил: - Посмотрю, может чего куплю в дорогу.
Муромец кивнул неохотно.
- Ладно, иди. Только чешую не снимай.
- И не пропивай все деньги разом! – весело посоветовал Алеша. – Вот доберемся до заставы, там и отведешь душу.

За воротами я на какой-то миг заколебался. В дороге я все время был рядом с Муромцем и Добрыней, чувствовал их поддержку, в крайнем случае, мог спрятаться за их надежными спинами. Если подумать, я увереннее бы чувствовал себя в каком-нибудь европейском Отражении, пусть даже и средневековом. Там все известно из уроков истории, умных книг… да и не очень умных, наконец! Редкий автор упустит возможность блеснуть знаниями и не поведать какую-нибудь подробность о строительстве крепостных стен, тяжести рыцарских доспехов или способах заточки меча. Так что морион от мантелета я отличу без труда, а вот того же аспида знаю только потому, что в Академии нам читали спецкурс криптозоологии, в основном посвященной всевозможной дряни, способной свалиться на голову будущим Стражам…
Постоял у невысокого заборчика, за которым стояли деревянные истуканы. Муромец говорил правду, в этом Отражении христианство пока сильно лишь там, где протекает светская жизнь, а здесь, на границах, капище по-прежнему сердце любого поселения, а возможно, даже и мозг. В этих краях до сих пор превыше всего ценят воинскую доблесть и удачливость, умение отвечать ударом на удар.
Вокруг суетился народ, село на самом деле многолюдное, я бы рискнул даже предположить, что вот-вот станет маленьким городком, это ревнивый Алеша признает статус города только за Киевом. Люди здесь на удивление крепкие, хоть и маловаты ростом, по моему мнению. Представляю, какими глазами они смотрят на богатырей, если даже я до сих пор могу сравнить Муромца только с медведем, да и то не со всяким.
От капища веяло мрачной торжественностью, я так и не рискнул зайти за каменную ограду, огляделся, и, заметив невдалеке бревно, стесанное по одной стороне так, что получилось подобие скамейки, поспешил присесть. Почему-то не хотелось уходить отсюда сразу, хотя помню, что пока жил в своем отражении, недолюбливал всяческие храмы, считая любую религию чем-то вроде костылей для разума.
Рядом сдержанно кашлянули, я поспешно оторвал взгляд от резных деревянных столбов, словно подросток, пойманный за разглядыванием журнала с голыми бабами. Немолодой уже мужчина, почти старик, но с осанкой на зависть любому кавалергарду, смотрел на меня вопросительно. Я сообразил, что расселся прямо по центру лавки, торопливо подвинулся, все же старость надо уважать. Тем более, способность дожить до старости в этих неспокойных землях. Такая старость вполне может вразумить подзатыльником молодого неслуха, а учитывая жилистые руки, привыкшие не только к ложке, дело вполне может обернуться сотрясением мозга.
Старик, хотя вернее было бы звать его старцем, улыбнулся, видимо угадав мои мысли, присел рядом. Спросил негромко:
- Впервые видишь такое? – Он указал глазами на деревянных идолов, торжественно и строго вытянувшихся к темнеющему небу.
- Впервые, - честно признался я, что толку юлить перед случайным собеседником, которого, скорее всего, никогда больше не увижу. – И знаете… мне как-то не по себе.
- Это хорошо, что не по себе, - усмехнулся старец. Значит, твоя душа неспокойна…
- А разве это хорошо? – спросил я.
Он внимательно глянул на меня, я мимоходом отметил удивительно светлые глаза в обрамлении мелких морщинок.
- Полный покой бывает только в мертвой душе, - сообщил он. – Если дух человеческий неспокоен, значит он ищет свою дорогу…Иной раз эта дорога бывает причудлива и извилиста, но пока она есть, человек стремится стать лучше, оставить о себе память в людских сердцах.
- Мне необычно видеть подобное, - сказал я.
- Необычно? Ты видел дорогу, видел звездное небо, видел такое, о чем раньше даже не слышал?
- Да, - отозвался я, почему-то всем нам легче открыться абсолютно незнакомому человеку, чем говорить о себе с близкими. – Это… и не только. Я… как сказать… очень издалека! И для меня все это необычно.
Старик смотрел сочувствующе, в светлых глазах мелькнула теплота.
- Да, в молодости видят только то, что есть, и не помнят того, что было. Когда Род создал весь мир, он дал каждому частицу себя. В каждом из нас есть капля его божественной крови. Именно она толкает нас за горизонт, в неизведанное, заставляет стремиться к лучшему. Все мы, русичи, потомки солнечных богов, их кровь дает нам желание жить и рваться вперед. Так рождаются герои! Но не все помнят о том, что божественной крови в нас лишь малая капля. Эту каплю надо поддерживать в себе, оберегать и раздувать, как раздувают крошечную искру, чтобы разгорелся костер. И уж совсем немногие знают, что эта искра тоже может погаснуть, если забыть о ней и заниматься тем, что люди зовут «важными делами».
 Я медленно кивнул, слушаю внимательно и даже, кажется, понимаю, что вообще-то странно. Раньше от подобных разговоров отмахивался презрительно, у жителей моего Отражения давно развился на них инстинкт отторжения, как на рекламу, что ежедневно видим по телевизору.
- И что же делать? – спросил я.
- Я уже сказал, - неожиданно лукаво усмехнулся мой собеседник. – Помнить об этой искре, и всегда раздувать ее, не давать погаснуть. Мы дети богов, а любому родителю приятно, когда его дети становятся лучше его самого.
Я хотел привычно ляпнуть про непознаваемость бога, что на самом деле один, но вдруг понял, что слова старика мне как-то ближе и понятнее, чем разговоры про всесильного бога, что вытащит, спасет, утрет сопли, а всех остальных в конце концов обязательно убьет за то, что в него не верили. А еще мне подумалось, что богу, если он действительно один, очень одиноко и скучно, несмотря на все его могущество.
- Так получается, - растерянно уточнил я, - Все они существуют? Я имею в виду, на самом деле существуют?
Говорил коряво, но старик понял, удивленно покачал головой.
- Конечно, существуют! А ты как думал? И они, и множество других. Вон из Царьграда нам убитого бога привезли, слыхал небось? Так и он существует, хоть и мертвый вроде бы. У степняков свои боги, у нас свои, за морями, бают, вообще боги не на людей похожи, а на зверей диковинных. И ничего, живут себе.
- А зачем тогда Владимир привез нового бога? – спросил я. Как-то слова старца не очень вяжутся с тем, что рассказывали в школе, мол, когда русичи узнали христианство, то сразу поняли, какие они необразованные, и захотели жить как люди. А тут выясняется что-то совсем другое, пока еще не понимаю, что именно, но чувствую, что прикоснулся к краешку тайны, которой даже не замечал раньше.
Старик усмехнулся, но лицо его враз постарело, осунулось, глаза ввалились, как у смертельно уставшего человека.
- А сам еще не понял? Эх, молодо-зелено… Забыл уже, поди, что я говорил про искру в каждом из нас? Сложно жить, каждую минуту помня о ней и не давая погаснуть. Легче покориться тому, кто выше и сильнее тебя, склонить выю под его ярмо, и надеяться, что хозяин окажется добрым, и не будет сильно обижать.
Я вздрогнул, слова моего собеседника резанули больнее ножа, даже почувствовал боль в груди. Сказал упавшим голосом:
- Там, откуда я родом, говорят, что катиться с горы куда проще, чем на нее карабкаться… И куда быстрее!
Старик положил мне на плечо руку, неправдоподобно тяжелую и горячую.
- Ты еще молод, отрок! И можешь многое успеть.
Он расстегнул ворот рубахи, я увидел жилистую шею. Крепкие узловатые пальцы подцепили шнурок, вытянули из-под материи серебряный оберег.
- Возьми… На память о нашей встрече.
Маленькое колесо о восьми спицах поймало последние лучи заходящего солнца, на миг вспыхнуло беспощадным белым светом.
- Это Громовник, - сказал старик. – Громовое колесо, символ Перуна. Там, куда ты идешь, он может тебе понадобиться.
В душе снова ворохнулось гаденькое сомнение, все-таки я человек своего Отражения, но потом решил, что это меня ни к чему не обязывает, а отказываться как-то неудобно, лучше потом тихонько сниму и положу в карман. Наклонил голову, старик набросил оберег мне на шею и заправил его в вырез «чешуи», я едва успел перестроить компенсаторник так, чтобы там действительно оказалось подобие воротника.
- Спасибо, - сказал я. – Я… действительно, спасибо!
Старик вновь лукаво усмехнулся:
- Спасибо – это значит «спаси бог». Я уж сам как-нибудь, неча богов тревожить без повода. Лучше говори: «благодарю», это будет более уместно, правда? Я ведь действительно тебе что-то подарил. А благо это, или нет, сам решишь… со временем.
Покрутившись еще перед капищем и поглазев на идолов, я направился гулять дальше. Село все – таки большое, в средневековой Европе такое уже считалось бы городом, есть на что посмотреть. Тем более, что дальше, по словам богатырей, будем ехать по степи, а там пейзаж разнообразием не отличается.
 На соседней улице раздался непонятный шум, послышались крики.
Из-за угла вывернул запыхавшийся мужичок, глаза вытаращены, рубаха порвана до пупа, трепещет на ветру, будто диковинный плащ. Увидел  меня, от неожиданности даже заспотыкался, но я отступил к забору, улица неширокая, ну его на фиг, бежит себе и бежит. Мимо меня прошмыгнул, словно кот мимо сердитой хозяйки, боком, испуганно скашивая глаза. Я стоял неподвижно, мужик вновь набрал скорость и скрылся в переплетении улиц.
Через мгновение из-за поворота высыпала целая толпа. Все разъярены, мужчины размахивают кулаками, у некоторых в руках увесистые палки. На глаза попались две женщины, одна тащит камень, другая бежит с вилами наперевес. Поймав ее взгляд, я невольно поежился. Мужика как-то жалко, чисто по-человечески, ну что он такого натворил, не убийца же…
Толпа приближалась, я видел перекошенные лица, в глазах жажда расправы. Уже достаточно напитались азартом, действуют, как единый организм, теперь жаждут ощутить беспомощность жертвы, насладиться ее ужасом…
Я неловко взмахнул руками, будто споткнулся, сделал пару шагов навстречу преследователям. Легонько, как на тренировке, подсек ногу самому первому и отскочил в темноту. Тот полетел кубарем, даже не поняв, что с ним случилось. Через упавшего навернулись еще двое, грохнулись так, что под ногами дрогнула земля, через них еще несколько…
Я осторожно обогнул вопящую и матерящуюся кучу-малу, свернул за угол. Нечего здесь отсвечивать, мне еще повезло, что сумерки укрыли улицы темным покрывалом. По спине пробежали мурашки. Люди машут руками, пьяны без вина, я же помню, с каким азартом гнали этого несчастного. Хорошо, что солнце уже почти закатилось, вдоль домов залегли густые тени. Я шагнул в темноту и поспешил обратно на постоялый двор.
- Эй, друг! – послышался возглас.
У высокого забора на скамейке сидит черноволосый мужчина с ястребиным носом и пронзительными живыми глазами. Привалился к частоколу, вытянул ноги в потертых сапогах. Одет неброско, но вещи добротные и со вкусом подобраны, что вообще-то редкость в этом Отражении. Аккуратная бородка тщательно ухожена, больше похожа на эспаньолку конкистадора, чем на те шикарные лопаты, что в моде у здешних селян.  В острых глазах пляшут смешинки.
- Да, - ответил я настороженно, - слушаю.
- Не надо бояться, - сказал мужчина неожиданно мягко. – Вообще никого не надо бояться, а меня особенно. Присядь, поболтаем.
Я все еще настороженно подошел к лавке, не люблю, когда мне вот так незнакомые люди демонстрируют свое расположение, не понимаю я этого. Чернобородый поднял с земли объемный глиняный кувшин, жестом фокусника извлек из-под ног две чашки. Повторил мягко, настойчиво:
- Садись, садись. Пей, это квас. Хороший квас, позволь тебя заверить! Я видел, что ты сделал на соседней улице.
От неожиданности я поперхнулся квасом, раскашлялся, утирая набежавшие слезы.
Мужчина расхохотался:
- Какой ты нервный! Да не дергайся ты так, я тебя прекрасно понимаю. Твое побуждение было благородным. Сердце велело тебе прийти на помощь, вот ты и пришел… как сумел. Ты еще очень молод, это нормально. Не обижайся, все люди взрослеют медленно. И не все взрослеют, если на то пошло. Но скажи, ты ведь не знал, за что селяне хотели побить того мужика? Ты ведь нездешний?
 Я помотал головой, действительно не знаю, что там было, не просто так ведь гнались.
- Этот тип успела немало натворить! – мягко продолжал чернобородый, потягивая квас. – Мелкий воришка, тащил все, что не приколочено, воровал мясо с рынка, а однажды даже упер половину свиной туши, ее Колун из соседней деревни хотел продать у нас, мы платим дороже. На эти деньги он собирался купить хлеба своей семье. У него трое маленьких детей, ты не знал?
Я помотал головой, чувствуя себя последним идиотом.
- А еще этот человек своровал кур у старой вдовы, - безжалостно продолжил мой собеседник. - Залез ночью в курятник, покидал в мешок, и был таков. За руку не поймали, конечно, но ему хватило наглости потом продавать перья на ярмарке. Да и себе перину набил, думаю. Старуха та жила одна, и была сильно привязана к своим квочкам. Муж ее был дружинником и погиб давным-давно, детей у них не было.А теперь старая Ива осталась совсем одна, и потеряла свой единственный заработок.
Я поднял чашу, радуясь, что во тьме не видно моего лица. От стыда хотелось провалиться сквозь землю, краска прихлынула к щекам, поднялась до самых ушей. Вообразил себя богатырем, решил с Муромцем поравняться.
Чернобородый заметил мои страдания, сказал сочувствующе:
- Не терзайся. Я же говорю, люди взрослеют очень медленно. Я не про отдельных людей, как ты понимаешь, а про всех людей. В одних местах живут брюхом, в других, как у нас, сердцем, в третьих…
- Умом? – убито подсказал я.
- Хотелось бы, - улыбнулся мужчина. – Но таких пока нет. Есть места, где людей, живущих по уму, гораздо больше. Случается, даже правители руководствуются умом, а не тщеславием, обидами, гордостью…
Он говорил быстро и убедительно, я потягивал квас, на самом деле хороший, и даже очень. Всегда считал, что квас – это что-то легкое, и не всегда даже вкусное, а этот напиток густой и ядреный, вроде даже градус присутствует. Когда собеседник умолк и сам припал к чашке, я спросил тоскливо:
- И где ж такие места, где правители живут умом?
Он осушил чашку одним духом, налил вторую, эту потягивал уже медленно, смаковал осторожными глотками. Отвечать не торопился, но я смотрел с ожиданием, и он сказал с мягкой улыбкой:
 - Ты поступил по сердцу. Это лучше, чем по велению пуза, но… лучше бы по уму.
Улыбка его была виноватая, вроде бы предложил мне что-то неприличное.
- А как по уму? Отойти и не вмешиваться?
Он наклонил голову.
- Да, звучит как-то гаденько. Однако почему не решить, что селянам самим виднее, что им делать? И что они, при всех недостатках, не смогут лучше определить кто в чем виноват? Ты же не останешься ловить воришку, чтобы искупить ошибку? Я вижу, что не останешься. Ты издалека, и впереди у тебя путь еще дольше, а задержаться не в твоей власти. Начинай жить по уму, отрок. По сердцу - это детство. Трогательное, но все же… не совсем умное.
Он поставил кружку, потянулся всем телом. Бросил лениво:
- Засиделся я с тобой, пора и честь знать.
Мне показалось, что глаза его на миг сверкнули красным. Я вздрогнул, еле подавил желание отшатнуться, тут же сообразил, что померещилось. Мой собеседник улыбнулся насмешливо, будто что-то заметил, поднялся одним движением, гибкий, словно текучая вода. Я спросил быстро:
- Погоди. Так где эти места, где живут по уму?
- Есть такие, - ответил он с улыбкой. – По крайней мере, стараются поступать по уму. И у них даже получается.
Он отступил еще на шаг, я только сейчас понял, что ночь уже наступила, тень скрыла моего собеседника почти полностью, неясным пятном выделялся белый овал лица, да кисти рук. И снова мне почудилось, что глаза его сверкнули красным.
- Ты все узнаешь,- пообещал он. – Со временем…
Скрипнули открывающиеся ворота, и ночная мгла поглотила его без остатка, как вода принимает упавший камень.

Все-таки я человек своего Отражения, хоть и считается, что Страж должен быть подготовлен ко всему. Когда рухнул на кровать, то чуть не застонал он наслаждения. Голая земля, костер, ложе из веток – это для богатырей, для настоящих героев, а я еще и на пол-богатыря не тяну. Зато вот так завалиться на кровать, настоящую кровать, пусть и деревянную, и тюфяк, набитый сеном, не идет ни в какое сравнение с самым завалящим матрасом. Да еще и подушка настоящая, пусть даже старая и с вылезшими перьями! Одеяло тоже настоящее, из обрезков разной материи, такое вроде бы называется лоскутным…
Алеша хмыкнул, глядя на мою довольную физиономию, но, против обыкновения, ерничать не стал, улегся на лавке у входа. Илья вообще снял только панцирь, Добрыня остался, как был – в кольчуге, пояс с мечом положил под руку, чтобы схватить сразу же, случись что. А может, даже не просыпаясь, кто их знает, этих техасских рейнджеров.
Блаженное тепло разлилось по телу сразу же, стоило только накрыться одеялом. Перед глазами заплясали разноцветные пятна, начали проступать картинки, я удивился было, с чего это вдруг включилась карта, если ложился спать раздетым, потом понял, что уставшее тело торопливо проваливается в сон, не дожидаясь приказов от мозга, уже сплю, сплю, сплю…
Я завис в странном, двойственном состоянии, уже вижу сон, но мозг еще по привычке пытается командовать. Я понимал, что на самом деле сплю в харчевне, свернулся калачиком на тюфяке. Но другая часть меня уже скользила по небесам, внизу проносились горы и леса. Я нырял в темные ночные облака, купался в торжественном холодном сиянии луны. Показалось море, я камнем рухнул вниз, остановившись у самой поверхности. Долго играл с волнами, уворачивался от холодных брызг, носился меж седых валов.
Я смеялся и летел над землей, все быстрее и быстрее, пока леса и реки не превратились в темное размазанное пятно. В некоторых местах из него высовывались глыбы холодного серебра, я с замиранием сердца понял, что это вершины исполинских гор, а потом окончательно провалился в глубокий сон без сновидений.
Безжалостная рука содрала одеяло, от холодного утреннего воздуха по телу сразу пробежали мурашки. Я возмущенно замычал, пробовал было провалиться обратно в сон, но меня подняли за шиворот, словно котенка. Я помотал головой, разгоняя сонную одурь, с трудом разлепил глаза. Муромец сердито рявкнул над ухом:
- Вставай! Сколько можно спать?
Илья, уже в доспехе, сидел на лавке, смотрел в окно, где первые лучи солнца уже золотили край хмурого утреннего неба.
Вошел Добрыня, сна ни в одном глазу, даже бородку успел причесать, пижон проклятый, сказал повелительно:
- Все вниз! Завтракаем, и быстро, я уже все заказал. Пока будем есть, нам соберут припасы в дорогу.
В харчевню спустились вместе, ели и в самом деле быстро, наедались впрок. Добрыня позаботился, чтобы пару кругов сыра и пять ковриг хлеба увязали в чистые тряпицы, велел положить рядом с собой.
Пока ели, в мою сторону посматривали недоуменно, но я прятал лицо в тарелку, жевал быстро и сосредоточенно, хотя и чувствовал, что уши предательски горят, а, возможно, и на скулах проступил лихорадочный румянец.
Что я делаю? Недоучка, отправленный в ссылку, с глаз подальше в одно из самых сумбурных Отражений. По любой инструкции мне следовало осесть в какой-нибудь спокойной, благополучной деревне, найти себе прикрытие, легализоваться и потихоньку обрастать связями, знакомствами, информаторами… Передавать в Академию регулярные отчеты, вовремя извещать обо всех изменениях, а, случись чего, встречать группы прибывших Стражей и помогать им на новом месте. Куда же я лезу? Интер меня живьем сожрет, узнай он о моем поведении!
Но стоило только представить, что вот сейчас доедим, они уедут, а я останусь здесь, и к щекам прихлынула волна горячей крови. Что скажет могучий Илья? Добрыня… тот ничего не скажет, не след витязю и послу говорить без дела, но наверняка одного его взгляда хватит, чтобы всю оставшуюся жизнь стыдливо отворачиваться при встречах с любым дружинником. Алеша… да я и представить не могу, как отреагирует взбалмошный Попович на такую выходку. Остаться здесь, в этой благополучной деревне, на всю жизнь, и потерять шанс прикоснуться хоть к краешку суровых былин, ставших для меня реальностью? 
  Потом вышли во двор, слуга привел в поводу оседланных коней. Муромец придирчиво проверял сбрую своего исполинского коня, смотрел, затянули ли, как надо подпругу, едва не обнюхивал каждый ремешок. Алые лучи утреннего солнца, словно отблески злого пламени, легли на строгое лицо Добрыни, укладывавшего припасы в седельные сумы.
На коня я не взлетел, как Алеша, и даже не поднялся, а кое-как восполз, с трудом устроился в седле. Сердце колотится как сумасшедшее, мир плывет перед глазами. Теперь, когда пути назад больше нет, чувствую гордость за то, что смог, выдюжил, не поддался на запугивания. Хотелось подпрыгнуть, заорать что-нибудь ликующее, но я держался, старательно копируя поведение Добрыни, его осанку, надменный взгляд. В конце концов, я сам сделал свой выбор. Что бы там не случилось дальше, оно будет зависеть только от меня!
- Расскажите ему, куда едем, - холодно обронил Добрыня, окидывая меня пронизывающим взглядом. – Только без утайки. Пусть сбежит, пока не поздно, ему же будет лучше.
На меня словно вывернули корыто с ледяной водой. Такого беспощадного презрения я от богатыря не ожидал, вообще уже думал, что он потихоньку согласен терпеть меня в отряде. Муромец успокаивающе положил мне на плечо тяжелую ладонь.
- Не трусь, Ярик! – прогудел Илья. – Никто не думает, что ты сбежишь. Но знать, куда мы едем, тебе действительно надо, Добрыня прав.
Я спросил тревожно:
- А что мне надо знать?
Илья помрачнел, молча ехал рядом со мной. Постоялый двор давно уже исчез за поворотом, когда богатырь нехотя разлепил губы.
- В твоих местах и не представляют, - сказал он непривычно хриплым голосом, - что за жизнь на границе. У вас свадьба – это разговоров на месяц, кто кому спьяну в морду даст – неделю вспоминать будут…
- А на границе? – перебил я, надоело, что все время считают меня каким-то беспросветным олухом и маменькиным сынком.
- А на границе, - отрезал Муромец, - то хутор, то деревня просто исчезают по ночам. Из тех, кто посмелее, кто рискнул строиться поглубже в степи. В лучшем случае, находим их тела.
- Звери?
- Хуже. Люди… хоть и другие.
Я вздрогнул, от слов Муромца по спине пробежали противные мурашки.
- Какие другие люди?
 - Степняки, - объяснил Илья спокойно. Меня снова передернуло, для богатыря все это так же понятно и привычно, как и то, что день всегда сменяется ночью.
Муромец замолчал, толкнул своего мамонта с копытами пятками и умчался вперед тяжелой рысью, за ним яркой молнией метнулся Алеша. Когда проезжал мимо меня, задержался и глянул мне в лицо с доброжелательной усмешкой.
- Что, пугают? Ничего, это они не со зла, а чтоб ты уши поначалу не слишком развешивал. На заставах покой нам только снится!
Я уточнил опасливо:
- А почему? Степняки?
- Не только, - помрачнел Алеша. – Хотя и они, да. Но, бывает, что сама природа опаснее любой орды.
- Как это?
- Все меняется, - сказал Попович. – На первый взгляд незаметно, но если не выезжал в дозоры месяц – другой, то, считай, у тебя уже нет ориентиров. Даже трава меняется. Попадается там одна такая, у нее листья тонкие и острые как бритва. Влезешь сдуру – коню ноги посечешь, и сам без сапог останешься. Звери всякие… У нас даже ребенок знает, что делать, когда по земле скользит крылатая тень, когда ветер доносит волчий запах… Но ты не горюй, Ярик! – он тряхнул головой и снова радостно заулыбался. – Если в первый месяц не сгинешь, значит выдюжишь. Дальше проще будет. Но вначале да, оглядывайся.
Алеша залихватски свистнул и послал коня галопом вослед за Муромцем, а я передернул плечами, стараясь смахнуть липкий холодок страха, пробежавший по спине.   

 Долго ехали молча. Я пытался представить себе жизнь на границе, ситуация похожа на восточную экспансию в моем Отражении. Оттуда накатывается грозная равнодушная сила, а европейцы только отмахиваются, ведут бесконечные разговоры о цивилизованности, надеются, что все разрешится без их участия. И не замечают, как понемногу рушится мир. Наш мир.
Сам не заметил, как догнал Муромца, некоторое время ехали стремя в стремя. Богатырь часто поднимал голову, внимательные глаза обшаривали небо, но лицо оставалось по-прежнему угрюмо-бесстрастным
Я с сочувствием наблюдал за Ильей. С виду медведь медведем, несокрушимый, как горный хребет, но я-то знаю, что все прошлые стычки, сражения, тяжелые походы и ночевки у костра на голой земле оставили свой след, не могли не оставить. Как на лице, обветренном и исполосованном морщинами и затянувшимися ранами, так и на сердце. Ничто не проходит бесследно, об этом любили говорить в моем мире, говорили долго и со вкусом…
Я сказал тихо:
- Но если все так тяжело… Илья, ты давно уже выполнил свой долг. Память о тебе сохранится, пока будет жить сама Русь.
Муромец покосился на меня исподлобья.
- Мягко стелешь, Ярик! Да что-то не нравится мне это. Говори прямо, что хотел.
- В мо…, - я запнулся, едва не сболтнул лишнего, - в некоторых странах есть обычай, что людей, которые долго воевали, или трудились, в старости отправляют на покой. Даже если они еще могут работать. Понимаешь, они уже заслужили себе отдых.
Муромец покачал головой:
- Странные ты вещи говоришь иногда… И сам весь какой-то странный. Мы не наемники, Ярик! Это наемники дерутся за плату, чтобы в старости отдыхать. Какой отдых у тех, кто защищает свою родину? Мы отдаем ей себя без остатка, и только так можно… и нужно.
Илья глянул на меня, тяжело усмехнулся:
- У нас все по-другому, Ярик! Вот ты говоришь – отдых, а для меня это прозябание. Зачем жить, как трава на ветру? Умереть в своей постели – вот что действительно страшно!
Я опустил глаза. Слова Ильи, полные грозного достоинства, били в самое сердце. Богатырь заметил, сказал мягче:
- Никто из нас не может выбрать собственное рождение, Ярик. В этом мы не вольны. Зато мы можем выбрать свою жизнь, и свою смерть. Так не лучше ли сделать их красивыми?

Солнце постепенно утрачивало блеск, наливалось красным, опускаясь за край земли. Богатыри оглядывались по сторонам, отыскивая ведомые только им приметы, выбирали место для ночлега. Я тоже крутил головой, старался угадать, где встанем лагерем, надо же учиться походной жизни.
Не оставляло чувство, что эти места я уже видел. Очень уж приметный холм проплывает справа, да и вон та ложбинка мне тоже знакома… Сердце застучало чаще, в груди нарастал дикий азарт. Я все еще был не уверен, видел эти места только на карте, да еще и ночью, но что-то уже подсказывало, что все верно, дуракам везет, надо ловить удачу за хвост.
Холм остался за спиной, слева темная громада далекого леса, вон там должен быть овраг, рядом громадное засохшее дерево с расколотой молнией верхушкой.
В какой-то момент убедился окончательно, крикнул:
- Я отлучусь ненадолго, ладно?
Алеша что-то ответил, но я уже потянул уздечку. Конь свернул с дороги, осторожно ступая по высокой траве. Широкие копыта с хрустом топчут стебли, мои ноги тут же забрызгало соком. С высоты седла я заглядывал в каждую ямку, шарил глазами по траве, а когда заметил впереди небольшую кочку, то чуть не завопил от радости.
Конь от удивления присел, я лихо соскочил, даже не подумав, что в коварных сумерках вполне могу угодить сапогом в чью-нибудь нору, побежал к находке.
Стальной шлем с открытым лицом, обросший многолетней ржавчиной, валялся отдельно, в нем смутно белел кусок кости, наполовину торчащий из чудовищной пробоины. Сквозь ржавый металл уже успели прорасти зеленые стебли.
В трех шагах от меня последние лучи заходящего солнца зацепились за что-то, мне невидимое, колючий отблеск резанул по глазам. Я протянул руку, дрожащими пальцами ухватил добычу, вытянул из травяного плена увесистую булаву. Древко покрыто лаком, местами сколотым и потертым, но непохоже, что гниль добралась до дерева. Кожаная оплетка на рукояти от сырости стянулась в единый монолит, но в ладони лежит как влитая, руку оттягивает недобрая тяжесть. Металлический оголовок без шипов, как на палице Муромца, зато щетинится во все стороны острыми ребрами, даже на торце короткое треугольное лезвие. Рукоять широкая, для меня даже великовата, явно предназначена для богатырской ладони.
По всему телу пробежал огонь, я разогнулся уже с булавой в руке, вскинул ее к темнеющему небу.
За спиной прогремел дробный топот. Великанский конь Муромца несется как танк, широкие подковы вырывают целые пласты земли. Всадник натянул поводья, конь тяжко осел на задние ноги, копыта зарылись в почву, будто опоры башенного крана. Шумно всхрапнул, повел налитым кровью глазом. Богатырь вытаращил глаза от изумления.
- О, Знич, Перун – Громовник! – выговорил Илья. – Ты где ее взял?
Я указал за спину.
- Там лежала. Никто не брал, я решил себе оставить. Можно?
Муромец запустил пальцы в шевелюру, ошарашено переводил взгляд с меня на подобранное оружие. Побледнел от волнения, крикнул через плечо так, что кони присели в испуге:
- Добрыня!.. Добрыня!.. Он нашел булаву Соловья!