Лифчик

   Анжелику Скирдяйкину, девушку 25 лет, красивую, но красотой внутренней, глубинной — наружу красоте прорываться не удавалось, назвала этим именем мать. Скирдяйкина-старшая, находясь в тяжести, зачитывалась романами Анн и Сержа Голон. Теми, где описаны похождения красотки-авантюристки. Таким способом она решила увековечить свою любовь к яркой жизни. Подруги, а вслед за ними и все окружающие, звали Анжелику не иначе, как Лифчик, намекая на известный фасон бюстгальтера. Девушка, принимая окружающий мир — миром, заключенным в нее самое, охотно отзывалась на Лифчика, хотя знакомясь, любила представляться Анфисой. Мир представлялся ей в виде кожистого шара, плотно набитого, как склизкой лягушачьей икрой, человеческими существами. Иногда Анжелике хотелось зажать такую икринку между большим и указательным пальцами и сдавить. Чтобы брызнуло содержимое. А потом со вкусом облизать пальцы.

   Больше всего на свете Лифчик хотела понять про любовь. С раннего детства о ней думала, разобраться пыталась. Бывало, сидит — уже и взрослая, работать стала, — а мысли червяками толстыми лоб морщат, ползают от виска к виску. Соседка с третьего этажа, баба Нюся, что вечно сидит на лавочке у подъезда, узнав про мучения Лифчика, воскликнула с ехидной старческой мудростью:

   — И-и-и-и-и, милая! Да рази ж можно понять про эту эманацию? Только мозговые извилины до кровавых мозолЕй сотрешь. Я вот четырех мужей схоронила, а в любви этой — дура дурой.  Только во вкус начнешь входить с им шоркаться, а ён возьми и — помри, — старуха с протяжным сладострастием заерзала тощим задом по скамейке. — Вот и вся любовь.
 
   — Нет, баба Нюся, — преодолевая внутреннюю икоту, отозвалась Лифчик, — про половую любовь я знаю. Нету в ней загадки. Меня заботит любовь Божественная. Как это Бог может всех людей любить? Для этого надо каждого помнить поименно, а их, людей-то, вон как много. От такого знания не то что у Бога, а и у простого человека мозги вскипят и испарятся напрочь. Люди постоянно умирают и нарождаются новые. Как всех упомнить? Это даже и не в Божьих силах. Вот и выходит, баб Нюсь, что Господь не может любить всех и каждого. Меня — уж точно не знает, а от того и не любит. Как можно любить того, о ком не ведаешь?

   О половой или плотской любви Лифчик была осведомлена. Не раз уже доводилось ее испробовать. Проникновение в себя она воспринимала с животно-философским спокойствием. Как поход в парикмахерскую или, скажем, дальний гастроном за продуктами, однако потом входила во вкус, пробуждалась, будто утренний будильник. От матери, Скирдяйкиной-старшей, Анжелика получила не только имя, но и небольшую однокомнатную квартиру. Мать жила с мужем на противоположном конце города и Лифчик, когда не виделась с матерью, считала ее все равно, что мертвой.

   Для занятий интимными упражнениями — Лифчик называла их изысками, — имелся постоянный человек, водитель городского автобуса. Василий, так звали ее друга, постоянно работал на маршруте №3, поскольку это был единственный в городе прямолинейный маршрут, проложенный по центральной улице из конца в конец города. Работать на других линиях Василий категорически не соглашался, потому что, имея большой водительский стаж, он так и не научился справляться с поворотами, путая лево и право.  Несмотря на интеллигентные глаза, Василий обожал кавказскую кухню, кошек, раздавленных на мостовой и безбилетных пассажиров. Пойманных «зайцев», перед тем как вышвырнуть их из салона автобуса, он обязательно целовал взасос.

   К Лифчику друг наведывался с завидной нерегулярностью. Обычно, отогнав после смены автобус в парк, Василий, не заходя домой переодеться — а жил он в рабочем общежитии, — как был, шел в гости. Открывшей дверь Анжелике, водитель вручал подарок: коробку соево-шоколадных конфет и стиральный порошок «Эра». Название на конфетах могло быть разным, но порошок всегда был «Эрой». Свободной рукой Василий крепко брал хозяйку квартиры за грудь, медленно погружая пальцы в глубины ее организма, и вдвигал Анжелику в прихожую, так задвигают открытый ящик комода. В комнате разворачивал к себе спиной и загибал Лифчик на круглый обеденный стол. Повозившись с одеждой, входил в туловище Анжелики, насвистывая при этом Марш Артиллеристов. Погружался медленно, неспешно, будто в холодную воду входил или садился на водительское кресло. Сексом тоже занимался «по-шоферски». Не рвал с места в карьер: начинал на первой скорости, потом уж переключался на вторую передачу, затем — на третью. Иногда сдавал «задним ходом», любовался увиденным и снова «выходил на маршрут». При этом довольно урчал, будто замасленный двигатель родного «ЛиАЗа».

   Синхронно движениям Василия, девушка елозила грудью по полированной столешнице, вскрикивала от инфернального восторга и представляла себя Ириной Родниной на катке Дворца спорта «Олимпийский».

   Кончал Василий всегда внезапно, будто высмаркивался. Застегивал молнию на брюках и молча повернувшись, уходил. Пожелай он, и Лифчик оставила бы жить Василия у себя, но водитель предпочитал домашнему уюту сурово-потусторонний быт рабочей общаги.

   Когда Лифчик непонятно почему забеременела, она решила прекратить интимные занятия на столе. И когда Василий пришел в очередной раз, она просто не открыла ему дверь. Больше она никогда не видела водителя автобуса.

   Шли месяцы, живот увеличивался в размерах и когда он достиг размеров живота президента крупного банка, Лифчик нашла себе забаву. Она раздевалась догола, брала в каждую руку по столовой ложке из мельхиора и, высоко вскидывая колени, принималась маршировать по комнате вокруг стола, изображая пионерскую линейку. При этом ложками, словно палочками, она барабанила по выпяченному животу и распевала: «Тра-та-там! Трам-та-ра-рам!» От этой игры ребенок в чреве заливался счастливым детским смехом.

   Срок пришел и Лифчик родила. Младенец, а это был мальчик, появился на свет здоровым, крепким, с румянцем на щечках. Но мертвым. Получив сына при выписке из роддома, Анжелика не стала его хоронить, а понесла домой. Дома она туго перетянула себе грудь, чтобы молоко перегорело, и одела ребенка в весело-суматошный костюмчик голубого цвета.

   С мальцом проблем не оказалось практически никаких. Лифчик спокойно могла оставить его лежащим на столе, не боясь, что младенец скатиться на пол и уйти на кухню готовить еду или заняться стиркой — дите все так же мирно лежало с благостным внутриутробным выражением на личике. Оно, личико сына, временами напоминало Лифчику иконный лик. Такая же умиротворенность, будто прописанная масляными красками, виделась молодой мамаше.
 
   Иногда, остолбенев на мгновение, Анжелика собиралась «выйти в люди». Прогуляться, значит. Прибинтовывала, точно сломанный палец, сынишку к спине длинной матерчатой полосой. Так носят младенцев в Африке — по телевизору подсмотрела. Малой вел себя все так же спокойно: головой не вертел, не плакал, памперсов не требовал.
 
   Ходила Лифчик по улицам не с тем важным достоинством, с каким прогуливаются по привокзальной площади депутаты Государственной думы, а с некоторой затаенной суетливостью, в которой внимательный глаз видел сакральный смысл. Забредая в боковые узкие улочки, тупички и дворы, Лифчик заглядывала в мусорные баки, рылась в помойках, словно искала в их смрадной темноте что-то светлое и чистое.

   Однажды ей на пути попалась церковь. Какого святого этот храм, Анжелика не разбиралась, да и было ей, как она сама думала, без разницы. Взойдя по ступенькам, женщина попала в просторное и тесно сжатое со всех сторон помещение. Видимо от этой сжатости потолок вознесся высоко вверх. Пройдясь с равнодушным восторгом вдоль изображений на стенах, Лифчик остановилась перед распятием. Долго вглядывалась в лицо мужчины на кресте, с мудрым пониманием кивала.
 
   — Больно, поди, тебе? — обратилась к распятому. — Гвоздями в плоть — не конфету леденцовую пососать. Да и скушно должно быть на одном-то месте. Это уже сколько сотен лет без движения? Не мудрено и рукам затекти. Ну, ничего, пришел и на твою улицу Юрьин день — я тебе замену в мир принесла, — и Лифчик, полуобернувшись к распятию спиной, показала припеленатого сына. — Заместо тебя пусть пострадает.

   С этими словами она вышла из храма и быстрой, подскакивающей на обе ноги походкой направилась в сторону дома. Дома наскоро сколотила из найденных во дворе дощечек крест и, вооружившись молотком и гвоздями «соткой», закрепила на нем как бы и не рожденного сына.
   В мир пришел эрзац-Мессия.