“ - ... Творить добро - все равно, что лечить гемофилию. Единственная помощь таким больным - дать истечь кровью... пока они не наплодили новых гемофилов.”
Р.А.Хайнлайн.
Чужой в чужой земле.
“ - Сказали мне, что эта дорога меня приведет к океану смерти, и я с полпути повернул обратно. С тех пор все тянутся передо мною кривые глухие окольные тропы".
А.Стругацкий.Б.Стругацкий.
За миллиард лет до конца света.
I
Ветер. Ветер поднимает сухие осенние листья и швыряет их в съежившиеся людские лица. Ветер обожает шутки, он бросает под ноги потрепанные страницы гордой газеты “Труд”, поднимает выше колен стыдливые юбки, засыпает пылью уставшие глаза. Сколько людей проклинает ветер за его идиотские шутки, но в то же время они любят ветер. Люди чувствуют вместе с ним полет перемен. Им хочется точно так же взлететь ввысь над крышами серого города и помахать оттуда крылом. “Прощай, родимый город, ты был так сердцу дорог”.
Федоров тер покрасневшие от постоянного недосыпания уставшие глаза. Вокруг суетились люди, втискивались в переполненные автобусы и разъезжались по своим делам. Утро буднего дня в большом городе всегда наполнено суетливым движением. Все куда-то спешат с угрюмыми сосредоточенными лицами. Каждый запрограммирован на свою дорогу, каждый четко знает, в какую сторону ему двигаться. Но в этой суете иногда попадаются люди, подобные Федорову, которые не вписываются в картину общего ритма, у которых на лице написано выражение скуки и головной боли.
А голова действительно не давала покоя. Внутренний набат размеренно посылал в мозг горячие импульсы боли. Хотелось вернуться в общежитие и лечь спать. Только сон может спасти больную голову. Нет лучшего лекарства с похмелья, чем сон.
- Привет. - К дереву, рядом с которым стоял Федоров, подошла Платова. - Давно стоишь?
Федоров медленно кивнул. Ветер швырнул под ноги пригоршню желтых листьев. Подъехал очередной автобус.
- Ты чё молчишь? - Платова внимательно заглядывала ему в лицо. - В техникум собираешься?
- Уже собрался.
- Очень смешно. Между прочим, у тебя лицо в желто-зеленых пятнах.
- Это осень.
Натужно чихнув, у остановки притормозил старый облезлый троллейбус. Платова, махнув рукой, побежала к нему. Федоров внимательно наблюдал за ее попытками втиснуться в плотно стоящих на нижней ступеньке людей. Вскоре она снова подошла к дереву.
- Ну, блин, мужичье, колхозники: сила есть - ума не надо. Прут, как танки - не подступишься.
Федорову нравилось, когда она сердилась. Выражение гнева на ее симпатичном, милом лице вызывало улыбку.
Платова меланхолично прислонилась к дереву, рядом с Федоровым. Ветер весело трепал ее светлые волосы. У нее была изящная соблазнительная фигурка. Федоров внимательно смотрел на ее обтянутые джинсами ножки.
- Тебя что, после вчерашней попойки молчанкой по башке шарахнуло? Расскажи хоть про вчерашнее веселье.
- Какое веселье?
- Ну, вам же весело вчера было в процессе выпивания.
- Я не пью.
- Ага, ну конечно, это вы просто шутки ради ведра с Медным по коридору пинали.
Федоров отвернулся. На остановке опять собралась приличная толпа.
“Суета. Как муравьи: копошатся, толкаются, а ради чего?”
Подъехало сразу два автобуса. Платова снова ринулась в бой. Федоров, с трудом оторвавшись от дерева, попытался ей помочь. Объединенными усилиями им удалось закрепиться на первых ступеньках, и через некоторое время они уже ехали в техникум, плотно зажатые между широким мужиком в коричневой куртке и облезлой створкой автобусной двери. Было душно и неуютно от вдавившегося в ребра поручня. Федоров слегка пошевелил плечами. Он почти касался губами её затылка. Федоров мягко обнял Свету свободной рукой чуть пониже талии.
- Ты чё делаешь? - зашипела Платова, пытаясь развернуться.
Рука скользнула ниже, поглаживая бедро.
- Перестань. - Платова локтем уперлась ему в живот.
- Света, выходи за меня замуж. Я тебе буду помогать белье полоскать.
Стоявший ступенькой выше мужик, с интересом прислушиваясь, чуть склонил голову.
- У тебя с похмелья мозги совсем набекрень съехали. Вон на тебя уже люди оборачиваются.
- Да ладно тебе. - Федоров взял ее за руку. - Может, они завидуют.
Перекособоченный автобус резво перебирал шинами по растрескавшемуся асфальту, распугивая стайки желтых безмолвных листьев. Город спешил вступить в новый день. Где-то в отдалении сипло гудел тепловоз, казалось, это тоскливо поет свою нудную песню госпожа осень. Противная мокрая осень.
Если “театр начинается с вешалки” - то техникум начинается с вестибюля. С утра это место напоминает оживленное движение рабочего муравейника. Каждый по отдельности совершает непроизвольные действия, но, вместе с тем, вся масса подчинена одному порядку.
Федоров плавно вошел в общий поток учащихся. Рукопожатия сменялись похлопываниями по плечу или просто кивком головы. В воздухе стоит неровный, прорезаемый возгласами и чьим-то смехом гул. Долгий и порою скучный учебный процесс всегда начинается с оживленного беспорядка.
Федоров напился остро пахнущей железом воды из фонтанчика. От шума с новой силой нахлынула головная боль.
- Здорово!
Сзади кто-то рванул его за руку. От рывка боль в голове колыхнулась чугунным шариком. Резко развернувшись, Федоров увидел хитро улыбающуюся физиономию Игоря Лобанова. Весело блестящие глазки явно торопились сообщить какую-то новость.
- Слышь, ты, Баранкин, будь человеком. Ты чё меня дергаешь? Не видишь - голова болит.
- С похмелья, что ли?
- И как ты только догадался?
Лобанов понимающе кивнул:
- Когда голова болит - это плохо. Так пошли, вылечу.
Федоров наклонился к фонтанчику и омыл лицо. Затем встряхнул головой, сбрасывая ледяные брызги, и тут же застонал.
- Так ты идешь?
- Ты чё мне вмазать, что ли, предлагаешь?
- Вдунуть. - Он выжидающе разглядывал Федорова. - Пошли, раскуримся.
- Да? - Федоров вытер лицо руками. - Ну, пошли.
Они вышли во внутренний дворик техникума через черный ход. На улице стояли заядлые курильщики. Федоров молча кивнул кому-то, отвечая на приветствие. На свежем воздухе ему стало немного легче.
Лобанов быстро шагал впереди. Они свернули за гаражи и расположились на разбросанных в беспорядке ящиках. Лобанов достал пакет с травой, бережно развернул его и высыпал шалву себе на ладонь, затем ловко, не вытаскивая пачки из кармана, достал одну папиросу и протянул ее Федорову.
- Сделай косяк.
- У цыганвы брал? - беря папиросу и начиная ее разминать, спросил Федоров.
- Конечно. Сейчас у Паши классный драп.
Федоров взял зубами кончик папиросной гильзы и вытянул ее больше чем наполовину, затем выдул табак. Он проделывал это уже десятки раз, поэтому движения были быстрыми и точными.
Получив наполовину готовый «косяк», Лобанов плотно “забил” его травой и снова отдал Федорову.
- На, взрывай.
Федоров подкурил, делая глубокую затяжку. В горло шершавой бумагой вползал вонючий дым. Задерживая дыхание, Федоров отчетливо слышал в ушах далекий звон.
- Давай я тебе паровоз пущу, - предложил Лобанов.
Не дожидаясь ответа, он взял папиросу огоньком в рот и выпустил из нее тугую струю белого дыма. Федоров поймал ее губами и сделал длинную “хапку” полной грудью, до потемнения в глазах.
Затем курили по очереди, передавая, друг другу чадящую папиросу. С каждой затяжкой что-то неуловимо менялось вокруг. Федоров отчетливо слышал все звуки, настолько отчетливо, что мог их потрогать руками. Психика превратилась в испуганную птицу, натягивая до боли дрожащие нервы.
“Это, наверное, похоже на шизофрению, - молнией промчалась в голове равнодушная мысль, - или на паранойю. А что такое паранойя? Какая разница, все это - сдвиг по фазе. Интересно, можно ли обкуриться до состояния полета? - Мысли беспорядочно летали в пустой черепной коробке, сталкиваясь и разлетаясь хаотичным движением фраз. - Кто желает познать свой внутренний мир - пусть курнет конопли и засядет в сортир? Это рифма. Надо попробовать написать по обкурке стихи. Может быть, получится шедевр...”
- Федор. - Лобанов помахал у него перед глазами рукой. - Ты живой?
- Нет, я умер. - Федоров нервно хихикнул. - А ничего так себе драп. Крышу рвет основательно. Кстати, насчет того, чтобы голову подлечить, так она у меня еще больше болеть начала. У меня в голове идет стрельба крупной дробью по беспорядочным мишеням. Драпом голову не лечат, а калечат.
- Ни фига себе. - Лобанов еле сдерживал подступавший к горлу смех. - Ты сам-то понял, что сказал?
- А хрен его знает.
Первым засмеялся Лобанов. Он хохотал широко раскрыв рот и выпучив глаза на красном лице. Затем согнулся пополам Федоров и, содрогаясь, зашелся скрипучим смехом, изредка смахивая катящиеся из глаз слезы. Все качалось вокруг, прыгая и дрожа перед глазами. Мир хохотал, как безумный, хохотал до боли в животе, до потемнения в глазах. Казалось, этот дикий хохот не закончится никогда, пока не остановится сердце.
Когда они отдышались, наступила звенящая тишина. Лобанов сполз с ящика на землю, и устало закрыл лицо рукой.
- Ништяк зацепило, - сказал он, вытирая слезы. - Да, Серый?
- Ты с земли-то встань - брюки испачкаешь. - Федоров судорожно перевел дыхание. - На урок идти надо, звонок уже был.
Лобанов опять засмеялся, начиная икать.
- Хорош тебе, ржать. Давай лучше на учебу настроимся. Прикинь, учиться тоже, наверно, по приколу будет. А представь, если к доске вызовут, во можно сдуру нагородить. Тебя никакой учитель не поймет: о чем ты лопочешь. Подумает, что ты умственного озверина нажрался.
Лобанов перешел на слабое хихиканье.
Федоров встал, ощущая, как навалилась на плечи стокилограммовая тяжесть. “Поспать бы сейчас”, тоскливо подумал он.
- Пошли, пошли, - снова позвал он Лобанова. - А то прогул поставят. Я и так уже нагулял достаточно.
- Ты чё, гонишь? - Лобанов тоже поднялся, отряхивая брюки. - Все равно физкультура - свободный урок - кто тебе там прогулы будет ставить?
- Да это ты гонишь. Сегодня АПП первой парой идет, а там доработка курсового проекта.
Лобанов снова засмеялся.
Федоров молча смотрел на него, пережидая очередной приступ смеха, затем, растягивая слова, проговорил:
- Знаешь, Лабан, я иногда думаю: дать бы тебе ящиком по голове - глядишь, может, ты и поумнел бы.
- Дай лучше себе. - Лобанов героически боролся со смехом. - На уроки надо ходить, а не в кино. Ты вчера с последней пары смылся, а нам на ней классуха объявление сделала о перестановке. Сегодня с утра вместо АПП физкультура. Соображаешь, чувак?
Федоров некоторое время молчал, потом со злостью пнул стоявший рядом ящик. Глухо загудела потревоженная стенка гаража.
- Ох, ё! Так какого же я сюда с утра пёрся с больной головой? Я мог еще спокойно лишних два часа отлеживаться.
- Ладно, не обламывайся. - Лобанов дружески похлопал его по плечу. - Зато раскурился. Разве плохо? Скажи, шалва классная.
- Да иди ты.
- А я-то тут причем? Кстати. - Лобанов снова присел на ящик. - У меня к тебе разговор один имеется.
- О любви?
- И об этом тоже. Помнишь, мы на прошлой неделе с тобой двух баб провожали?
- Не помню.
- Курить меньше надо. Ну, с дискотеки мы шли и с двумя девками познакомились: одну Света звали, другую - Лиля.
Федоров, отойдя к углу гаража, расстегнул брюки и стал мочиться на валявшуюся, на земле бутылку грязно-зеленого цвета. По обкурке этот процесс может длиться невообразимо долгое время.
- Ты чё, уснул, Ганс? - позвал его Лобанов.
- Чё?
- Ты помнишь тех баб? Одну Света...
- Чё ты заладил: помнишь - не помнишь, - прервал его Федоров. - Прямо ромашка какая-то.
- Так ты помнишь или не помнишь? Одну Света...
- Да помню, помню, блин, помню! - заорал Федоров. - У твоей Светы сиськи размером с мою голову. Как же такие не запомнишь?
- Тогда чё ты меня путаешь?
- Кто путает?
- Ты - меня путаешь.
- Чё я путаю?
Лобанов перевел дыхание и поднял обе руки вверх:
- Стоп, стоп, тихо... Ништяк драп, да?
Федоров молча кивнул.
- Да-а, ништяк драп, драп ништяк. - Лобанов устало потер виски. - Так о чем я говорил?
- Драп ништяк.
- Да нет. - Лобанов нервно отмахнулся. - Не сбивай меня, а то забуду.
- Что?
- Ничего.
- А. - Федоров подмигнул сам себе, затем нехотя пожал плечами. - Поспать бы где-нибудь.
- Какой спать? Сейчас пойдем в спортзал, там Бязик должен был две пары перчаток принести, побоксируем. - Лобанов перешел на медленный ленивый разговор. Он уселся поудобнее, облокотившись о стенку гаража, и вся его поза говорила о том, что в данный момент ему доставляет огромное удовольствие сидеть на ящике и нехотя трепаться о чем-нибудь.
Федоров снова пожал плечами. Как это ни смешно, но голова действительно перестала болеть. Только веки, как всегда после конопли, налились свинцовой тяжестью.
- С ума сошел? Если мне сейчас кто по балде стукнет - у меня глаза повыскакивают.
- Назад вставишь.
- Зачем они мне на заду?
Лобанов встал и сделал несколько круговых движений головой, разминая шею, затем поднял с земли пакет с тетрадками и пошел к техникуму, приглашая знаком Федорова двигаться за ним. На сером асфальте весело барахтались в пыли растрепанные воробьи. Они были похожи на маленьких удалых разбойников. Налегая, ветер порывисто ерошил их перышки.
Спортзал был наполнен гулким стуком баскетбольного мяча и азартными криками играющих. Пахло мелом и деревянным полом. Лобанов с Федоровым пошли через весь зал, прямо посередине. На Федорова с разгона налетел Вербин в пропахшей потом полосатой майке.
- Тише ты, мерин, - недовольно буркнул Федоров. - Нашел место, где бегать.
Вербин долго смотрел ему вслед недоуменным взглядом.
В малом спортивном зале было намного тише. Несколько человек внимательно наблюдали за боксирующей парой. Лобанов сходу начал давать советы, кому как бить и куда уклоняться. Пацаны недовольно зароптали.
Федоров подошел к сложенным около турника матам и рухнул на них, как подкошенный. Ни стук перчаток, ни крики наблюдателей - ничто не мешало ему с головой окунуться в сладкую дрему. Похмельная боль утихла, тело отяжелело и стало мерно покачиваться. В голове у Федорова возникла пыльная дорога под палящим солнцем, где-то там вдалеке дорога стремительно соединялась с небом. Он лежал на сене, чувствуя мерное движение повозки. Впереди маячил понурый лошадиный круп. Стук колес навевал одиночество, приятное и умиротворенное. Со всех сторон, куда только дотягивался взгляд, расстилалась степь, и свободный ветер , играя пригибал степную траву. Ветер легкими движениями ворошил Федорову волосы и поглаживал тело ласковыми материнскими руками, принося покой и великое презрение к мирской суете. А высоко, в чистом голубом небе величественно проплывали белоснежные облака, похожие на призрачные воздушные замки, плывущие в очарованном волшебном мире...
Внезапно небо раскололось надвое, замки пожелтели, сжались и исчезли, а на их месте появился серый ободранный потолок, снова стал слышен глухой стук перчаток.
- Я вспомнил, - радостно тряс его за плечо Лобанов. - Я же тебе про баб хотел рассказать, а ты мне башку заморочил. Ты помнишь ту Свету и Лилю?
Федоров пошарил вокруг глазами, пытаясь найти что-нибудь потяжелее. Как назло, рядом ничего не было.
- Лабан, ты себя в детстве подонком не называл? - Федоров сел, поскрипывая суставами. Глаза тосковали по утраченному сну. - Прикинь, стоишь ты маленький в углу и сквозь слезы лопочешь: Господи, какой же я подонок.
Лобанов задумчиво почесал затылок:
- Ты меня опять путаешь. Помолчи немного, дай я расскажу, а потом базарь. Я вчера к этим бабам в общагу заходил. Они нас в гости приглашают с бухалом.
- А как ты узнал, где они живут?
- Они же сами нам все рассказали. Ты чё, не помнишь?
- Я и лиц-то их не помню.
- А свое?
- Что?
- Свою морду ты помнишь?
Федоров пожал плечами.
- Короче. - Лобанов присел рядом на корточки. - Не выделывайся. Пошли, расслабимся. Возьмем выпивки, посидим с ними, поприкалываемся, можно драпом затариться, а там может, раскрутим их еще на что-нибудь. Только третьего надо еще кого взять. Там с ними подружка живет. Надо, чтобы и она при деле была.
- У меня денег на выпивку нет.
- Ну, крутанись на бутылочку.
- Где я тебе крутанусь?
- Займи в общаге у кого-нибудь.
- Да я там уже по десять раз у всех занимал. - Федоров обреченно махнул рукой. - Ладно, бутылку я найду. А вообще-то алкоголь - это яд.
- Пошел ты. Шпунтик! - Лобанов заорал, подзывая Фомина. - Шпунтик! Иди сюда! Дело есть!
Фомин подошел неспешной раскачивающейся походкой. На голове задорно торчал в разные стороны непокорный ежик волос. Фомин был артист, всеми признанный бессменный шут. От его выходок учителя хватались за сердце, и пили валидол.
- Чё надо?
Лобанов встал и положил руку ему на плечо.
- Слышь, тут такое дело. Мы с Серегой завтра к девчонкам в гости идем, давай и ты с нами.
Фомин недоверчиво хмыкнул:
- Чё, деньги нужны?
- Причем здесь деньги? Нас двое, а их трое. Сечешь? Одна лишняя, она нам весь кайф обломает. А так, три на три, всем весело и хорошо, все при деле.
- И что для этого надо?
- Бери бутылку, - сказал Федоров.
Фомин неторопливо достал начатую пачку “Аэрофлота”.
- Пошли, покурим.
- Так ты согласен или нет, - наседал на него Лобанов. - А то мы кого-нибудь другого позовем.
Фомин улыбнулся, сладко потягиваясь. Мелодично хрустнули суставы.
- Согласен. Уговорили.
2
Художница-осень позолотила деревья, разбросала по дорогам пригоршни медных монет, вымазала серой краской голубое небо. Время депрессивных стихов и неразделенной любви. И тоска открывает пинком дверь в людские души, и желтизна листьев въедается в кровь и расползается по всему телу. Осень. Осень вытаскивает из наших глаз шизофренические души и толкает их на суицидные поступки. Говорят, осень - пора поэтов и обостряющихся болезней, пора спокойного созерцания и сумасшедших порывов холодного ветра. Пора жить и пора умирать. Все дело в том, кто, как на это смотрит.
Федоров не любил осень. Она заставляла его слишком много думать, а это не всегда приятное занятие, особенно когда голова забита скукой и равнодушием. Почему-то не зимой, а именно осенью ему всегда не хватало тепла, и трудно было сказать: солнечного тепла или человеческого.
Сегодня холод сковывал душу и тело. Федоров чувствовал приближающиеся неприятности.
В общежитии на вахте сидела тетя Глаша. На маленьком подвижном лице была написана озабоченность.
- Федоров. - Голос был слабый и плаксивый. - Тебя воспитатель к себе звала.
- Зачем?
- По-моему, она очень злая на вас с Бутусовым. Что вы там опять натворили?
- Да все нормально, тетя Глаша. А Витя уже был у нее?
- Кажись, с утра заходил.
- Ага, ну ладно, спасибо за информацию.
- Ну, ты зайди к воспитательнице-то.
- Хорошо, тетя Глаша.
Подойдя к двери с табличкой “Воспитатель”, Федоров набрал в грудь побольше воздуха и негромко постучал.
- Да, входите, - донеслось из комнаты.
Он открыл дверь.
- Можно?
- Входи, входи. Я тебя уже жду. - Тамара Григорьевна сидела с каменным выражением лица, не предвещавшим ничего хорошего. - Ну, что будем делать? - начала она тихим голосом.
- А что, собственно, случилось?
- Федоров, не прикидывайся. Я сегодня зашла к вам в комнату. Это же не человеческое жилье, это свинарник. Везде грязь, пустые бутылки из-под водки. Бутусов когда встал, от него пахнуло таким перегаром, что мне самой дурно стало. И еще, почему к вам в окна лазают посторонние люди?
- Какие люди? Я вас не понимаю, Тамара Григорьевна.
- Федоров, ради бога, не надо из меня делать дурочку. У вас истоптан весь подоконник и на покрывалах следы кирпича. Ты думаешь, я не знаю, что вы по покрывалам затаскиваете к себе всяких проходимцев, а потом они устраивают в общежитии пьяный дебош, и ко мне прибегают девочки и жалуются, что им не дают спать, стучат среди ночи в двери, кричат, матерятся, и во всем этом постоянно фигурируешь ты и Бутусов. Почему я ничего не слышу про Костенко, про Трубкина, Маура? Ребята живут тихо, спокойно, в комнате чистота, порядок, а с тобой я треплю нервы с первого курса, уже четвертый год.
“Надолго завелась”, подумал Федоров.
- Сколько уже можно говорить, объяснять: ребята, не курите, ребята, не кричите, ребята, приведите комнату в порядок. А ребятам все, как о стену горох. У ребят уже не осталось ни стыда, ни совести. Кстати, почему Самойлов ходит с синяками?
- Откуда я знаю? Спросите у него.
- Федоров, я просто поражаюсь, у тебя же плохое здоровье, тебе же пить, курить, а тем более, драться - это самому себя загонять в могилу. Мы же понимаем, какое у тебя положение. Я знаю, какие у тебя отношения с родителями. Поэтому тебя постоянно жалеют, но нельзя же этим спекулировать.
Ему ужасно надоело все это выслушивать.
- Да засуньте вы свою жалость куда подальше.
От такой наглости воспитательница онемела. Несколько секунд они смотрели друг на друга, не отрывая взгляда.
- Ну, вот что, Сергей, - Тамара Григорьевна первая нарушила паузу. - Чаша терпения переполнилась. Сегодня же я все сообщаю директору и, буду просить, даже не просить, а настаивать, чтобы вас с Бутусовым выселили из общежития. Я долго надеялась, что вы переменитесь в лучшую сторону, но больше это так продолжаться не может. У нас здесь молодые пятнадцатилетние девочки, и я считаю, что вам здесь находиться нельзя ни в коем случае.
- Все? - коротко спросил Федоров.
- Все. Иди и завтра готовься к встрече с директором.
Федоров встал и неторопливо вышел из комнаты.
“Как бы мне научиться летать...”
На стене непрерывной линией были развешены плакаты по пожарной безопасности. Плоские люди боролись с бумажным огнем.
“Я бы взлетел высоко-высоко над землей...”
До второго этажа Федоров насчитал восемнадцать ступеней. На душе было состояние крайней паскудности.
“И накопив побольше слюны во рту...”
Он машинально остановился возле комнаты, в которой жила Платова и несколько минут стоял, неподвижно созерцая нарисованный на двери номер.
“Плюнул бы и от наслаждения крылья сложил”.
Федоров толкнул дверь.
- Стучаться надо! - в один голос крикнули Платова с Шуркиной. Они сидели рядышком на кровати, читая письмо.
- Я же не дятел. - Федоров с разгона втиснулся между ними. - Что там пишут?
- Тебя не касается. - Платова попыталась встать, но Федоров крепко обнял ее за талию. - Ну, начинается. Чего ты хочешь?
- Любви, чего ж еще.
- Федоров, ты уже надоел со своими приколами, - затараторила Шуркина. - Когда ты поумнеешь? Ты видишь, мы заняты? Что, обязательно надо цепляться?
Они знали друг друга уже больше года. Федорову нравились эти девчонки. А Платову, где-то в самом дальнем уголке своей души, он может быть, даже любил. Ему нравились ее светлые волосы, манера разговаривать, ему нравились ее веселые глаза. Но все это было настолько глубоко, что даже он сам не мог разобраться в своих чувствах. А на поверхности оставались только грубость и глупые шутки. Светлане он тоже, наверное, был небезразличен, но она не знала, как ей реагировать на его поведение. Никто не пытался сделать первый шаг к пониманию. Так все у них и оставалось на уровне грубой шутки.
Однажды Федоров оставил ее в своей комнате на всю ночь. В какой-то момент ему показалось, что он наконец-то откроет свою душу. Он касался лицом ее волос и начинал понимать, что она ему нужна. Но что-то мешало. Это трудно объяснить. Это как прыжок в воду с большой высоты. Ты смотришь вниз и чувствуешь, что тебе это нужно, но что-то невидимое держит тебя, не давая пересечь ту черту, после которой уже нет возврата назад. Платова была рядом, он касался руками ее обнаженного тела, целовал ее губы и грудь, но они все равно не становились ближе друг другу. Некоторые преграды так и остаются непреодолимыми. Их любовь умерла, так и не родившись. Грустный, грустный парадокс.
- Между прочим, меня из общежития выгоняют. - Федоров перестал улыбаться. - А вы на меня кричите. Кто вас теперь щупать будет?
- Щупать нас и без тебя найдется кому, а гнать вас давно уже пора. Меньше пьянствовать надо было. - Шуркина пересела на другую кровать.
- Да ладно тебе, - отмахнулся Федоров. - Светка, - обратился он к Платовой, - ты тоже считаешь, что меня надо отсюда гнать?
- Тебя что, правда, выгоняют?
Федоров сложил губы трубочкой, имитируя поцелуй, затем убрал руку с ее пояса. В комнате наверху уронили на пол что-то тяжелое. Федоров поднял глаза. Маленьким солнцем сияла под потолком электрическая лампочка, казалось, вместе со светом можно увидеть и ее тепло.
- Шучу. Девки, займите червонец.
- Ты когда мне двадцать пять рублей отдашь? - встрепенулась Шуркина.
- И мне десятку, - вспомнила Платова.
- Какие вы скучные. Да отдам, отдам. Займите.
- Сергей, у нас только на хлеб осталось. - Платова пожала плечами. - Вот домой съездим, тогда займем.
- Тогда поздно будет. Ладно, нет - так нет. Погнал я, девочки.
Для такого времени в коридоре было необычно тихо. Откуда-то доносился запах жареной картошки. Федоров, подойдя к своей комнате, несильно надавил на дверь, но она была заперта. Он постоял некоторое время, прислушиваясь. Изнутри доносилась музыка и громкие голоса. Федоров несколько раз стукнул в дверь кулаком. Музыка стихла. Через некоторое время послышался звук поворачиваемого в замке ключа, и дверь распахнулась. Бутусов посторонился, пропуская Федорова внутрь. Комната выглядела намного лучше, чем с утра. Видно было, что Бутусов занимался уборкой. У окна, за столом сидел Вася Касаткин. Внимательно поблескивали пьяные глазки. Касаткин выглядел старше своих восемнадцати лет: широкие покатые плечи и сильная шея делали его похожим на борца.
Федоров прошел к столу, швырнув по пути пакет на кровать, и присел на стул.
- Здорово, Васька.
- Привет. - Касаткин достал сигарету и, прикурив ее, с удовольствием затянулся полными легкими. - А мы тут плюшками балуемся. Я вот Медного решил подогреть, а то он с утра был похож на вождя бледнолицых. Я от его вида чуть не прослезился.
Федоров, наклонившись, понюхал мутную жидкость в стоявшей на столе трехлитровой банке. Ноздри заполнил сладковатый запах брожения.
- Брагу ты принес?
- Я. Я ее еще давно ставил и вот - решил попробовать.
Бутусов поставил на стол еще один стакан.
- Давай, Серега, вмажем. А потом я тебе новость сообщу.
- Ты про то, что нас скоро из общаги попрут?
- Да.
- Так я уже знаю.
- Откуда? - Бутусов налил всем бражки.
- Я только что от воспетки.
- А-а. А я-то думаю, чё тебя так долго нет? А она тебе, значит, мозги вправляла. - Бутусов мастерски, двумя глотками, выпил стакан браги и продолжил: - Эта кобыла сюда с утра приперлась, и сразу орать начала. Прикинь, и так голова раскалывается, а тут еще эта сучка визжит. Короче, я ее послал подальше, и она пообещала, что мы здесь больше жить не будем.
- Аналогично. Вася, разливай.
Выпили еще по одной. Федоров почувствовал, как по телу расползается приятная теплота. Понемногу улетучивалось плохое настроение, и на смену ему приходила пьяная безмятежность.
- Где жить будете? - спросил Касаткин.
- Какая разница. - Федоров смотрел на него осоловевшими глазами.
Касаткина он уважал. Уважал с самого прихода его в общежитие. Касаткин был детдомовским пацаном и поэтому знал все стороны жизни "общаком". Тот, кто выходит из детдома, отличается от домашних ребят, он рано взрослеет и рано постигает законы стаи, в которой выживает более сильный и хитрый. Касаткин много вращался среди блатной городской шпаны, пробуя эту жизнь на вкус. Он тоже воровал и баловался наркотиками, но, в то же время, всегда стремился к нормальной человеческой жизни.
Сразу после детдома Касаткин поступил в училище на специальность газоэлектросварщика, но не смог продержаться там даже года. Его отчислили за прогулы и хулиганское поведение. После этого Васька немного побездельничал, а затем снова поступил учиться, теперь уже в Химико-Индустральный техникум. В этом техникуме училась его искренняя детдомовская любовь. Это немного похоже на сказку, но они любили друг друга с пятого класса.
Касаткин прописался в то же общежитие, где жила и Лилия, и их любовь продолжала гореть ясным ровным пламенем. Он быстро нашел общий язык с Федоровым и Бутусовым, и вскоре они стали хорошими приятелями. В то время там еще жил и Агапин, по прозвищу Соленый. Агапин тоже был из числа трудновоспитуемых, и вскоре его выгнали из техникума за крупную квартирную кражу. Он отделался тогда легким испугом и условным сроком. Агапина выселили из общежития, но он не забывал своих старых друзей и частенько ночевал в комнате, где жили Бутусов с Федоровым. Агапин всегда появлялся с выпивкой или коноплей. Он менялся на глазах, постепенно постигая премудрости воровской жизни.
Когда Касаткин заканчивал в техникуме первый курс, они с Лилией решили пожениться. Главную роль в этом решении сыграло то, что Лилия была беременна. Вот так и возникла на пустом месте семья, не имея ни денег, ни жилья, ни нормальных родителей. Администрация выделила им отдельную комнату в том же общежитии и благословила на создание еще одной прочной ячейки нашего общества.
- Я как Ванька, бродяжничать пойду, - нарушил паузу Федоров.
- Ага, давай, - с легкой иронией проговорил Касаткин. - В санатории, как Ванька будешь отдыхать, по пятнадцать суток на гособеспечении.
Все дружно рассмеялись.
Ванька Волохин был старый детдомовский друг Касаткина. Волохин принципиально не признавал учебу или работу в любой форме. Он был Гаврош - дитя улицы. Его здоровье вполне ему позволяло заниматься «гоп-стопом» и вести бродяжнический образ жизни. Ваня с первого взгляда был простым, в доску своим парнем, и выдавали его только хитрые и злые глаза. Федоров чувствовал в нём зверя и поэтому всегда относился к Волохину настороженно.
В настоящее время Ваня отбывал пятнадцать суток за бродяжничество. Задержали его чисто случайно, на вокзале, как подозрительно шатающуюся личность, а так как при выяснении оказалось, что он нигде не учится и не работает, то его решили, как бродягу и тунеядца, изолировать на некоторое время от общества.
Касаткину об этом рассказали знакомые пацаны, и он уже навещал Волохина, когда тот старательно подметал двор РОВД Ленинского района.
- Нет уж, - криво улыбнулся Федоров. - Меня в такой санаторий не тянет.
- Никого не тянет, - сказал Касаткин, - а что делать?
Бутусов снова наполнил стаканы. Содержимое в банке уменьшилось уже больше, чем наполовину. Федоров задумчиво разминал в руках сигарету.
- Ничего, Лис, не горюй. - Бутусов назвал его по кличке. - Завтра директора в техникуме не будет, потом выходной, значит, до понедельника еще смело можно жить в общаге.
- Спасибо, утешил.
Некоторое время сидели молча, каждый, думая о чем-то своем.
Первым заговорил Федоров:
- Вася, займи червонец, - обратился он к Касаткину.
- Надолго?
- Да на следующей неделе отдам.
- Хорошо, потом напомнишь.
- Нет, ты лучше сейчас займи, пока нас не развезло...
- А зачем тебе червонец? - спросил Бутусов.
- Надо.
- А, ну да, - Бутусов многозначительно хмыкнул и снова потянулся за банкой.
Выпили еще по одной. Федоров закурил, и устало откинулся на спинку стула. Брага постепенно вливалась в кровь, опьяняя и затормаживая мозг. “Опять нажрусь”, мелькнула запоздалая мысль.
- Васька, неси червонец, - проговорил он, выпуская облако дыма.
- Ох, и зануда ты, Лис. Завтра с утра зайдешь и возьмешь. Мне просто неохота сейчас Лильке на глаза показываться. Она скажет: “Опять с этими ханыгами пьянствуешь”.
- Это мы-то ханыги! - возмутился Бутусов.
- Медный, ты скажи, какой вы день подряд уже пьете? - спросил Касаткин.
- Все, завтра бросаем. Скажи, Серега.
Федоров отрицательно мотнул головой. Комната угрожающе качнулась вправо.
- Не-е, я завтра не могу. Мы завтра с бабами бухаем.
- Так вот тебе, зачем червонец нужен, - осклабился Бутусов. - Так бы сразу и сказал. Ну, тогда давайте еще вмажем.
После очередного стакана Фёдоров помнил происходящее смутно. Опорожнив банку, они куда-то пошли слушать музыку, потеряв по дороге Касаткина. Фёдоров вспоминал после лишь мелькание дверей и пьяные крики. В памяти расплывчато всплывали недовольные лица девчонок. Несколько раз в поле зрения появлялась вахтёрша. Всё вокруг вращалось дикой каруселью. Последнее, что помнил Фёдоров – это постоянные падения в темноту и высокие чёрные деревья над головой.
Проснулся Федоров с мерзопакостным ощущением во рту. Язык напоминал ржавый напильник. Горло страшно пересохло и ужасно хотелось пить, но не было сил подняться.
Он медленно приоткрыл глаза. В комнате витал светло-сереющий утренний полумрак. Федоров лежал на своей кровати полностью одетый, ноги покоились на подушке.
На кровати напротив мирно посапывал спящий Бутусов. У него хватило сил раздеться наполовину. На полу валялась опрокинутая банка из-под бражки.
Федоров попробовал позвать Бутусова, но пересохшая глотка издала лишь шипяще хрипящий нечленораздельный звук. Федоров полежал еще некоторое время, собираясь с силами, затем резко сел на кровати. Левое колено тупо отозвалось болью. “Ну, начинается, - подумал Федоров. - Опять где-то по пьяни ногу повредил”. Он медленно встал и, прихрамывая, прошелся по комнате. Колено, хоть и побаливало, но ходить еще вполне позволяло. Федоров поднял с пола пустую банку и вышел из комнаты.
В коридоре было царство покоя и сна.
“Сколько же сейчас, интересно, времени?”
Склонив голову над умывальником, Федоров жадно глотал тугую струю ледяной воды. В мозгу, сталкиваясь, звенели кусочки утреннего льда. Федоров, закрыв глаза, долго прислушивался к холодному шепоту в голове.
В комнате по-прежнему безмятежно сопел Бутусов. Федоров поставил на стол банку с водой и очистившимся голосом крикнул:
- Медный, вставай! В школу пора!
Бутусов с трудом приоткрыл заспанные глаза и вопросительно посмотрел на Федорова.
- Ты чё орешь? - прохрипел он. - Ошалел, что ли? Дай воды.
Бутусов осушил почти полбанки и снова в изнеможении откинулся на подушку.
Федоров подошёл к окну, задумчиво глядя на шеренгу металлических гаражей.
- Слышь, меня никто вчера не пинал? - негромко спросил он у Бутусова. - У меня такое ощущение, будто по мне рота солдат пробежалась.
- Если бы я тебя, дурака, с горсада не увел, тогда тебя точно запинали бы.
- А чё, мы еще и в горсаду были?
- Еще и как были. Ты там джазу давал по всему пятаку. Ты чё так выехал вчера? В общаге, вроде, нормально держался, а как на дискотеку пришли, ты уже никакой был.
- А чё мы туда поперлись?
Бутусов нехотя пожал плечами.
- Дело в том, что я и сам плохо помню. Местами помню, а местами - ни хрена не помню. Но как ты там, на баб матом орал, я точно помню. Скажи спасибо, что я тебя оттуда увел. Тебя там уже убивать собрались.
- Да ну. - Федоров изобразил удивление. - Спасибо. А я вообще ничего не помню. Пока по общаге лазили - помню, а потом - все, как отрезало, дырка в голове.
- Плохо, Серега, когда дырка в голове.
- Да я еще курнул вчера в технаре, поэтому меня так и вымкнуло.
- Кстати, Соленый сегодня вечером должен подойти, вспомнил Бутусов, - драп обещал принести.
- Меня сегодня не будет.
- А, я и забыл. Ты сегодня опять пьянствуешь.
- Ну да. Сколько время?
- Не знаю. - Бутусов снова закрыл глаза. - Часы второй день стоят.
- Пойду, время спрошу.
Федоров, прихрамывая, вышел из комнаты.
“Я не хочу пить. Мне не нравится пить. Я не люблю пить. Я сегодня не буду много пить...”
Он ударил кулаком в зеленую дверь.
“Пить - здоровью вредить. Что у пьяного на уме - то у трезвого на языке...”
Федоров еще раз ударил кулаком, затем пнул ногой. За дверью послышался испуганный шорох.
- Кто там? - тихо спросил сонный голос.
- Откройте, милиция, - гаркнул Федоров.
После долгого позвякивания ключа в раскрывшийся проем высунулась голова Саши Костенко. Смешно торчали в разные стороны всклокоченные волосы.
- Серый, ты что, совсем с ума сошел? Тебе чего не спится?
- Много будешь спать, всю жизнь проспишь, - отстраняя Костенко и протискиваясь в комнату, сказал Федоров. - Мефодий, сколько время?
- Так пяти еще нет. Тише, пацанов разбудишь.
- А вон Камса уже не спит, - весело проговорил Федоров, подмигивая Трубкину. - Ладно, спите спокойно, пойду я. Разбудишь меня, когда в технарь пойдешь.
- Хорошо, - кивнул Костенко, закрывая дверь.
Трубкин вздохнул, натягивая повыше одеяло.
Федоров прошел к себе и с наслаждением упал на кровать. Его плот, медленно покачиваясь, поплыл в страну сновидений. “Свитый из песен и слов...” Последним чувством было желание пить.
-----
3
-----
В насквозь прокуренной комнате густым облаком висел фиолетовый дым. Причудливо изгибались в сумрачном свете белые никотиновые змеи.
Федорову стало трудно дышать. Он встал и быстро вышел из комнаты, прочь от этой ужасной духоты. Быстрее прочь отсюда!
В коридоре слишком мало света, все в каком-то сером грязном тумане. С двух сторон мелькают побитые обшарпанные двери. Все быстрее и быстрее сумасшедший бег. Ноги внезапно начали скользить. Федоров, не удержавшись, с размаху упал на пол, прямо в лужу чего-то мерзкого и скользкого. Пытаясь встать, он с трудом перевернулся на другой бок. Снова поскользнулась левая, больная нога. Федоров упал, больно стукнувшись головой, перевернулся на спину, собираясь с новыми силами, и попытался сесть. Наконец-то ему это удалось. Сердце гулко колотилось в груди, на носу повисла блестящая капелька пота. Федоров встал на четвереньки и прислонился к шершавой стене. Левое колено опухало на глазах. Цепляясь за стену, он неуверенно попробовал встать. Пронзительно пискнула острая боль. Федоров опустил глаза на больной сустав, и волосы, как живые, зашевелились от жуткого вида вздувшегося шара под натянувшейся штаниной. На лице мелким бисером выступил холодный пот. Федоров противно заскулил от нахлынувшего ужаса. “Что у тебя с ногой?” - Рядом стояла Платова. На ней была надета только серая ночная рубашка. Федоров вытер ладонью пот с лица. Здоровая нога дрожала от напряжения. “Что у тебя с ногой?” - Платова повторила вопрос. Он попытался что-то ответить, но вместо слов вышел лишь какой-то булькающий звук. Вторая попытка так же не принесла успеха. Платова сильно обняла его за шею. Федоров испуганно попытался вжаться в стену. Платова тянула его на себя со всё возрастающей силой. Потеряв равновесие, Федоров упал вниз, мягко спружинил толстый матрас. Федоров увидел, что брюк на нем уже нет, жалко смотрелись больные, деформированные колени. Платова налегла всем телом: большая, мягкая грудь плотно легла на лицо, стало трудно дышать. Он попробовал освободиться, но руки, словно чужие, отказывались повиноваться. Вместо груди появилось незнакомое мягкое лицо. Влажные толстые губы присосались к его рту, полные похотливого желания. Федоров обнимал голое потное тело. Руки жадно шарили по толстым женским ляжкам. Он чувствовал приближение дикого оргазма. Рты сомкнулись в страстном поцелуе. Все сильнее и сильнее напряжение челюстей. Зубы хрустнули, как маленькие кусочки рафинированного сахара. Поцелуй капканом сковал челюсти. Во рту образовалась каша из крошева сломанных зубов. Федоров вырвался из толстых потных рук и, выплевывая вместе с кровью раскрошившиеся остатки зубов, попытался спрыгнуть с кровати. Острая боль проткнула измученное колено, он, расплакавшись, упал на пол. Сверху прыгнула незнакомая толстая баба. “Ты чё, ты чё, ты чё!..”- визгливо закричала она, засовывая свою руку ему в рот. Вонючие пальцы выскребали последние остатки окровавленных зубов. Федоров бился в истерике, беззвучно открывая рот. Вместо крика почему-то выходило лишь слабое сипение... Потом он заорал.
Федоров, дернувшись, резко открыл глаза. Над ним стоял удивленный Костенко.
- Эй, просыпайся. Ты что кричишь, как резаный?
- Кто кричит? - он был весь в поту. По телу пробегала противная мелкая дрожь.
- Ты сейчас кричал, когда я тебя будил.
- Ты смотри, осторожней, - подал голос проснувшийся Бутусов. - Он спросонья и навернуть чем-нибудь может.
- Ну, я пошел в техникум, - сказал, переминаясь с ноги на ногу, Костенко.
- Давай, дергай. - Федоров, наконец, унял дрожь и сел на кровати, вытирая со лба липкий пот.
- Э, - позвал Бутусов, - расскажи, с кем ты во сне воевал.
- Да пошел ты!
- Понял. - Бутусов перевернулся на другой бок и опять приготовился засыпать.
- Пойду, ко второй паре.
- Вместе пойдем. Все равно я на первую пару уже опоздал.
- Толкнешь меня тогда. А я сейчас еще посплю.
- Смотри, опухнешь от сна, - буркнул Федоров. Встав с кровати, он критически осмотрел брюки и брезгливо поморщился. - Где можно было так вываляться?
Весь последующий час, борясь с похмельной слабостью, он медленно, но уверенно приводил свою одежду в порядок. Умывшись и причесавшись, надев костюмчик, он отогнал от себя остатки вчерашнего пьянства.
- Медный, вставай! - крикнул он Бутусову. - Одеваться пора.
- Ты задолбал уже. Ты чё сегодня все утро орешь?
- Вставай, а то на вторую пару опоздаем. Я пока к Ваське зайду.
Касаткин все еще спал. На стук Федорова дверь открыла Лилия. Ее сердитый взгляд никак не обещал приятного общения.
- Чего тебе?
- Здравствуй, Лиля, - Федоров постарался сделать наибезобиднейшее выражение лица.
- Здоровей видали. Чего тебе надо?
- Ваську позови.
- Дрыхнет Васька. Вчера еле тепленький приполз, после вашей попойки.
- Какой попойки? - Федоров изобразил удивление. - Слышь, ну разбуди его. Он мне позарез нужен.
- Зачем? Опять пьянствовать? Ему сегодня на работу идти устраиваться.
- Лиля, какое там пьянствовать? Я в техникум собрался, мне ему пару слов сказать надо.
Она, отвернувшись, молча закрыла дверь. Минуты через две вышел Касаткин. Федоров уставился на зеленые трусы, украшенные крупными желтыми цветками.
- Ого, ты, где такие клёвые парашюты отхватил?
- М-м-м... - Касаткин полубессмысленно посмотрел на Федорова. Вместо глаз на лице располагались две опухшие щелочки.
- Вася, ты мне вчера червонец обещал занять.
- Му-гу.
- Ну, так давай.
Касаткин предпринял еще одну попытку что-то сказать, но затем махнул рукой и зашел в комнату. Федоров плюнул сквозь зубы на пол и растер мокрое место ногой. Вскоре снова нарисовался Касаткин и потянул Федорова за рукав по направлению к туалетной комнате. Васька долго с шумом хлебал воду из-под крана, затем, утолив жажду, хрипло проговорил:
- Дай закурить.
Федоров протянул ему сигарету.
- Червонец принес?
- На. - Касаткин отдал червонец и, присев на корточки, тяжело вздохнул. Глаза понемногу принимали обычную форму. - А куда вы с Медным пропали вчера?
- Это ты куда пропал?
- Я? Я в общаге был. Я еще с бабами бутылку вина распил.
- С какими бабами?
- С Ленкой Ященко и с Ларисой. А как к себе в комнату пришел - не помню.
- Лилька говорит, на четвереньках приполз, - ухмыльнулся Федоров.
Касаткин помолчал, пуская кольца из дыма, затем задумчиво проговорил:
- Все, больше не пью.
- Слышь, Вася, а чё Лилька говорит, что ты на работу собрался устраиваться? Ты чё, технарь совсем бросил?
- Совсем. Все равно я его не закончу. Пойду бабки зарабатывать.
- Ну-ну. Ладно, пошел я, а то опоздаю.
- Давай.
В коридоре Федоров встретил Малинину Алису. Алиса училась на первом курсе. Федоров шутливо называл ее Мальвиной. В ее глазах можно было просто утонуть. “В твоих глазах течет река. И я по ней вплываю в детство. В твоих глазах плывут облака. И я пытаюсь в твоих глазах увидеть свое отражение, но оно ускользает, и я постепенно теряю тебя...” На какую-то секунду Федорову стало слишком тоскливо.
- Привет, Алиса.
- Привет. Ты чего хромаешь?
- Бандитская пуля. А ты, чё не в технаре?
- Сейчас пойду. У нас первой пары не было.
- А, ну давай, удачи тебе. - Федоров пошел дальше, затем снова остановился. - Алиса, - негромко позвал он девочку с золотыми волосами.
- Что?
- Ты меня любишь?
- Что? - Алиса смотрела на него с интересом ребенка.
- Шучу. Меня из общаги выгоняют.
- Ты что. Правда?
- На все сто.
- Вот это да. Что же ты теперь будешь делать?
- Буду приходить к тебе в гости. Можно?
- Конечно, можно. Обязательно приходи.
Федоров развел руками и пошел к себе в комнату.
------
4
------
“Написала Зойка мне письмо, а в письме два слова: не скучай...” Федоров бодро притоптывал ногами, пытаясь согреться. “Написала Зойка мне письмо...” Холодный осенний ветер пробирал до самых костей, вызывая противную дрожь. “А в письме два слова: не скучай...” Федоров крутанулся на месте, пытаясь отогнать прилипчивую мелодию. Ветер с новой силой рванулся под куртку. “Раз, два, три... А в письме два слова: не скучай...”
Сзади послышался короткий свист. Федоров резко обернулся. К остановке быстро приближались Лобанов с Фоминым.
- Где вас, блин, носит? - со злостью проговорил Федоров. - Я тут уже почти час тасуюсь. Где можно было столько времени лазить?
- Как это где? - Лобанов поднял руку с пакетом. - Сам бы водку покупал, раз такой умный. Сейчас купить бутылку не легче, чем взять штурмом Зимний Дворец. Скажи, Шпунт. Чё он от нас хочет?
- В натуре. Чё ты хочешь? - Слова Фомин выговаривал медленно, как бы с ленивой натяжкой. - Знаешь, как мы старались?
Федоров внимательно посмотрел ему в лицо.
- Обкурились уже, Гаврики. Чё, подождать невтерпеж было?
- Ты гонишь, Серега. Надо же было попробовать. Может, нам туфту подсунули.
- Ну и как?
- Как видишь. - Фомин широко развел руки. - Напрасно думает пилот, что не попрёт его трава.
- Ну ладно, пошли, пошли, - стал подгонять Лобанов. - Девки уже заждались, наверное.
Небольшая комната была наполнена мягким женским уютом. На всех тумбочках лежали одинаковые узорчатые накидочки, исполненные в стиле белоснежной чистоты. Федоров, мягко двигаясь под спокойную музыку, нежно обнимал Ирочку за талию. Ира, полуприкрыв глаза, все время рассказывала что-то смешное о своих подружках. Уже было достаточно выпито и съедено и обстановка располагала к более интимному общению. Лобанов, рассказывая очередной идиотский анекдот, начинал забивать второй косяк.
- Не понимаю, что вам дает эта трава, - шепнула Ира Федорову на ухо. - Неужели у вас уже тяга, как у наркоманов.
Закончился медленный танец. Федоров лукаво улыбнулся.
- А ты попробуй и сразу поймешь.
Ира недовольно фыркнула:
- Не хочу, мне и так весело.
- Ну что, девочки, давайте еще выпьем. - Фомин наполнил маленькие хрустальные рюмочки. - Лис, Лабан, давайте все к столу. Выпьем за любовь.
- А почему он тебя Лис называет? - с интересом спросила Ира.
- Кличка такая.
- Это ясно, что кличка. Но почему именно Лис? - продолжала приставать Ира. - Как это с тобой связано?
- Рожа хитрая, потому и Лис, - крикнул Лобанов. - Ты не смотри, что он с виду такой мальчик-паинька. Это тип еще тот.
- Не верю. - Ира положила Федорову руку на плечо. - У тебя глаза добрые.
Федоров, улыбаясь, приобнял её за талию. “А у тебя сиськи тоже ничего”.
Дружно звякнули маленькие рюмочки. Фомин увел танцевать Лилию. Лобанов “взорвал” забитую папиросу.
- Вы хоть идите в окошко курите, - сказала Света. - А то уже вся комната провонялась.
- На, попробуй. - Лобанов протянул ей папиросу. - Пару хапок тебя только развеселят.
Света с опаской взяла папиросу, не зная, как поступить дальше.
Ира погладила Федорова по голове.
- У тебя волосы такие мягкие, как у ребенка.
- Плохие волосы. С такими невозможно сделать нормальную прическу.
- А мне нравятся. - Она прикоснулась рукой к его лицу. - И кожа у тебя гладкая.
Федоров чувствовал состояние легкого опьянения. Горячая кровь пульсировала в висках. “Хороший вечер, - думал он, настраиваясь на лирический лад. - Удивительно приятный вечер”.
Света зашлась в сильном кашле.
- Фу, ну и гадость, - сказала она, отдавая папиросу Лобанову. - Как вы такую дрянь курите?
Лобанов засмеялся, обнимая ее за плечи.
- Девочка моя, сейчас самый прикол и начнется.
Фомин, перестав танцевать, подошел к книжной полочке.
- А это что такое? - Он взял в руки зажигалку, сделанную в форме пистолета.
- Зажигалка, - ответила Света.
- Классно сделана. - Фомин, пошатнувшись, направился к двери.
- Ты куда? - позвал его Лобанов.
- В туалет.
- А зажигалку, зачем взял?
- Пойду, застрелю кого-нибудь.
- Эй, ты смотри, без фокусов.
- Все нормально, Лабан, все нормально.
Фомин, улыбаясь, вышел. Федоров, обнимая Иру, мягко прижал ее к себе. Сердце всё настойчивее ломилось в грудную клетку.
- Ты очень ласковый, - нежно прошептала она ему на ухо.
В коридоре было довольно сумрачно. В дальнем конце, у окна, горела тусклая лампочка. Недалеко от туалета, скрывая лица в полумраке, стояла группа парней. Фомин подошел к ним поближе и стал осматривать их с ног до головы.
- Тебе чё-то надо, братан? - спросил похожий на борца парень.
- Вы чё, ребята, все с этого общежития? - Фомин нагло ухмылялся.
- Тебе, какая разница?
- А чё ты грубишь?
- А чё ты хочешь? - Борец сделал два шага к нему навстречу. - Ты мне что-то предъявить хочешь?
Фомин вынул из кармана руку с зажигалкой-пистолетом.
- Стоять, падла. На колени.
Борец отшатнулся.
- Э, слышь, братан, ты не шути так.
- Твой братан на зоне калачи топчет. Быстрее на колени, и вы все тоже, а то сейчас рядком всех положу.
Все шестеро молча, медленно, без лишних движений опустились на колени. Фомин послюнявил мизинец и указательный палец левой руки и, подойдя, провел всем по глазам, сверху вниз, затем достал сигарету, поднес к ней зажигалку и... прикурил.
В комнате Лобанов что-то весело рассказывал Лилии и Свете, отчего те заливались звонким смехом. Федоров, отключившись от всего мира, жадно обнимал податливое тело Ирины. Мягкая грудь властно притягивала к себе его руки. Эта идиллия прекратилась столь внезапно, что он не успел толком ничего сообразить. Дверь с грохотом распахнулась, и в комнату, не касаясь, пола, влетел Фомин с окровавленным лицом, а следом ворвались какие-то разъяренные люди. Кровать, на которой блаженствовал Федоров, была ближе всех к двери, поэтому он, соскочив с нее, сразу получил по челюсти и, падая, перевернул стол. Краем глаза он успел заметить, как Лобанов, разбивая стекла, сиганул в окно, а затем на Федорова со всех сторон посыпались пинки. “Забьют ведь”, мелькнуло у него в голове. Федоров поймал кого-то за ногу и, дернув, завалил его на себя, затем, вывернувшись, попытался встать с пола, но тут же получил такой удар в голову, что вообще перестал что-то соображать. Он еще несколько раз порывался подняться, но его сразу сбивали. Сквозь шум и крики доносился визг девчонок. Затем Федоров отключился.
Очнулся он от прикосновения чего-то влажного и холодного. Голова ныла, как после грандиозной попойки. Болели руки, ноги, ребра, и вообще казалось, что на теле нет ни одного живого места. Федоров открыл глаза и увидел склоненное над собой лицо Ирины. Рядом с ней стоял улыбающийся Лобанов.
- Ты чё лыбишься, придурок? - процедил сквозь зубы Федоров.
- А ты на себя в зеркало посмотри. У тебя вид, как будто ты под танк попал.
- Перестань, - со злостью толкнула Лобанова Ира. - Ты-то смылся, а ему больше всех досталось. Знаешь, как его били. Если бы Светка не крикнула, что бежит милицию вызывать, его вообще убить могли бы. Сережа, тебя не тошнит?
Федоров, не отвечая, сел на кровати. Спину пронзила острая боль. Скривившись, он окинул комнату взглядом. Все было перевернуто вверх дном, на полу валялось битое стекло. У батареи, около окна, обхватив голову руками, сидел Фомин.
- Э, ты, черт, твою мать, - обратился к нему Федоров. - Тебя же, падла, просили, чтобы все было без эксцессов. Ты где этих козлов нашел?
- М-м-м, - промычал Фомин, не поднимая головы.
- Ты чё мычишь, баран? - Федоров, превозмогая боль, встал с кровати. - Я тебя, урод, сейчас сам добью.
- Кончай, успокойся, - взял его за руку Лобанов. - У него, по-моему, сотрясение.
Федоров со злостью выдернул руку.
- А ты чё лезешь, сука? Ты где был? За дверью отсиживался, пока меня топтали?
- Да, отсиживался, а что, тебе легче было бы, если бы и меня хлопнули?
- Мне насрать на тебя. Пускай бы тебя здесь хоть изнасиловали.
- Да прекратите же вы! - закричала Лилия. - Ребята, уходите, пожалуйста. Не дай бог, сюда кто-нибудь из вахтеров зайдет. Нас же из общежития выгонят.
- Ладно, не колотись. Дай хоть в себя прийти.
Федоров, сильно хромая, подошел к зеркалу. На лицо было страшно смотреть. Левый глаз из-за огромной опухоли уже почти не открывался, губы были разбиты и кровоточили, постепенно начинал опухать окровавленный нос. Нагнувшись, он потрогал больное колено. Гематома увеличивалась на глазах. “Опять в больницу придется ложиться, - тоскливо подумал Федоров. - С такой-то рожей”.
- Где тут у вас умывальник? - спросил он у девчонок.
Ира взяла его за руку:
- Пойдем, я покажу. Бедненький. Как они тебя.
Кое-как умывшись, Федоров, опираясь на плечо Ирины, вернулся обратно в комнату. Фомин по-прежнему сидел, зажав голову ладонями.
- Э, вставай, обормот, - позвал его Федоров. - Хватит, нагулялись. Пора домой идти.
- О-о-о, - простонал Фомин.
Лобанов поднял ему голову:
- Тебе чё, плохо?
- Тошнит, не могу, и башка кружится.
- Э, парень, да у тебя видать сотрясение. Идти сам сможешь?
- Не, я лучше тут посижу. - Фомин опять опустил голову на руки.
- Федор, ну чё с ним делать?
- Да пошел он. Как пить дать, из-за него вся каша заварилась. Пускай здесь отлеживается до утра.
- Как здесь? - подала голос Света. - Ребята, забирайте его, после того, что здесь произошло, к нам дежурные прийти могут в любую минуту.
- Ты гонишь, кто сейчас придет, кроме ментов? Ночь уже.
Лобанов потянул Фомина за руку.
- Вставай, пойдем потихоньку. Серый, помоги. Отведем его домой.
- Да я сам еле хожу. У меня колено уже как арбуз распухло.
- Ну не бросать же его здесь. Вдруг эти фраера вернутся, добьют его.
- Да кому он нужен, добивать его. Ладно, пошли. - Федоров подхватил Фомина с другой стороны.
------
5
------
К общежитию Федоров подошел после полуночи. Пришлось долго стучать в закрытую на засов дверь.
Эти сутки дежурила тетя Зоя. Открыв дверь, она в ужасе всплеснула руками:
- Господи, Сережа, что случилось?
Федоров, сильно хромая, прошел мимо. Вслед доносились испуганные причитания тети Зои:
- Бог ты мой, да кто ж тебя так? Убьют ведь когда-нибудь. Ох, и зверюги. Что ж ты ходишь-то по ночам, щас же везде бандюги...
Подойдя к своей комнате, Федоров оперся о стену и дал себе немного отдышаться. Из-за двери доносилась музыка и оживленный разговор. Федоров вытер вспотевший лоб. Мир выглядел слишком скверно.
Он негромко постучал в дверь. Голоса не умолкали. Федоров, не обращая внимания на боль, ударил в дверь кулаком. Через некоторое время музыка утихла, и послышались быстрые шаги. Дверь открыл Бутусов. Взглянув на Федорова, он молча отошел в сторону. Федоров прохромал мимо него и без сил рухнул на ближайшую кровать.
В комнате были гости. За столом сидел Агапин. Рядом, на кровати, валялся Кузьмин Леша - один из местных хулиганов с ангельским выражением лица. Кузьмин был частым гостем в общежитии и чувствовал себя здесь, как рыба в воде.
Комната насквозь пропахла вонючим конопляным дымом.
- Чё, все пыхтите? - процедил Федоров сквозь зубы. Он осторожно ощупал лицо рукой и тихо выматерился. – Твою мать, сука. Чё? – Он обвёл взглядом пацанов.- Нормально.
- Гы-ы, - неопределенно хохотнул Агапин. - Лис, гы-ы, ты, где был? Ты, вроде как, на ****ки пошел. Гы-гы-гы-гы... - Агапин, перестав сдерживаться, громко заржал.
Вслед за ним зашелся в истерическом смехе Бутусов.
- Кто это тебя? - недоуменно спросил Кузьмин. - Витя сказал, что ты к бабам пошел.
- Это его бабы хлопнули, - веселился от души Агапин.
- Подожди ты. Серый, расскажи, что случилось? - продолжал приставать Кузьмин.
- Отстань, - отмахнулся Федоров. - Чё вам сейчас рассказывать, если вы обкуренные. Вам все равно по приколу. Вон на Соленого посмотри, он сейчас укакается от смеха.
Кузьмин, перестав сдерживаться, тоже захохотал вместе со всеми. Федоров, устало махнул рукой и, скривившись от боли, начал потихоньку раздеваться.
- Лис, - отсмеявшись, позвал его Агапин, - ты не обижайся. Ты прикинь, мы тут только раскурились, и тут ты с такой мордой заходишь. Нас на ха-ха и пробило. Ты курнуть хочешь? У нас еще есть.
- Нет уж, спасибо, пацаны, - угрюмо покачал головой Фёдоров. - Я на сегодня уже план перевыполнил. Хватит.
- Так, чё случилось? Кто тебя так уделал?
- Они мне своих имен не называли. Ладно, все, пацаны, у меня голова болит, и спать я хочу. Потом все расскажу.
Забравшись под одеяло, он закрыл глаза. Все тело ныло тупой болью, но усталость все равно оказалась сильнее. Очень скоро голоса и музыка слились в монотонный гипнотизирующий гул и стали плавно отдаляться. Федоров резко окунулся в нервный беспокойный сон.
Ему снилось светящееся зеленое озеро. Кто-то рядом, в темноте. Очень нежные круглые очертания. Федоров целовал мягкие женские плечи. Алиса прошептала ему что-то о любви. Какая она красивая! Федоров почувствовал прилив необыкновенной энергии. Он попытался подвинуться поближе и... не смог. Нижняя часть тела была похожа на безобразные скользкие корявые корни старого дерева. Федоров коснулся руками ледяных водорослей. “Это сон. Я сплю. Я сейчас проснусь".
Пробуждение было ужасным. Откинув одеяло, Федоров критически осмотрел свое растерзанное тело. Левое колено распухло и сильно болело. Правая нога была почти в порядке, если не считать синяков на ляжке. Руки, слава богу, работали, только сильно ныла правая кисть. Левой рукой Федоров дотронулся до лица и стал медленно его ощупывать. Вся левая половина, начиная с виска и заканчивая подбородком, вздулась огромной опухолью, натянувшей гладкую на ощупь кожу. Глаз фактически не открывался. Справа на лице прощупывались многочисленные ссадины и синяки.
Полежав еще некоторое время не двигаясь, Федоров, в конце концов, сделал над собой героическое усилие и сел, охнув от боли в ребрах. В голове сразу зашумело, и к горлу подступила предательская тошнота. Он прикусил губу, преодолевая слабость, и попытался встать с кровати. Это ему, хоть и не сразу, но все-таки удалось. Левая нога болела невыносимо. Федоров, еле наступая на нее, прошелся по комнате.
Будильник показывал семь часов утра. Бутусов еще спал глубоким сном. Федоров, преодолевая сильную боль, начал медленно одеваться. Справиться с одеждой в таком состоянии было не очень то просто. На то, чтобы привести себя в порядок, потребовался почти час. Во время процесса одевания Федоров непрерывно охал, ахал, кряхтел, скрипел зубами и матерился.
- Серега, ну как ты там? - спросил проснувшийся Бутусов.
- Пока еще не умер.
- А ты куда собрался?
- В больницу.
- Так воскресенье же, - удивленно проговорил Бутусов.
- Меня там в любое время примут.
- А, ну да, ты же на учете с кровью. Слышь, ну расскажи толком, кто тебя убивал?
- Шпунт, крыса, на каких-то жлобов в общаге нарвался. Их там человек восемь было. И лупили они нас, как гуттаперчевых мальчиков. - Федоров постоял несколько секунд с закрытыми глазами, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. Потом устало махнул рукой. - Хреново мне, Витя. Ты даже не представляешь, как мне хреново.
- Солидно они тебя.
- Не то слово. Опухаю на глазах. Если сейчас в больницу не пойду, то к вечеру буду похож на воздушный шарик.
- Слышь, это у тебя оттого, что свёртываемость крови херовая? Тебе лекарство нужно колоть, да?
Федоров молча подошел к двери, затем проговорил, не поворачивая головы:
- Скажешь, когда нас выселять будут, что я в больнице.
- Ну, то понятно. Давай, Серый.
6
В больницу Федоров добрался уже к десяти часам. Больница была его вторым домом, а в некоторых случаях, может даже и первым. Сколько Федоров себя помнил, столько он помнил и больницу. Когда это началось? Наверное, когда он стоит посреди двора своего дома и горько плачет, оттого, что не может пошевелить опухающей на глазах ногой. Ему три года, все вокруг расплывчато-дымчатое, память удерживает только несколько огромных подсолнухов, с него ростом. Большие желтые солнышки на тонких длинных ножках. Что осталось от того времени? Лишь разрозненные, смазанные воспоминания, воспоминания боли и крови. Кровь он помнил всегда, с самого того момента, когда он вообще что-то начал помнить. Кровь текла постоянно. Она текла из носа, из зубов, из ранок и мелких порезов. Когда потом, в сознательной жизни, Федоров слышал, что кто-то боится крови, он всего лишь непонимающе морщился, он не знал, как можно бояться крови, если она всегда сопутствует тебе с самых детских лет, когда ты еще толком не осознаешь происходящее вокруг тебя. Когда у тебя неделями, месяцами стоит вкус крови во рту, ты начинаешь относиться к нему как к чему-то обыденному, как к пище или воде.
Детство было нервное, пугливое. Внутри Федорова всегда жило множество чувств, которые иногда разрывали его на части. Его болезнь построила для него свой собственный мир - мир больного ребенка, мир мечтаний и книг, книг и фантазий. Гемофилия закрыла в его детстве обычные шалости на пудовый замок больничных входных дверей. Гемофилия в пятилетнем возрасте заковала его ноги в гипс, на долгий, долгий срок неподвижности, на длинные больничные вечера, окутанные мыслями больного ребенка. Все это было детство.
И еще было детство. Детство на шахматной доске. Его, шутки ради, научили играть в шахматы, в шестилетнем возрасте. Маленький Федоров с серьезным лицом восседал за шахматной доской со взрослыми партнерами, отставив костыли в сторону, как запасные деревянные ноги. Шахматы - это тоже было детство.
Еще, из детства в память намертво впаялся эпизод разлома семейного неба над головой. Федоров отчётливо помнил вечер того разлома, он помнил испуг как живое теплое существо на его груди: теплота давит на грудь, и ты видишь мать, которая забирает тебя из больницы и уносит не той дорогой. С того вечера в его жизни родилась вторая дорога. Первая дорога вела к дому, где жил отец, а вторая, к дому, куда ушла его мать. Потом в жизни будет много других дорог, но эти две - это тоже его детство. Это начало понимания множества разветвлений на жизненном пути. Это начало дорог. На одной дороге осталась его сестра, с отцом и бабушкой, на другой дороге остановился он с матерью и бабой Дашей. Так он потерял отца, чтобы через некоторое время снова найти его и возненавидеть, но это уже будет не детство, потом, это будет жизнь.
Федоров пошел в школу и сразу же столкнулся лицом к лицу с фактом своей неполноценности. Когда ты ребенок, ты думаешь о себе как о сказочном принце, и когда тебе дают понять, что ты всего лишь гадкий утенок, то это вдребезги разбивает хрустальные замки ранимого детского мира. Из мира мечты жизнь гонит ребёнка в душные гадкие коробки мира реального. И это тоже было его детство.
В первом классе Федоров ходил в школу всего четыре дня. Четыре дня он был полноценным мальчишкой, ничем не отличающимся от своих веселых и здоровых сверстников, четыре дня ты такой же первоклашка, как и твои новые друзья. А где же гемофилия? Ее нет. Она ушла, как плохой сон, как страшная грязная сказка, рассказанная злым дядькой. Все. Ее больше нет.
Эти четыре дня были детством. И потом было детство, но уже детство мыслящее, на больничной койке, детство с тонкой иссохшей ногой в гипсовом панцире. Весь первый класс он провалялся дома. Учителя решили, что он слишком болен, чтобы наравне со всеми ходить в школу. Он учился, не вставая с кровати. В этом болеющем учебном году Федоров нашел свой образ. Он нашёл своё здоровое я, которое нарисовал для себя долгими лежачими днями и ночами. Это его “я” скакало на красивых вороных конях, одевалось в черную кожаную одежду с высокими черными сапогами и блестящими шпорами. Федоров видел себя сильным, здоровым и бесстрашным, мчащимся наперегонки с ветром. Это была мечта, а в кровати лежал маленький тощий мальчик с узловатыми палочками ног.
Когда сняли гипс с левой ноги, Федоров по-настоящему испугался, страшно было даже подумать о том, чтобы опереться на эту тоненькую белую ногу, казалось, она тут же сломается, как полуобгоревшая спичка. Первый шаг был шагом через самого себя, шагом в жизнь на своих ногах. А потом пришлось очень долго и нудно учиться заново ходить. Он осилил учебу и пошел без помощи костылей, но вместе с ним пошла и его хромота, которая не отпускала его потом много лет. Это уже заканчивалось детство.
Дома все постепенно начинало катиться кувырком, медленно, но неотвратимо, снежным комом набирая обороты. Мать потеряла себя в своем одиночестве и нашла выход в алкоголе. Водка заменила ей мужа и надежду и слишком далеко отодвинула сына. Водка вошла в ее жизнь и стала там полновластной хозяйкой. Водка съедала ее годы и доброе материнское сердце.
Федоров стал свидетелем долгих, изматывающих, ожесточенных баталий между бабушкой и матерью. Перед его глазами шла война. Бабушка всеми силами пыталась остановить дочь на ее страшном пути к гибели, а дочь всеми силами сопротивлялась попытке ее спасения. Кто знает, может быть, бабушка и сумела бы предотвратить сознательный распад своей дочери, если бы сама не была больным человеком. В голове у бабушки хозяйничал низкосортный банальный детектив с убийцами и мстительными злодеями во главе. У нее была мания преследования. Она страшно боялась выходить на улицу, ездить в троллейбусах, она боялась просто сходить за хлебом. Каждый стук в дверь заставлял ее панически вздрагивать и тихо прокрадываться к двери, чтобы незаметно посмотреть в замочную скважину на очередного злодея. Федоров вздрагивал в унисон с ней. Потом жизнь изменится, маленький мальчик успокоится, но долго еще будет вздрагивать от каждого стука или телефонного звонка.
Были и обыкновенные, свойственные каждому ребенку, воспоминания. Детские годы пестрят разноцветными лоскутами игр и ощущений. Первая рогатка, старый детский турник, первый вальс, который его учила танцевать соседская девочка, все это перекликается в памяти звонкими ребяческими голосами, это живет у тебя за плечами своей жизнью, в которую постоянно оглядываешься, но никогда уже не вернешься.
Со второго класса Федоров перестал быть учащимся на дому, он стал вместе со своими здоровыми сверстниками ходить в обычную школу. Там он уже начал делать первые шаги к взрослой жизни. Дети, сами того не понимая, зачастую бывают очень жестоки к другим, чем-то отличающимся от них, детям, они любят дразнить больных и слабых, не осознавая, какую они этим причиняют боль. Федоров прошел со своей хромотой через все возможные дразнилки, но вместе с горькой обидой он осознал и то, что он не такой уж и слабый, он тоже научился быть жестоким. Федоров позвал себе на помощь злость и упрямство и вместе с ними, плечом к плечу, боролся с позорной кличкой “костыль”, с насмешками, с ненавистной жалостью и неуместными сострадательными взглядами. Детство, несмотря на годы, уже подходило к концу.
Жизнь изменилась столь внезапно, что Федоров потом еще долгие месяцы не мог адаптироваться к своему новому положению. Вначале умерла бабушка. Все произошло слишком быстро и буднично. Бабушка стала болеть, кашлять, все больше времени проводила на кровати или на старом скрипучем диване. Федоров никак не мог понять, почему бабушка (всегда такая подвижная, иногда даже суетливая) вдруг стала вялой и скучной. Он все время по-детски лез к ней с разговорами, а в ее глазах уже почти не было жизни. Последнюю неделю она лежала, не вставая. Ее постоянно душил тяжелый натужный кашель. Вскоре бабушка стала харкать кровью, не имея сил остановиться. Федоров отчетливо помнил, как ее забирали в больницу, откуда баба Даша уже не вернулась. Так он первый раз соприкоснулся со смертью. Но тогда он еще не осознал, что такое смерть: уход бабушки из жизни не оставил в его голове почти никакого следа. Вокруг все было такое же, как и прежде: такие же деревья, такая же земля, все было по-прежнему, как будто был человек - и вдруг, как по мановению волшебной палочки, его не стало. Все столь мимолетно, что нет никакого движения в твоей жизни; нет ни слез, ни жалости.
Федоров продолжал ходить в школу, а дома становилось все хуже и хуже. Мама стала уходить в длительные запои. Со смертью бабушки исчез последний сдерживающий ее фактор, на Сергея она просто не обращала внимания.
Что такое для ребенка видеть собственную мать, буквально на глазах опускающуюся до животного состояния? Это катастрофа. Это самая ужасная боль, которую он может испытать. Федоров знал, что на самом деле его мама не такая, она добрая и ласковая, у нее нежные мягкие руки, которые купали тебя, когда ты был совсем маленьким, она большая и теплая. Твоя мама - это твой надежный дом, в котором ты всегда можешь укрыться от серого внешнего мира. И когда твой дом разваливается на части под воздействием водки - это ни с чем не сравнимая беда, это хуже, чем гемофилия, это хуже, чем полтора года в гипсе, это страшнее, чем постоянный привкус крови во рту.
К ним иногда заходил дядя Миша, мамин брат. Он пытался как-то бороться с пьянством своей сестры, но все было напрасно. Поезд ее жизни, разогнанный спиртным до сумасшедшей скорости, уже потерял всякое управление, он уже не мог остановиться, он мог только со страшной силой врезаться в тупиковую стену, за которой была смерть.
Тот апрель начерно заштриховал детство Федорова. После него было уже что-то другое, он смотрел на жизнь повзрослевшими глазами. То утро окаменело в его памяти, оно вырисовывалось отдельными слайдовыми кусками, сфотографировавшими все до мельчайших деталей. Сначала был яркий свет теплого весеннего утра, свет утопил всю комнату в слепящем золоте. Свет не оставлял ни одного теневого уголка, ни одного скрытого для глаз места. Федоров щурился, лежа на кровати, поочередно закрывая, то правый, то левый глаз. Он долго лежал, не вставая, играя в моргалки с солнцем. Было тепло и тихо - слишком тихо. В конце концов, тишина и заставила его насторожиться. Тишина не может быть такой звенящей, такая тишина таит в себе угрозу. Следующая картина запечатлелась в еще более мелких деталях. Кухня тоже была залита солнцем. Замусоленный потрескавшийся пол. Белый небольшой холодильник с выступающей белой ручкой. Картины неподвижности в солнечном свете, неподвижность в обнимку со зловещей тишиной. Федоров, застыв, стоял посередине кухни. Слайдовую картину завершал центральный штрих со столом и сидящей за ним мамой. Голова ее безвольно лежала на столе, рядом с правой рукой, левая безжизненной плетью свисала к полу. Федоров смотрел, не шевелясь, превратившись в маленькое каменное изваяние, и не мог понять, почему у него в душе ширится, разрастается страх. Что-то было не так, что-то, что заставляло дрожать коленки и шевелиться волосы не голове. Что же тут не так? Что тут не так? Что не так?
Голубоватые пятна. Что-то вцепилось в горло, оттягивая его вниз. В спутанных волосах, разбросанных по столу, застряли хлебные крошки. Пятна... Он дотронулся до них рукой. Холод неодушевленной вещи кольнул до самого сердца. Пятна...
Он быстро шагал, почти бежал, по дороге к дому, где жила сестра. Из глаз тихо, без рыданий, сбегали две соленые струйки. В руках остался холод безжизненного тела. А мыслей не было. Вместо мыслей в голове было что-то неумолимо надвигающееся, что-то давящее, грозящее раздавить тебя полностью. Федоров прощался с детством.
Были похороны на грязном, мокром от прошедшего дождя кладбище, какие-то незнакомые черные тетки в платках, сухой, шелестящий стук земли о крышку гроба. Федоров не плакал, слезы как будто высохли от бушевавшего внутри жара, грозящего сжечь саму душу. Слезы были потом, пять ночей подряд. Федоров потихоньку подвывал, вспоминая мать такой, какой она была на самом деле: доброй, ласковой и трезвой. Он не помнил опустившуюся, спивающуюся женщину, он помнил свою добрую, мягкую, теплую маму.
Потом все изменилось в его жизни. Декорации спектакля о маленьком человеке, потерявшем свое детство, начали меняться с ошеломляющей быстротой. Его пытались сдать в интернат, но он был не нужен там со своей вечной спутницей - гемофилией. Никто не хотел брать на себя ответственность за больного ребенка. Федоров некоторое время пожил у сестры, но долго он оставаться там не мог. Отец к тому времени уже жил в Сибири с другой семьей, а Ольга осталась одна с наполовину выжившей из ума бабкой, на двадцать восемь рублей бабкиной пенсии.
После того, как умерла мама, Федоров уже никогда не мог почувствовать себя по-настоящему дома, где бы он ни был, он жил, как непрошеный гость и ощущал себя маленьким, никому не нужным постояльцем в чужих домах. Потом приехал отец и забрал его к себе.
Отец. Сложные были отношения с ним, сложные и путаные. Фёдоров заново знакомился со своим отцом. Он успел забыть его с тех далёких времён, когда они жили вместе, и теперь ему приходилось заново узнавать его. И то, что он видел, никак не укладывалось в его понимание того, кем должен быть для него отец. Он видел лишь те черты, которые ему не нравились, не находя ничего, за что бы он мог полюбить своего отца.
Чужой дом, чужая семья. Фёдорову было трудно дышать в стенах ИХ квартиры. Он замыкался в себе, мало разговаривал и много читал. Книги были единственной отдушиной, они позволяли забыться и окунуться с головой в чужую, такую красивую и такую далёкую жизнь.
Он не мог принять в своё сердце ту семью, в которой обстоятельства вынудили его жить. Всё было чужое и ненавистное. Может быть, виной тому была опять же его гемофилия. Через призму болезни мир вокруг искажался с особой изощрённостью, каждое неосторожно сказанное слово, каждый жест, мимолётно указывающий на его ущербность, оставлял чёрный след в душе. След, который долго не заживал и порождал обиду и злость, особую злость на тех людей, с которыми жизнь заставила его существовать в одной квартире.
Сестра Фёдорова не захотела ехать с отцом в Сибирь, она так и осталась на Украине. Фёдоров бесился оттого, что он ничего не мог изменить в создавшейся ситуации, оттого, что его просто взяли и забрали, как маленького ребёнка и ничего нельзя было с этим поделать.
Он прожил с ними четыре года, четыре года копившейся обиды и ненависти. А после восьмого класса, он просто заявил, что, уходит из школы в техникум и, будет жить в общежитии. Он отказывался жить дома, и никто не мог его остановить, да никто особо и не предпринимал таких попыток.
Подрастающая сводная сестра жила своей жизнью, мачеха его не интересовала вообще. Отца он так и не принял, как отца, им суждено было остаться чужими людьми друг для друга.
Что осталось у него в памяти от той жизни в чужой семье? Да ровным счётом ничего. Только пустота и нервная сдержанность. Сдержанность натянутой струны, которая звенит от малейшего прикосновения, которая вот-вот лопнет от перенатянутого напряжения.
Фёдоров молча ушёл в общежитие, и никто толком так и не мог понять, что заставило его сделать этот шаг, внешне всё выглядело спокойно и тихо, без ненужных ссор и упрёков. Просто не могут некоторые люди жить вместе, нужно кому-то уйти. Уйти мог только Фёдоров.
И потом, когда он оглядывался назад, он не часто думал о семье, которая так и не стала ему родной. Он вспоминал своих школьных друзей, с которыми, то дрался, то мирился до гроба. Он помнил девочку, свою первую любовь в пионерском лагере. Как они взахлёб целовали друг друга, как он постигал с ней тайны женской анатомии. И помнил он горькое разочарование, когда она почему-то потеряла к нему всякий интерес и стала избегать с ним встреч. И опять он думал в своём одиночестве, почему так произошло? Может и тут всему виной его болезнь, выдающая себя хромотой. Кстати, хромота со временем прошла. Как-то само собой к шестнадцати годам нога окрепла, коленный сустав стал двигаться свободнее, и Фёдоров постепенно заметил, что уже никто не обращает внимания на его походку. Он расправил плечи, стряхнул с себя остатки комплексов, как высохшую шелуху и стал гораздо увереннее двигаться в жизни. В общем, всё не так уж и плохо, многие его здоровые сверстники проигрывают ему почти во всех сторонах психологии, и даже физиологии, так почему он должен чувствовать свою ущербность. Так он успокоил себя и научился по-новому смотреть на окружающий его мир.
При поступлении в техникум с Федоровым долго беседовала завуч, красивая женщина лет сорока, с дорогой высокой прической. Она пыталась узнать, почему он, будучи местным, не желает жить дома, а стремится в общежитие. На что Федоров уклончиво отвечал о не сложившихся семейных отношениях и неродной матери. В конце концов, Изольда Петровна, так и не добившись разговора по душам, разрешила ему вселиться в общежитие.
Вступительных экзаменов на специальность механика не было, было просто формальное собеседование, и, пройдя его, Федоров через пару недель ушел из дома навсегда. Ночуя дома последний раз, он почти не спал. Впереди была самостоятельная жизнь, в которой не стоит надеяться на чью-либо помощь и ждать от кого-то жалости. В ту ночь, он почему-то думал о матери. Он любил её и верил ей несмотря ни на что, а она просто взяла и умерла, и он остался один. Нельзя было маме так с ним поступать. Нельзя умирать родителям, пока они ещё нужны своим детям.
А потом была общага и жизнь в ней захлестнула. Он пытался быть примерным учащимся, он пытался жить экономно и хватило его с такими благими намерениями дня на четыре. И всё это улетучилось из головы, оставив лишь лёгкий дымок воспоминаний. Ещё и не начав учёбу, Фёдоров забросил её окончательно и бесповоротно.
В общежитии состоялось и его первое половое крещение. Увы, это событие не имело ничего общего с высокими чувствами. Всё было банально и прозаично. Одурманенный алкоголем в новогоднюю ночь, он заперся с весёлой толстушкой в своей комнате и полночи убил на то чтобы стянуть с неё остатки одежды, а потом долго и неумело преодолевал её показное сопротивление в виде сдвинутых ног, и отталкивающих его рук. На следующий день он плохо помнил подробности, но знал точно, теперь он стал мужчиной. А толстушку он забыл, как потом забыл и вторую, и третью, и ещё некоторых девочек спавших с ним. Он, как бы брал реванш за детство, в котором они не обращали внимания на худого, хромого мальчика.
Быстро летели наполненные новыми ощущениями дни и месяцы первого курса. Дедовщины в общежитии почти не наблюдалось. Отношение старшекурсников к молодым было шутливо-благосклонным. На четвертом курсе учились только двое - Князь и Сальян. Оба боксеры и неисправимые юмористы, они частенько устраивали в умывальнике импровизированные спарринги: давали молодым боксерские перчатки и, заводя их приколами, заставляли драться между собой. От этих боев у Федорова постоянно болели руки и ноги, да и голове доставалось изрядно.
Хорошо боксировал Бутусов. Они с Федоровым были однокурсники и с самого начала жили в одной комнате. Вместе с ними жили еще Костенко и «веселый малый» по кличке Гроссмейстер, но Костенко был тихий и застенчивый, а Гроссмейстер не всегда дружил с головой, так что Федоров с Бутусовым сразу стали кентоваться отдельно.
Бутусов, несмотря на свой невысокий рост и кажущуюся хрупкость, обладал очень сильным ударом, и частенько в спарринге с ним Федорова спасала только хорошая реакция.
В техникуме дела шли неважно. На втором курсе всю группу механиков, в которой учился Федоров, расформировали за неуспеваемость и отвратительное поведение. За всю историю Химико-Индустриального техникума это был беспрецедентный случай. Половину группы выгнали, а половину «раскидали» по другим специальностям. Федоров чудом удержался в техникуме. Учителя долго дискутировали по поводу его дальнейшей учёбы, но, в конце концов, решили дать ему шанс. Его перевели в группу электромехаников.
Федоров попытался, было взяться за учебу, но вскоре оставил эти безуспешные потуги и продолжал жить, не особо заботясь о завтрашнем дне.
Домой к отцу он заходил нечасто, только когда был основательно на мели. Там его кормили, иногда совали трешку или червонец, чтобы не сдох с голоду. Федоров с глубочайшим презрением относился к их подачкам, но от денег не отказывался, в душе смеясь над их жадностью. Стипендию ему перестали платить за неуспеваемость еще в начале второго курса, так что безденежье у него было хроническим. Кормился он в основном у девчонок в общежитии, благо их было много. Выручали и пацаны, которых снабжали деньгами родители.
Когда Федоров с Бутусовым с горем пополам переползли на третий курс, в «общагу» вселился Агапин Слава, по кличке Соленый. Агапин был из провинции, но в городе бывал часто и до техникума, поэтому знакомых у него было много, особенно среди мелких жуликов. Он открыто восхищался людьми, которые хорошо умели воровать, да и сам он был не прочь заняться этим ремеслом. По натуре Агапин был веселым, общительным парнем, только временами немного заторможенным. Он заразил Бутусова с Федоровым воровской романтикой, и те тоже начали тянуть все, что попадалось под руку. Один раз они даже чуть не попались из-за золотого кольца. Бутусов увел кольцо у одной девочки, а она подала заявление. Следователь начал «таскать» всех, кто был в тот вечер у нее в комнате, а были там еще, помимо Бутусова, Агапин, Федоров и бродяга - Ванька Волохин. Всех четверых раскручивали по полному прессу. Особенно давили на Волохина, у того был уже не первый привод в милицию, и следователь грозился, если кольцо не будет найдено, по любому засадить его в тюрьму. В итоге, все обошлось благополучно. Бутусов отдал кольцо назад той девочке, она подала встречное заявление, и дело закрыли. Но понервничать всем пришлось основательно.
На третьем курсе они первый раз попробовали коноплю и со временем узнали все "нычки", где ее можно было достать. Федорову курить нравилось больше, чем пьянствовать, от драпа он получал целую гамму новых психологических впечатлений. К началу четвертого курса они с Бутусовым курили почти каждый день.
7
В отделении в тот день дежурила Света, высокая худенькая блондинка лет двадцати двух. Федоров время от времени поступал со своими болячками в гематологию, поэтому в своем отделении он знал почти весь медперсонал и многих больных, особенно гемофиликов, которые, как и он, были постоянными клиентами в больнице.
Последний раз Федоров был здесь полгода назад, он тогда, пьяный в стельку, грохнулся со ступенек в пивбаре и набил себе огромную шишку на голове. Свету Федоров знал хорошо, она была веселая компанейская девушка, когда вечерами расходились врачи, он частенько засиживался с ней на сестринском посту, болтая ни о чём.
Увидев шкандыбающего к столу Федорова, у Светы от удивления округлились глаза.
- Господи, а это кто к нам пожаловал? Федоров, ты ли это или мне мерещится? Ты что, участвовал в сражении?
Федоров молча положил на стол историю болезни, которую ему выписали в приемном отделении, и устало опустился на стул. Все тело, включая голову, противно ныло. Не было сил даже разговаривать.
- Сергей, мальчик мой, ты, наверное, к девочкам приставал? - веселилась во всю Света. - Ты смотри, осторожней с ними, в прошлый раз у тебя, вроде, что-то с головой было?
- У меня по жизни, что-то с головой.
Света звонко рассмеялась, затем заговорила серьезно:
- Слушай, ты ничего лучше не мог придумать, чем в воскресенье поступить? Это мне надо идти в пункт переливания крови, заказывать криопреципитат, потом вливать тебе его. Ты что, не мог до завтра подождать? Завтра тебя бы Лариска уколола, у нее это лучше получается.
- Ну, извини, в следующий раз я скажу, чтобы меня били только по будним дням.
- В следующий раз ты лучше скажи, чтобы били кого-нибудь другого. Ладно, иди, ложись в седьмую палату, а то ты со стула упадешь. Как принесут лекарство, я тебя позову.
В палате номер семь стояло пять коек. Две из них были заняты, еще две стояли со смятой постелью - этих больных, наверное, отпустили домой на выходные. На кровати у окна постель была чистая. Пройдя туда, Федоров с трудом переоделся в спортивные брюки, которые захватил в общежитии и, вздохнув, опустился на койку.
«Черт, как болит колено. Недели две здесь придется торчать, не меньше. Ну, надо же было нарваться на этих ублюдков. Надо потом найти их, гадов, мозги повышибать...»
- Это что ж с тобой случилось, сынок - подрался, что ли?
Федоров открыл глаза. У кровати стоял мужик лет сорока, с крупным простоватым лицом, усеянным веснушками.
- Градом меня побило.
«Ну, чё ты, дядька, пристаешь, шел бы себе отдыхал, не хочу я сейчас с тобой разговаривать».
Мужик постоял, переваривая ответ, затем понимающе кивнул и пошел читать дальше отложенную книгу.
Федоров опять прикрыл глаза и, не думая ни о чем, попытался уснуть. Из полудремы его вывел Светин голос.
- Сережа, вставай, лекарство принесли. Пошли в процедурку.
В манипуляционном кабинете было, как всегда, очень много света - из-за больших чистых окон. По бокам у стен стояли стеклянные шкафчики с лекарствами и пузырьками. На подставках находились коробки со шприцами. Посередине кабинета стоял небольшой столик с лежавшими на нем жгутом и кожаной подушечкой.
Федоров закатил рукав на правой руке и положил ее на стол.
- Работай кулаком. - Света с видимым усилием ввела под кожу иглу. - Ох, и толстая у тебя шкура, Сережа.
- Какая есть.
- А мы недавно тебя вспоминали. Что-то, говорим, Федорова долго в больнице не видно?
- Накаркали.
- Выходит, так. - Света перезарядила шприц и продолжила. - Тут из гемофиликов сейчас один Кириллов отдыхает. Скучно ему без друзей своих.
- Его друзья в овраге лошадь доедают.
Света хихикнула.
- Какой-то юмор у тебя черный; наверное, здорово тебя в этот раз по голове настукали.
- Да, как говорится, факт налицо.
- Это точно, на твоем лице видны все их факты.
К концу переливания Федоров уже физически ощущал в своих венах лекарство. Во рту появился слабый зуд, по всему телу шла волна еле различимой дрожи. Казалось, даже из избитого тела уже начала постепенно уходить боль.
«Ну, все, теперь будет легче, как-нибудь выкарабкаюсь».
8
Восьмой класс Бутусов закончил на четыре и пять и по идее должен был пойти в девятый, но ему наскучил маленький поселок, где он жил. Его тянуло в большой, полный жизни город. Перелистав справочник для поступающих в техникум, он наткнулся на Химико-Индустриальное техническое заведение и решил «двигать» туда.
Еще в школе Бутусов года два занимался в местной секции бокса. Тренировал их уже пожилой, талантливый в прошлом боксер Иконов Николай Максимович. У Бутусова, несмотря на рост, были хорошие данные для занятий боксом. Он обладал сильным ударом, как с правой, так и с левой руки, и выносливостью. Бокс очень помогал ему на первом году жизни в общежитии, когда Князь с Сальяновым устраивали изматывающие спарринги в «умывалке». Если неискушенный в этом деле Федоров после боев блевал в туалете, то Бутусов переносил нагрузку раунда более-менее спокойно.
В начале учебы в техникуме, пока еще была школьная база, Бутусов учился нормально. Но с каждым годом безалаберная общежитская жизнь все больше отбивала у него тягу к учебе, и в начале четвертого курса дела в техникуме шли у него из рук вон плохо. Пора уже было начинать писать вторую курсовую работу по преддипломной практике, а у него еще не был готов первый курсовой проект за летнюю практику. Почти ежедневные пьянки и обкурки полностью дезорганизовывали, вплотную стоял вопрос о выселении из общежития и даже, более того, об исключении из техникума.
С таким безрадостно-подавленным состоянием души, проводив Федорова в больницу, Бутусов валялся на кровати. В комнате был уже вошедший в привычку бардак, на столе валялись окурки вперемешку с засохшим хлебом. Будильник показывал девять часов утра.
«Прибраться, что ли, - мелькнуло в голове. - А, все равно выгонять собираются, на хрена я тут буду марафет наводить».
В дверь постучали.
- Открыто! - гаркнул Бутусов.
В комнату, в одних семейных трусах - белый горошек на зеленом фоне - вошел Касаткин. На обнаженном коренастом теле выгодно выделялись тренированные мускулы.
- Здорово.
- Где ты тут здоровых видишь? Привет, Вася.
- Вы чё тут, всю ночь гужевались? Мы с Лилькой заснуть не могли.
- Заходил бы к нам, если не спал. Леша с Соленым вчера драп приносили. Мы бы тебя раскурили тут до одури.
- Я бы зашел, если бы не Лилька. Она и так обижается, что я тут у вас пропадаю, а ей сейчас нервничать нельзя, она же беременная.
- Да ну, а чё ж ты молчал:
- А чё говорить? Второй месяц только пошел.
- Поздравляю. Так надо это дело обмыть.
- Успеем еще обмыть. А где Лис?
- В больницу Лис пошел, ему вчера на ****ках рыло набили.
- Чё, сильно побили:
- На него без слез смотреть нельзя, голова как арбуз напухла.
- А кто его так?
- Он их не знает.
Касаткин, потянувшись, сладко зевнул и присел к Бутусову на кровать.
- Медный, у меня к тебе разговор есть.
- Говори.
- Ты как себя вообще чувствуешь, не болеешь?
Бутусов, не отвечая, тоже потянулся, хрустнул суставами и, откинув одеяло, выпрыгнул из кровати. Сделав пару сильных маховых движений руками и несколько приседаний, он, надев брюки, не спеша, подошел к висевшему над тумбочкой зеркалу. Вглядываясь в свое отражение, Бутусов видел перед собой хоть и слегка опухшее от сна и неправильного образа жизни, но вполне симпатичное, с правильными чертами лицо, правда его немного портила чуть-чуть выступающая вперед верхняя губа, придавая физиономии по-детски обиженное выражение.
Бутусов пошарил в карманах, в надежде найти завалявшуюся сигарету, затем подошел к столу и начал выбирать более-менее подходящий «бычок». С наслаждением, затянувшись, он выпустил пару больших колец и, присев на стул, заговорил:
- Ты, Вася, не темни, тебя чё, сильно мое здоровье заботит?
- Да нет, мне твое здоровье ни к чему, я тебе просто дельце предложить хочу, где, может быть, кулаками поработать придется.
- Ну, так и говори, а то болеешь - не болеешь, чё надо-то, конкретно?
- Короче, есть наколка. Я знаю одного черта. У него туфельки «Саламандра» и «Пумовская» кофточка. Я тебе его показываю. Ты его запугиваешь или бьешь, забираешь шмотье, и мы его делим: туфли тебе, а мастерка мне.
Бутусов, затянувшись, последний раз, с сожалением плюнул на окурок и бросил его под кровать.
- Туфли бы мне не помешали, - сказал он, с грустью посмотрев на свои разодранные кроссовки, валявшиеся в дальнем углу комнаты.
- Так давай сделаем. У него нога такая же, как у нас с тобой. Я уже пристреливался. И роста он тоже небольшого. Ты, если чё, его с одного удара свалишь.
- А сам-то ты чё? Ну и забрал бы себе у него сам эту кофту, и туфли в придачу и делиться не надо было бы. Сам-то ты чё его не хлопнешь?
- Медный, ты гонишь. Он меня знает хорошо. Я его хлопну, а он сдуру все родителям расскажет, а те в ментовку побегут. «Кто такой? Вася Касаткин? Знаем такого». И пойдет Вася по сто сорок пятой, за грабеж, на лесоповал.
Бутусов рассмеялся.
- А Витя, значит, по сто сорок пятой на лесоповал - не страшно.
- Кто тебя найдет? Город у нас большой, областной. Ну, расскажет это чмо родителям: «Так и так, вещи сняли». Ну и чё? Побегут они в милицию, опишут тебя. Да таких пацанов с короткой стрижкой в городе тысячи. Короче, Медный, чё я тебя уговариваю? Ты обуться хочешь? Тогда давай вещи делать, а нет - я кого-нибудь другого найду.
- Подумать надо.
- Чё тут думать? Уже сегодня вечером и сделали бы. Он по вечерам в горсаду трется. Ты бы его там выцепил и раздел.
- В горсаду, на дискотеке? Он же там не один, наверное, ошивается. Там же и друзья его будут.
- Чё тебе его друзья? Они такие же ублюдки, как и он сам. Мы с тобой вместе придем в горсад, подойдем к пятаку. Я тебе покажу этого черта, ты его потихоньку отведешь в сторонку, надавишь на него, а я там буду рядом, если кто с его компании сунется, я тоже впрягусь. Вещи мы тогда, конечно, у него не заберем, но хоть рыла им понабиваем. Медный, ты, главное, все делай без суеты: потихоньку отвел его от пятака за деревья, поговорил, если надо - надавал по балде, забрал вещи и потихоньку свалил. Ему взамен свои драные тапки отдашь, а кофту просто забери, под курточку оденешь. Ты одевайся полегче, рубашку и куртку, чтобы кофту одеть и пойти.
- Слышь, так может, мне и куртку с ним заодно поменять, если она у него классная?
- Да нет, куртка у него левая. Старая «Аляска», уже штопаная перештопанная, твоя «Монтановская» лучше.
Дверь внезапно распахнулась, и в комнату ввалились Агапин с Кузьминым. У обоих были уже с утра осоловевшие глазки и идиотские улыбки на лицах.
- О, Васька! - заорал Агапин. - Где ты вчера был? Мы тут часов до трех ночи пыхтели. Ну, ничё, тут у нас еще пяточка осталась, вам с Медным раскуриться.
Кузьмин молча достал забитую наполовину папиросу и начал ее подкуривать.
- Вы где ночевали? - спросил Касаткин. - У баб, что ли?
- Какие, на хер, бабы? - Агапин, затянувшись, передал косяк Ваське. - Нас вчера хоть самих трахай. У Камсы ночевали. Полночи по обкурке на него жути нагоняли. Соседи его домой уехали, так мы с Лёхой Камсу насмерть зашугали. А где Лис?
- В больницу пошел, - выпуская дым, сказал Бутусов.
- Не везет Лису, вечно то рыло набьют, то сам по пьяни покалечится.
- Так конечно, он бухает всю жизнь насмерть, пока уже с ног не свалится, вот и влетает вечно, куда не следует, - проговорил Касаткин, вставая с кровати. - Ладно, Витя, короче, ты тут сильно не обкуривайся, не пьянствуй, часов в семь будь в комнате. Я за тобой зайду, и сходим, провернем то, о чем договаривались.
- Хорошо, Вася.
Агапин тупо уставился на Касаткина, пытаясь, напрячь одурманенные мозги.
- Слышь, а чё это у вас за дела секретные?
- Банк с Медным сегодня вечером решили выставить, - выходя из комнаты, бросил Касаткин.
- Гы, шутник. - Агапин достал простую беломорину и закурил. - Витек, вы куда собрались вечером?
Бутусов немного помолчал, затем нехотя проговорил:
- Ну, чё ты пристал? Надо нам одного Ганса прижать.
- Побить, что ли? Так давай мы поможем.
«Ну конечно, ты поможешь, а потом еще и с тобой делись, дураков нету".
- Не надо. Сами справимся. Вы сегодня вечером в горсаду будете?
- Не знаю, может, и зайдем.
- Если увидите, что нас с Васькой бьют, тогда и поможете.
- Ладно, не хочешь говорить, чё за дела у вас, не надо. Лёха! - Агапин хлопнул по плечу Кузьмина, который, сидя на стуле, уже клевал косом. - Не умирай, пошли пива попьем.
Кузьмин похлопал отяжелевшими веками и, с усилием выдавливая из себя слова, проговорил:
- Так денег у нас на пиво нет.
- Не ссы, сейчас по общаге прошвырнемся, найдем; Медный, дай червонец.
Бутусов усмехнулся.
- Я уже забыл, как он из себя выглядит.
- Ясно, пойдем дальше. Короче, если мы сегодня в горсад придём, кричи, поможем. Все, мы пошли бабки сшибать.
Быстрая композиция «Европы» неудержимо неслась с горсадовского «пятака». «Пятаком» молодежь называла круглую танцевальную площадку под открытым небом. Городской сад был большим зеленым парком, тянущимся по берегу реки. Огромные ворота центрального входа украшали по бокам белые колонны. Справа и слева от них тянулось высокое узорчатое металлическое ограждение, окружающее горсад до самой набережной. От ворот в глубь парка шла прямая аллея с множеством боковых ответвлений, идущих к различным аттракционам, кафе и детским площадкам. Следуя далее по аллее, в глубине парка, слева находился теннисный корт, справа - кафе-бар «Летний». Немного дальше аллея сужалась в узкую, обсаженную по обеим сторонам густыми деревьями, асфальтовую дорожку, которая выходила к «пятаку», где вечерами тусовалась молодежь. В центре была танцевальная площадка, с расположенной на ней эстрадой в форме раковины, откуда крутили музыку диск-жокеи. По окружности площадку окружала высокая металлическая ограда, за которой находился выложенный кафелем бассейн, метра два шириной и полтора метра в глубину, изредка заполняемый водой. Через ров к площадке вел узкий огражденный переход, где стояли контролёры, проверяющие билеты.
Обычно танцевала небольшая часть молодежи, основная масса слонялась вокруг рва, сидела на лавочках, курила, знакомилась, «чинила разборки», короче, решала свои дела под громкие звуки танцевальной музыки, льющейся из динамиков. За «пятаком» было множество густых деревьев и кустов, так что выясняющие отношения обычно отходили за деревья, и там происходили одиночные или групповые драки и избиения. Изредка вспыхивали потасовки и на самом «пятаке», но быстро утихали, чтобы затем продолжиться где-нибудь в более темном уголке горсада. Случались там и массовые побоища, когда пустел «пятак», и до самых ворот, по всем аллеям гоняли каких-нибудь залетных пацанов, из более отдаленных районов города. Дискотека в городском саду была летняя и поэтому где-то в начале октября, с наступлением первых холодов ее прикрывали до следующей весны.
В этом году до закрытия дискотеки оставались уже считанные дни, поэтому Касаткин не хотел откладывать грабеж на потом. Он знал, что Гусенок - такое прозвище было у парня, которого он хотел раздеть – «трётся на пятаке» почти каждый день, и что после закрытия дискотеки его будет намного труднее «выцепить».
Касаткин и Бутусов стояли немного в стороне от «пятака», на тропинке, ведущей в туалет, и вглядывались в праздношатающуюся под музыку толпу. Вечер был довольно прохладный, и Бутусов ежился в своей легкой курочке, одетой на рубашку.
- Где этот твой черт? - дрожа от холода, обратился он к Касаткину. - Может, он вообще сегодня не придет, а я тут, еще полчаса - и дуба врежу.
- Не колотись, скоро согреешься.
- Когда скоро? Мы тут уже час торчим.
- Подожди еще немного. Я тебе точно говорю, он тут каждый вечер обитает. Оглянись лучше, видишь вон ту рыжую кобылу, которая с пацаном кучерявым разговаривает?
- Бутусов быстро бросил взгляд назад. Метрах в десяти от них стоял высокий парень с шапкой кучерявых волос на голове и сквозь зубы мурлыкал что-то стоящей рядом рыжей длинноволосой девочке. Короткая, в обтяжку куртка из кожзаменителя еле вмещала в себя пышные формы ее груди. Скользнув взглядом ниже, Бутусов отметил мощные ляжки под туго обтянувшей их джинсовой юбкой.
- Ты про эту, с большими сиськами?
- Да.
- Ну и?
- Мы с Ванькой летом ей в рот давали. Она в культпросветовской общаге живет. За щеку классно берет. Надо будет как-нибудь с тобой...
Касаткин прервался на половине фразы, вглядываясь в стоявших вокруг танцплощадки людей.
- Медный, смотри сюда, - Касаткин кивнул вправо от «пятака», - видишь, вон трое подошли? Один в голубой куртке «Врангель», толстый такой.
- Вижу.
- Он со вторым разговаривает, а рядом третий в коричневой «Аляске» стоит, вот это тот, кто нам нужен.
Бутусов присмотрелся внимательнее, оценивая невысокую, на вид щуплую фигуру Гусенка.
«Хорошо, этого я сейчас сделаю».
- Я пошел, Вася.
- Подожди, - Касаткин поймал его за рукав, - не торопись. Он тут до самого закрытия будет торчать. Постоим, посмотрим, может, он от этих двоих отойдет. Главное, не суетись. Отведешь - и дави на него морально. Я этого ссыкуна знаю, его и бить, наверное, не придется, он все так отдаст.
Бутусов кивнул, чувствуя поднимающуюся внутри нервную дрожь.
«Спокойно, все будет отлично».
Гусенок отделился от своих друзей и пошел в их направлении. Пройдя рядом с Бутусовым, он спустился по ступенькам в туалет.
- Медный, давай. Поймаешь его на выходе из туалета. Веди вправо за деревья. Я буду рядом. Если кто полезет, я тоже впрягусь.
Бутусов подошел ближе к туалету. Подождав некоторое время, он увидел поднимающегося по ступенькам Гусенка. Выждав, когда тот поравняется с ним, Бутусов взял его за локоть и потянул немного на себя. Из динамиков неслись завывания Аллы Пугачевой:
Как это странно происходит,
Как в море парусник уходит.
Так постепенно и проходят
Наши мечты.
- Брат, можно тебя на секундочку?
- Чё такое?
- Разговор у меня к тебе есть. Пошли, отойдем в сторонку. - Бутусов, крепко держа его за локоть, потянул сильнее вправо.
Гусенок дернулся, пытаясь освободить локоть.
- Чё тебе надо, какой разговор?
«Упираешься, сука».
Бутусов крепче сжал локоть, потихоньку увлекая свою жертву к деревьям.
- Ты чё, крыса, задергался? Будь ты мужиком. Чё ты боишься? - Он сумел, наконец, оттеснить Гусенка за деревья.
- Чё тебе надо? - срывающимся голосом, явно нервничая, снова заладил тот.
Все дальше парусник, все дальше,
Все больше между нами фальши,
Так неужели, милый мальчик,
Это был ты?
«Боишься, сука».
- Чё ты, как попугай: чё тебе надо, чё тебе надо? - передразнил Гусенка Бутусов. - Слушай сюда. Хочешь, я тебе сейчас башку разобью?
Гусенок завертел головой, пытаясь разглядеть за деревьями своих друзей.
- Стой спокойно. - Бутусов, отпустив локоть, взялся за отворот «Аляски» и потянул его на себя. - Ты хочешь, чтобы я тебя положил здесь?
- Чё я тебе сделал?
«Вася прав, ссыкун».
- Если бы ты мне чё-то сделал, я бы тебя убил давно. - Бутусов, усмехнувшись, дружески приобнял Гусенка за плечи, постепенно отодвигая того все дальше за деревья. - Слышь, ты, у тебя мама, папа есть? Молчишь, значит есть. Ты же с ними вместе живешь? Обут, одет, накормлен досыта? - Бутусов сделал паузу, вглядываясь Гусенку в глаза. - А я бродяга по жизни, что где возьму, тем и живу, так давай с тобой поделимся по справедливости.
- Чем поделимся? - Дрожащий подбородок с головой выдавал его испуг.
«А теперь танцуем или слушаем, кто, как хочет, под незамысловатый, но, вместе с тем, очень заводной шлягер «Не волнуйтесь, тетя», - извергался из динамиков немного гнусавый голос диск-жокея.
Бутусов потянул замок на куртке, расстегивая ее
- А вот у тебя под курткой кофточка неплохая и туфли на ногах хорошие, давай поменяемся, а, друг?
- Не, - Гусенок отрицательно затряс головой, - я не могу, родители сразу всю милицию на ноги поднимут. Не, нельзя.
«Мусорами пугает, гад».
- Ты меня, наверное, не совсем понял. - Бутусов чуть развернулся для более удобного удара с правой руки. - Я здесь не собираюсь разговаривать о том, что сделают твои родители. Если ты, говно, будешь продолжать упираться рогами, я тебя сейчас покалечу и обоссу.
Гусенок лихорадочно шарил глазами по сторонам, видно было, что он сильно напуган таким наглым натиском и, в то же время, изо всех сил старается побороть свой страх. Он понимал, что его раздевает такой же самый пацан, как и он сам, и что все зависит от того, как он себя поведет.
Это было давно, помню, шло одно кино,
Там забавная песенка звучала.
Но прошло много лет, этой песенки куплет
Навсегда остался в памяти моей...
Он пытался унять противную дрожь в коленях и, собравшись с силами, рванулся, стараясь освободить ворот «Аляски».
- Пусти, я сейчас пацанов позову!
- Ах ты чмо.
Бутусов хлестко ударил правым боковым, но Гусенок, ожидавший удара, нагнул голову, и кулак только слегка задел его по затылку. Гусенок дернулся изо всех сил и, наконец-то вырвавшись, по инерции упал на землю. Бутусов, воспользовавшись его падением, моментально прыгнул сверху и слету ударил, на этот раз, попав куда-то в область правого глаза. Гусенок заскулил и попытался подняться, но Бутусов, придерживая его левой рукой, приложился еще два раза, разбив ему в кровь ухо. Тот закрыл голову руками и заорал в надежде, что его услышит кто-нибудь на пятаке.
Ой, напрасно, тетя, вы все слезы льете
И все смотрите в окно.
Не волнуйтесь, тетя, дядя на работе,
А не с кем-нибудь в кино...
Бутусов, вставая, несколько раз пнул Гусенка в голову, заставляя замолчать, затем поднял его с земли за волосы и хорошенько встряхнул.
- Ну что, чмо, додёргался?
Еще раз, для порядка пнув Гусенка коленом в живот, Бутусов рванул у него на куртке замок.
- Давай снимай кофту и тапки, если не хочешь, чтобы я тебя по жизни дураком сделал.
На набережной Бутусова догнал Касаткин.
- Ну, видишь, все классно получилось, как я и говорил.
- А ты откуда вынырнул?
- Я все время за тобой следил.
- Бить все-таки пришлось, так не хотел отдавать.
- Я видел. Я там из-за кустов выглядывал. Он сам виноват, разделся бы по-хорошему, никто бы его не трогал.
Бутусов молча закурил. Противно ныли после ударов костяшки пальцев на правой руке, и на душе почему-то не было радости от отобранных вещей. Глубоко внутри засело смутное предчувствие чего-то очень плохого.
9
В ординаторской царили порядок и чистота. Нина Павловна, заведующая гематологическим отделением, восседала за солидным, светлой полировки столом, медленно крутя в пальцах шариковую ручку. Напротив, у правой стены, за столом чуть меньших размеров сидела Эльвира Семеновна, врач-гематолог, и сбоку - старшая медсестра, Валентина Сергеевна. У окна, рядом со столом Нины Павловны, изучая отрешенным взглядом, узор на устланном линолеумом полу, скучал на стуле Федоров.
- Что будем с тобой делать, Федоров? - отложив, наконец, в сторону ручку, громко спросила Нина Павловна.
На полу симметрично расположились узоры, напоминавшие черно-коричневые ромашки.
- Ты же уже взрослый восемнадцатилетний парень, - продолжала Нина Павловна. - Неужели ты не понимаешь, во что тебе обойдутся все эти побои и травмы? - Нина Павловна сделала паузу, барабаня пальцами по столу. - Я вижу, ты не очень над этим задумываешься. Любая серьезная опухоль от удара на твоей голове грозит тебе кровоизлиянием в мозг, после которого следует смертельный исход. А руки и ноги? Ты и сам прекрасно знаешь, что с каждой последующей травмой на суставы все более возрастает вероятность их дальнейшей деформации и, наконец, полной потери работоспособности. Я понимаю, что больным гемофилией не избежать различных опухолей, но ты в последние два-три года постоянно поступаешь в больницу со следами всевозможных побоев. У меня создалось впечатление, что ты ведешь безалаберно-хулиганский образ жизни. Федоров, я тебе заявляю как врач, с твоим здоровьем ты долго не протянешь.
Федоров перевел взгляд на дверь, выкрашенную белой эмалевой краской. Опухшая часть лица приобрела синий оттенок, но боль почти уже утихла.
- Подождите, Нина Павловна, - вмешалась Эльвира Семеновна. - А может быть у него невыносимые условия жизни в общежитии, может, стоит ходатайствовать перед администрацией, чтобы его перевели в другую комнату. Может, он дерется с ребятами, которые живут вместе с ним. Сергей, пойми, мы хотим тебе помочь. Давай вместе решим, что нам сделать, чтобы избежать твоих синяков. - Мы с тобой разговариваем уже полчаса. Сначала мы пытались добиться от тебя, что с тобой случилось в этот раз, но ты не хочешь нам ничего рассказывать, ладно, давай просто поговорим с тобой о том, как ты живешь, и что мы можем для тебя сделать.
- Да что с ним разговаривать. - Нина Павловна продолжала крутить шариковую ручку. - Ему же все как об стенку горох. У него же на лице написано: как вы мне все надоели.
«Как вы мне все надоели».
Нина Павловна отложила ручку.
- Хорошо, если тебе наплевать, дело твое. Голова не кружится?
На двери была круглая бронзовая ручка с расходящимися концентрическими кругами.
- Нет.
- Иди в палату. Криопреципитат я уже заказала. Как принесут, сразу вольют.
Федоров тяжело поднялся со стула и захромал к двери.
- Да, кстати, - окликнула его Нина Павловна, - загляни в одиннадцатую палату, позови сюда Подиеву Наташу.
В коридоре Федорова остановила процедурная медсестра, Лариса, направлявшаяся в ординаторскую. Крепко сбитая невысокая фигура с крутыми формами, розовощекое, вечно смеющееся лицо, быстрые, энергичные движения – здоровая потенциальная мамка.
- Ну, как, получил от Нины Павловны втык за свои похождения?
- Да нет, мы довольно мирно побеседовали.
- Ладно тебе заливать, - быстро двигаясь дальше, бросила со смехом Лариска.
Федоров дохромал до одиннадцатой палаты и, постучав, открыл дверь.
- Подиева Наталья, на выход.
Девочка, сидевшая с книгой в руках на второй от окна кровати, подняла голову. Федоров встретился с взглядом ее больших, усталостью обведенных глаз. Светло-русые волосы чуть ниже плеч и огромные грустные глаза на бледном худеньком лице. В красном плюшевом халатике, облегавшем ее фигурку, она была похожа на девочку-подростка, лет четырнадцати-пятнадцати.
- Куда на выход?
- В ординаторскую.
- Спасибо.
«Не за что, маленькая».
Федоров пошел к себе в палату.
Вечером, сидя за картами, он спросил, что это за Наташа Подиева.
- Эта та, худая, маленькая? - вопросом на вопрос ответил Коля, крупный парень лет двадцати пяти.
- Да.
- А чё, понравилась?
Федоров молча тасовал карты.
- Ничё девочка, глазастая, - развивал тему Колек, - только худая сильно, ни сиськи, ни письки и жопа с кулачок.
Федоров начал сдавать, играли в шубу с клином или шестьдесят шесть.
- Тут у нас Олег лежал, штангист, - продолжал Коля. - Он ею занимался. Домой к себе водил. Говорил, в постели юлой крутится.
- Худые - они все злые, - подал голос с кровати мужик лет сорока. - Меня недавно одна искусала всего...
Федоров молча играл, думая о чем-то своем. Боль в колене притупилась, и, похоже было, что денька через три он сможет более-менее нормально ходить.
10
Косоротов добил сигарету и, встав с корточек, с наслаждением потянулся. Сидевший рядом Агапин поднял глаза и, лениво растягивая слова, спросил:
- Расскажи Вадёк, как жизнь семейная?
Косоротов одно время учился в Химико-Индустриальном техникуме и жил в той же "общаге", где жили Федоров с Бутусовым. Но учился он недолго. Не прошло и года, как он стал все реже появляться в "технаре", забросил учебу, стал покуривать травку, и в итоге его исключили из техникума за неуспеваемость. Косоротов съездил домой, пожил немного там, пока ему не наскучило, и снова вернулся в город. Там его ждала давняя подружка, которую он знал еще с детских лет, когда жил некоторое время в городе с родителями и ходил в школу. Юля любила Косоротова всей душой. Она очень боялась его потерять и когда обнаружила в свои неполные семнадцать лет, что беременна, то, вопреки здравому смыслу, даже обрадовалась этому, считая, что ребенок наконец-то удержит Вадима около нее навсегда. Косоротов, и правда, отнесся к этому известию очень серьезно и сразу предложил Юле заключить брак. Родители обеих сторон, узнав об этом, схватились за головы. Юле еще не было семнадцати, и она училась на втором курсе Машиностроительного техникума. Косоротову только-только исполнилось восемнадцать, а впереди неотвратимо маячила армия.
Попричитав и попив валидол, родители стали готовиться к свадьбе. Решили, что жить молодые будут у Юлиных родителей, в городе. Косоротов первое время старательно пытался быть примерным семьянином. С помощью тестя он устроился на шахту, пошел в вечернюю школу, чтобы получить среднее образование, в общем, старался изо всех сил. Но все это стало очень быстро ему надоедать. Будучи общительным пацаном, вкусив свободную от родительских запретов безалаберную жизнь в общежитии, ему все труднее было удерживать себя вечерами в кругу семьи. Юля, с каждым месяцем беременности, все неохотнее выходила куда-нибудь в гости, не говоря уже о дружеских попойках и дискотеках, а Косоротов просто физически изнывал от однообразия такой жизни.
Сойдясь во дворе со своими ровесниками, такими же любителями курнуть травки, попить пивка, пройтись по бабам, Косоротов, тайком от жены, начал периодически прогуливать вечернюю школу, пока окончательно не забросил учебу. Но дома он об этом не говорил, а продолжал вечерами якобы посещать занятия, шатаясь вместо этого с друзьями по хатам и пивнушкам. У тещи постепенно начали закрадываться сомнения насчет того, где зять проводит вечера, и почему он постоянно приходит с устойчивым запахом алкоголя. Дома назревал скандал.
Так и в этот вечер, Косоротов, собравшись в вечернюю школу, вместо этого зашел к своему приятелю, Калине, такому же шалопаю, как и он сам. Потом Калина побежал на свидание, а Косоротов, от нечего делать, решил сходить в общежитие, возле которого встретил Агапина.
У того в последнее время конопля была постоянно. В этот раз он так же предложил Косоротову раскуриться.
Зайдя в расположенный рядом с общежитием детский сад, они под грибком «пыхнули косяк» на двоих и «перлись» от нахлынувших ощущений.
- Так как семья? - повторил свой вопрос Агапин. - Теща не достала еще?
У Косоротова погрустнело лицо.
- Все уже достали. - Он смачно плюнул метра на три. - И семья достала, и шахта. Уже выть хочется от такой жизни.
- Да. - Агапин понимающе кивнул. - Меня на шахту под автоматом не загонишь. Сам виноват, раз женился - корми семью.
Он помолчал, с трудом понимая философский смысл своих слов, сплюнул и так же лениво продолжил:
- Слышь, а теща у тебя молодая?
- Сорок лет.
- О, так ты засади ей. - Агапин коротко гоготнул. - Она тебя на руках носить будет.
- Чтобы мне потом тесть яйца оторвал?
- Да-а, - глубокомысленно протянул Агапин, - без яиц хреново.
Помолчав, он встал с корточек и попрыгал, разминая затекшие ноги.
- Что-то драп сегодня какой-то мертвый, на сон тянет.
- Убитое состояние, - согласился Косоротов.
- Пошли в общагу залезем, может у Медного, чё-нибудь подогреться есть.
- Не-е, - с тоской протянул Косоротов. - Мне домой пора. Жена ждет.
- Брось ты, время - еще девяти нет. Скажешь, в школе стенгазету рисовал. - Агапин запнулся, прикидывая, про какую это он стенгазету мелет, затем приобнял Косоротова за плечи и хитро ему подмигнул. - Там в триста двадцать девятой комнате бабы новые есть. Мы с Лешей Кузьминым туда заходили. Девки конкретные, насчёт позажиматься, побухать.
- У нас же денег на бухало нет.
- У них возьмем. Камсу за водкой на вокзал пошлем. Пошли, а то короед родится, из дому совсем не выпустят.
Косоротов от противоречивых чувств буквально разрывался надвое. Одна половина сознания упорно гнала домой, пугая осложнением семейных отношений, другая же, одурманенная анашой, тихо нашептывала, что ничего страшного не произойдет, если он залезет в общежитие и расслабится часок-другой, дома ничего и не заметят.
- Ну, чё, погнали? Не тяни время, - продолжал дергать его Агапин.
- А-а, - Косоротов махнул рукой, - полезли в общагу.
Перемахнув забор детского сада, они подошли к общежитию с торца и, пройдя по лицевой стороне под окнами, встали напротив комнаты, где жили Федоров с Бутусовым. Агапин нашел на земле небольшой камушек и кинул в светящееся окошко. Через несколько секунд в форточке показалась взъерошенная голова Бутусова.
- Чё надо?
- Шоколада, - Агапин хохотнул. - Медный, кинь покрывало. Мы с Косым залезем.
Бутусов издевательски широко зевнул.
- Все, закрыта лавочка. Я уже здесь не живу. Нам с Лисом сказали в трехдневный срок покинуть общежитие. Лис, правда, еще не знает, он в больнице прописался, а у меня завтра срок истекает. Так что, айхайгель, ребята, меняйте входное окно.
- Медный, не выделывайся, тебе все равно уже терять нечего, по-любому выгонят. Если и заметят, что к тебе в окно залазят, какая разница.
Бутусов зевнул еще раз, почесал нос, ухмыльнулся и уже серьезно сказал:
- Куда ж вас денешь. Курить есть?
- Есть.
- Сейчас я покрывало сброшу.
Бутусов исчез из форточки. Через некоторое время он открыл полностью окно и выбросил покрывал, держа один конец у себя в руке. Подпрыгнув, Агапин поймал болтавшийся уголок покрывала и, быстро перебирая руками, упираясь ногами в стену, полез на второй этаж. Вынуждаемый обстоятельствами бродячей жизни, он проделывал эту операцию с покрывалом десятки раз и влезал на второй этаж в любом состоянии опьянения или обкурки, но, как говорится, раз на раз не приходится. В этот вечер удача повернулась к нему спиной. Уже зацепившись за подоконник, он рванулся, подтягиваясь, и сам не понял, что произошло дальше. Пальцы скользнули по карнизу, и, сорвавшись, Агапин «хлопнулся» на землю. Упал он крайне неудачно, всей тяжестью тела сев на копчик. Что-то надломилось в спине, сковывая грудь, перехватило дыхание. Острая боль, пронзившая спину, глухо отдалась в почках, вызывая внезапную тошноту. Агапин, лежа на спине, застонал, конвульсивно загребая ногами. Косоротов, не на шутку перепугавшись, начал ходить кругами, нелепо разводя руками и по-идиотски причитая: «Ой, ты че, Слава, Славка, ты че?» На Бутусова же, наоборот, напал приступ дурацкого смеха. Понимая серьезность ситуации и неуместность своего «ржания», он спрятался за подоконник и, беззвучно высмеявшись, снова выглянул в окно. Агапин затих, тихонько постанывая и матерясь.
- Как ты там? - позвал его Бутусов.
- О-о-оо. - Агапин шевельнулся. - Вадек, дай руку.
Уцепившись за Косоротова, он стал медленно подниматься с земли. На лице Агапина то и дело появлялись волнами накатывающиеся гримасы боли. Кое-как, охая и кряхтя, он, наконец, сумел встать на ноги и, чувствуя ноющую боль в спине, судорожно дыша, собирался с силами.
- Ну, как ты? - снова позвал его Бутусов.
Агапин сделал несколько глубоких вздохов и поднял голову вверх.
- Давай покрывало.
- Ты че, дурак, убиться хочешь?
Косоротов снова забегал вокруг.
- Слава не надо. Пошли лучше на лавочке посидим. Ты же сейчас сорвешься опять.
- Давай покрывало, - не слушая его, упрямо повторил Агапин.
Бутусов обреченно вздохнул, потом снова опустил покрывало вниз.
- На! Черт с тобой! Хочешь шею сломать, дело твое.
Второй раз Агапин лез медленно, постанывая с каждым рывком рук. Бутусов, дождавшись, когда тот схватился руками за карниз, быстро перегнулся через подоконник, крепко схватил его за куртку и изо всех сил стал тянуть в комнату. Тяжело перевалившись через подоконник, Агапин мешком брякнулся внутрь. Следом быстро влез Косоротов, и они с Бутусовым аккуратно положили его на кровать.
- Че у тебя болит? - отдышавшись, спросил Бутусов.
- Сзади. В районе почек и позвоночника. - Агапин устало прикрыл глаза. - Может, я позвоночник сломал.
- Ты бы тогда вообще двигаться не смог, не то, что по окнам лазить.
- Скорее всего, почки отбил, - со знанием дела сказал Косоротов, - у меня в детстве такое было. Потом неделя кровью ссал.
- Да, скорее всего почки, - вздохнув, проговорил Агапин. - Слышь, Вадек, так это опасно, нет?
- Ничего страшного, только детей может не быть.
Бутусов громко захохотал.
- Э, ты че мелешь, баран? При чем тут дети? Ты его не слушай, - обратился от к Агапину, - этот знаток сейчас такого наговорит, что тебе только один выход останется: разбежаться - и башкой об угол.
- Че ты гонишь? - обиделся Косоротов. - Мне кто-то из знакомых говорил, если почки плохие, значит, детей не будет.
- Ха, твои знакомые в медицине разбираются так же, как я в балете. Давай лучше сигарету.
Агапин тоже закурил и лежал с мрачным видом, пуская дым в потолок. Боль в спине утихла, но при движениях глухо отдавалась по всему телу.
Через некоторое время Косоротов тем же путем вылез в окно и побежал домой к жене. Бутусов завалился на вторую кровать, как и был, в туфлях, и лежал, сосредоточенно думая о чем-то своем.
- Слышь, Медный, - негромко позвал его Агапин.
- Че?
- Ты мне завтра поможешь в больницу дойти?
- Помогу.
- Вот гад, не повезло.
- Да-а.
Настроение было прескверное. Агапин лежал, закрыв глаза, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. Спина тупо ныла. Хотелось выпить водки и забыться во сне. Бутусов же думал о том, что уже завтра ему придется покинуть общежитие, и, само собой, остро вставал вопрос о крыше над головой. Проблемы, проблемы.
11
Дождь. Скверный, нудный, осенний непрекращающийся дождь. Серые здания областной больницы выглядят невероятно скучно, словно они из царства серых безликих теней. Всюду скука и тоска, сон и одиночество. И постоянно моросящий мелкий дождь, навевающий страшную, тоскливую депрессию.
Уже почти неделю он лежит в больнице. Тело понемногу возвращается к своему нормальному состоянию. Ноги и руки снова обрели былую работоспособность. Только на лице ещё видны желто-зеленые разводы, оставшиеся от синяков.
Федоров молча курил у открытого в коридоре окна, ни о чем не думая, уставившись сквозь пелену дождя на, находящееся напротив, серое здание детского отделения больницы.
- Федоров, - раздался сзади женский голос, - ты опять в отделении куришь. Тебе что, трудно выйти на улицу?
Федоров медленно повернул голову. Рядом стояла Татьяна, дежурившая в эту субботу медсестра.
- Я же окно открыл.
- Ну и что? - Татьяна даже покраснела от негодования. - Во-первых, весь дым тянет обратно в отделение, и к тому же здесь больные ходят, а ты сквозняки устраиваешь.
- Ладно, ухожу.
Федоров прикрыл окно и пошел к двери, выходящей на лестницу. Там было тихо и пахло мелом, сыростью и еще чем-то земным. Федоров собрался было уже пройти наверх, как вдруг уловил ниже, на лестничной площадке, какой-то звук, похожий на вздох. Он тихонько нагнулся и, заглядывая под перила, увидел одинокую худенькую фигурку в плюшевом халате, стоящую возле окна.
Он негромко свистнул. Наташа продолжала стоять, глядя в окно. Федоров сошел по ступенькам и, подойдя к окну, стал рядом.
- Чё ты не реагируешь? Я же тебя зову.
- А я на свист не откликаюсь.
- Ну, надо же. - Федоров хмыкнул. - Давай окно откроем?
- Давай.
В открытое окно ворвался тихий шум дождя и влажный, холодный воздух.
- Ну что, давай познакомимся.
- А я знаю, тебя Сергей зовут.
- Кстати, как тебя зовут, я тоже знаю.
- Конечно, ты же меня к врачу звал.
Федоров достал сигарету и снова закурил.
- Фу, перестань, - Наташа сморщила носик. - Так хорошо дождем пахло, а ты со своим дымом все портишь.
- Сейчас пару тяг сделаю и брошу.
Они некоторое время стояли молча, наблюдая мокрый больничный двор. Федоров выкинул бычок и, опершись руками о подоконник, хмуро глядел куда-то в пустоту.
- Ты не очень разговорчивый, да?
- Просто приступ меланхолии.
Наташа, склонив голову набок, с интересом посмотрела на него.
- И часто у тебя приступы меланхолии?
- Да нет, не очень, но бывают.
Федоров взглянул на Наташу.
- Ты тоже особо веселой не выглядишь.
- Нет, что ты, обычно я веселая и разговорчивая. Это просто тут скучно очень, больница все-таки.
- Да, тоскливо здесь.
«Какие у тебя огромные глаза. Ты красивая».
- Пошли наверх, к чердаку, - предложил Федоров. - Там стулья есть. Посидим, потреплемся, все равно, пока мертвый час, в отделении делать нечего.
Наташа замялась в нерешительности, затем улыбнулась и кивнула головой.
На последней лестничной площадке перед чердаком было немного сумеречно. Свет падал из единственного небольшого окна, и его явно не хватало, чтобы осветить всю площадку. По углам прятались колючие тени.
Федоров поставил к окну два стула, и они уселись, наблюдая все тот же непрекращающийся дождь.
- Мы с Ларисой про тебя разговаривали, - тихо сказала Наташа.
- С какой Ларисой?
- С процедурной медсестрой.
- А-а. Ну, и что она про меня наговорила?
- Она очень хорошо о тебе отзывалась. Сказала, что ты живешь в общежитии и, что ты очень умный парень, только почему-то поступаешь в больницу все время, как после сражения.
- Не все время.
- Ну, очень часто, а еще она сказала, что у тебя плохая свертываемость крови, что бываешь веселым, но бываешь и очень злым, много читаешь, немного играешь на гитаре, никогда не прочь выпить и много куришь. Вот.
- Достаточно полная информация. А чего это вдруг вы обо мне разговаривали?
- Просто разговор зашел, и мне интересно было о тебе что-то узнать. Я, когда первый раз тебя опухшим увидела, мне тебя так жалко стало. Я подумала, вот сволочи, за что они так его.
Федоров усмехнулся и пристально посмотрел на нее.
«Жалко, значит, стало».
Он, обняв Наташу, притянул ее к себе и поцеловал в губы. Она вырвалась и встала со стула.
- Ты, чё вскочила?
- Ты еще, вдобавок ко всему, оказывается, и очень наглый.
- Тебе, что, неприятно, что я тебя поцеловал?
- Ну почему неприятно, просто нельзя же так с ходу. Мы с тобой только первый раз общаемся, а ты сразу обниматься лезешь.
- Ладно, садись. Я просто захотел тебя поцеловать. Расскажи тогда о себе. Ты местная?
Наташа села, откинув со лба прядь волос. У нее очень интересно получался этот жест. Она коротко дунула уголком рта, одновременно вздергивая головой, но через некоторое время челочка опять падала ей на глаза, и она снова, тем же способом, водворяла ее обратно.
- Нет, я не отсюда. Я здесь учусь, в Пищевом техникуме.
- А живешь где, в общаге?
- Да.
- Как тебя такую маленькую мама в общежитие отпустила?
- Вот так вот, отпустила и все.
- Не скучаешь по дому?
- Нет, я дома часто бываю, почти каждый выходной. А ты откуда?
- Я местный.
Наташа удивленно подняла глаза.
- А почему ты в общежитии живешь?
- Ну, это долго рассказывать.
- Ты что, куда-то торопишься?
- Да нет. Ну, в общем, я тут жил с отцом и с мачехой и, короче, не совсем с ними сошелся характерами.
- А мама твоя где?
- Умерла, уже давно.
- Извини.
Наташа положила на его руку свою и тихонечко ее сжала. Федоров внимательно посмотрел на её бледное лицо, затем опустил глаза вниз. У нее была тоненькая, словно веточка, кисть, совсем белая, с едва заметными ниточками вен. Их руки составляли весьма резкий контраст. На фоне загорелой руки Федорова, Наташина рука поражала своей почти безжизненной бледностью.
Фёдорову вдруг стало жарко, захотелось поднести её руку к губам и нежно поцеловать.
- Видишь, какая белая? - перехватив его взгляд, сказала Наташа. - Мне врачи этим летом загорать совсем запретили.
- Давно ты в больнице?
- С июня, мне тут с перерывами лежать приходится. Мне проводят курс лечения недели за две, затем я месяц отдыхаю. Это я уже четвёртый раз в больнице.
- Что у тебя?
- Анемия, говорят. Но вообще-то, меня обследуют. Я до этого вообще не болела, спортсменкой была, легкоатлеткой. А в июне слабость появилась, голова стала болеть, и вот я тут.
Фёдоров молча слушал, глядя на моросящий за окном безликий дождь. «Дай бог, Наташа, тебе поскорее расстаться с этой вонючей больницей, - думал он. - Многие, попав в это отделение, так и живут, поступая сюда снова и снова, и так до конца своих дней».
- Серёжа, ты что замолчал, - толкнула его Наташа и тихо хихикнула. - Ой, извини, у тебя лицо такое смешное в этих синяках.
- Как у идиота?
- Нет, они тебя не портят, просто ты интересно выглядишь, весь зеленый, желтый, синий.
Фёдоров улыбнулся и ласково приобнял её за плечи.
«Попробуем ещё одну попытку».
Наташа, слабо сопротивляясь, попыталась удержаться на расстоянии, но затем сама прильнула к нему.
Фёдоров начал целовать её лицо, начиная с глаз и заканчивая губами и дальше, к шее. Его руки, крепко сжимая худенькое Наташино тело, жадно шарили, ощупывая и лаская каждый сантиметр.
Наташа, закрыв глаза, прерывисто задышала, теперь уже сама, стараясь прижаться всё сильнее, чувствуя охватившую её сладостную дрожь.
А за окном продолжал, убаюкивая, что-то нашёптывать серый дождь. Под крышей прятались нахохлившиеся взъерошенные голуби. По небу медленно перемещались тёмные обложные тучи. Небо плакало, тоскливо и протяжно. Плакало над нашими грехами и болезнями, стыдом и совестью, разумом и глупостью, прощая нам всё это и разрешая продолжать жизнь в том же духе.
Внизу со скрипом открылась дверь. Из отделения вышел дед и чиркнул спичкой, прикуривая торчащую в зубах папиросу. Наташа испуганно отстранилась от Фёдорова и села прямо, прислушиваясь к своему, бешено стучащему сердцу.
Фёдоров недовольно посмотрел вниз на старика.
«Чё тебе, дед не спится? Ходишь тут, отвлекаешь».
- Сколько сейчас, интересно, время? – кое-как успокоившись, подала голос Наташа.
- Вон у деда спроси.
- Скажите, пожалуйста, который час? – крикнула Наташа вниз.
Дед, подняв голову, увидел их и радостно заулыбался.
- Время? Сейчас, ребятки, скажу. А времечка, без пятнадцати минут пять.
- Ой, ну ладно. Я в палату пойду, а то сейчас температуру будут мерить. – Наташа встала, поправляя халат. – Пока, Сергей, было очень приятно с тобой пообщаться.
- И мне тоже было очень приятно.
«Пообниматься».
Наташа, спустившись вниз, вошла в отделение. Фёдоров достал сигарету и, откинувшись на спинку стула, с наслаждением закурил. Снизу, по ступенькам, кряхтя, поднялся дед и присел рядышком.
- Ну что, молодой, как дела?
- Лучше всех.
- Пощупал девку?
- Пощупал.
- Дело молодое. Я в твои годы ни одну не пропускал…
Дед попался словоохотливый, начал трепаться о своих похождениях и былой жизни. Фёдоров молча кивал, не слушая ни единого его слова.
Вечером Фёдоров зашёл в палату к Кириллову. Кириллов был его ровесником. Они учились в одной школе, в параллельных классах и долго не знали, что болеют одним и тем же заболеванием, пока не встретились в больнице. Кириллов ещё с детства был нытиком, типичный очкарик с круглым лицом и ямочкой на подбородке. У него была страсть к шахматам, ребусам, шарадам, всяческим головоломкам. Он знал тысячу игр на бумаге и на шахматной доске, умел делать из капельниц чёртиков и разных животных, составлял кроссворды, был мастером по части спокойных игр.
Этим вечером он был занят "пирамидой Рубика", подгоняя по цвету её стороны. Фёдоров долго следил за его быстро двигающимися пальцами. Наконец, Кириллов закончил и удовлетворённо осмотрел пирамиду со всех сторон.
- Треугольник намного проще "кубика Рубика", - со знанием дела проговорил он Фёдорову. – Только с непривычки повозиться немного пришлось; я ведь его первый раз собираю.
Фёдоров зевнул, с выражением скуки на лице.
- Да отстань ты со своим кубиком. Тебя когда выписывают?
- На той неделе должны. – Кириллов тяжело вздохнул, поправив очки. – Нога всё ещё побаливает.
У Кириллова было примерно то же самое, что у Фёдорова в детстве. У него не сгибалась в коленном суставе правая нога. Сустав у него деформировался сравнительно недавно, лет в пятнадцать и очень часто опухал, от малейшего толчка или неловкого движения. В этот раз он снова лежал с кровоизлиянием в правый коленный сустав.
- Ничё, Кирилл, пройдёт. У меня тоже в детстве костыль не работал. Со временем прошло.
На соседней кровати два мужика, лет под пятьдесят, ожесточённо жестикулируя, спорили о чём-то, всё повышая голоса. Наконец, один, не выдержав, обратился к ребятам, явно ища поддержку:
- Вот вы, молодые, находитесь, так сказать, на гребне волны. Вот как вы относитесь к тому, что сейчас выливают столько грязи на историю нашего государства?
- В смысле, какой грязи? – не понял Кириллов.
- Как какой? Начинают склонять всех наших бывших правителей, вытаскивают на свет всё грязное бельё. Все у них негодяи и палачи. А молодёжь слушает и теряет последнюю веру в будущее, плюёт на все идеалы и положительные примеры. Так зачем нам тогда нужна такая гласность, чтобы воспитывать озлобленное, ожесточённое поколение?
- Что же, по твоему выходит, Василич, - опять вмешался второй мужик.- Выходит всё, что было, быльём поросло, и обо всех тёмных делишках наших министров мы и знать не должны.
- Пускай кому надо, тот и знает, а зачем же принародно всех охаивать. До Ленина – и то уже добрались, ничего святого не осталось. Мы хоть в своё время во что-то верили, а каково теперь им? – Василич ткнул пальцем в сторону Кириллова. – Во что им теперь верить, в проституцию и наркотики?
Фёдоров, откровенно скучая, зевнул.
«Ну, завелась старая гвардия, теперь надолго».
- Кирилл, пошли, покурим.
- Я же не курю.
- Ну, постоишь со мной на лестнице. Тебе, чё, охота эти бредни слушать?
- Вот видишь, - обиженно обратился к соседу Василич. – Для него это бредни. А что тебе не бредни, пацан, водка, сигареты?
- Да уж лучше это. – Фёдоров открыл дверь из палаты и, обернувшись, бросил: - А от политики вашей сраной мне блевануть хочется.
В коридоре его догнал Кириллов.
- Всё, завёл стариков. Они теперь до ночи не успокоятся, будут молодёжь склонять.
- Флаг им в руки.
Этот вечер Фёдоров провёл в основном на лестничной площадке, вглядываясь в хмурое заплаканное небо, затем долго глядя на звёзды. Он разговаривал с Кирилловым или молча вспоминал Наташу. А небо продолжало орошать землю водой. Дождь. Осенний тоскливый дождь.
12
- Часы электронные, ремень, расчёска, деньги. Распишись. – Лейтенант подвинул Волохину журнал учёта.
- Чё-то денег маловато, - с улыбочкой, сквозь зубы, процедил тот.
- Я тебе сейчас дам, маловато. Расписывайся и мотай отсюда.
Волохин чиркнул в журнале ручкой и пошёл к двери.
- Счастливо, начальник.
- Давай, вали. Один хрен, скоро свидимся, Волохин.
Волохин вышел на крыльцо РОВД Ленинского района и встал, задумчиво глядя на улицу.
Волохин Ваня был плотно сбитым, крепким девятнадцатилетним парнем. На круглом, с первого взгляда немного простоватом лице обычно блуждала придурковатая улыбочка. Он любил напускать на себя вид простого, слегка "недогоняющего" парня. За этой его колхозной личиной скрывался цепкий до изворотливости ум. Волохин был наглым, жёстким, физически очень сильным пацаном.
В данный момент, стоя на крыльце РОВД, его больше всего заботило, куда бы сейчас податься и где найти денег на жизнь. Для начала Волохин решил основательно подкрепиться, чтобы лучше думалось. Пятнадцатисуточные супы, вперемешку с перловыми кашами, опротивели ему до тошноты.
Зайдя в расположенную неподалёку пельменную, Волохин взял двойную порцию пельменей, стакан сметаны и компот. Устроившись за дальним столиком, он вылил в пельмени сметану и с удовольствием приступил к приёму пищи. Не торопясь, тщательно пережёвывая, Волохин внимательно рассматривал находящихся в пельменной людей. В этот ранний час посетителей там было немного. Супружеская пара лет сорока с дочерью-подростком и три дамочки в другом конце зала, лет по тридцать, тридцать пять. Видя, что тут нет ничего интересного, Волохин углубился в свои мысли. Он со злостью вспоминал. Как по-дурацки глупо загремел на эти пятнадцать суток. Выловили его на вокзале. Волохин с двумя знакомыми пацанами тёрся от нечего делать, в толпе снующих взад-вперёд людей. Слонялись они просто так, в основном убивая время, надеясь встретить кого-нибудь из знакомых, которых можно раскрутить на выпивку или на курево. Внезапно откуда-то появился милицейский патруль и потребовал предъявить документы. Документов, естественно, ни у кого не оказалось, и их всех забрали в дежурную комнату милиции для выяснения личностей. Двух Ванькиных приятелей вскоре отпустили, у них всё было в порядке, а самого Волохина, как человека без определённого места жительства и работы, закрыли на пятнадцать суток.
Доев пельмени, Волохин блаженно откинулся на спинку стула и подсчитал оставшиеся финансы. Денег было не густо, как раз на пачку сигарет и чай с пирожками. Поразмышляв некоторое время, Волохин решил двигаться к Касаткину, в надежде, что тот будет дома. Старые детдомовские приятели, они немного разошлись в последнее время в разные стороны, так как Касаткин женился и уже был не такой вольной птицей, как Волохин. Но Ванька всё равно не забывал старого друга и периодически уводил Касаткина от жены в очередной загул.
Подойдя к общежитию, Волохин поднял с земли камушек и кинул его Касаткину в окошко. Подождав минуты две безрезультатно, он снова кинул, на этот раз камень потяжелее.
«Дома, наверное, нет, щегла».
Он уже собрался уходить, как вдруг форточка открылась, и в неё высунулось заспанное лицо.
- Привет, Васька. – Волохин изобразил тонкую ехидную улыбочку. – Что тебе снится?
Касаткин широко зевнул и протёр глаза.
- Тебя когда отпустили, сегодня, что ли?
- Вроде сегодня. – Волохин поёжился от налетевшего порыва холодного осеннего воздуха. – Холодно, аднака.
- Не месяц май.
- Ну, чё, Вася, выходи, придумаем, как согреться.
Касаткин секунду помедлил, как бы колеблясь, и нехотя сказал:
- Я вообще-то сегодня на работу собирался устраиваться.
Волохин снова растянул губы в тонкой улыбке.
- Пускай за нас паровоз работает, он железный. Брось ты, мы и без работы денег найдём.
Касаткин тряхнул головой, отбрасывая сомнения.
- Ладно, сейчас оденусь.
- Кинь сигаретку и спички. Я пока покурю.
Пока Касаткин одевался, Волохин отошёл к гаражам и, присев, с наслаждением закурил, делая затяжки полными лёгкими.
То и дело налетал промозглый сырой ветер, пригоршнями швыряя пожухлые сухие листья. Наступала поздняя осень, пора серости и сырости, тоски и дождей, грусти и ожидания долгими зимними вечерами. Как живёте, мадам Осень?
Касаткин вышел минут через двадцать пять. Засунув руки в карманы, он подошёл к Волохину и встал рядом, недовольно отворачиваясь от ветра.
- Что не весел, Вася?
- А, чё веселиться? В карманах не густо, работать не в кайф, погода и та дрянь.
- Давай бабки найдём, и сразу всё на мази будет.
- Давай найдём.
Волохин, хитро прищурив глаза и чуть склонив голову набок, задумчиво смотрел куда-то поверх росших около гаража кустов.
- Кто сейчас в общаге дежурит?
- Абрам.
Абрам – была кличка старого пузатого вахтёра, всем известного своим скверным характером.
- Абрам – это плохо. – Волохин с сожалением прищёлкнул языком. – В общагу не пройдёшь.
- А, чё тебе общага?
- Прошвырнулись бы по общежитию, может, у кого-нибудь денежки и нашлись бы.
Касаткин мрачно усмехнулся.
- Чтобы меня потом, как Медного с Лисом, из общаги в трёхдневный срок кышнули?
Волохин взглянул на него с интересом.
- Они, что, здесь уже не живут?
- Повыгоняли бедолаг.
- Когда же их успели?
- А пока ты в ментовке казённые харчи жрал. – Касаткин достал по сигарете и чиркнул спичкой, прикуривая сам и давая прикурить Волохину. – Пока ты там загорал, тут много событий произошло. Солёный позвоночник сломал, в больнице на растяжке лежит, Лис тоже в больнице, ему кто-то рыло набил, Медный уже, как Солёный, в общагу в окна лазит, официально его не пускают.
- Из технаря его ещё не выгнали?
- Пока нет, но я думаю, скоро он и оттуда вылетит.
Касаткин внезапно замолчал, словно уловил пришедшую в голову интересную мысль.
- Есть идея, Вано.
- Ну-ну, - оживился Волохин, - давай, Вася. Я знал, что у тебя светлая голова.
- Сегодня двадцатое число, так?
- С утра вроде так было.
- Сегодня в технаре стипендия.
Волохин некоторое время стоял молча, прищурившись, смотря на Касаткина, затем круто развернулся и пошёл прочь от гаражей, махнув ему рукой.
- Чё ж мы стоим, идиоты? - крикнул он на ходу. – Пошли, сегодня я угощаю.
Было тринадцать часов пятнадцать минут, когда Бутусов вышел покурить перед последней парой. Оставалось совсем мало дней учёбы в техникуме, затем электромехаников четвёртого курса направляли на производственную практику, до конца года. У Бутусова были долги ещё с первого летнего курсового, которые ему надо было срочно сдавать, но он, как никогда, потерял малейшую тягу к учёбе. Тяжёлое положение в техникуме, к тому же, усугубляла проблема жилья. Жить было негде и не на что. Уже несколько ночей он лазил в общежитие через окно Мефодия, ночуя, в основном, где-нибудь в комнатах у девчонок. Естественно в таких условиях не могло быть и речи о доделывании курсового проекта. Можно было, конечно, съездить к родителям и попросить у них денег, а может, и рассказать, что его выгнали из общежития, но когда он последний раз ездил домой, его там доставали всевозможными нотациями и нравоучениями, а если родители узнают ещё и о выселении, причитаниям не будет конца и края. Бутусов живо себе представлял сердитое, раздражённое лицо отца и заплаканную мать. Нет, ехать домой было выше его сил.
Прозвенел звонок на последнюю пару. Бутусов щелчком отбросил «бычок» и поднялся с железной оградки, чувствуя сосущую голодную пустоту в желудке. Злой и голодный, он немного постоял, провожая взглядом запоздавших курильщиков, забегающих в двери техникума и медленно, как на каторгу, пошёл отсиживать последнюю пару.
Уже взявшись за дверную ручку, он внезапно услышал сзади два коротких свиста. Обернувшись, Бутусов увидел бодрой походкой приближающихся к техникуму Касаткина и… Волохина, собственной персоной.
«Вот те на, а Волохину-то чё здесь надо? Неспроста тут Ваня трётся».
- Медный, привет! – ещё издали радостно крикнул Волохин. – Всё учишься? Смотри, умные рано помирают.
Бутусов молча поздоровался с ними за руку, пытливо вглядываясь в лица.
- Пошли, покурим, поболтаем, - позвал Волохин, скромно потупив глазки.
- Звонок на урок уже был.
- На хер тебе этот урок? Охота тебе голову забивать.
Бутусов упорно замотал головой:
- У меня и так пропусков скопилось выше крыши, надо идти на урок.
Волохин огорчённо, и в то же время издевательски улыбаясь, вздохнул.
- Ты, чё такой нудный, Медный? Чё ты заладил, урок, урок? Ты лучше скажи нам с Васей, стипендию сегодня давали?
«А, вот ты, чё здесь нарисовался».
- Мне её со второго курса не дают.
- Не тупи. – Волохин, всё так же, скромно издевательски улыбался. – На хера нам ты? Вообще, сегодня давали стипендию?
- Давали.
- Вот и хорошо. Иди, учись, а на перемене выйдешь к нам, поговорим.
«Ваня решил мальчиков тряхнуть, - сидя за партой, думал Бутусов. – Надо будет отмазаться от них, а то ещё и меня в это дело втянут». Но, в глубине души, прислушиваясь к голодной революции в животе, он и сам уже жаждал добыть деньги любым путём. Они с Фёдоровым были по уши в долгах, так что на займы рассчитывать не приходилось, а других источников дохода на горизонте не наблюдалось. Девчонки в общежитии уже не открывали двери, боясь опустошительных продовольственных набегов. Мерзкая проза жизни.
На перемене Касаткин с Волохиным ждали его, подкрепляясь купленными неподалёку в магазине пирожками с капустой.
- На, бродяга, пожуй, - протянул Бутусову пирожок Волохин. – Дай пищу мозгам.
Бутусов закинул пирожок двумя глотательными движениями, вызвав в животе целую бурю урчащих звуков.
- Чё, жрать охота? – усмехнулся Касаткин.
- Ага, аж переночевать негде, - с мрачной физиономией пошутил Бутусов.
- Короче так, Медный, - произнёс деловым тоном Волохин, - давай отсиживай свой последний урок, дуй сюда к нам и показывай двух-трёх ублюдков с деньгами. Ты понял?
- А справитесь с двумя-тремя?
- А ты выбери таких, чтобы справились. Это в твоих интересах. Гулять вместе будем.
Заливисто зазвенел звонок на последний урок.
- Ладно, посмотрим, - кинул на ходу Бутусов, неспешна, направляясь в техникум.
Отбывая, последние сорок пять минут, он долго прикидывал, кого лучше подставить, чтобы не слишком упирались.
После звонка из дверей техникума толпами повалили учащиеся.
Волохин с Касаткиным стояли немного левее центрального входа, внимательно наблюдая за выходящими.
Из дверей выскочил Бутусов, на ходу надевая куртку, и сразу направился к ним.
- Короче так, пацаны. Сейчас я вам покажу двух чертей из моей группы, отводите их в сторону и делайте с ними, что хотите. Стипендию они получили точно. А я разберусь ещё с одним, по своей теме. Встречаемся у железнодорожного полотна, сразу за забором.
Они постояли немного втроём, вроде бы безучастно наблюдая за центральным входом. Наконец, Бутусов дёрнул Волохина за рукав.
- Вот они. Видите двоих, один мордастый, в прыщах, другой худой, очкарик? Давайте.
- Медный, я тебя убью, козла, - негодующе зашипел Волохин. – Ты, чё за мордоворота нам нашёл?
- Он с виду только такой, его вся группа гоняет. Давай, Ваня.
Бутусов отделился от них и, быстро двигаясь, скрылся в дверях техникума.
«Небоскрёбы, небоскрёбы, а я маленький такой». Он чувствовал себя на взводе. К месту вспомнилась просьба Люськи второкурсницы. Худенькая, чёрненькая, заводная, как можно отказать такой девчонке? Она давно ему жаловалась на одного фраерка с её группы. Вот, как раз, пока пацаны будут чертей трясти, в тему будет и его стегануть.
Рыжий был высоким парнем с наглой физиономией, с выступающими скулами и оттопыренными ушами. Он уже надел куртку и собирался выходить на улицу, когда его кто-то крепко взял сзади за локоть. Рыжий повернулся и вопросительно уставился на Бутусова, который был на голову ниже его.
- В чём дело?
- Пошли, поговорим.
Рыжий знал, что Бутусов учится на четвёртом курсе, поэтому он повёл себя настороженно.
- О чём поговорим?
- О любви. Пошли, если ты мужик.
Слова о мужике задели Рыжего за живое, окинув взглядом невысокую фигуру Бутусова, он выдернул локоть.
- Чё ты вцепился? Пошли.
Они направились не к центральному входу, а к задним дверям, ведущим через курилку на "хоздвор".
Выйдя, Рыжий немного отошёл в сторону.
- Так о чём ты поговорить хочешь?
Бутусов оценивающе, пристально посмотрел на него.
- Люсю Манилову знаешь?
- Которая со мной учится? Ну и?
- Жаловалась она на тебя.
- А ты чё, разборки за неё чинить будешь?
«Ох, ты и наглый», - мелькнуло у Бутусова в голове.
- Короче, ты, мудило, отдаёшь мне полстепухи и будем считать, что всё нормально.
- Ничё я тебе отдавать не буду.
Бутусов дёрнулся к Рыжему. Тот сразу отскочил, встав в стойку.
Вся драка заняла секунд десять. После первых же ударов Рыжий потерял равновесие и сел на задницу, прямо в кучу сухой листвы. В горячке он сразу вскочил и попытался продолжить, невпопад махая длинными руками, но тут же получил сильнейший удар в нос и снова очутился на земле. Из разбитого носа, обильно капая на куртку, хлынула кровь. Рыжий замычал и встал на колени, закрывая лицо руками.
- Теперь ты мне всю стипендию отдашь, - тяжело дыша, прохрипел Бутусов.
- Ну, падла, ты меня ещё вспомнишь.
Бутусов, двумя ударами в голову, сбил Рыжего на землю и начал с остервенением его пинать, приговаривая сквозь сжатые зубы:
- Кто падла, я падла? Ах ты, сука.
Рыжий, сжавшись в комок и прикрывая голову руками, хрипло заскулил. Бутусов остановился, тяжело переводя дыхание.
- Ну, чё, сука, будем продолжать?
Рыжий, тяжело охая, поднялся с земли. Вид у него был жалкий; грязный, весь в сухих пыльных листьях, с разбитым в кровь лицом. Рыжий молча сунул руку в карман и, достав деньги отдал их Бутусову.
Бутусов отделил пару бумажек и вложил Рыжему обратно в карман.
- Это тебе за смелость. Люську ещё цепанёшь, я тебя кончу. Ну, чё, всё нормально?
Рыжий молча кивнул.
- Ну, давай, иди, умывайся.
Бутусов подождал пока Рыжий зайдёт в техникум и рванул бегом, минуя хозяйственные постройки, к железнодорожному полотну.
Там его уже ждали.
- Медный, давай быстрее, - крикнул Волохин. – Время не ждёт. Ловим тачку и к ближайшему магазину.
- Всё нормально? – спросил их Бутусов.
Волохин вытащил скомканные бумажки.
- А ты, как думаешь?
Краем глаза Бутусов заметил выступившую кровь на костяшках правой Васькиной руки.
«Нормальней не бывает».
В магазине «На пяти ступеньках» столпотворение было страшное. В стране полным ходом набирала обороты антиалкогольная кампания. Половина винно-водочных магазинов была закрыта, оставшаяся часть работала с четырнадцати до девятнадцати часов. Постепенно почти полностью исчез разнообразный ассортимент вин и различных напитков. Водку выбрасывали редко и нерегулярно. Очереди в магазинах вырастали до ошеломляющих размеров. Любовь русского мужика к выпивке своими социальными корнями уходила в далёкое прошлое славянских народов, и лишая русский народ этой живительной отдушины в тоскливой будничной жизни, правительство обрекало простого работягу с озверевшим лицом давить друг-друга в огромных очередях. Начиная с четырнадцати часов, у винно-водочных магазинов шла ожесточённая борьба, в которой не было места человеку разумному. Народ хотел водки. А правительство вырубало виноградники, решив почему-то, что таким образом в стране прекратится пьянство. В очередях давили слабых и больных, сбивали с ног зазевавшихся, объединившись в одном стремлении – завладеть долгожданной бутылкой и расслабиться в пьяном угаре.
Волохин с друзьями, стоя в сторонке, задумчиво улыбался, глядя на орущих, лезущих к узким магазинным дверям, мужиков.
- Не возьмём мы тут ни хрена, - огорчённо проговорил Касаткин.
- Возьмём, Вася, не торопись.
К дверям магазина вели высокие ступеньки, а перед самым входом была небольшая площадка, ограждённая перилами высотой в половину человеческого роста. Площадка и ступеньки были полностью заполнены давящими друг друга людьми, где не соблюдалось никакой очереди. Внизу, перед ступенями, толпа постепенно упорядочивалась и плавно переходила в какое-то подобие очереди с длинным закручивающимся хвостом.
- Возьмём. – Волохин, всё так же улыбаясь, пошарил вокруг глазами. Заметив, пустую бутылку из-под «Русской водки», он подобрал её и оценивающе посмотрел на давящуюся толпу. – Сейчас я полезу в магазин, а вы влезайте на перила и ждите меня, будете принимать водку.
Волохин, с силой размахнувшись, швырнул пустую бутылку в стену над вывеской «Вино-Воды». Толпа, осыпанная осколками, инстинктивно отпрянула от дверей, давя друг друга. Волохин с места прыгнул на перила и, легко перемахнув их, сверху врубился в стоящую на площадке кучу людей. Обильно посыпались бранные слова и угрозы. Толпа загудела, словно растревоженный улей. Волохин, не обращая внимания на остервенелые крики и маты в его адрес, рывками пробивался к двери. Касаткин с Бутусовым влезли на перила и тоже начали орать матом, стараясь ещё больше внести сумятицу в общий фон очереди. Наконец Волохину удалось втиснуться в двери, растолкав вцепившихся намертво в дверные косяки мужиков. Ещё где-то около получаса пацаны «отгавкивались» от наседавших на них людей, когда в дверях снова показался Волохин, держа в вытянутых вверх руках четыре бутылки водки. Бутусов перегнулся через головы стоящих и по очереди взял все четыре «пузыря», передавая их Касаткину. Затем они вдвоём помогли вылезти Волохину, расталкивая угрюмых мужиков. Отойдя от магазина, пацаны рассовали бутылки по карманам и, приведя себя в порядок, закурили.
- Куда двинем, братва? – выпуская кольцами сизый дым, спросил Волохин.
Касаткин сладко с хрустом потянулся и, поводя плечами, проговорил:
- Пожрать бы сейчас. Может на хату куда-нибудь выпадем?
- А ты знаешь, куда?
- Подумать надо.
- Какого хрена тут думать, - торопил Волохин, - Медный, давай веди куда-нибудь.
- Пошли к Лису в больницу.
- А жрать мы, чё там будем?
- Купим закуски по дороге.
- А пить там где?
- Там классное место на чердаке. Мы уже с ним как-то там бухали.
Касаткин недовольно скривился.
- Не май месяц на чердаке бухать.
- Там тепло у них. Там трубы отопительные проходят.
- Ладно, пошли. – Волохин решительно двинул к автобусной остановке. – Вмажем для начала на чердаке, а там видно будет.
По дороге они зашли в продовольственный магазин и набрали там колбасы, сыра, хлеба, банку помидор и несколько бутылок лимонада, сложив всё это в купленные тут же пакеты.
Расплатившись, Волохин подсчитал оставшиеся деньги и разочарованно хмыкнул.
- Не густо. Быстро капуста кончается.
- Вы все бабки у тех быков забрали? – спросил Бутусов.
- Какая разница, денег-то уже нет.
У Бутусова смутно шевельнулось предчувствие, что всё это добром не кончится.
«Эх, быть беде».
Фёдоров, валяясь на кровати, читал взятый у Кириллова сборник научно-фантастических произведений Станислава Лема. Он дочитал «Солярис» и задумчиво отложил книгу в сторону.
«Где-то есть другая жизнь, другие люди. Где-то на неведомых планетах есть невиданные звери. Как хочется хотя бы на миг попасть туда. Как трудно читать об одной жизни, а, оглядываясь, видеть совсем другую. Скучно. Почему я родился именно здесь и именно таким? Дурацкие вопросы. Каждый рождается и живёт там, где ему предначертано. Одни видят дальние страны, другие – грязные улицы серого города. Скучно. Это у меня, наверное, депрессия. Депрессия похожа на нудную приставучую суку, которая приходит, когда у тебя что-то болит, и ты вынужден бездействовать. Я пытаюсь спастись книгами, а выходит ещё хуже. Пока я читаю, я живу, а как только возвращаюсь в мир реальный – приходится умирать. Я мертвец. Я хожу, жру, пью, курю, кого-то трахаю, кто-то трахает мою душу – иллюзия жизни. А на самом деле я мёртвый. Я живу только там, в выдуманной жизни, а здесь я пустой. Душа пуста – руки грязны. Ну, надо же, я уже почти заговорил стихами. Это значит, что крышу рвёт основательно».
Фёдоров колупнул ногтем облупившуюся краску на стене. На соседней кровати негромко всхрапнул дед Миша.
«А может я ненормальный. Почему я всё время думаю, думаю, думаю, мать его так? Почему мне всё время плохо? Я, наверное, философ, шизоид-одиночка. Интересно, когда я двинусь окончательно? Когда начитаюсь фантастики или когда обкурюсь до одури? Тогда и настанет клёвая жизнь. Буду сидеть, думать и кайфовать, и всё будет по барабану».
Фёдоров негромко засмеялся.
«Н-да, так оно и будет. Это единственный выход. Я не знаю, что делать, что делать мне в этой жизни. Я тыняюсь здесь, как лишний, как придурок. Это жизнь. Во мне живут разные люди. Одни делают вид, что живут в реальном мире, а другие прячутся глубоко внутри и не делают ничего. А это – философия».
По коридору процокали чьи-то каблучки.
«Надо спать. Сон – наше лучшее лекарство. Во сне люди внутри меня смешиваются и живут одной жизнью. Я сейчас попробую заснуть и когда проснусь…»
- Фёдоров, - в палату заглядывала Света, - хорош мечтать, там к тебе посетители пришли.
Фёдоров медленно поднялся и, накинув спортивную кофту, вышел из палаты.
Он провалялся в больнице две с лишним недели. Суставы уже двигались вполне нормально, лицо снова выглядело привычно. В другое время он бы уже давно всеми силами рвался из больницы, но в этот раз он не хотел уходить из-за Наташи. Фёдоров так и не смог понять, любовь это или просто очередное увлечение, но, тем не менее, его каждый вечер, как магнитом тянуло к ней. Каждый вечер он подолгу, до самой поздней ночи, разговаривал с ней о чём угодно. Иногда они, забившись куда-нибудь в укромный уголок, подолгу сидели крепко обнявшись. Фёдоров с каждым днём всё сильнее её хотел. Он хотел полностью обладать ею, держать в своих руках обнажённым её худенькое, бледное тело. И Наташа была не против. Она прижималась и шептала ему на ухо нежные слова. Фёдорову впервые в своей жизни не хотелось уходить из больницы. Он знал, что выйдя в свою привычную жизнь, он уже не вернётся. Просто не хватит времени и сил. Суета сует. Люди идут в потоке и растворяются в нём без следа.
На лестнице его встретили шумными возгласами.
- Привет, Лис!
- Что-то ты тут совсем дошёл.
- Не надоело ещё больным прикидываться?
Фёдоров, улыбаясь, пожал всем руки.
- Тихо, не орите, здесь больница всё-таки.
- Лис, давай быстрее стаканы и нож, - распорядился Волохин. – Мы тебе передачку принесли.
Фёдоров устало вздохнул, нехотя переминаясь с ноги на ногу.
«Начинается, пошла масть»,
- Чё-то неохота пить.
- Слышь, ты, не выделывайся, - продолжал наседать Волохин. – К тебе друзья пришли, а ты тут носом крутишь.
- Ладно, идите наверх, на чердак. Витя знает куда, а я сейчас возьму стаканы и тоже приду.
- Нож возьми.
- Хорошо.
На чердаке было сухо и тепло. Под ногами хрустел насыпанный граншлак. В узкие чердачные окна проникал скупой уличный свет, которого было явно недостаточно, чтобы рассеять полумрак дальних углов. Рядом с большой трубой центрального отопления стоял перевёрнутый вверх дном деревянный ящик, вокруг него валялось несколько старых обшарпанных стульев. За ящиком были разбросаны пустые бутылки и ржавые консервные банки.
Бутусов распинал бутылки и банки подальше от ящика и установил вокруг него стулья, предварительно смахнув с них пыль рукой. Волохин, потрогав рукой трубу парового отопления, ощутил горячий сухой металл. На чердаке, и, правда, было тепло, пахло пылью и сухим деревом.
- Красота, тепло, светло и мухи не кусают. – Волохин развалился на стуле, прищурив глазки. – Сюда можно и халяв водить, только кровать поставить. – На лице светилась широкая улыбка.
Сейчас он был похож на большого, довольного жизнью кота. Казалось, что вот-вот Ванька выгнет спину, выпустит когти и, кайфуя, блаженно замурлычет, сытый и здоровый.
Вскоре на чердак поднялся Фёдоров, неся четыре стакана и большой кухонный нож.
- Ого, ты где такой тесак надыбал?
- В столовой позаимствовал.
Волохин быстро нарезал колбасу с хлебом и сыром, затем поставил на ящик трёхлитровую банку с помидорами и, ударив сверху локтём в центр крышки, легко открыл её, надавив снизу двумя большими пальцами.
- Ну, Ваня, ты просто ас, - восхищённо заметил Бутусов.
- Жизнь заставит. Ну, чё, поехали? За лося.
- Ага, чтобы елося, спалося, пилося и так далее.
Выпив по первой, все яростно набросились на закуску, чувствуя дикую потребность организма в пище. Кое-как насытившись, выпили по второй и с наслаждением закурили.
- Когда тебя выписывают? – спросил у Фёдорова Бутусов.
- Наверное, на днях. У меня уже всё нормально.
- Можешь не торопиться. Здесь хоть кормят, и крыша над головой есть.
- С общаги нас уже выселили?
- Конечно, я уже больше недели по окнам лазаю.
- Не нойте вы, - вступил в разговор Волохин. – Я уже второй год нигде не живу.
Бутусов усмехнулся.
- Ты, Ванька, по натуре с рождения бродяга.
- А ты, чем ты отличаешься от меня? Был бы ты другой, ты бы со мной сейчас на чердаке не бухал, а сидел бы в общежитии как Мефодий или Камса и писал курсовой. – Волохин открыл вторую бутылку и налил всем по чуть-чуть. – Так что ты, Медный, не умничай. Мы и так видим, кто ты есть. – Волохин опрокинул водку в горло и, поставив на ящик стакан, взял из банки помидор. – И вообще, я так думаю, братва, на хера нам себе мозги всякими думами засерать. Мы сейчас сидим, кайфуем, пьём, жрём, сигареты курим. К вечеру, может, баб найдём, письку попарим. Чем плохая жизнь? Пусть быки землю пашут, деньги добывают, а я у них, пока здоровье есть, эти деньги заберу.
- Здоровье тоже не вечное, - заметил Касаткин. – Когда-нибудь и тебя сломают.
- Тогда я, как ты, семью заведу, - засмеялся Волохин. – Буду короедов плодить.
- Тогда уже поздно будет.
- Брось ты. Найти дом с коровою и жену здоровую никогда не поздно. Это ты, чудак, поторопился, теперь у тебя ещё и о семье голова болит.
Касаткин глянул на часы, было уже начало пятого.
- Кстати, сейчас я уже сваливать буду. Лилька уже ждёт, наверное.
Волохин громко захохотал, подмигивая Фёдорову.
- Видишь, Лис, жизнь семейная, стакан наскоряк вмазал – и бегом домой, к жене. Давай, Вася, ещё по одной, успеешь жене засадить.
Допили вторую бутылку и Касаткин встал со стула.
- Ну, давайте, пацаны. С вами хорошо, но дома лучше. Побегу я.
- Давай, Васька. Привет Лильке передавай. – Волохин немного подумал и крикнул вдогонку. – Может, я сегодня по вечеру ещё к общаге подойду, если других вариантов не будет.
- Только аккуратнее. Сегодня Абрам дежурит, не дай бог вычислит.
Касаткин, махнув всем на прощание рукой, ушёл.
Волохин откупорил третью бутылку.
- Медный, где сегодня ночевать будешь?
- Ещё не знаю.
- Пошли со мной.
- Куда?
- Я знаю куда. Бутылку с собой возьмём, там нас тепло примут.
- Пошли. Мне всё равно, куда идти.
Фёдоров, выпивая очередной стакан, с тоской думал, что скоро и ему придётся бродить в поисках ночёвки. Очень захотелось пожить где-нибудь спокойно, без водки, без курева, почитать хорошие книги, посмотреть телевизор, а ещё лучше, чтобы с любимой девочкой. Мечты, мечты.
13
Наташа стояла около дивана в одних трусиках, глубоко дыша, пока Эльвира Семёновна прослушивала её со стетоскопом.
- Ложись на диван.
Тут же в ординаторской, что-то, быстро записывая, сидела Нина Павловна.
Эльвира Семёновна, сильно надавливая, ощупывала впалый Наташин живот.
- Так не больно?
- Чуть-чуть.
- Одевайся.
Наташа встала, надевая халат.
- Ну что, поедешь, отдохнёшь домой? Курс лечения с химиотерапией ты прошла полностью, в общем состоянии здоровья видны улучшения, так что я думаю, нет смысла сейчас держать тебя в больнице. Как вы считаете, Нина Павловна?
Нина Павловна сняла очки, устало, массируя глаза.
- Да, я думаю, тебе надо отдохнуть, - обратилась она к Наташе. – И так ты в этот раз задержалась здесь почти на месяц. Недельки две-три побудь дома, а затем тебе надо будет снова приехать к нам. Мы тебя обследуем и, наверное, назначим новый курс лечения.
- А как же техникум?
- Придётся, Наташа, взять академический отпуск на год, так как лечение продолжительное, и нормально посещать занятия ты сможешь ещё не скоро.
- Хотелось бы закончить последний курс.
- Ну, ничего не поделаешь. Ты же понимаешь, что сначала надо полностью вылечиться.
- Понимаю.
- Вот и хорошо. Иди, отдыхай. Завтра готовься к выписке.
- До свидания.
Наташа вышла, тихо закрыв за собой дверь.
Больничный коридор. Длинный, серый, обшарпанный больничный коридор. Тяжёлая липкая атмосфера больницы. Когда всматриваешься в бледные лица больных людей, замечаешь в их глазах немой укор всем здоровым людям. Болезнь – прескверная штука, но ещё хуже сознание собственной неполноценности, болезненной ущербности своей телесной оболочки. Тот, кто с детства испытал на себе какое-нибудь серьёзное заболевание, навряд ли уже сможет избавиться от комплекса ненужности в этом мире. Болезнь давит на человека, ссутулит его плечи, пригибает к земле, остаётся лишь тень, из последних сил пытающаяся удержаться в бешеном круговороте жизни. Люди боятся потерять деньги, любовь, власть, но не дай бог потерять здоровье – это почти необратимый процесс.
Наташа, усевшись поудобнее на кровать, взяла в руки книгу, но, прочитав пару страниц, отложила её в сторону. В голову лезло множество мыслей, мешая сосредоточиться.
«Скорее бы вечер, - думала Наташа. – Вечером увижу Сергея, посидим где-нибудь тихонечко вдвоём. Хорошо с ним. Так балдёжно когда он меня обнимает, целует, у меня от этого голова идёт кругом. Кажется, будто ты находишься вне времени и пространства, будто накатывает волна блаженства, в которую так приятно нырнуть с разбега. Наверное, это и есть любовь. Ну конечно, а что же ещё. Правда, с другими ребятами, до Сергея, я тоже думала, что это любовь, однако все чувства очень быстро угасли и не осталось даже уважения друг к другу, хотя там было больше чем просто ласки и поцелуи. Может быть, и тут, стоит дойти до постели, и пройдёт вся любовь. Может, я, в очередной раз, создала себе образ любимого человека, наделив его достоинствами, которые я сама хочу в нём видеть. Неужели же стоит только немного сблизиться, и все его хорошие черты, которые так хочется в нём видеть, опадут, как осенняя листва, и ты вновь обнаружишь рядом с собой чужого, непонимающего тебя мужчину.
Нет, я так не хочу. С Сергеем всё должно быть, просто обязано быть хорошо.
Господи, а вдруг это какая-то форма фригидности, вдруг мне дано любить только платонически и как только дело доходит до постели, созданный мною романтический образ любимого рассеивается в пух и прах. Наверное, во мне самой причина всех моих разочарований. Боже, ну почему мне всегда лезут в голову всякие дурацкие мысли? Почему я не могу просто наслаждаться жизнью? Мне нравится Серёжа, нравится, как он говорит, его спокойный характер, его такие ласковые руки и нежные губы, так зачем же я всё усложняю? Пускай всё идёт, как идёт. Надо радоваться нашему знакомству, а не выдумывать себе несуществующие проблемы.
Интересно, что он думает обо мне? Он никогда не говорит о любви. Он вообще ужасно мало говорит ласковых слов. За него говорят его руки. Как приятно, когда он проводит ладонью по щеке. У него такая нежная маленькая рука, тонкая, почти женская кисть. И в то же время в нём чувствуется мужская уверенность и сила.
Я последнее время думаю только о нём. Я, наверное, похожа сейчас на влюблённую рассеянную дурочку. Мама, когда приезжала на выходные, сказала, что я, наверное, в кого-то влюблена. Неужели это так бросается в глаза?
Мне даже неохота выписываться домой, хотя я так устала от однообразия больницы. Правда, у меня до Сергея был больничный роман с Олегом, но разве можно это сравнивать? Тот был просто-напросто самец, он получил своё, и мы сразу же расстались.
Сейчас должно быть всё по-другому.
Надо обязательно взять его адрес и дать ему свой. Если я завтра уеду домой, не должно же это всё просто так закончиться».
После обеда Наташа позвонила маме на работу и сказала, что её завтра выписывают. Мама очень обрадовалась и обещала вместе с папой приехать за ней в больницу.
"Сончас" Наташа провалялась в палате, читая книгу. Время от времени она выходила прогуляться по коридору, в надежде встретить там Сергея. Обычно он не спал днём, а стоял где-нибудь у окна или сидел в кресле за столиком. Но его нигде не было.
После ужина Наташа просто стояла у окна, вглядываясь в быстро сереющую к вечеру улицу.
«Где же он может быть? Наверное, к нему сегодня кто-то пришёл. А вдруг ему принесли одежду, и он захочет сегодня на ночь уйти в общежитие. Господи, ну почему мне так не везёт? Сегодня мне, как никогда, надо его увидеть. Завтра, уже с утра, приедут папа с мамой, и я не успею ему ничего сказать. Я так не хочу с ним расставаться. Мы не можем разъехаться просто так. Может быть, это наш единственный шанс, и если мы им не воспользуемся, то уже никогда не будем счастливы. Я должна ему сегодня сказать, что он для меня не просто очередной знакомый. Я не могу его потерять».
После восьми вечера Наташа решилась заглянуть в седьмую палату.
- Скажите, пожалуйста, а где Серёжа Фёдоров?
- Чё, красавица, пропал жених? - подмигивая ей, весело проговорил лежащий на кровати рядом с дверью дед.
Наташа молча ждала ответа.
- Не знаем, милая. К нему кто-то пришёл после обеда, и он как смылся, так его до сих пор и нету.
- Спасибо.
Наташа пошла в свою палату и легла на кровать. Рядом лежала заброшенная книга. Две бабушки, находившиеся в палате, неторопливо вязали, что-то, увлечённо рассказывая, друг другу.
«Ну, вот и всё. Наверное, я с детства невезучая. Хотя, скорее всего, я сама во всём виновата. Почти две недели я каждый день вижу его, обнимаю, разговариваю с ним, а так и не сказала самого главного.
Но и он тоже ничего не говорил.
Ну и что, многие вообще не могут говорить о любви, но должен же кто-то делать первый шаг. Что стоило мне самой проявить инициативу и хотя бы просто обменяться с ним адресами.
Что же делать? Но должен же он появиться хотя бы к завтрашнему утру. Надо будет написать ему свой адрес и завтра обязательно отдать его.
А вдруг он так и не напишет?
Скорее всего, так оно и будет. В который раз лопнули мои воздушные замки. Такова жизнь».
Наташа вышла из палаты и долго стояла в коридоре у окна.
На улице постепенно сгущались сумерки. По земле, уродливо удлиняясь, тянулись причудливые вечерние тени. Самое родственное осени время суток. Ничего не бывает тягостнее осенних вечеров.
- Ты, чё там увидела?
Наташа от неожиданности вздрогнула. Рядом стоял улыбающийся Фёдоров.
«Господи, он здесь! Как хорошо!»
- Чё ты молчишь? – Фёдоров усмехнулся. – Пошли на кресле посидим.
Наташу волной окатил запах спиртного. Присмотревшись, она заметила, его раскрасневшееся лицо и неестественно блестящие глаза.
- Ты что, пил?
- Пил, а что?
- Да нет, ничего.
Они вдвоём уселись на одно кресло, стоявшее возле шахматного столика.
- Меня завтра выписывают.
- Да ты чё, совсем?
- Нет, недели на две, на три. А потом опять сюда.
- Домой поедешь?
- Ну, конечно.
Фёдоров чувствовал, как алкоголь путает в его голове мысли, мешая сосредоточиться. Очень хотелось спать.
- Пошли в маленькую процедурку, а то тут больные туда-сюда шоркаются.
- Пошли.
В гематологии, помимо большой манипуляционной комнаты, была ещё маленькая процедурная. В ней стояла одна кушетка, стол и пара стульев. В вечернее время, если никто из сестёр не устраивался там спать, она стояла пустая, и Фёдоров с Наташей часто просиживали там до полуночи.
Зайдя в процедурку, Фёдоров включил настольную лампу и сел на кушетку, облокотившись спиной о стену.
- Ты извини меня, Наташа, я сегодня с друзьями вмазал хорошо. Ты не обижаешься?
- Нет, ты что. – Наташа присела рядышком. – Я тебя сегодня очень ждала. Сегодня у нас последний вечер вместе.
- Ты же ещё приедешь.
- Но тебя-то здесь уже не будет.
- Какая разница. – Фёдоров прикоснулся рукой к её щеке и поцеловал в губы. – Я же буду к тебе приходить.
Наташа замерла, чувствуя, как её окатывает волна жара, как ей становится трудно дышать.
«Господи, как хорошо».
- А хочешь, я тебе напишу? – тихо прошептала она.
Фёдоров прижал её к себе и, тяжело вздохнув, проговорил:
- Понимаешь, Наташа, мне, наверное, скоро некуда будет писать.
- Как это?
- Мне сегодня сообщили, что из общежития меня можно сказать уже выселили.
- За что?
- Ну, как тебе сказать. Всего понемногу, на протяжении трёх с половиной курсов.
- Где же ты теперь будешь жить? Пойдёшь к отцу?
- Нет, к отцу я уже не вернусь. Может, квартиру сниму.
- Тебе не хватит стипендии за квартиру платить.
Фёдоров коротко хохотнул.
- Я стипендию со второго курса в глаза не вижу.
- А как же ты живёшь?
- Слушай, хватит об этом, мне эти жизненные вопросы вот где сидят. – Он провёл ребром ладони по шее. – Поцелуй меня, а.
Наташа прижалась к нему всем телом, целуя его в губы, в нос, глаза, лоб. Она дрожала, чувствуя нарастающее возбуждение.
- Подожди. – Фёдоров встал и, пошатнувшись, прошёл к двери. Закрыв щеколду, он выключил свет.
Наташа почувствовала, как он поднял её и положил на кушетку, расстёгивая на ней халат.
- Ты что, Серёжа, не надо, - шептала она еле слышно, пытаясь остановить его руки.
Он уже не мог остановиться. Не было ничего вокруг, кроме двух бешено стучащих сердец. Она застонала, обхватывая его руками и ногами.
- Боже мой, как я хочу тебя, я люблю, люблю, люблю тебя, - шептали её горячие губы.
Фёдоров растворился в её теле. И не было ничего вокруг, что могло бы им помешать.
- Ой, мама, мама, мамочка…- Шептала она, повторяя эти слова снова и снова.
Пошёл дождь. Сначала первые капли несмело оставили свой след на стекле, затем весело пробарабанили осеннюю песню, и, наконец, хлынули потоками воды, смывая с окна накопившуюся за день пыль. За окном хозяйничала ночь. Не видно было падающих косых струй дождя, и только то нарастающий, то временно утихающий шум льющейся с неба воды говорил о том, что на улице бушует ливень, смывающий с усеянной листвой земли остатки дневного тепла.
Откинувшись в изнеможении, они долго лежали, прислушиваясь к шуму дождя за окном. Фёдоров ласково поглаживал белеющее в темноте Наташино тело.
«Какая она худенькая. Какая у неё маленькая грудь. Совсем ещё девочка».
- Серёжа, - тихо прошептала Наташа.
- Что?
- Не бросай меня. Приходи ко мне в больницу. Ты меня не бросишь?
За окном надрывно, в голос плакал дождь, проклиная грешную землю, прервавшую полёт его капель. Ливень в ночи. Ливень.
14
Бутусов тихо дремал за последней партой. Он не видел сны, он видел воспоминания.
Пьяное застолье с неестественно огромным столом, гора бутылок и всевозможной закуски. Какие-то хмельные бабы всё время лезли на стол, бесстыдно показывая толстые соблазнительные ляжки, то и дело мелькало улыбающееся лицо Волохина, с натугой орущего блатные песни. Бутусов пил водку из большого гранёного стакана огромными глотками и не чувствовал вкуса спиртного, казалось, будто в глотку медленно вливается какая-то тёплая мерзкая водичка.
Ох ты, сука и ночка
- Витя, Витька! – Кто-то с силой толкнул его в бок.
Бутусов оторвал от парты голову, ошалело, вращая глазами, всё ещё находясь во власти кошмара. Все вокруг с интересом уставились на него.
«Чё они вылупились, бараны?»
Тут только он заметил, стоящую в дверях кабинета заведующую электромеханическим отделением Тамару Григорьевну, глядящую прямо на него.
- Что, Бутусов, недосыпаешь, работаешь по ночам? – произнесла она с издёвкой. – Вставай, Виктор, пошли к директору.
- Зачем к директору?
- Пошли-пошли, Михаил Игоревич очень хочет тебя видеть.
Бутусов неспеша вышел из кабинета, под сочувственные взгляды одногруппников.
В кабинете директора, Акакьева Михаила Игоревича, восседавшего за своим министерским столом, сбоку, на мягком высоком стуле, сидела дородная, с полными чертами лица, женщина с крашеными волосами. Чуть сзади, на стуле, стоявшем у обитой мягкой кожей стены, сидел Рыжий, собственной персоной, то и дело прикладывая носовой платок к сильно распухшему и изменившемуся до неузнаваемости носу. Вокруг глаз у него, как будто нарисованные тёмной тушью, виднелись густые фиолетовые обводы.
«Всё, хана, - мелькнуло у Бутусова в голове, - сдал Рыжий».
- Он? – коротко спросил у Рыжего Михаил Игоревич.
Тот молча кивнул.
- Сволочь, подонок, мразь несчастная, - запричитала крашеная. – Как тебя только земля носит, изверг? Чтоб у тебя руки отсохли, которыми ты его бил.
«Я его и ногами бил», - пронеслась диковатая мысль.
- Успокойтесь, Зинаида Петровна, - тихо проговорил директор. – Сейчас мы с ним разберёмся. Ну, - обратился он к Бутусову, - где деньги?
«Пропил давно».
- Я после уроков принесу.
- Нет, ты принесёшь мне их в течение часа. В противном случае дело будет передано в прокуратуру. – Директор сделал паузу, пристально глядя на Бутусова. – Учти, я настаивал, чтобы тобой немедленно занялись правоохранительные органы, но скажи спасибо маме Дениса, она не захотела передавать дело в милицию.
- Не надо, мы обойдёмся и без милиции, - подала голос крашеная, - лишь бы этот негодяй не учился больше с моим сыном в одном техникуме, чтобы он больше не смел даже близко к нему подходить.
- Вот так вот, Бутусов, ты слышал, чего от тебя хотят? – Директор устало откинулся на стуле. – В общем так, мы долго, на протяжении трёх с половиной курсов, терпели твои художества. В конце концов, нам пришлось выселить тебя из общежития, в надежде, что хоть это тебя заставит собраться с умом и закончить последний год учёбы, но, видимо, этим мы только усугубили положение дел. Произошедшее вчера выходит за рамки всякого мыслимого поведения. – Михаил Игоревич встал из-за стола и, заложив руки за спину, подошёл к окну. – Значит так, - продолжил он, не глядя на Бутусова, - в течение этой оставшейся недели ты заполняешь обходной лист, забираешь документы и убираешься из техникума. Ты меня понял?
- Понял.
- И смотри, Виктор, - Директор повернулся и посмотрел ему в глаза. – Если кто-то хоть пальцем тронет Дениса, я тебя посажу. Я тебе это обещаю. – Михаил Игоревич подошёл к Бутусову вплотную. – И ещё, вчера, после занятий, кто-то избил и отобрал деньги у твоих одногруппников. Один из ребят лёг в больницу с сотрясением мозга. Ты, случайно, не знаешь этих людей?
«Ванька от души постарался».
- Михаил Игоревич, не, не знаю. Честное слово.
- Да, что ты говоришь. – Директор смотрел на него, не отрываясь. – Мы разберёмся и с этим, и тогда моли бога, чтобы ты не имел ни малейшего отношения к этому делу.
Михаил Игоревич отошёл за стол и мягко, почти элегантно, снова уселся в кресло.
- Всё, свободен. Максимум через час я жду тебя с деньгами, в противном случае – пеняй на себя.
Бутусов, молча, под неодобрительные взгляды вышел из кабинета директора.
Вечером Бутусов зашёл к Фёдорову в больницу. Они поднялись на чердак. Витя закурил сигарету и долго сидел не произнося ни слова.
Наконец Фёдоров не выдержал:
- Ты, чё, как по башке трахнутый, случилось что?
- Из технаря меня отчисляют.
- Да ну? За что?
- Я вчера одного Ганса после уроков хлопнул, бабки у него забрал, а он сегодня с мамой к директору припёрся.
Фёдоров присвистнул.
- Ну, ты, Витя, дурак. Это мы вчера на эти деньги бухали?
- Вчера и Васька с Ванькой постарались. В технаре стипендия была, так они двух чертей с моей группы полностью вытрусили, Доду и Митюшу. Дода в больнице с сотрясением лежит.
Фёдоров встал со стула, щелчком отбрасывая сигарету.
- А я-то думаю, с каких это денег пацаны гудят. А вы оказывается в "гоп-стоп" играли.
- Я того фраерка не из-за денег бил. На него Люська постоянно жаловалась. А лавэ я у него так, по ходу забрал.
- Из-за бабы влетел, что ли? Тем более дурак. Ну и чё тебе теперь светит?
- Из техникума отчисляют.
- Да техникум-то херня, на тебе статья сто сорок пятая висит – грабёж с нанесением побоев.
- Они в милицию не стали обращаться.
- Так ты им должен руки целовать. Они тебя года на три – на пять запросто закрыть могли.
Бутусов устало зевнул, глядя на подпирающего чердачную балку Фёдорова.
- Сядь ты, не маячь. – Он достал ещё сигарету и снова закурил. – Сегодня побегать пришлось, пока бабло искал, назад вернуть.
- Нашёл?
- Нашёл. У Платовой в долг. Чуть ли не на коленях выпрашивал.
- А Ваньку с Васькой не засекли?
- Сегодня Акакьев меня пытал насчёт их.
- Ну, а ты?
- А что я? Я сказал, что знать не знаю, кто кого бьёт.
Фёдоров снова сел, грустно наблюдая за ползущему сигаретному туману по чердаку.
В сероватом свете, падающем с чердачных окошек, струйки дыма причудливо переплетались, образуя облачные фантасмагорические узоры. Где-то внизу тоскливо мяукал кот, словно жалуясь кому-то на наступающие холода.
- Когда тебя выписывают? – нарушил молчание Бутусов.
- Завтра, наверное.
- Где жить собираешься?
- Есть у меня одна мысль. – Фёдоров задумчиво поднял с земли кусочек шлака. – Нас, скоро ведь, должны на завод на практику послать. Так я хочу под это дело в заводскую общагу устроиться.
- Это, которая возле цирка?
- Ну да.
- Напиться охота в стельку.
- Ты, чё делать-то думаешь?
- Когда?
- Вообще.
Бутусов поднял камешек и с силой запустил его по сидящему в чердачном проёме голубю. Камень пролетел, не задев голубя, тот даже не повернул головы.
- Хрен его знает. Домой, наверно, поеду.
- Это ж тебя и в армию, походу, скоро загребут.
- Ну да.
Какое-то время они сидели молча, глядя на пыльный серый граншлак под ногами. На улице постепенно сгущались сумерки. Чердак приобретал таинственно-мрачный вид.
- Да-а, Витя. Чувствую, мне тоже доучиться не удастся.
- Чувствовать можно только член в сраке, остальное ощущать, - невесело пошутил Бутусов.
Фёдоров прикурил новую сигарету. Пламя спички на несколько секунд выхватило из темноты их серые лица и снова погасло, уступив место чердачному мраку.
«Тоска вокруг, - думал Фёдоров. – Пока жжёшь с девчонкой, нормально всё вроде, но стоит чуть осмотреться, опять дерьмо вокруг, твою мать. Сплошная гора серого вонючего дерьма».
А на чердаке тихо шуршали сквозняки, и где-то рядом негромко ворковали голуби.
15
На землю неслышно ложился снег. В сумрачном вечернем свете всё вокруг казалось сказочным царством. Белый мир красивой мечты. Ирреальный белый мир на серой земле.
Завернув за угол дома номер сто три «А», Фёдоров прибавил шаг. Несмотря на мягкость первого снега, холод ощутимо пробивал через лёгкую осеннюю курточку. У своего подъезда Фёдоров увидел двух высоких парней лет по двадцать пять, стоявших прямо перед дверью. Слегка сбавив темп, он попытался спокойно пройти мимо них.
- А ну стой! – Один, который поздоровее, загородил проход.
На Фёдорова пахнуло стойким запахом алкоголя.
- Ты где живёшь?
- Около цирка.
- А здесь, чё делаешь?
- Тут у меня отец живёт.
Здоровый помолчал, раздумывая к чему бы ещё придраться.
- Курить есть?
- Ладно, оставь пацана в покое, - вмешался второй парень, похудее.
Его лицо было Фёдорову знакомо. Он часто видел его во дворе, когда ещё жил с отцом. Юрец (вроде так его звали) был постарше лет на пять. Фёдоров видел несколько раз, как он дрался. Жёсткий тип. Такой не промахнётся.
- А чё, я его трогаю? – пьяно ухмыльнулся здоровый. – Так ты дашь курить или чё?
Фёдоров молча протянул ему пачку сигарет.
Здоровый взял сигареты. Достал две, одну прикурил, вторую протянул Фёдорову, а всю пачку с улыбкой положил себе в карман.
- Всё, свободен.
- Э, чё ты пацана обижаешь? Отдай курево, - снова вмешался Юрка.
- Кто его обижает? Я ему дал одну, пусть покурит. Давай иди, чё ты стоишь?! – повысил голос здоровый.
Фёдоров, повернувшись, вошёл в подъезд и медленно стал подниматься по ступеням. Внутри всё клокотало от злости. Бешено стучало сердце и дрожали ноги.
«Тихо, успокойся, успокойся, лишние драки тебе ни к чему. Ну, повыделывалась одна сука, ничё страшного, когда-нибудь и он нарвётся. Пидар, сука, ****ь!!!»
Фёдоров, остановившись, сел на ступеньку, пытаясь унять нервную дрожь в ногах. Невыносимо хотелось подраться.
«Спокойно, спокойно, всё равно они тебе рыло набьют. Так что сиди и не рыпайся».
Минуты через две псих понемногу схлынул, нервы расслабились. Фёдоров закурил злополучную сигарету и, сидя неподвижно на ступеньках, медленно вдыхал и выдыхал густой сизый дым, уставившись тяжёлым взглядом на заплёванную обшарпанную батарею. Пустой желудок после нервного стресса забурлил с новыми силами, требуя еды. Докурив, Фёдоров плевком затушил сигарету и, поднявшись со ступенек, легко вбежал на пятый этаж.
Дверь открыла сводная сестра, Янка.
- О, привет, заходи. Чё так долго не появлялся?
- Некогда, курсовые пишу, к диплому готовлюсь.
- Ну да, можно подумать.
Фёдоров прошёл в зал, поздоровавшись с мачехой и отцом. Он ничего не говорил им об истинном положении вещей. О том, что его выгнали из общежития и вот-вот выгонят из техникума, о том, что живёт он сейчас в рабочей «общаге», в которую с горем пополам смог устроиться, о ежедневных пьянках и "обкурках", о не сделанных курсовых и пропущенных занятиях. Зачем, какая разница будут они знать об этом или нет. Только лишняя нервотрёпка.
Отец полулежал на диване, смотря телевизор. Мачеха, что-то зашивала, сидя в стареньком кресле.
- Ну, как, студент, - подал голос отец, - двоек много получил?
«Да пошёл ты».
- Много.
- Молодец.
Мачеха, отложив шитьё, медленно встала с кресла.
- Пошли, я тебе борща налью.
«Жрать хочется, аж кишки сводит».
- Да я не особо голодный.
- Пошли-пошли.
Фёдоров с наслаждением ел густой наваристый борщ. Сытость разливалась по телу, и вместе с ней заметно улучшалось настроение, отодвигая на второй план многочисленные проблемы.
- Как там у тебя дела в техникуме? – спросила мачеха, ставя на плиту чайник. – Как подготовка к диплому?
- Нормально.
- Ты, чё так долго не заходил?
- Некогда было.
Покончив с борщом, Фёдоров налил горячего чая и прошёл в зал. По телевизору шла какая-то высокохудожественная мура. Отец мирно подрёмывал на диване. Яна что-то писала в своей комнате, возможно, готовила уроки. Фёдоров сел у стола и попытался расслабиться.
«Медный пропал с концами, как уехал домой – так ни слуху, ни духу. Может уже пристукнули где-нибудь, а может, на работу пошёл, остепенился. Тоска кругом, скука смертная…»
- Ты чё молчишь? – прервала ход его мыслей мачеха. – В общежитии всё в порядке?
«Да ты-то хоть отстань».
- Да, в порядке.
- Смотри, Сергей, полгода учёбы осталось. Надо приложить все усилия, чтобы закончить техникум.
- Да закончу.
«Ни хрена я его, похоже, не закончу».
Через часик Фёдоров стал собираться назад в общежитие.
На улице у подъезда уже никого не было. Мягко сыпал снежок. На небе тускло светила полная луна.
В общежитии Фёдоров, слегка кивнув вахтёрше, быстро забежал на третий этаж. Повсюду были грязь и мусор. Обшарпанные стены, ободранная краска на дверях комнат, выбитые в коридоре окна, разбитые лампочки, заплёванный обрыганный пол. И судьбы людей, живущих в этом гадюшнике, по большей части были так же исковерканы, поломаны, заплёваны, пусты и грубы. Те, кто не хотел мириться с такой скотской жизнью, у кого ещё оставались силы, пытались вырваться из этого гнойника, остальные бухали и били друг другу лица и снова бухали и снова били.
Войдя в свою комнату, Фёдоров буквально нырнул в густой устоявшийся запах перегара и мочи. Рядом со столом, на грязном полу, похрапывая, лежал Дима Живачин, сосед по комнате. Под ним на половике темнело большое мокрое пятно. Фёдоров устало подошёл, взял его под мышки и перетащил на кровать. Живачин тупо замычал и снова захрапел, уткнувшись головой в покрывало. Фёдоров, открыв форточку, немного постоял возле неё, вдыхая чистый морозный воздух, затем подошёл к столу и, найдя, среди разбросанной закуски жирный бычок, закурил.
Живачина он знал ещё с первого курса, тот тогда был на третьем. Нормальный такой чувачок, мог, не долго думая, сунуть кому-нибудь в рыло, любил пофилософствовать с молодыми, не знал жалости с бабами, в общем, в глазах пацанов был классным парнем. В конце третьего курса его исключили из техникума за пьяную драку в подшефном пионерском лагере, где он отрабатывал часы летней практики. С тех пор Фёдоров видел его очень редко. Так, пару совместных запоев по два-три дня.
После того, как Фёдорова выгнали из техникумовского общежития, он подселился в заводской «общаге» в ту же комнату, где жил и Живачин. Там же был прописан и Агапин, который в настоящее время лежал на растяжке в больнице, со смещением позвонков. Вскоре Фёдоров пожалел, что попросился в ту же комнату, где жил Живачин. На глазах у Фёдорова происходило разложение человека, как личности. В свои двадцать один год, Живачин пил уже не потому, что ему было нечего делать и не ради компании. Он пил просто потому, что ему уже физически был нужен алкоголь. Молодой крепкий парень превращался в алкоголика.
Ещё одна беда Живачина была в том, что у него было что-то не в порядке с почками или с мочевым пузырём; как только он напивался до бессознательного состояния, он почти каждый раз мочился под себя. Фёдоров прожил с ним только месяц, а между ними уже то и дело вспыхивали мелкие ссоры. В редкие дни трезвости Живачин обычно нервничал, становился злым и жадным. В такой атмосфере Фёдоров не мог и думать об учёбе, о том, что надо писать диплом. Он уже понимал, что исключения из техникума ему не миновать, что это всего лишь вопрос времени. Учиться дальше он в таких условиях не сможет.
Он вспомнил Наташку. Худенькая бледная фигурка, в плюшевом халатике, забавно сдувающая с глаз непокорную прядь волос.
«Надо бы зайти в больницу. По идее, у неё скоро должен начаться следующий курс лечения».
На кровати громко всхрапнул Живачин, затем тяжело перевернулся на другой бок. Фёдоров, поискав, нашёл под столом ещё один бычок и снова закурил. Спать не хотелось и сидеть в комнате, пахнущей мочой, тоже не было никакого желания.
Фёдоров подошёл к окну. По рельсам прогрохотал трамвай, похожий, в тусклом свете фонарей, на одряхлевшего сказочного дракона. Идти было некуда. Он остро почувствовал своё одиночество в большом городе. Его нигде не ждали. Страшное чувство. Среди множества друзей и знакомых ты остаёшься один. Вокруг тебя только звенящая пустота.
Фёдоров подошёл к тумбочке, достал ручку и лист бумаги и сел на кровать. Он несколько минут смотрел сквозь белый лист, затем начал писать.
Серыми-серыми тихими вечерами
Я, как-то так, с собою один на один.
Маленькими подзатасканными глазами,
Я вдруг взглянуть попытался на этот мир.
И вроде бы всё, как у всех и нормально,
В меру не глуп, но и слишком-то не умён.
Как-то не нужен я здесь, так банально,
А может нужен, но кем-то не извлечён.
Снова с кентами и самками тихо танцуем,
Думаем жизнь, но сомненья терзают опять.
Мы не живём мы по мелкому, тут блефуем.
Нам бы осмыслить всё, а не перевтыкать.
И мы всё пьём или курим всё больше,
Глушим всё то, что пыталось взойти.
Мы, что любили насилием огорошим,
И опять отыскать захотим и не сможем найти.
Нерв сотрясает слегка подуставшее тело,
Жалко становится свой беззащитный мирок.
Но, всё равно, ведь никто так и не пожалеет,
Да и не надо. Какой же от жалости толк?
Я сам в себе попытаюсь хоть как-то забыться.
Я так хотел разобраться и что-то понять.
Но не смогу, я хотел, но не остановиться,
Не разглядеть, не успеть, не суметь, не узнать.
Фёдоров перечитал стих. Было чувство, как будто его написал кто-то другой
- Поэт, твою мать.
Он сидел, держа листок в руках, стараясь ни о чём не думать. За окном хозяйничала зимняя ночь. Слышны были порывы ветра. И Фёдоров слышал, как кто-то шепчет вместе с ветром. Тихо так и нудно.
16
Ослепительное солнце лениво ласкало разомлевшее тело. Что-то нашёптывало большими мокрыми губами доброе море. У самого берега, весело пробегая, калейдоскопом менялись знакомые лица. В каком-то нелепом хороводе бежали одноклассники, одногруппники, друзья детства, то и дело появлялись лица родственников. Внезапно море сменилось больницей, длинные серые коридоры, большие скользкие ступени, ведущие в подвал. Откуда-то сбоку появилась Лариса в белом халате, забрызганном чьей-то кровью. Под халатом, туго натягивая его, выделялся большой круглый живот.
«Так она беременная, ну надо же, когда это она успела?»
Лариса исчезла так же быстро, как и появилась. Вместо больничных коридоров были уже школьные. Гул голосов, чей-то громкий смех.
«Наверное, я сплю».
Школа растаяла, уступив место утренним сумеркам спальной комнаты. Наташа лежала, открыв глаза, не шевелясь, наслаждаясь теплотой мягкой постели. Сквозь неплотно прикрытые шторы пробивался робкий свет зимнего утра. Наташа закрыла глаза. Телу было необычайно тепло и уютно под большим одеялом. Сладко потянувшись до хруста костей, она откинула одеяло и, встав, повернулась к большому, во весь рост, зеркалу. Тоненькая белая фигурка в одних трусиках. Два маленьких комочка грудей, ручки-нитки, выпирающие костяшки бёдер. Наташа скорчила гримасу и, показав отражению язык, взяла со стула халат.
На кухне вкусно пахло жареным мясом. Около плиты, тихонько напевая какую-то знакомую мелодию, хлопотала мама.
- Ты что поёшь?
- Не знаю, крутится в голове музыка. А ты, что так рано?
- Какая музыка? – Наташа приоткрыла крышку на сковороде, вдыхая горячий запах мяса.
- Не знаю, из фильма, наверно, какого-то. Ты что туда полезла? Подожди, скоро завтракать будем.
Наташа отошла к окну, задумчиво глядя на пустынную заснеженную улицу. Где-то вдалеке захлёбывалась лаем собака. Внезапно противно заболела голова.
- Мама.
Мама подошла сзади и, обняв её, молча прижала к себе, ожидая продолжения.
- Я не хочу ехать в больницу. Меня как будто, что-то держит тут, дома. – Головная боль усилилась. – Я не знаю, как это объяснить, но, может быть, это предчувствие, что мне не надо отсюда уезжать. Может мне просто отдохнуть? Зачем мне лечение? Давай я этот год проведу тихонечко дома, буду читать книги, набираться сил. Мне здесь лучше, чем там, в больнице, когда меня пичкают разными лекарствами, ставят капельницы. Мне кажется, что мне это не помогает. Мне страшно, когда у меня на руках появляются синяки от уколов.
В воздухе, насыщенном запахом жареного мяса, повисла долгая пауза. На улице продолжала лаять собака. Соседи сверху уронили что-то тяжёлое, гулко затопали ногами.
- Меня там не лечат. Мне становится всё хуже и хуже.
- Ну, что ты такое говоришь. – Мать повернула её лицом к себе. – Ты вспомни, как ты заболела, ты же сознание теряла, у тебя постоянно болела голова. Ведь тебе же намного лучше сейчас. Наташа, солнышко, ну посмотри, ты уже постепенно идёшь на выздоровление, пускай медленно, но уверенно.
- Мне страшно, мама.
- Ну, перестань, что ты как маленькая. Конечно, так тяжело заболеть в твои-то годы – мало приятного, но ничего, главное не раскисать и не бояться врачей.
- Ты меня успокаиваешь?
- Я просто советую тебе не вешать нос. Ну, будь умницей.
- Вы, чё там обнимаетесь с утра пораньше? – На кухню, в одних трусах, вошёл отец.
- А тебя это не касается, иди лучше умывайся, скоро будем завтракать.
В двенадцать пришёл Игорь. Наташа валялась на диване, читая какую-то суперфантастическую историю. Игорь скинул куртку и присел на краешек.
- Ну, чё?
- Что? – Наташа отложила книгу и села, скрестив по-турецки ноги.
- В кино идём? Мы же вчера договаривались.
Болела голова, идти в кино и вообще выходить из дома не было ни малейшего желания.
Наташа устало прикрыла глаза. Игорь был хорошим другом, тем кто обязательно придёт на помощь в трудную минуту. Они знали друг друга ещё со школьных времён. Когда было чересчур одиноко или тоскливо, Игорь, как-то само собой, находился рядом.
- Что-то я себя сегодня не очень хорошо чувствую.
- Может быть, на погоду?
- А что, на улице плохая погода?
- Серо всё, нудно. – Игорь провёл рукой себе по волосам, привычный жест. – Так что, не пойдём?
«Интересно, почему так получается? - думала Наташа, - друзья детства так и остаются друзьями, с ними невозможно представить сумасшедшие чувства, а люди, которые приходят в твою жизнь внезапно, со стороны, в один миг становятся тебе самыми близкими, с которыми ты готова полностью разделить свою жизнь».
В голове всплыл образ Фёдорова. Казалось, что это было так давно. И, что это было? Любовь? Воспоминания были приятными, но почему-то не слишком радостными.
«Наверное, так чувствуют себя старенькие бабушки, которые вспоминают свои любовные приключения в молодые годы».
Как-то сразу холодом окатил дикий страх. По телу липко поползли мурашки, захотелось пить. Как чертовски болит голова.
«ВСЕ БАБУШКИ ЖДУТ СВОЮ СМЕРТЬ».
- Наташа, - Игорь пристально смотрел на её побледневшее лицо, - с тобой всё в порядке?
Гулко бьющееся сердечко, как пойманная в западню птица.
«Да всё хорошо, всё нормально, всё хорошо».
- Всё хорошо. – Наташа дунула уголком рта, отбрасывая со лба налипшую прядь волос. – Всё хорошо.
- Что-то ты побледнела.
- В последнее время это мой естественный цвет лица.
- Он тебе идёт.
«Как покойнику».
Наташа тряхнула головой, пытаясь сбросить боль.
- Ну, так что, в кино идём?
- Может лучше дома посидим, - с сомнением в голосе проговорил Игорь. – Или пошли ко мне в гости. У меня бабушка вареники делает.
- Ну, перестань, ты же хотел в кино. Пошли.
Фильм оказался на редкость неудачным. Много музыки, танцев, улыбок и… пустоты. После просмотра такого фильма, уже спустя полчаса, трудно сказать, о чём он.
Резко наступил зимний вечер. Наташа шла, держась за крепкую руку Игоря. Под ногами мягко поскрипывал серый снег.
- Ну что, пойдём ко мне домой?
- На вареники?
- На вареники.
Наташа, улыбаясь, кивнула головой.
Бабушка Игоря, смешная подвижная старушка, как всегда радостно засуетилась на кухне. Игорь сварил кофе и наложил целую тарелку вареников. Бабушка пыталась накормить их ещё борщом и котлетами, но у неё ничего не вышло.
В комнате Игоря Наташа залезла в кресло, поджав под себя ноги. На стене, напротив, были наклеены плакаты и фотографии знаменитых атлетов. Игорь, скинув свитер, уселся на полу возле батареи.
«Всё-таки он хороший парень, почему он так боится меня обнимать? Стесняется, наверно. А может, жалеет меня, больную, и встречается он со мной только из жалости. Я рядом с ним выгляжу, как увядающая травинка. Он сильный, розовощёкий, а я бледная, чахлая, со своей печалью и головной болью».
- О чём ты думаешь?
Наташа встрепенулась и пожала плечами.
«Зачем тебе это?»
- Так, ни о чём.
- Раньше ты не была такой.
- Я знаю. – Она смешно, по-детски вздохнула. – Раньше я хохотала и болтала глупости.
Игорь хотел, что-то сказать, но неловко замялся, не находя слов. В комнате повисла неловкая пауза. Запах кофе приятно щекотал ноздри. Вареники лежали нетронутые, медленно остывающие в своей тарелке. Наташа встала с кресла и, подойдя к Игорю, села рядышком на пол, облокотившись спиной о тёплую батарею.
- Ты скоро снова едешь в больницу? – нарушил он, наконец, паузу.
- На следующей неделе.
- Я к тебе буду приезжать.
Наташа, придвинувшись, мягко поцеловала его в щёку. Игорь, неловко обняв её за плечи, прижал к себе. Море тёплых чувств обуревало его. Хотелось поднять её на руки и качать, как ребёнка, целуя её лицо, шею, грудь, каждую частичку её тела. Но руки, против его воли, деревенели, были нескладными, неумелыми и оставалось только сидеть, робко прижимая её к себе.
За окном потихоньку сгущались сумерки. Короткий зимний день подходил к концу, начинал причудливо завывать унылый холодный ветер.
Она поцеловала его, закрыв глаза. Потом ещё и ещё раз. Никто не собирался включать свет в комнате. Наташа почувствовала тепло, головная боль ушла и появилось желание. Руки Игоря, наконец, потеряв свою одеревенелость, жадно шарили по её худенькому телу, захватывая маленькие комочки грудей. Хотелось, чтобы он начал срывать с неё одежду, грубо, властно, по-мужски.
«Давай, Игорёк, давай. Я хочу этого».
Игорь, прервав поток поцелуев, положил Наташину голову к себе на колени и стал медленно ласково поглаживать её, шепча нежные тихие слова:
- Маленькая моя. Я к тебе буду приезжать каждые выходные. Всё будет хорошо. Я люблю тебя, я давно тебя люблю. Выздоравливай скорее, я хочу жениться на тебе.
«О боже, он делает мне предложение. Нет, секса сегодня не будет».
- Я хочу всё время ласкать тебя, всегда быть рядом с тобой, - продолжал шептать Игорь. – Я бы всю жизнь держал твою маленькую белокурую головку у себя на коленях.
Наташа лежала, закрыв глаза, прислушиваясь к биению своего сердца. Шёпот Игоря был словно где-то вдалеке, в голове проносились смутные образы и лица. Тело успокаивалось, желание отступало, оставляя вместо себя странную опустошённость и дремоту. В памяти всплыл Фёдоров: хитрая, немного хищная улыбка, непонятные, отягощённые злом глаза. Как давно это было и было ли на самом деле, а если и было, то нужно ли об этом вспоминать?
Игорь, наконец-то, оборвал свой любовный шёпот и, притихнув, ласкал пальцами её светлые волосы. Комната уснула в темноте, наступил поздний зимний вечер. Осталась только тёплая батарея и холодный чужой мир за ней, очень холодный мир.
Ночью, лёжа в своей постели, она вспоминала его руки на своей груди и руки Фёдорова, и ещё чьи-то руки, и ещё… Не было душевного равновесия, хотелось любви, секса, страданий, радостей и всего, как можно больше, намного больше. Ей хотелось жить.
17
День начался прескверно. На выходе из общежития, спустившись с крыльца, Фёдоров наступил на спрятавшийся под снегом лёд. Сделав рывок в сторону, он, взмахнув руками, попытался удержаться, но получилось ещё хуже, он резко рухнул на левый бок, больно ударившись локтём.
- Твою мать! Сука, сука, сука!..
В сторону шарахнулась проходившая мимо женщина с хозяйственными сумками. Фёдоров, кряхтя, поднялся и, озверело, матерясь, поплёлся к трамвайной остановке. В трамвайной давке, как обычно, оттоптали ноги.
Техникум находился неподалёку от конечной остановки. Подъехав к кольцу, водитель решил проверить талоны. Фёдоров, с отсутствующим лицом, постарался сходу проскочить мимо него.
- А твой талон, парень?
Водитель, взявшись рукой за поручень, преградил выход из трамвая. Фёдоров долго с придурковатым видом шарил по карманам, затем всё-таки выудил завалявшийся с незапамятных времён старый, затёртый троллейбусный талон.
Водитель, взяв талон, не отпускал поручень.
- Чё ты мне суёшь? Ты сколько лет с этим билетом ездишь?
Сзади, недовольно ропща, напирали столпившиеся на выход пассажиры.
- Плати штраф или пойдём со мной в диспетчерскую. – Водитель, отпустив поручень, вцепился ему в руку.
Фёдоров молча, потупив взгляд, вышел из трамвая. Рядом, крепко держа его за руку, шёл водитель. До диспетчерской было метров пятнадцать. Пройдя полпути, Фёдоров, быстро крутанув локтём, рванулся в сторону. Водитель, потеряв его, попытался снова в него вцепиться, но Фёдоров, увернувшись, отбежал в сторону.
- Ах ты, пацан, да я тебя сейчас догоню, я тебе башку оторву!
Водителю было лет под пятьдесят, невысокого роста, но крепкий с виду мужичёк.
Окинув его оценивающим взглядом, Фёдоров бросил пакет с тетрадками на снег, остановился и со злостью проговорил:
- А-а, ну давай, оторви.
Подбежав, водитель попытался схватить его за рукав, но Фёдоров вырвал руку и с силой толкнул его в грудь.
- Ты чё, козлина старая. Иди на хер, мудило вонючее!
Опешив от такого натиска, водитель замер, не в силах выговорить ни слова.
- Чё ты встал? – продолжал, распаляясь, Фёдоров. – Ты же мне башку грозился оторвать.
Сзади кто-то мягко положил ему руку на плечо. Фёдоров дёрнулся, освобождая плечо, одновременно отскакивая в сторону.
«А это ещё кто?»
Сзади стоял улыбающийся директор. Улыбка на его лице почему-то ассоциировалась у Фёдорова с выражением сытой морды удава. Весь его воинственный запал мгновенно улетучился, растворившись в лёгком морозном воздухе, его место заняли досада и обречённость.
«Ну вот, этого мне как раз и не хватало».
- Ругаемся, Фёдоров, перед занятиями? Упражняемся в изящной словесности.
- Здравствуйте, Михаил Игоревич, - Единственное, что смог в такой ситуации проговорить Фёдоров.
Водитель, наконец, обрёл дар речи и, оценив положение вещей, накинулся на директора:
- Так это ваш ученик? Вот полюбуйтесь, что эти выродки творят. Я ему говорю, где твой талончик, а он в драку готов кинуться…
- Это ты кидаешься.
- Ты мне не тычь, молокосос. Тебе не в техникум надо, а в тюрьму, там такие же, как ты сидят.
- Насчёт техникума вы, наверное, правы, - мягко проговорил директор. – Ну что, Фёдоров, может ты всё-таки заплатишь штраф без кровопролития?
- Да нет у меня сейчас денег.
- Ну, хорошо, придётся мне это сделать за тебя. – Михаил Игоревич молча расплатился с водителем.
- Вы родителям сообщите, что он вытворяет, пусть порадуются на своё чадо.
- Не беспокойтесь, мы примем меры.
Водитель, развернувшись, ушёл в диспетчерскую.
По дороге в техникум директор хранил ледяное молчание. Войдя в здание, он бросил через плечо, не глядя на Фёдорова:
- Зайдёшь ко мне на большой перемене.
В чертёжной аудитории Фёдоров швырнул пакет за последнюю доску и, устроившись на стуле у стенного шкафа, уставился отсутствующим взглядом в окно. Вокруг вовсю шла подготовка к дипломной работе. Туда-сюда сновали одногруппники, стучали циркули, шуршали ластики. По очереди или группами ребята бегали показывать чертежи Эмме Григорьевне. Бурлил, кипел учебный процесс и только один человек с глубоким безразличием и апатией взирал на эту суету.
«Какого хера я сюда, спрашивается, припёрся? - думал Фёдоров. – Всё равно ведь не закончу я этот долбаный техникум. Жопой чувствую, не закончу. С такой ****ской жизнью, с этими общагами, пьянками, через день вмазанный, обдолбленный, обкуренный, по жизни под кумаром. Какая может быть учёба? Как можно писать какой-то, на хрен тебе не нужный диплом, когда ты прёшься под бухлом и травой. Ой, *****, куда ты, парень, катишься? Как жить дальше? Риторический, вечный вопрос. Что-то надо менять в своей жизни, что-то надо делать, что-то надо круто менять, пока ещё не поздно, пока ещё не покорёжило».
- Фёдоров, ты что-нибудь делать собираешься? – спросила подошедшая к нему Эмма Григорьевна.
- Честно вам скажу, Эмма Григорьевна, - вздохнул Фёдоров, - не собираюсь.
- Так зачем ты сюда пришёл?
- Ой, не знаю. Не знаю я, зачем я сюда пришёл, и чувствую я себя тут как-то лишним.
- Сергей, вам до выпуска осталось полгода, неужели же ты не сможешь, хотя бы со злости, домучить эти несчастные шесть месяцев?
- Да нет у меня к учёбе никакой злости, усталость одна, опустошённость.
- Тебе восемнадцать лет, откуда у тебя взялась усталость? Когда ты успел устать?
- Не знаю, наверное, в восемнадцать лет тоже можно почувствовать себя стариком.
- Ох, жалко мне тебя, Фёдоров, ты в сущности своей хороший парень, но что-то у тебя идёт не так, что-то, что может тебя завести слишком далеко в сторону. В сторону, откуда ты уже навряд ли выберешься.
- Я знаю, но диктуют обстоятельства.
- Шёл бы ты домой, что ты тут будешь так сидеть? Соберись, Сергей, не так уж всё плохо. Приходи завтра ко мне с утра, я попробую тебе помочь индивидуально.
- Да, наверно. Я постараюсь взять себя в руки. Спасибо вам, Эмма Григорьевна.
Без пятнадцати одиннадцать он взошёл на эшафот. В кабинете у директора его уже ждали. Помимо Михаила Игоревича, там ещё присутствовала заведующая электротехническим отделением и завуч.
- Присаживайся, Фёдоров. – Директор указал ему на стул. – Я тут пригласил Тамару Григорьевну и Валентину Петровну, и мы все вместе посмотрели, как у тебя обстоят дела с курсовыми проектами, посмотрели отзыв с твоей производственной практики и сделали кое-какие выводы.
«Давай короче, чё ты резину тянешь?»
- Ты, наверное, догадываешься, какие?
- Да, наверное.
- Ну, вот и хорошо. Ребята из твоей группы уже сделали два курсовых проекта и наполовину написали дипломную работу. Ты можешь нам показать свои труды?
«Могу дулю показать».
- Нет, я ещё их не закончил.
- Хорошо, где то, что ты сделал?
Фёдоров молча уставился на изумрудного цвета графин наполовину наполненного водой. Графин гордо возвышался на кипе тёмных папок. Что-то они хранят в себе, может, досье на учеников, а может стихи о любви, которые по ночам пишет поэтически настроенный директор, влюблённый в одну, или сразу в нескольких своих первокурсниц. Фёдоров улыбнулся, не сводя глаз с графина.
- Я рад, что у тебя хорошее настроение, но показать нам свои чертежи, расчёты, графики ты, я так понимаю, не можешь?
- Я постараюсь всё сделать.
- Ты сам-то в это веришь? – подала голос Тамара Григорьевна.
- Да у меня всё есть в черновиках. Мне только надо взяться.
Фёдоров мысленно опрокинул графин, заливая папки водой.
- Сергей, перестань. – Тамара Григорьевна сняла изящные очки с большими стёклами, повертела и снова водрузила их на место. – Ты уже упустил все сроки. Я разговаривала с преподавателями, у тебя нет ни одного чертежа, у тебя практически ничего нет. Ты совершенно забросил учёбу.
- А какой тебе отзыв дали с производственной практики, - вмешалась завуч. – Ты что, не мог два месяца нормально поработать, хотя бы просто регулярно на неё ходить?
- Да просто смена общежитий сказалась.
- В том, что тебя выселили из общежития, виноват только ты сам. Вы с Бутусовым слишком увлеклись разгульной жизнью. На вас же постоянно жаловались ваши же соседи.
- Кто там на нас жаловался?
- Послушай, Сергей, - снова заговорила Тамара Григорьевна, - речь уже не о том, как ты себя ведёшь и даже не о том, начнёшь ли ты исправляться. Понимаешь, теперь даже при всём твоём желании, и при моём тоже, тебе просто нереально наверстать упущенное. Пойми меня правильно, ты не сможешь за оставшееся время доделать два курсовых проекта и подготовиться к защите дипломной работы. Я считаю, что продолжать в этом году учёбу для тебя просто нет смысла.
«Всё, дождался».
- И мне кажется, ты со мной согласен. Тебе уже не выкарабкаться из долгов.
Фёдоров молча рассматривал уже досконально изученный изумрудный графин. «Пускай решают сами, - отметил он про себя. – Какая разница, мне ведь всё равно на учёбу наплевать, так зачем тогда корячиться, пытаться показать, что ты якобы боишься исключения из техникума. Пусть, что будет, то будет».
- Значит так, - заговорил директор. – У меня следующее решение. При всём при том, что я о тебе знаю, мне всё-таки хочется оставить тебе шанс. Я предлагаю уйти тебе в академический отпуск, ну пускай якобы в связи с тяжёлым финансовым положением, тем более, что оно у тебя на самом деле тяжёлое. Иди, поработай, подготовься, не спеша к диплому, а с сентября приходи снова на четвёртый курс. Документы пускай остаются здесь, в техникуме, я думаю, ты всё-таки захочешь его закончить. В общем, я считаю, это единственное подходящее для тебя решение в данной ситуации.
Фёдоров оторвал взгляд от графина и перевёл его на Михаила Игоревича.
- Кстати, твоё сегодняшнее поведение на остановке – ещё один минус на твой счёт. – Директор сделал долгую паузу, пристально глядя в глаза Фёдорову. – Подумай, Фёдоров: кем ты будешь в этой жизни, подумай сейчас, а то потом может оказаться слишком поздно. Твой друг Бутусов дошёл до того, что избил, отбирая стипендию, младшего учащегося. С ним я разговаривал по-другому. Не разочаровывай меня.
Директор встал из-за стола и, не спеша, подошёл к окну. Он постоял, некоторое время, в задумчивости глядя на улицу, затем обернулся и спросил:
- Всё понятно, Сергей?
- Да, - с видимым усилием, выдавил из себя Фёдоров.
- Ты согласен с нашим решением?
«С твоим решением».
- Согласен.
- Тогда разговор окончен. Валентина Петровна, выдайте ему, пожалуйста, требуемые справки о пройденных предметах. До свидания, Сергей, и я надеюсь, что осенью ты придёшь сюда с другим настроением.
Фёдоров, встав, медленно направился к выходу.
- Да, кстати, - остановил его директор, - Деньги, которые я заплатил за штраф, отдавать не надо.
- Спасибо, Михаил Игоревич.
- Зайдёшь ко мне, через минут пятнадцать, - вдогонку Фёдорову сказала Тамара Григорьевна. – Я тебе выдам справку.
На улице уже целую неделю держался мороз около сорока градусов. Фёдоров, съёжившись от холода, быстро и нервно курил, делая глубокие, полной грудью, затяжки. «Вот и дождался ты, парень, - думал он с грустью. – Дождался и своей очереди. Слишком долго тебя терпели. Все друзья твои отчислены, пришёл и твой черёд. Ты знал, что тебя выгонят, знал, что не будешь учиться. А-а, ну их всех на хер».
Он выбросил окурок и достал новую сигарету. Весело чиркнула спичка и тут же погасла, следующая сломалась, так и не дав огня.
- Чёрт, сука!
Руки задубели на холоде. Фёдоров зашёл в техникум и встал около раздевалки, у батареи. В вестибюле было непривычно тихо. Шли занятия. Молодёжь усердно грызла гранит науки.
«Что теперь делать? Идти работать на завод и продолжать жить в этой вонючей общаге, вместе со спивающимся Живачиным, а впрочем, какая разница. Даже, если бы я и закончил технарь, всё равно было бы тоже самое: завод и общага, водка и тоска, грязь и нищета – какая разница. Просто до этого момента была хоть какая-то цель, а теперь нет и её. Ох, и хреново мне, ох и хреново».
Громко прозвенел звонок, весело объявляя конец урока. Холл постепенно стал заполняться топотом, голосами, шумом хлопающих дверей. Фёдоров остро почувствовал лишним своё присутствие здесь, ему больше нечего было здесь делать. Час назад он стал посторонним в Химико-Индустриальном техникуме. Нужна была разрядка. Бездействие в таком состоянии становилось просто невыносимым.
Оторвавшись от батареи, Фёдоров решительно направился к лестнице. Взбежав по ней на третий этаж, он зашёл в чертёжную комнату и встал в дверях, разыскивая глазами Никифорова. С Никифоровым они вместе проходили заводскую практику, и за ним числился один должок.
- Серый, ну чё тебе у директора сказали? – спросил подошедший Мурашов.
- Чё сказали? Сказали стипендию повышенную дадут.
- Я серьёзно.
- А если серьёзно, то всё, отучился.
- Ты чё, в натуре?
- В натуре у собаки член красный.
- Кончай ты, чё, правда, выгоняют?
Никифоров сидел за дальним столом, сосредоточенно рисуя, что-то на огромном куске ватмана.
Фёдоров отстранил от себя Мурашова:
- А ну подожди, Белый, потом поговорим.
Подойдя к столу за которым сидел Никифоров, Фёдоров потянул на себя ватман. Рука у Никифорова дёрнулась, и из-под карандаша вышла кривая линия.
- Ты, чё делаешь? Я же черчу.
- Отвлекись, Никифор, разговор есть.
- Какой?
- Пошли, на улице побазарим.
Никифоров, почувствовав неладное, беспокойно заёрзал на стуле, хлопая глазами.
- Мне чертить надо, не хочу я на улицу идти. Ты что, насчёт той справки?
Фёдоров пытался разжечь в себе злобу, но у него это никак не выходило. Ужасно не хотелось трогать Никифора, но, в то же время, встряска была просто необходима. Хотелось как-то убить в себе горечь пустоты, драка в таком состоянии была лучшим лекарством.
- Да, насчёт справки. Ты думал, я уже всё забыл, да? Не тут-то было, брат.
На заводской практике они с Никифоровым работали в одном цехе, и по окончании работы им выдали справки о том, что они действительно всё это время находились на рабочих местах. Фёдоров в тот день сделал очередной прогул, и обе справки забрал Никифоров. Свою справку он отдал вовремя, а про Фёдорова забыл. Потом у Фёдорова из-за этого был неприятный разговор с заведующей отделением. Никифоров вскоре справку принёс, но Фёдоров должок за ним не забыл.
- Я тебе чё сказал? – продолжал Фёдоров. – Ты косяк запорол, значит, ты мой должник. Я тебе говорил по человечески, поделись со степухи? Ну и?
- Перестань, Серёга, я же принёс справку, всё ведь нормально было. Ну, извини, забыл я её, выскочило из головы.
- Да на хрена мне твои извинения? Денег, сука, дай?
- Ты не прав. Я не считаю себя твоим должником.
- А, ну тогда пошли, выйдем.
- Подожди, давай по хорошему разберёмся.
Фёдоров, наконец, почувствовал, что начинает распаляться. Постепенно накатывало нервное возбуждение.
- Пошли-пошли. Ты же не хочешь, чтобы я тебя прямо здесь стеганул?
На улице весело потрескивал под ногами снег. Мороз, до первозданной чистоты, окристаллизовал воздух, обжигающий лёгкие.
Заворачивая за угол здания техникума, Фёдоров слегка пропустил Никифорова вперёд, затем сделал быстрый шаг и залепил тому в скулу. Никифорова сильно повело в сторону, но он сумел удержаться на ногах и, немного отбежав, стал в стойку, недвусмысленно показывая, что будет драться. Никифоров в группе считался тихим середнячком, но сил постоять за себя хватало.
Фёдоров кинулся вперёд, быстро нанося удары, справа и слева, но Никифоров тоже начал махать руками и ногами, выигрывая в росте и весе.
Несколько ворон на старом, высоком тополе с увлечением наблюдали, как два человека радостно молотят друг друга кулаками. Немного поодаль пробежал побитый жизнью ободранный пёс, остановившись, он пару раз тявкнул для порядка на дерущихся и потрусил дальше по своим собачьим делам.
Фёдоров, сильно запыхавшись, поскользнулся и упал на спину, не отрывая от Никифорова взгляд, чтобы увернуться, если тот начнёт его пинать. Но, на его удивление, Никифоров не бросился пинать его ногами, а наоборот, тяжело дыша, отошёл в сторону. От этого его благородного поведения, весь запал драки тихо покинул Фёдорова, лишая всякого смысла дальнейшие активные телодвижения. Он ещё пару раз дёрнулся в сторону Никифорова, пытаясь продолжить драку, но азарта не было.
Заголосила проходившая мимо бабка, крича, чтобы ребята сейчас же прекратили драку.
- Да всё, мать, не ори. Прекратили уже, - устало махнул рукой в её сторону Фёдоров. – Ладно, Никифор, пошли в технарь, а то мороз крепчает. Отвоевал ты свой понт.
- Нет, ну это… Если по совести, Серёга, я же принёс справку. Я же просто забыл…, - тяжело дыша, сбивчиво говорил Никифоров.
- Ой, не гони, ну тебя нахрен с твоей справкой.
- Не, ну ты же начал.
- Как начал, так и кончил. Губу мне разбил, сука. – Фёдоров поморщился, дотрагиваясь до нижней губы.
Но своего он всё-таки добился, уже не было так тоскливо. Исключение из техникума уже не казалось катастрофой, в конце-то концов, у него всё-таки осталась надежда закончить его, просто чуть-чуть не повезло в этом году, повезёт в следующем. Надо было решать, что делать дальше. Как-то сразу появилась уйма свободного времени, только девать его было некуда.
Вечером Фёдоров зашёл к родителям. Там всё было по-прежнему: отец спал на диване, мачеха хлопотала на кухне, Яна сосредоточенно делала уроки. Поев, Фёдоров ушёл к Янке в комнату и, полулёжа, устроился на её кровати, молча, наблюдая, как она пишет. Янке было уже пятнадцать лет. Здоровая, пышная деваха.
- Что у тебя с губой? – закончив писать, спросила она.
- С самолёта упал.
Яна захихикала.
- Что, подрался опять?
- Почему опять?
- Потому что очень часто у тебя в последнее время на лице всякие отметины появляются.
- А ты такая наблюдательная, да?
- Зачем тут быть наблюдательной, если и так в глаза бросается.
- Меньше внимания обращай. Лучше расскажи, как у тебя дела?
Сестра улыбнулась, лукаво опустив глаза.
- Дела? Дела у меня интересные.
- Ну, так расскажи.
Яна встала из-за стола и села рядышком.
- Слушай, у меня тут жених объявился, - понизив голос, стала она рассказывать. – Представляешь, я ходила к подружке на день рождения, а он её брат, то ли двоюродный, то ли троюродный, и мы с ним там познакомились. Он весь вечер от меня не отходил, рассказывал всё про себя, ухаживал за мной. Его Юрой зовут. Парень такой ничего себе, высокий, плечистый. Там ещё его друг был, тоже пытался ко мне клинья подбивать, но я его отшила. Он мне не понравился, маленький какой-то, невзрачный.
- Короче, вокруг тебя женихи так и вьются. А сколько лет твоему Юрику?
- Двадцать два.
Фёдоров присвистнул:
- Ни фига себе, да он же уже древний, как мамонт.
- Сам ты древний, нормальный возраст. Он к нам уже два раза в гости приходил. Мы с ним один раз на кухне до двенадцати просидели, чай пили.
«Зажимались, наверно».
- Ну и как он тебе, нравится?
Яна жеманно пожала плечами.
- Не знаю. Так вроде бы ничего, а иногда вроде бы и надоедает. Да ладно, хватит о нём, а у тебя как дела, как учёба? Ты никогда ничего не рассказываешь.
«У меня всё классно. С утра брякнулся костями об землю, потом поругался с водителем, затем меня выгнали нахрен из техникума, затем ублюдок Никифор набил мне губу, а так всё хорошо, прекрасная маркиза».
- А чё рассказывать? У меня сейчас жизнь спокойная: техникум, дипломная работа, здоровый образ жизни – как положено.
- Тебе уже немного осталось, потом диплом получишь, может, в институт надумаешь пойти.
Фёдоров от души рассмеялся, затем сел прямо на кровати, улыбаясь, посмотрел на сестру. Захотелось дружески хлопнуть её по ляжке.
- А что, может и надумаю.
Когда он вечером ехал в автобусе к общаге, он вспоминал их разговор. Как по разному они сейчас думают. Между ними уже целая пропасть. То, что заботит сестру, о чём она задумывается, как живёт, уже так далеко от него, что кажется какой-то игрушечной, не настоящей жизнью. Там, где живёт он, нет места ей и, наоборот: в её жизнь ему уже не вписаться. Слишком разные люди, слишком разные.
Фёдоров вернулся в общагу к вечеру. В комнате был бардак. На столе стояла начатая бутылка «Агдама», валялся нарезанный хлеб, вперемешку с колбасой. Тут же лежали рассыпанные по всему столу папиросы, некоторые из них были уже явно чем-то забиты.
Фёдоров подошёл к столу, осторожно переступая скомканную посреди комнаты грязную дорожку и, подняв со стола, понюхал одну забитую папироску. Ясно почувствовался запах конопли.
«Живачин кайфует».
Фёдоров налил себе стакан вина и звонко чокнулся с бутылкой.
- Ваше здоровье, мастер.
Выпив, он взял «косяк» и, найдя спички, взорвал его, нагружая лёгкие едким дымом. Неторопливо, делая затяжки полной грудью, он полностью выкурил папиросу, сделал «пятку» и добил её уже через силу. Драп был слабенький, но целый, выкуренный на одного «косяк» тут же дал себя знать. Фёдоров ощутил, как по лицу против воли расползается довольная, глупая улыбка. Чувства обострились, отчётливо стало слышно бубнящее радио за стеной, сильно захотелось жрать. В то же время по телу разливалась приятная теплота от выпитого вина. Вино и конопля в сумме дали сильный эффект. Мысли Фёдорова понеслись вразнобой, опережая друг друга, исключение из техникума сразу отодвинулось на второй план: уже не было проблемы, что делать дальше, он жил сиюминутным кайфом.
«А где это Живачин? Что-то его долго нет? Комната была открыта, значит, он где-то здесь в общаге».
Фёдоров налил себе оставшийся «Агдам» и медленно, смакуя, выпил его до последней капли.
«Дима простит».
Затем он, уже через силу, раскурил ещё одну папиросу с травой и старательно добил её всю, не оставив и «пятки».
Происходящее дальше запомнилось отчётливо, но так, будто всё это происходило не с ним, а с каким-то совершенно другим человеком. Фёдоров как бы наблюдал за самим собой со стороны. Сумеречный коридор, куда он вышел на поиски Живачина. Грязный заплёванный пол общественного туалета и еле слышный, злой голос Живачина. Голос привёл его в умывалку, где на обшарпанном подоконнике курили две, неизвестно откуда взявшиеся в мужском общежитии, бабы. Ясно слыша голос, Фёдоров никак не мог разобрать слов. Он скорее догадался по злой отрывистой интонации, что разговор неприятный.
- Э, друг, кончай, чё ты на них наехал? – Фёдоров с удивлением слушал себя, и сам до конца не осознавал, что он говорит.
Злое, исказившееся лицо Живачина, его отрывистый, лающий голос. Кто-то, похоже, сам Фёдоров, недоумённо пожимает плечами и ретируется. Снова коридор, с тусклым светом пыльных лампочек на грязном потолке. Мимо бегут те же самые бабы, что-то крича с недовольными лицами. Комната. Посреди скомканный, противно-грязный половичок. Прикуренная папироса. Папиросный дым входит в лёгкие, как воздух, совершенно не ощущается вкус табака. Какие-то крики, доносящиеся из коридора. Топот множества ног. Дверь распахивается от сильного удара снаружи. В комнате много людей. Злые, сосредоточенные лица. Какие-то непонятные вопросы. Кто-то пытается от него чего-то добиться. Глупая, непонимающая ничего улыбка на лице Фёдорова. Пожатие плечами, несколько раз подряд, всё с той же странной улыбкой. Внезапно взрыв искр полыхнул в глазах. В голове что-то лопнуло, зазвенело. Комната провалилась в темноту.
Очнувшись, первым делом Фёдоров увидел прямо перед своим носом ободранную коричневую ножку стола. Удар подействовал на него довольно отрезвляюще. Происходящее вокруг приобрело осмысленную форму. Фёдоров поднялся и встал, держась левой рукой за голову. Вокруг стояло человек шесть мужиков и две те самые бабы, которых он видел в умывалке. Напротив него стоял высокий белобрысый парень с короткой стрижкой ёжиком. Бил, скорее всего, он.
- Где твой друг?! – заорал он, снова готовясь ударить. – Ты чё, сука, не врубаешься? Я тебя сейчас изувечу!
- Саша, подожди, не бей его больше, - вступилась чёрненькая, симпатичная девушка. – Он ничего не делал. Это тот высокий отрывался.
- Пускай скажет, где он! – продолжал орать белобрысый, распространяя вокруг себя устойчивый запах спиртного. – Где он? Куда он свалил? Ты меня слышишь, чмо?
То ли от вина, то ли от конопли, а может быть от удара язык у Фёдорова с трудом слушался своего хозяина, хотя мысль, вместе с тем, уже работала чётко. Краем глаза, слева от себя, он заметил коренастого, чёрного типа, с выколотыми перстнями на пальцах, явно уголовного оттенка.
«Во попал, этот урка зарежет, как свинью. Кончит – и пискнуть не успеешь».
- Слышь, не-е знаю я. – Слова нескладно растягивались, выдавливаемые непослушным языком. – От-ткуда мне знать, ку-уда он чухнул.
- Не свисти, козёл. Ты чё, не знаешь, куда твой друг убежал?
- Не знаю я. Чё ты прицепился, в натуре?
Белобрысый с силой выбросил вперёд правую руку. Удар был сильный. Заторможенный Фёдоров не успел отреагировать, и его отбросило на стул, и – через него – головой о стену. Сознание на этот раз, на удивление, осталось при нём. Отбросив ногой стул, он тут же встал, внутренне готовый к тому, что его сейчас будут бить сильно и долго. Над левым глазом и на затылке с силой пульсировала кровь, распространяя толчки по всей голове.
- Санёк, кончай, - неожиданно вмешался слева парень с наколотыми перстнями. – Хорош пацана бить. Потом лучше второго поймаем, поговорим, никуда он от нас не денется.
Со злостью выматерившись, белобрысый, развернувшись, пошёл из комнаты. За ним постепенно стали выходить все остальные.
Фёдоров, подняв с пола стул, устало опустился на него, не веря ещё в то, что он отделался двумя ударами. Комната начала покачиваться в глазах, вместе с комнатой покачивался, то, накатывая, то, отступая, приступ тошноты.
Рядом на корточки присел отставший от остальных чёрный, с наколками.
- Э, земеля, ты себя нормально чувствуешь? А ну подними голову. У тебя, случаем, не сотрясение?
Фёдоров поднял на него мутные, явно недостаточно осмысленные глаза. Отвечать не было никаких сил и желания.
- Слышь, брат, - продолжал чёрный, - ты лучше свали отсюда сейчас, а то братва подопьёт, и могут опять прийти разборки продолжать, а забуханных я их остановить не смогу. Жалко мне тебя, земляк. Ты ни за что, за своего кента под раздачу попал. – Чёрный поднялся и пошёл к выходу. В дверях он обернулся. – Ну, ты понял? Если хочешь здоровье сохранить, лучше сваливай отсюда на всю ночь.
Хлопнула дверь. В ушах что-то отчётливо звенело. Наверное, тишина. Фёдоров поднял со стола перевёрнутый будильник. Будильник показывал половину одиннадцатого вечера. Фёдоров взял хлеб с колбасой и начал быстро откусывать и пережёвывать большие куски этого, так называемого, бутерброда.
«Ты глянь, а аппетит не отбили. Значит, пока ещё не сдох».
Он мотнул головой, пытаясь прогнать надоедливый звон в ушах. От этого снова наступила тошнота. Отбросив в сторону недоеденный хлеб, он резко встал и, покачнувшись, сделал несколько быстрых шагов по комнате.
«Чё ж я тут сижу? В натуре же, эти быки вернутся, забьют до смерти. Сваливать надо, и как можно быстрее».
Дверь потихоньку отворилась, и в комнату крадучись вошёл Живачин. Глаза его быстро и настороженно бегали по сторонам.
- О-о-о, - весело протянул Фёдоров, - привет, друг, а тебя тут все ищут. Жлобья приходило – человек шесть, дыню мне проверяли на прочность, про тебя спрашивали.
- Лис, тебя чё, били?
- Да так, один бык приложился. А ты-то где был?
- На четвёртом этаже.
Фёдоров вдруг зашёлся в смехе. Его будто бы прорвало. Он сел на кровать и, смеясь, закрыл лицо руками. Дикий приступ веселья невозможно было остановить, на глазах наворачивались слёзы.
Живачин обеспокоено стал трясти его за плечи:
- Э, ты чё, обкурился, что ли? Кончай ты, расскажи, чё они хотели?
Фёдоров с трудом начал постепенно останавливаться. Гоготнув ещё пару раз, он вытер с глаз слёзы и, отдышавшись, хрипло проговорил:
- Тебе хотели башку оторвать. Мотать отсюда надо. Они обещали вернуться, тогда мы оба будем летать по комнате, пока из нас весь дух не вышибут.
Живачин, пройдя к столу, взял с него нож и быстро выбежал из комнаты.
- Пошли, пошли, Лис! Давай скорее! – крикнул он на бегу.
Дальше опять начался калейдоскоп сменяющих друг друга картин. Закрывая дверь, Фёдоров увидел, как Живачина, у самого выхода на лестницу, перехватил куривший в коридоре длинный худой тип, один из тех, кто был у них в комнате.
- Э, чувак, стой. Это ты на наших баб наезжал? – Он попытался схватить Живачина за руку.
- Ты чё, крыса! – Живачин рванулся на него с ножом.
Длинный отскочил и побежал по коридору, громко крича:
- Саня, Лёха, быстрее сюда!
Фёдоров бежал, перепрыгивая через три ступеньки, слыша сзади топот многочисленных ног. Быстро мелькали лестничные площадки; затем длинный коридор и удивлённое лицо вахтёрши, тяжёлая входная дверь, заснеженное крыльцо. Впереди маячила Живачинская спина.
Завернув за угол общежития, Фёдоров почувствовал, что начинает сдавать. Бег всегда был его слабым местом, подводила больная нога. Хрипло, с шумом работающим лёгким не хватало кислорода. Живачин всё быстрее уходил в отрыв.
«Догонят, суки», - мелькнуло у Фёдорова в голове, и от общежития он резко свернул к гаражам. Из последних сил перемахнул сеточный забор, пробежал длинный коридор гаражей и, выскочив за ворота, метнулся к ближайшему старому трёхэтажному дому.
Забежав в подъезд, он тяжело рухнул на первые ступеньки и очень долго не мог отдышаться. Сердце бешено металось в грудной клетке, пытаясь найти лазейку для выхода из этого загнанного тела. В висках тугими толчками пульсировала кровь. Над левым глазом, закрывая его, разрасталась чудовищная опухоль. Ноющая боль в затылке мешала мысли сосредоточиться на чём-нибудь одном. Фёдоров прислонил голову к перилам и, тяжело, отрывисто дыша, отдыхал, стараясь собраться с мыслями и решить, что предпринять дальше. В одурманенную вином и очумелую от ударов голову не лезла ни одна дельная мысль. Почему-то вспомнилась школа, дом по улице Куйбышева, две песочницы во дворе, которые служили для ребятни своеобразными воротами. Тонкие металлические прутики перил приятно охлаждали горячую голову. Как давно это было. Как ужасно давно было детство и где оно теперь, где тот больной, чувствительный мальчик, где его мама? Всё кануло в лету, а дальше – сплошное взрослое дерьмо, холодные ступени и тонкие металлические прутики перил.
Сколько он так просидел, прислонившись головой к перилам, он не знал. Сердцебиение постепенно приобрело привычный размеренный ритм. Дыхание выровнялось и успокоилось, только проклятый звон в ушах и боль в затылке нипочём не хотели сдавать свои позиции.
- Блин, так голову долбить будут – последние мозги выстучат.
На улице пошёл снег. Погода менялась. Трескучий мороз уступал своё место мягким зимним вечерам.
Фёдоров быстро обошёл гаражи и вышел к автобусной остановке. Как-то не думая о том, что его там ждёт, он направлялся к своему родному техникумовскому общежитию. Выйдя из автобуса, он пересёк перекрёсток и уже почти завернул за угол булочной, когда его остановил короткий, выразительный свист.
Со стороны швейной фабрики, враскачку, подходил Касаткин.
- Привет, Лис, как делишки?
- Привет, Вася.
Касаткин внимательно посмотрел на Фёдорова, затем зашёл с освещённой стороны и тихо присвистнул:
- Ну, дела. Где ты опять зацепился?
- Это ты у Жича спроси. По его милости мне дыню набили.
- Вот тебе, в натуре, Лис, не везёт. Чё тебе всё время достаётся?
Фёдоров достал полувысыпанную папиросу, примял её и чиркнул спичкой. Неловко ударив по коробку, он выронил его из рук. Спички веером рассыпались под ногами. Выматерившись, Фёдоров двумя ударами ноги втоптал их в снег.
- Ты чё, вмазанный или мёртвый? – спросил Касаткин.
- Слышь, Вася, - как бы не слыша его вопроса, заговорил Фёдоров, - пошли, ты меня в общагу затащишь, а то мне в заводскую нельзя этой ночью возвращаться. Мы сейчас с Живачиным, как спринтеры от этих химиков улепётывали. Если я туда вернусь, то эти бойцы, наверно, меня там и кончат.
- Я тороплюсь, Лис. Меня Ванька на хате по делу ждёт. Иди, кинь к Мефодию в окошко, он тебе покрывало сбросит.
- А, ну хорошо. Давай, Вася. Привет Ваньке. – Фёдоров завернул за угол булочной, затем выглянул и крикнул. – Слышь, если подраться с теми быками придётся, ты со мной подпишешься?
- Можешь на меня рассчитывать. Если чё, пацанов соберём.
В общежитии почти во всех окошках было темно. Нормальные люди уже давно спали, отдыхая перед новым днём.
«Интересно, сколько же сейчас времени? Уже, наверное, первый час».
Снег повалил густыми, пушистыми хлопьями, превратив улицу в ночную сказочную страну. В свете редких фонарей снежинки падали, кружась, густым непрерывным потоком.
Фёдоров слепил небольшой снежок и кинул его в тёмное окошко Мефодия. Ответом ему было лишь шуршание падающих снежинок.
После четвёртого броска Фёдоров выдохнул, размахнулся и сильно ударил по росшему под общагой кусту. Треск ломающихся веточек, глухой стук упавшей снежной шапки, отозвавшаяся болью голова.
Обследуя общежитие с другой стороны, он увидел свет в окошке на третьем этаже. Окно было четвёртым от правого угла. В этой комнате жила Малинина Алиса со своими одногруппницами.
«Неужели, наконец-то, повезло».
Фёдоров слепил ещё один снежок. Руки одеревенели от холода. Пальцы были, как холодные неуправляемые клешни. Бросок получился неудачный, в правом локте, что-то глухо хрустнуло и отдалось болью до самого плеча. Фёдоров охнул и дико скрипнул зубами. Снежок попал в стену, рядом с окошком. Постояв некоторое время, растирая и согревая задубевшие пальцы, он прислушивался к ноющей боли в суставе.
«Ещё и локоть опухнет, наверное. Вот сегодня масть не прёт. Для полного счастья мне не хватает только замёрзнуть под окнами общаги».
Повращав рукой и массируя локоть, он дал суставу успокоиться. Следующий снежок долго и упорно не поддавался лепке. Замёрзшие руки, казалось, не в состоянии не то, чтобы лепить снежок, а даже просто двигать пальцами. Фёдоров долго дул ртом, согревая руки, хлопал ими по бокам, засовывал под мышки. Слепая луна была холодным свидетелем его стараний. Неутомимо сыпал снег, наращивая на земле белую шубу. Играючись, порывами налетал колючий зимний ветер.
Снежок плавно описал дугу и стукнул точно в середину окошка. Некоторое время в комнате не угадывалось никакого движения. Всё так же радостно светилось окно, и так же неумолимо, как будто сделанные из стали, не шевелились шторы.
«Ну, давай, малыш, помоги мне, давай, выгляни в окошко».
Шторы всколыхнулись. Сердце радостно встрепенулось в груди. В окошко выглянула Лена. Лицо её настороженно и недоумённо рассматривало стоящего в темноте человека. Фёдоров вошёл в очерченный тусклым фонарём круг света, чтобы его было лучше видно, и попросил жестами открыть окно. Некоторое время Лена молча смотрела на него, потом влезла на подоконник и высунула голову в форточку. На фоне освещённого окна чётко вырисовывалась полненькая фигурка в коротком цветном халатике.
- Сергей, это ты что ли?
- Да я, я. Ленчик, у меня к тебе огромная просьба, позови Алису.
- А ты знаешь, сколько сейчас время?
- Время, оно всегда одно. Давай зови, не выделывайся.
Алиса появилась в белой, длинной ночной рубашке. Светлые вьющиеся локоны мило обрамляли заспанное, почти детское лицо.
- Серёжа, ты что, лучшего времени выбрать не мог, что ли? – набросилась она на него, едва высунув голову в форточку. – Я уже спала давно, у тебя совесть есть?
- При свете спала?
- Да, при свете. Это Ленка уроки делает. Ты, чё пришёл?
Снег засыпал поднятое кверху лицо. Холодный ветер, давая мнимое облегчение, обдувал опухоль, уже начавшую закрывать глаз. Объяснять ничего не хотелось. Казалось, что замёрзли не только руки и ноги, но и всё тело, и во рту, с трудом и стуком, ворочается обледенелый язык.
- В общагу мне надо залезть. Иди Мефодия найди, пускай покрывало скинет.
Налетевший порыв ветра заставил резко отвернуть голову в сторону. В затылке глухо стукнула боль, заставив Фёдорова сильно пошатнуться.
- Сергей, ты что, пьяный? Приходи лучше завтра днём.
- Ты не понимаешь, да? – Открывая рот, Фёдоров хрустнул челюстью. – Мне нужно попасть в общагу, разбуди Мефодия или Камсу, или кого угодно. Сделай это для меня. Я потом тебе всё объясню.
- Как я его разбужу, ночь уже. Сергей, иди домой, я тебя очень прошу.
«Иди домой». Вспомнились пьяные, мутные лица, бег с задыхающимися лёгкими, холодные металлические прутики перил. «Иди домой».
- Ты, чё творишь, в натуре, а? Ты помоги мне.
- Сергей, ну перестань. Я спать хочу.
Налетевший порыв ветра скрутил множество вихреобразных буранчиков снежной пыли. Пороша сыпанула в лицо.
- А, ну давай, вперёд, сука.
Ветер свистнул, усиливая мощь. Посыпались густые ватные хлопья. «Иди домой». Фёдоров подставил ветру ноющий затылок.
- Пошла ты, сука! Иди спать, харина!
- Зачем ты так? Серёжа, что ты говоришь?
Фёдоров махнул рукой. Снова болью отозвался локоть. Быстрее отсюда в темноту.
- Всё, отвали!
Общежитие осталось позади. По пустынным улицам нёсся ночной снег. Люди сладко спали в согретых батареями центрального отопления комнатах. А в глазах кувыркалась снежная ночь. Шире шаг. В объятия ночи. Вперёд на поиск ночлега.
18
Звякнули гранёные стаканы, Бутусов выдохнул и одним глотком влил в себя граммов сто холодной водки. В животе тотчас же почувствовалась приятная теплота. Рядом Сивый мелкими глотками добил свою порцию и судорожно занюхал рукавом.
Сивый, в свои двадцать два года, уже успел два раза сходить на тюрьму, и теперь во всём его облике, прищуре глаз, движениях пальцев чётко просматривались блатные примочки. Бутусов знал Сивого с детства. Они жили через два дома друг от друга. Ещё когда Бутусову было лет десять, Сивый королём разгуливал со старшими пацанами по улице, дрался, гонял котов, лазил по чужим огородам. К младшим пацанам он всегда относился по-братски. Щедро угощал сигаретами, мог плеснуть вина, Бутусов один раз даже прокатился с Сивым на его разукрашенной «Яве». Вскоре за хулиганство Сивый угодил на «малолетку».
Увидел его Бутусов, только спустя несколько лет, когда уже учился и жил в городе. Сивый, или Сиволапов Андрей, успел к тому времени выйти с «малолетки» и сразу же снова сесть за мелкую кражу на три года, и снова освободиться. С Бутусовым, который тогда приехал на выходные домой, они встретились чисто случайно, на улице. Сивый первый окликнул его, завёл разговор о прошедшем детстве. Кончилось всё пьянкой на квартире у старого друга. После этого Бутусов не видел его до самого своего исключения из техникума.
После исключения дома был тяжёлый, угнетающий разговор: хватающаяся за сердце мать, ругающийся отец. Отношения с родителями так и не нормализовались. Бутусов устроился электриком на птицеферму. Осенью уйти в армию не удалось, и он ждал весны. Дома он, в основном, разговаривал только со своим младшим братишкой, Игорем. Бутусов приходил с работы домой, ел и уходил до поздней ночи к кентам или шлялся по бабам. Он пил, гулял, старался ни о чём особо не задумываться. Впереди маячила армия. Два года жизни по приказу. Нет смысла строить какие-то планы сейчас. Несколько раз мать пыталась вызвать его на откровенный разговор, но попытки её окончились неудачей. Отец со временем успокоился и перестал обращать на старшего сына внимание. Пускай перебесится, думал он, скоро в армию, там из него дурь выбьют, придёт нормальным человеком.
На дискотеке в местном клубе Бутусов снова встретил Сиволапова. Тот после тюрьмы уже устраивался на работу в несколько мест, но, через некоторое время, в очередной раз всё бросал. Он ненадолго уезжал к тётке в Новокузнецк, но месяца через три снова вернулся домой. В настоящее время Сивый, нигде не работая, крутился по маленькой, ездил приторговывать запчастями от мотоциклов и автомобилей в крупные города, занимался кое-какими тёмными делишками. В посёлке Сивый пользовался дурной славой, местный участковый старался не спускать с него глаз.
Бутусову нравилось блатное поведение Сивого, его смелость и безрассудность. Сивый, как и в детстве, щедро угощал молодых водкой, не жалея тратил деньги. Возле него постоянно крутились бабы.
Бутусова Сивый выделил из общей толпы парней после драки в клубе. Там Бутусов зацепился с одним своим давним врагом. Был такой парень, погоняло Козырь, редкостной наглости тип. Они уже дрались в детстве, и тогда Бутусов был младше и слабее и он хорошо запомнил, как Козырь, сбив его на землю, наносил тяжёлые удары ногами в живот и по голове. Было дело.
В тот вечер, на дискотеке, Козырь, порядком вмазанный, цеплялся ко всем подряд, куражась своей пьяной силой. Зная его буйный характер, все старались без лишних движений обходить его стороной. Когда он столкнулся с Бутусовым, тот стоял со своей бывшей одноклассницей. Козырь грубо, с наглым вызовом потребовал сигарету. Бутусов никак не отреагировал. Козырь возмущённо рванул его за плечо и тут же получил сильный прямой удар в нос. Брызнула кровь, взвизгнули девчонки. Козырь отскочил назад и очумело затряс головой, выплёвывая грязные маты. Музыка смолкла, и дискжокей потребовал прекратить драку, или, в противном случае, он остановит дискотеку. Бутусов двинулся к выходу; Козырь ринулся за ним. Драку продолжили на улице за клубом. Вокруг собралась толпа любителей уличных боёв. Козырь был на голову выше и мощнее своего противника, но в драке вёл себя, как колхозник; беспорядочно махал тяжёлыми кулаками, выдавая «крестьянки», впустую пинал воздух ногами. Бутусов легко уходил от его нападений, в свою очередь, вколачивая ему в голову прямые и короткие боковые удары. Козырю удавалось держаться на ногах только в силу своего природного здоровья. Обезумев от боли и злости, он с хриплым матом кидался на Бутусова, но, теряя ориентацию, всё более нелепо попадал в пустоту. На потеху зрителям, бой получился затяжной. Под конец драки Козырь, промахиваясь, падал на грязный, истоптанный снег, но с упорством пьяного самодура снова и снова поднимался и кидался на своего противника. Вокруг всё было обильно забрызгано кровью, казалось, на лице Козыря не осталось ни одного живого места. Бутусов добивал его уже на земле, пока тот не остался лежать лицом вниз на окровавленном снегу.
Зайдя после драки в клуб, Бутусов вымыл забрызганные кровью руки и под боязливые взгляды пошёл к выходу. На улице его ждали неизвестно откуда взявшиеся приятели Козыря. Тут и вмешался Сивый. Он подошёл вместе с каким-то мужиком лет тридцати. Мужик ничем особо не выделялся, но в глаза ему было лучше не смотреть, сильно обесценивалась жизнь оппонента. Приятели Козыря посчитали правильным уйти без дальнейших разборок. Сивый увёл Бутусова к своему другу. С этого вечера они виделись почти каждый день. С Сивым было легко и просто, весело и беззаботно. Рекой лилась водка, смеялись девочки, всё было в кайф. Правда, иногда, по пьянке, у Сивого наружу выплёскивалась его тюремная душа. Он становился злым, цеплялся к словам и жестам. В такие моменты он был непредсказуем.
Иногда, проснувшись после очередной пьяной ночи, Бутусов решал для себя, что пора потихоньку отваливать от компании Сивого, слишком уж опасным становилось это знакомство. Всё тоньше становились грани морали и права. Но порвать с новыми друзьями не хватало силы воли, а если честно, то и не было желания. А что ещё делать, спрашивал себя Бутусов, чем занять вечера? Сидеть и читать книги о далёких и честных героях – скука. Ему не хотелось становиться жуликом, ему просто было скучно. А ещё была вечная денежная проблема. Свою зарплату, почти всю, приходилось отдавать родителям за кормёжку, а у Сивого деньги были всегда. Бутусов восхищался его умением добывать «бабки». Казалось, что половина посёлка ему что-то должна, либо имеет с ним какие-то дела. Сивый потихоньку посвящал его в свои делишки, пару раз они бригадой выезжали в Новосибирск, обходили рынки, присматривались к частному транспорту. Несколько раз в разговоре с Бутусовым Сивый намекал на угон автомобилей со стихийных автостоянок. Всё ближе подкатывали дела пацанские, жизнь уркаганская.
В тот вечер был сильный пронизывающий ветер. Допив водку, Сивый предложил зайти к одной знакомой бабе на хату. По дороге забежали на точку за самогоном.
- Что такое жизнь рядового, рабочего семейного человека? – философствовал на ходу Сивый. – Дом, работа, дом, работа. На работе тоска, дома толстая жена, двое-трое сопливых спиногрызов. Огород, хозяйство: там забор покосился, здесь гвоздь отвалился – херня, а не жизнь. Как там Лоза поёт: «Чтоб между прочим, между делом тянуть резиновые дни…» Нет, Витя, эти заморочки не для меня. Меня тоска душит, когда я на такую жизнь смотрю.
- Ты значит против семьи?
- Ну почему против? Потом, когда будет лет под сорок, когда почувствуешь всю прелесть жизни, когда сделаешь себе бабки, хату, машину, тогда можно думать и о семье.
- А если не сделаешь?
- А не сделаешь, так на хрена тебе тогда жена, нищету плодить?
- А если захочется тихой семейной жизни?
- Кончай ты, брат. Мне не захочется, я свободен по жизни. Мне жена, как закон мешать будет, кумарит меня пурга эта семейная. Свободу я люблю. Да и ты по ходу такой же, только ссышь с легонца порой. Тебя тоже красиво жить вставляет, но ты кодекса боишься. С детства боишься, Витёк. Слабый ты, но ничё, я тебя натаскаю, будешь мусорам мозг трахать.
- Чё я слабый?
- Да ты чё? Ты не обижайся, Бутусик, но ты ещё мальчик по жизни. Я не в том смысле, что у тебя бабы не было, а в том, что ты ещё не вышел из комсомольского возраста. Ты ещё в расклад вокруг себя не врубаешься. Пацан ты короче, хоть ты и драться научился неплохо.
- Кончай! Чё ты чешешь мне тут? – вскипел, останавливаясь, Бутусов. – За базаром следи. Среди голубых мальчиков ищи.
- Тихо, тихо, брат. – Сивый тоже остановился, дружелюбно улыбаясь. – Тихо, чё ты разошёлся? Кидаться на меня не стоит. Я в последнее время не дерусь, я убиваю. – Подойдя, он примирительно обнял Бутусова за плечи. – А если руки чешутся, то сделай кого-нибудь, вышиби ему мозги, ты это умеешь, я видел. Вон, чёрт в лисьей шапке чешет, давай, уложи его.
Бутусов резко стряхнул с плеч руку Сивого.
- А чё ты меня заводишь, на понт берёшь?
- Какие понты, Витя, не хочешь не трогай его, дело хозяйское. – Сивый широко, издевательски улыбался. – А хочешь я его сейчас с одного удара свалю? Покажу тебе, как это делается.
В конце переулка, быстро удаляясь от них, двигался парень в сером пальто и лисьей шапке.
Бутусова ужасно злила улыбка Сивого. Сплюнув на снег, он снял перчатки и, переходя на бег, рванулся за лисьей шапкой.
- Лучше посмотри, как я это делаю, - бросил он на ходу Сивому.
Вокруг больше никого не было. Одинокий фонарь отбрасывал смазанный неяркий свет на забор углового дома. Бутусов догнал свою жертву у самого поворота из переулка на дорогу. Когда он наносил удар, парень обернулся и инстинктивно пригнул голову, поэтому удар прошёл вскользь по шапке, которая, упав, откатилась к фонарному столбу.
Испуганные глаза и высокий срывающийся голос.
- Ты чё, ты чё, ты чё делаешь?!
Второй удар так же прошёл мимо. Парень увернулся и попытался отбежать, но наткнулся на Сивого. После двух длинных боковых, парень упал к серому дощатому забору и, съёжившись, закрыл лицо руками. Сивый разбежался и наотмашь пнул его по голове. Глухой удар головы о шершавый, грязно-зелёного цвета, забор, и тихий, долгий стон. Сивый поднял шапку и быстро выбежал из переулка, махнув рукой Бутусову. Пройдя две длинные улицы, Сивый остановился и закурил. Из-за пазухи выпирала спрятанная туда шапка.
- Ну что, Бутусик, видел как надо бить? Учись, пока я жив.
- Пасть завали! – заорал Бутусов. – Ты чё, сильно дельный, да? Ну давай с тобой помахаемся! Прямо сейчас, ты и я, один на один, давай!
- Слышь, угомонись, малой. – Сивый стёр улыбку с лица. – Остынь, умереть ты ещё успеешь. Пошли, нас такая халява ждёт. Под водочку вдвоём её жарить будем. Пошли, пошли.
На улице было холодно и темно. Шальной ветер, завывая, проносился между домами, теребя пьяную душу. «Что же я делаю? – думал Бутусов с ужасом. – Что я, сука, делаю?» Снег был вокруг. Снег вокруг и снег внутри. Грязный снег.
Домой Бутусов пришёл под утро, часов в пять. Он тихонько, чтобы не разбудить домашних, прокрался в свою комнату, где спали они с братишкой. Игорёк мирно сопел во сне, было похоже, что снится ему , что-то позитивное, дыхание было ровным и спокойным.
Бутусов упал на постель, не раздеваясь. Тяжёлая опустошённая с похмелья голова требовала сна, но сон, несмотря на усталость, никак не приходил. Всё перемешалось в мыслях: улыбка Сивого и тёмные снежные улицы, музыка в клубе, пушистая лисья шапка, большие голые сиськи Анжелы, полуживотный секс на троих. Уже засыпая, Бутусов слышал стон: глухой стук головы о деревянный забор и долгий тихий стон.
19
За грязным, густо покрытым серой пылью, окном, в белых клубах пара, были видны унылые очистные сооружения. Везде, куда достигал взгляд, тянулись трассы ободранных, местами укутанных стекловатой труб. На трубах, изредка, со свистом и шипением, метались струйки белого пара. В воздухе чувствовался характерный запах газа. Завод работал на полную мощность.
Завод. Это город в городе: со своими улицами, кварталами цехов, своей охраной, библиотеками и прочая, прочая… Начиная с его проходной и до дальних окраинных цехов, чтобы добраться пешком, требуется никак не меньше двух часов, поэтому к каждому цеху прикреплён свой автобус, который забирает людей с площади перед воротами и доставляет их к месту работы. Во время влажных, безветренных дней, особенно по утрам, над заводом часто висит серый, тяжёлый смог, медленно наползающий на город. Люди предзаводских районов уже настолько привыкли к постоянному запаху различных примесей и газов, что считают это нормальной, обычной атмосферой. Завод дышит, живёт своей жизнью, требует много еды и человеческих сил. Чудовище двадцатого столетия. В недрах его цехов трудятся тысячи людей. Многие приходят сюда юными, полными жизненных сил людьми, а уходят отсюда старыми развалинами, с набором всевозможных болезней Люди связывают с заводом всю свою жизнь, отдают ему лучшие свои мысли и творения своих рук. Заводу нужно много пищи. Днём и ночью он перемалывает внутри себя тонны неживой материи, а люди, подобно тысячам его живых клеток, выкладывают свой труд, умения, знания, саму жизнь и всё это для того, чтобы, не дай бог, не остановился этот индустриальный монстр, это порождение промышленной цивилизации. Слава труду – во славу завода.
После исключения из техникума Фёдоров устроился по своей специальности на завод, в цех "Сульфат аммония, производства капролактама 1-2 очереди". Название своего цеха он так и не смог запомнить. Жил он по-прежнему в рабочем общежитии. После того злополучного вечера, когда им с Живачиным пришлось спасаться оттуда бегством, были разборки, было примирение. Пили в знак дружбы водку, пожимали друг другу руки, а внутренности жгла обида пополам со злостью. Высокий белобрысый парень оказался бывшим афганцем. Сильный был боец, не боялся конфликтов и никогда не извинялся за свои поступки. Фёдоров пил вместе с ним водку, а в памяти отчётливо всплывали удары, два раза бросавшие его на пол. Но всё проходит. Злоба ушла. Потянулись нудные трудовые будни.
Каждый день, кроме двух коротких выходных, Фёдоров вставал рано утром, ехал на завод, добирался до своего цеха с длинным непонятным названием и пытался вникнуть в обязанности слесаря Контрольно-Измерительных Приборов и Автоматики. Это у него получалось, как-то не очень хорошо. Три с половиной года учёбы в техникуме, что касается знаний, оставили совсем еле заметный след в его голове. На заводской практике он тоже не удосужился вникнуть в КИПовские приборы, да там никто от него этого и не требовал. Знакомство со своей работой приходилось начинать с нуля, но это было не так уж и страшно, сколько их таких приходит из ПТУ, техникумов и институтов, зная только лишь поверхностную теорию и не представляя даже, как выглядит прибор на самом деле. Страшным было то, что он не понимал, зачем он здесь нужен. Страшным был путь слесаря химического завода. Завод душил его, нависал над ним громадой своих серых зданий и огромных труб. Глядя из пыльного окошечка КИПовской мастерской, Фёдорову хотелось взвыть от созерцания грязной панорамы труб цехов и шипящих клубов пара. «Какого чёрта я здесь делаю? – думал он с тоской. – Зачем мне этот завод? Что может связывать меня с этими трубами?»
После исключения из техникума жизнь стала невыносимо тоскливой и одинокой. Одногруппники были заняты дипломом, они лихорадочно собирали и записывали недостающий к дипломной защите материал. Фёдоров, встречая некоторых из них, остро чувствовал, как круто разошлись их дорожки, вернее, это он сильно вильнул в сторону. У него в жизни образовалась пустота, которую мог заполнить только ненавистный завод. Все, то ли повзрослев, то ли перейдя на какой-то другой этап жизни, пошли по своему пути. Фёдоров никак не мог понять, почему при, казалось бы, огромном количестве друзей и знакомых, он постоянно чувствует себя одиноким. Ему было очень плохо. Плохо везде: на работе и дома, если можно было назвать домом грязную, прокуренную комнату рабочего общежития с тремя койко-местами. В данное время, в комнате они жили вдвоём с Живачиным. Агапин, выйдя из больницы, куда-то слился по-тихому и изредка маячил в городе с малолетними карманниками. Агапин при встрече всё больше мурчал по понятиям. Да и хрен с ним. Фёдорову это было неинтересно. Живачин пил постоянно. Он пил втихаря, один, как последний законченный алкоголик. Фёдорову с каждым днём всё труднее и труднее было находить с ним общий язык. Идти в общежитие, где в одной с тобой комнате находится уже порядком осточертевший человек, не было никакого желания. Фёдоров слонялся вечерами по улице, пил с приятелями водку, часто стал заходить в свой старый двор, виделся со своими прежними школьными друзьями. Неспокойно было на душе. Не хотелось работать. Душа рвалась с завода. С каждым днём всё более тоскливо было надевать по утрам грязную робу. Неотвратимо назревал срыв.
Фёдоров проработал на заводе, в общей сложности, недели три, на большее его не хватило.
Светило солнце, приближая уже готовившуюся вступить в свои права весну. Весело чирикали воробьи. Город оживал, расправляя плечи после холодной зимы.
Фёдоров, отработав или отмучившись на заводе положенное время, не спеша, подходил к общежитию. В воздухе пахло весной. Нестерпимо хотелось перемен. На крыльце, весело балагуря, стоял Косоротов с друзьями.
- О, Серый, привет! Мы тут уже почти час тасуемся, тебя ждём.
- Привет, пацаны.
Фёдоров, улыбаясь, по очереди пожал всем руки. Он знал их по совместным обкуркам. Это была Косоротовская дворовая компания. Они все жили в одном дворе. Среди них, только Косоротов был женат. Остальные были молодыми беззаботными ребятами от семнадцати до восемнадцати лет: Гаврила, Хвост, Калина – все жили сегодняшним днём, легко и просто, ловя кайф в любых ситуациях.
- Ну и, чё вы трётесь здесь? – всё так же улыбаясь, спросил Фёдоров.
- Тебя ждём.
- Ну, пошли в комнату.
Все дружно рассмеялись.
- Э нет, ну его нагад, там Живачин гавкает, - выдавил, сквозь смех, Гаврила.
- Как гавкает?
- В натуре, гавкает.
- На четвереньках стоит.
- Руками цепляется и гавкает.
- Мы там, на измену выпали.
- Там облом, ну его нахер.
Фёдоров замахал руками, пытаясь остановить галдёж.
- Э, тихо, тихо, кончайте орать. Он что, бухой, что ли?
- В умат, лыка не вяжет. – Хвост, сквозь слёзы вызванные смехом, глотал окончания слов. Понять его было не так-то просто. – Прики, мы заваливаем, бабку уболта, а там облом, Жич на кара, в натуре, лает. Измена, мы понтанули, как чухнули. Прикинь, во он гонит.
- Задолбал ты, заткнись, - заорал Гаврила. – Тебя хер поймёшь. Выплюнь сначала член изо рта, а потом базарь.
- Ты гонишь, ты на измене.
Косоротов, не переставая смеяться, толкнул Калину, молча хихикавшего, глядя на всех:
- А ты, чё притих? Не умирай, Калина, обломаешься, встряхнись.
- Чё я умираю? Я не умираю, ты сам умираешь, - забубнил Калина. – Приколись, во драп прёт. Ништяк, да?
- Ништяк цепляет. Класс.
Фёдоров терпеливо пережидал общий гомон голосов. По узким усталым глазкам, туповатому смеху, беспорядочным разговорам, было отлично видно невооружённым глазом, что все они прилично обкуренные. Пацанам было весело.
Косоротов с друзьями последнее время курили коноплю каждый день. Дни неслись вскачь в обкуренном угаре, не давая времени на самые захудалые раздумья. Анаши было море. Они знали бесчисленное множество точек, где её можно взять. Драп покупали, меняли на одежду, брали в долг, везли за него ворованное золото. Сам Косоротов отличался редкостным безалаберным характером. Дома его ждала беременная жена, вскоре готовившаяся стать матерью, слёзы тёщи, угрозы тестя, уговоры приезжающих, время от времени, родителей, но всё было напрасно. Под малейшим предолгом Косоротов срывался из дома, гулял по три, четыре дня, изредка наведываясь к плачущей жене, курил коноплю, таскался по бабам. Ему было тесно дома. Слишком рано он женился.
У друзей, с которыми он проводил время, не было проблем с семейной жизнью. Гаврила и Калина хулиганили со школьных времён. Жён у них не было, детей пока не предвиделось, они, не в пример Косоротову, были вольными людьми. Гаврила был чёрненький, худощавый паренёк. Глядя на него в первый раз, никто бы и не мог подумать, что этот симпатичный мальчик с красивыми выразительными глазами очень быстро и умело дерётся. Как обманчива порой бывает внешность, казалось бы, самый утончённый в их компании, Гаврила, на самом деле был необычайно жёстким в драке. Примерно такого же плана был и Калина, только, в отличие от Гаврилы, его лицо не было кротким. На его лице открыто читался наглый, хамский вызов. Что же касается Хвоста, то он был простой, безобидный парень, немного долговязый, широкий в кости, интеллектуально весьма недалёкий. Сколько Фёдоров их помнил, они постоянно были обкуренные или пьяные.
- Значит, Живачин снова нажрался, как свинья? – спросил Фёдоров, когда смех и шум немного поутихли.
- Ага, - кивнул Косоротов. – Мы зашли, думали вас раскумарить, а он никакой. По полу ползает, гавкает, за ноги хватается. Уматовый тип.
«Как меня достал этот алкоголик, - подумал Фёдоров. – Никакого желания нет идти в комнату».
- Так, чё у вас, драп есть?
- Есть, ништяк цепляет. Мы на четверых один косой дунули, уже два часа прёт.
- В натуре, - лениво растягивал слова Калина. – С двух хапков цепляет.
- Ну, так давайте раскуримся.
Калина присел на корточки, облокотившись спиной на перила. С лица не сходила наглая, довольная улыбка.
- Мы хотели у вас в комнате выпасть, музон послушать. По приколу.
- Обломайтесь, - поморщился Фёдоров. – В комнате Живачин, бухарик, покоя не даст.
- В натуре. – Гаврила задумчиво покачал головой.
Начинало слегка смеркаться. В воздухе пьянящий запах весны неохотно уступал место вечернему холоду.
- Пошли к Зу-зу, - предложил Гаврила. – У него родители на турбазу уехали. Серый, пойдёшь?
- Да мне без разницы, хоть на луну.
- Только мне сегодня домой надо попасть. – У Косоротова заметно скисло выражение лица. – Юльку нельзя волновать.
- Попадёшь. Посидим у Зу-зу немного, а потом домой пойдёшь. Там тебе рядом.
Музыка и кайф, анаша и смех.
Зу-зу был лысый, ушастый очкарик. Лицо его страшно напоминало какой-то очень знакомый карикатурный образ.
- Э-э-э, - засуетился он, пытаясь не пустить всех в квартиру, - у меня гости. – Э-э, куда вы прётесь? – Зу-зу перешёл на шёпот. – Ко мне тут две подружки зашли.
Это он сказал зря. Калина мягко, но уверено отстранил его от двери и вошёл в прихожую. За ним ввалились все остальные. Замыкающий, Хвост, предусмотрительно закрыл дверь на замок.
- Да, чё ты? Не обламывай. Мы у тебя тихонько посидим, музыку послушаем.
- Знаю я ваше, тихонько.
Гаврила, между делом, шустро прошмыгнул в зал.
- Здравствуйте, девочки.
Девочки были, как на подбор, обе внушительной полноты, одна белая, другая конопатая, с рыжей копной волос на голове.
Калина икнул, сделал гримасу и начал смеяться.
- Здравствуйте, мальчики, а что это с ним?
- У-ху, а-ха. – Калина, время от времени, снова начинал икать.
- Ребёнок весёлого ужина, - ответил за него Гаврила. – Садись, Зу, не стесняйся, - позвал он хозяина.
Зу-зу присел на диван с кислым выражением лица. Хвост, забравшись с ногами в кресло, энергично забивал косяк.
- Я скоро домой побегу, Юлька ждёт, - озабоченно проговорил Косоротов.
Калина, громко икнув, включил магнитофон. Глухо запел Макаревич. Калина икнул и выключил магнитофон.
- Блатных давай, ик. – Под конец фразы он опять перешёл на смех.
Хвост взорвал косяк.
Зу-зу озабоченно заёрзал на диване:
- Э, вы чё тут, драп хотите курить?
- Ага.
- Соседка может зайти, тут нельзя.
Хвост, сделав большую хапку, зашёлся в натужном кашле. Гаврила вырвал у него косяк и, затянувшись, передал его Фёдорову.
- Курнёте, красавицы, - весело подмигнул он девчонкам.
Калина сложился пополам, содрогаясь от смеха. Девочки выразительно посмотрели друг на друга и сочли за лучшее промолчать. Косяк дошёл по кругу до Зу-зу, тот замахал руками:
- Не, я не хочу, соседка может прийти.
- Не ссы, драп незаметный, внутренний, тебя прёт, а вокруг никто не замечает.
- Не, не, нельзя мне.
- Давай-давай, - наседал Гаврила. – Какой такой нельзя? Давай-давай.
Зу-зу сделал пару хапок, задерживая в лёгких дым, и стал закатывать глаза.
- Э, ты чё, кент? – толкнул его Гаврила. – У тебя, чего-то с глазами, они у тебя в мозги полезли.
- Меня так лучше цепляет.
Услышав это, Калина, уже почти успокоившийся, упал на колени и начал тонко, со всхлипами гоготать.
- Он, что, больной? – спросила фиксатая.
- Смотри, мать, осторожней. – Гаврила подмигнул ей сразу двумя глазами. – Его может кондрат хватить, тогда тут всем места мало будет.
Фёдоров нашёл кассету с песнями Вилли Токарева. Комнату заполнил хриплый, приблатнённый голос.
- Надо домой идти, Юлька будет волноваться, - бубнил Косоротов.
Калина, лёжа на полу, обессилено всхлипывал, вытирая слёзы, выступившие на глазах.
- Слышь, Гаврила, - прошептал Фёдоров, показывая взглядом на Зу-зу, - а, чё этот тип лысый?
- А, чё ты шепчешь? Зу-зу, ты, чё лысый?
- Чё пристал? Ну лысый, ну и чё? Чё лысый. Лысый и лысый.
Калина встал на четвереньки и медленно двинулся к креслу, на котором сидела белая толстушка.
- Э, звезда Голливуда, принеси воды, хреново мне.
- Иди сам возьми. – Белая опасливо поджала ноги.
- А, ну и хрен с тобой. А где Хвостик?
Калине наконец-то удалось встать на ноги. Все стали вращать головами, Хвоста в зале не было.
Гаврила метнулся на кухню. Хвост, нырнув с головой в холодильник, руками доставал из банки маринованные огурчики и быстро отправлял их в рот.
- Хаваешь, с-сука! – заорал Гаврила.
Хвост, поперхнувшись, выплюнул наполовину заглоченный огурец. Банка, подпрыгнув в его руках, хлопнулась об пол, разлетаясь на тысячи мелких осколков.
- Ты чё, ты чё, ты чё, в натуре? Ты чё орёшь? – испуганно затараторил Хвост, вытаращив глаза.
- Ой-ёй-ёй! – заголосил появившийся Зу-зу. – Сейчас соседка прибежит!
- Ты, в натуре, задолбал уже ты со своей соседкой. А это чё? – Гаврила, отодвинув штору, показывал на большой мутный бутыль с выходящей из него пластмассовой трубкой.
- Э, не трогай! – Зу-зу, замахав руками, кинулся спасать бражку. Чвякнул под ногой маринованный огурчик.
- Бухало! – взвизгнул, неизвестно откуда взявшийся на кухне, Калина.
- Нельзя! – орал Зу-зу. – К приезду родителей она выстояться должна!
- Не ори ты. – Гаврила миролюбиво обнял его за плечи. – Всё будет на мази. Отопьём по чуть-чуть, а потом воды с сахаром дольём, чамар будет ещё крепче.
- Бухало, бухало, бухало, - фальцетом напевал Калина.
Хвост, вернувшись в зал, зарядил сразу два косяка. Один он отдал Фёдорову.
Сделав пару затяжек, Фёдоров протянул папиросу рыжей. Она отрицательно замотала головой, но, махнув затем рукой, всё-таки её взяла.
- Попробовать что ли. Лариска, давай тоже покурим.
Белая подружка недовольно сморщила носик:
- Не хочу я эту дрянь курить. Я бы лучше выпила чего-нибудь.
- Кто тут выпить хочет? – В дверях нарисовался Гаврила, неся перед собой зелёную кастрюлю внушительных размеров. – Ты, что ли, мама, вмазать хочешь?
За ним с кислым выражением лица плёлся Зу-зу. Казалось, от расстройства у него даже слегка потели очки.
- Всё, больше не налью, - тихо бурчал он на ходу. – И вообще, скоро расходиться надо, пока соседка не пришла.
Первым в кастрюлю нырнул Косоротов, зачерпнув полную кружку браги. Выпив одним дыханием половину, он выдохнул и протянул, оставшееся, белой Лариске.
- Надо домой идти, - повторил он, икнув, - а то Юлька будет волноваться.
Кастрюлю прикончили, не напрягаясь. Казалось, комната плавала в густом брагоконопляном тумане. Подружки заметно повеселели. Рыжая, накурившись, удивлённо улыбаясь, прислушивалась к ощущениям внутри себя. Калина пятый раз подряд ставил с начала песню Новикова «Поручик Голицын». Зу-зу, забыв про соседку, в одиночку тянул косяк. Из-под прикрытых век странно выделялись белки глаз.
- Пошли, Лис, пошли, дело есть, - зашептал Фёдорову на ухо Гаврила. – Пошли на кухню, пока Зу-зу прётся.
На кухню нырнули, прихватив с собой рыжую. Из зала в седьмой раз заплакал Новиков о поручике Голицыне.
Рыжая, залпом выпив стакан браги, кайфуя, уселась на подоконник. На пухлых ногах туго натянулась чёрная юбка. Фёдоров мягко завёл под неё руку. Жар от женского тела сильнее браги ударил в голову.
- Ух ты, блин, горячо, да?
- Глубже, я ещё горячее. – Томно улыбаясь, шепнула рыжая.
- Э, хорош зажиматься. – Гаврила быстро налил вторую кастрюлю бражки. – Давайте, ле****и, ещё по одной вмажем.
Выходя из кухни, Фёдоров чувствовал сильные покачивания в разные стороны. Одной рукой он обнимал мясистый бок рыжей, в другой держал потухшую сигарету.
На кухню бегали по очереди. Лысый Зу-зу накурился до полного отупения. Глаза его были открыты, но зрачков не было видно. Пугающе безжизненно светились желтоватые белки. Бражка, в сочетании с хорошей коноплёй, в итоге уложила всех наповал. Вспоминая после эту ночь, Фёдоров не мог с уверенностью сказать, в каком состоянии он находился. Приснилось ли ему всё в ночном угарном кошмаре или, что-то происходило на самом деле. А происходило нечто не поддающееся здравому смыслу. Всё менялось. Чернели лица, неестественно изгибались суставы. Ирреальность происходящего переплелась с жизнью. Фёдоров лежал на спине, не в силах шевельнуться, и в какие-то моменты ему казалось, что он находится у себя во рту. Перед его взглядом чётко обозначился частокол огромных зубов, видимый с внутренней стороны. Он находился внутри себя. Что-то сдвинулось в этом мире. Менялись цвета, запахи, люди. Мужчины превращались в женщин и наоборот. Всё перевернулось с ног на голову. А затем пустота. Полный мрак и небытие.
Когда сознание вернулось к нему, первое чувство было страх и тяжесть в груди. Страх не разрешал открыть глаза, слишком свежи и ужасно реальны в памяти были видения этой ночи. Фёдоров лежал не шевелясь, собирая по крупицам разбитый вдребезги здравый смысл. Прошло много времени, прежде чем он открыл один глаз. Всё было нормально, комната не превратилась в адскую мастерскую. «Чего только не почудится по обкурке, - подумал Фёдоров, - надо кончать с коноплёй. Так может и крыша поехать. А может, это от пьянок, может, у меня белочка?»
Он открыл второй глаз и посмотрел себе на грудь. Там лежала чья-то голова с всколоченными рыжими волосами.
«Баба, что ли?»
Фёдоров попытался повернуть её голову лицом к себе. Послышалось недовольное мычание. Девушка приподнялась и, не открывая глаз, повернулась к Фёдорову. Он узнал свою вчерашнюю подружку. Вид у неё был изрядно помятый. Только сейчас Фёдоров заметил, что лежат они прямо на полу у самого дивана.
Фёдоров встал, разминая затёкшие суставы. Вокруг все спали, кто где прикорнул. Со свистом храпел примостившийся в кресле Хвост. Гаврила на диване обнимал полуголую толстушку. Калина забылся около включённого магнитофона. Косоротова и Зу-зу в зале видно не было.
Пройдя в ванную, Фёдоров сунул очумелую голову под струю ледяной воды. Сразу заломило в висках, немного прояснились мысли.
Сзади кто-то мягко его обнял. От неожиданности Фёдоров дёрнулся, тряхнув брызгами с мокрой головы.
- Тише, ты чё так вздрагиваешь? Я тебя не покусаю.
Глубокий женский голос. Фёдоров повернулся к ней лицом. Редкие, хорошо заметные конопушки на припухшем после сна лице. Вода стекала с его мокрых волос, капая ей на свитер. Вода струйками бежала по шее за воротник, щекотливо пробегала по плечам, падая на спину и на живот.
- Какой ты мокрый. – Жаркий прерывистый шёпот.
Протянувшаяся рука выключила свет. Из крана с шумом бежала вода. Происходящее было продолжением сна, только теперь сон был изумительно приятным. Фёдоров стоял, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть утреннее видение. Мягкие, тёплые руки постепенно освобождали его тело, горячие губы успокаивали его душу, вода, стекавшая с волос, лечила голову. Почувствовав прикосновение голого женского тела, он стряхнул оцепенение и полностью отдался своим инстинктам. Вокруг не существовало ничего, кроме шума падающей воды и её податливого тела. Она закричала, извиваясь.
Сколько времени прошло? Кто знает. Время не есть неизменный фактор в нашей жизни, иногда оно, шутя растягивает свои прозрачные секунды, а иногда наоборот, обезумев, пускается в очумелый бег по кругу.
По груди, обжигая, хлестала ледяная струя воды. Кожа сиротливо покрылась мурашками. Заботливые руки включили горячую воду. Сознание погрузилось в состояние коматозной прострации.
Когда Фёдоров, очищенный водой, вошёл на кухню, там уже ключом била жизнь. Гаврила колдовал над огромной сковородой, распространяя по кухне аппетитный запах яичницы. Хвост, сидя на подоконнике, с едва приоткрытыми глазками, деловито забивал косяк.
- Как дела, агрессор? – подмигнул, улыбаясь, Гаврила. – Я уже хотел в ванную ломиться, красавицу спасать, думал ты там с неё шкуру живьём сдираешь.
- Сколько время?
- До хрена, нормальные люди уже обедают.
- Мне же на работу надо с утра идти.
- Да ну? Там уже всё за тебя сделали. – Гаврила весело хихикнул. – Не огорчайся, Серёга, Косой вон третий день к беременной жене попасть не может, Зу-зу, бедолага, чуть кони не двинул, до сих пор после ночных кошмаров в себя прийти не может, так что у тебя не так уж всё и плохо. Попил, покурил, кувыркнулся от души, чё, нормально. А на работу завтра пойдёшь, что на неё торопиться. От работы кони дохнут - народная мудрость.
Хвост поджёг забитую папиросу. К запаху яичницы присоединился устойчивый запах конопли. На цехе «Капролактам второй очереди» был поставлен крест.
На завод Фёдоров больше не пошёл. Дни понеслись, обгоняя друг друга и ставя подножки. Не успевая проснуться, кто-нибудь забивал косяк, и всё начиналось снова. Не было остановок. Не было времени на размышления. Все лишние мысли глушили водкой и коноплёй. Были друзья, были подруги, кражи, драки, похмельные рвоты, страшные сны, незнакомые квартиры, заплёванные подъезды и пущенные на хор шлюхи. Казалось, все обезумели, никто не хотел остановиться, никто не успевал задуматься. Косоротов забыл о жене, Гаврила не помнил своего дома, все барахтались вне времени и пространства. Много воды утечёт, прежде чем кто-то опомнится и сделает шаг в сторону, в сторону из кайфа. Кто-то сделает, а кто-то останется.
20
Бутусова разбудил громкий собачий лай. Жулик, хрипя, бешено рвался на цепи. Бутусов, быстро вскочив с кровати, подошёл к окну. Мимо лающего Жулика, осторожно обходя будку, пробирались двое в милицейской форме.
Дома, кроме Бутусова, больше никого не было. Родители ушли на работу, Игорёк в школу. Скорее, скорее. Брюки, рубашка, свитер, куртка, лёгкий спортивный петушок. В дверь громко постучали. Скорее. Окно из родительской спальни выходило на задний дворик. Всё более настойчивый стук. Быстрее. Выдернуть щеколду, рывком распахнутые створки окна. Бутусов спрыгнул с подоконника, пробежал короткое расстояние до забора и сходу легко его перемахнул. За забором никого не было. Вспахивая сугроб, Бутусов выбрался на тропу и свернул направо. За углом он нос к носу столкнулся с третьим милиционером.
- Куда это мы так резво бежим? – хватая его за локоть, ехидно проговорил блюститель.
Бутусов в сердцах сплюнул на снег.
«Не везёт, так не везёт. Ничего тут не попишешь».
- Ладно, отпусти руку, не убегу.
- Теперь-то уж, конечно, не убежишь.
Они подошли к милицейскому «Бобику». Там уже стояли ещё двое в форме.
- О, а ты где его нашёл? – удивлённо спросил один, когда увидел подходящих к машине людей.
- Парнишка побегать решил, а на пути я оказался.
- А в чём дело? – спросил Бутусов.
- Это тебе следователь расскажет. Ты – Бутусов Виктор Валерьевич?
- Ну, я.
- Ну, значит, поехали.
Кабинет был пропитан въедливым сигаретным дымом. Стол, за которым сидел следователь, уже давно стал побитым, видавшим виды ветераном. Местами треснутое толстое стекло, ободранные ножки, поцарапанная, с вмятинами, полировка. Следователь и стол были похожи друг на друга: оба потрёпанные сверху, затасканные внутри.
- Фамилия, имя, отчество?
- Бутусов Виктор Валерьевич.
- Сколько полных лет?
- Девятнадцать.
- Адрес?
- Советская, шестнадцать.
Следователь оторвал от протокола уставшие глаза и взглядом, не выражавшим никакого интереса, посмотрел на Бутусова.
- Чем ты занимался двадцать пятого февраля, в одиннадцать часов вечера?
Бутусов беспокойно заёрзал на стуле. Внезапно стало жарко.
- Двадцать пятого? – Он сделал паузу. – Не помню я. Ну, может, на дискотеке был.
Следователь, устало вздохнув, пригладил ладонью жёсткие, с проседью, волосы.
- Короче, так, Витя, слушай, что тебе расскажу я. Меня не интересует, что ты помнишь, а что – нет. Твоё дело ясно, как божий день. Вечером двадцать пятого числа ты, вместе с Сиволаповым, попросту Сивым, ограбил человека, избил его и забрал у него лисью шапку. Беда ваша в том, что тот, кого вы избили, знал вас обоих в лицо. Посёлок маленький, безнаказанно здесь навряд ли, что проходит. Потерпевший даже примерно знал, где ты живёшь. Так что, как ты не крути, а на опознании он покажет на тебя, и лет пять ты схлопочешь, как пить дать.
- Я его не бил.
- Ага, а кто же его бил, я, что ли?
Мысли неслись, как загнанная лошадь. Грабёж, статья сто сорок пятая, дело не шуточное, явно попахивало тюрьмой.
«Я же, в натуре, по нему даже не попал».
- Я его не бил.
Следователь закурил. Густой струёй дым ударил в лицо Бутусову.
- Что ты заладил? – В глазах всё та же усталость. – Грабили вы вдвоём с Сивым, если ты не бил, значит, бил Сивый. Я правильно тебя понял?
Бутусов судорожно сглотнул слюну. Ужасно не хотелось сдавать Сивого.
- Чё?
- Через плечо. Дурака не включай. Кто бил, я спрашиваю?
- Никто.
Следователь, улыбаясь, раскрыл папку и, достав оттуда бумагу, подвинул её Бутусову.
- На, почитай.
Начальнику РОВД
пос. Никитино
Тимошенко Е.С.
«Вечером, двадцать пятого февраля 1988г., я, Сиволапов Андрей Григорьевич, был на дискотеке. Там я повстречал Бутусова Виктора. С дискотеки мы ушли вместе. По дороге Бутусов предложил мне напасть на потерпевшего и снять с него шапку. Я отказался. Бутусов, несмотря на мой протест, догнал потерпевшего и начал его бить. Сбив его на землю, он забрал шапку и стал уходить. По дороге я отобрал у него шапку, с тем, чтобы отдать её затем потерпевшему».
Неразборчивая подпись.
Бутусов кинул лист обратно на стол, молча рассматривая свои руки.
- Никто, говоришь, не бил? – Следователь продолжал улыбаться.
«Сивый, сука. Всё на меня вешает».
- Это, чё? Это он на меня накатал?
Следователь встал из-за стола и походил по комнате, разминая ноги.
- Это он тебя укатал. Ну, что, мальчики-девочки? Топите друг друга, да? Чё ты связался с Сивым?
- Так, выпивали вместе.
- Скучно вам на свободе, да? «Украл, выпил, в тюрьму, украл, выпил, в тюрьму – романтика». Ну ладно Сивый, ему тюрьма – дом родной, а ты-то куда лезешь? Сивый стукнет братве, что ты его сдал, ох и туго тебе на тюрьме придётся. Тебя там запетушат, ты на параше жить будешь.
«Хорош петь, соловей».
- Так я его, вроде, не сдавал.
Следователь сел сверху на стол, рядом с Бутусовым.
- А кто об этом знает? У Сивого две ходки на тюрьму, он по любому прав окажется. Он уже тебя сливает. Слышь, Витя, шёл бы ты в армию. Зачем тебе тюрьма. Тебе когда в армию?
- Весной, наверное.
- Короче так, Сивого я закрою, что бы он ни рассказывал. У меня по нему уже дохрена чего накопилось. А ты, если подсуетишься, ещё можешь себе помочь. Я дам тебе адрес, иди с потерпевшим договаривайся, чтобы он валил всё на Сивого. Если он скажет, что ты его не бил, тогда ты проходишь, как свидетель. В худшем случае тебе дадут условный, а если повезёт, может быть, успеешь уйти в армию. Всё понял?
- Понял.
- Тогда вперёд.
Третий этаж, одиннадцатая квартира. Дверь красиво оббита мягким чёрным дерматином.
Бутусов нажал кнопку звонка. За дверью прозвучал коротенький отрывок из мелодии Моцарта. Несколько секунд была тишина, затем щёлкнул замок и дверь открыл черноволосый парень среднего роста. На щеке его багровела широкая ссадина.
- Здравствуйте. Вы Владимир?
Парень молча смотрел на Бутусова, тот неловко переступил с ноги на ногу.
- Я по поводу вашего заявления.
- Заходи. – Голос был низкий, с хрипотцой.
Бутусов прикрыл за собой дверь. Слабый светильник плохо рассеивал полумрак в прихожей. Бутусов прочистил охрипшее горло.
- У меня к вам… Ух-х…
Черноволосый, подпрыгнув, лягнул его в область солнечного сплетения. Сразу перехватило дыхание. Бутусов сложился пополам, непроизвольно отметив взглядом шикарную толстую ковровую дорожку на полу. Черноволосый наотмашь пнул его в лицо. В голове полыхнуло белым пламенем искр.
- Ух ты, бля… - Низко пригнувшись, Бутусов закрыл лицо локтями. Сверху на голову посыпались чувствительные тумаки.
- Я тебя, сука, убью! – орал черноволосый. – И друга твоего кончу! Пидары вонючие!
Когда удары прекратились, Бутусов выпрямился и опустил руки. Он потрогал языком онемевшую разбитую нижнюю губу.
- Чё ты припёрся? – спросил черноволосый, тяжело дыша. – Извинение просить?
«Когда-нибудь я тебя извиню», - мелькнуло у Бутусова в голове.
- Давай договоримся насчёт меня. Я ведь не попал по тебе ни разу.
- А ты уверен, что мы договоримся?
- Какая тебе разница, шапку тебе вернули, злость ты на мне сорвал, а моральный ущерб я тебе готов оплатить.
Черноволосый какое-то время смотрел на него не отрываясь, затем кивнул головой:
- Ладно, пошли в комнату, поговорим.
Проходя за ним в комнату, Бутусов, не отрываясь, смотрел на чёрные, немного вьющиеся, волосы на затылке. В мыслях снова и снова прокручивалась навязчивая картина: длинный, с вложенной в него мощью тела, удар и безвольно дёрнувшаяся черноволосая голова.
21
С потолка по стене, по потрескавшейся побелке, на серое больничное одеяло быстро скользнул лохматый солнечный зайчик. Жёлтые тёплые лапки пахли зелёными почками. «Привет». «Привет». «Как ты себя чувствуешь?» «Не знаю. Что-то происходит со мной. Что-то приближается. Я даже не знаю, плохое это или хорошее. Мне иногда становится очень страшно, а иногда наоборот, кажется, что скоро всё будет хорошо». Солнечный зверёк мягко ткнулся в худенькие колени. «Не бойся, всё будет хорошо, всё будет очень хорошо». Тело сжалось под одеялом в комок. Тёплая, нагретая за ночь постель ласково убаюкивала, не отпуская из своих объятий. «Скажи, что мне делать? Как избавиться от грусти, от одиночества, от боли, надоедливой головной боли? Скажи, как попросить бога, чтобы он помог мне? Я ведь ещё совсем молода, я ещё не так уж много грешила, я не умею болеть. Мне хочется бегать, смеяться, заниматься любовью. Как мне избавиться от этой противной слабости?» Солнечная весёлая усмешка. Тёплый комочек солнца. «Не знаю. Забудь про это. Будь как я, мне весело и беззаботно».
Вдох, выдох. Пустое серое одеяло. Где мой солнечный гость, где мой тёплый друг? Наташа вытащила из-под одеяла руку. Белая, с тоненькими синими ниточками вен.
В палате было на удивление тихо. Еле слышно похрапывала бабушка Нюся на кровати у окна. Такое спокойное сонное утро.
«Только мне не спится. Я как старенькая-старенькая бабуся, открываю глаза, едва забрезжит рассвет. Совсем не хочется спать. И вставать не хочется. А жить? Тьфу, глупая! Жить хочется, ужасно хочется. Я буду долго жить, долго и счастливо. Я долгожительница».
Она лежала на боку, прижав колени к подбородку. Под одеялом было тепло и уютно. Не чувствовалось слабости, не было головокружений.
Палата постепенно просыпалась. Вставали помятые заспанные женщины; умывались, приводили себя в порядок.
Света принесла градусники. Тридцать семь и три. Как странно. Так можно забыть, что бывает нормальная температура, тридцать шесть и шесть.
Под кровать, шевеля усами, метнулся маленький рыжий прусак.
«Вчера приезжала мама. Как жалко её. У неё стало много-много седых волос. В её глазах постоянно стоят слёзы. Бедная мама, уже почти год, как она потеряла покой. Почти год, как я болею. Не так уж и много, а кажется, будто прошло полжизни. Полжизни в больнице. Как быстро проносится время веселья и беззаботности, и так долго тянется болезнь».
На завтрак принесли макароны с котлетой и хлеб с маслом, к чаю. Еда почему-то кажется резиновой и совсем безвкусной. Самое интересное, что невозможно понять, на самом ли деле плохая кормёжка, или это просто отсутствие аппетита. Макароны остались нетронутыми.
На тумбочке сиротливо валяется раскрытая книга. Наташа усмехнулась, сдувая с глаз прядь белокурых волос.
«Я совсем перестала читать. Я даже не помню, как называется повесть. Кажется, это детектив. Там есть молодой красивый герой, умный, спортивный, классный. Господи, как скучно».
На краешек кровати присела баба Нюся. Смешная подвижная старушка в очках. Маленькое улыбающееся лицо, весёлые искорки в глазах.
- Что грустишь, Наталка-Полтавка? Выше нос.
- Я не грущу, просто задумалась.
- Эх, много будешь думать – скоро состаришься. Ничего, весна пришла. На танцы скоро побежишь. Я, когда была молодая, страсть как любила танцы. Соберёмся, бывало, на поляне за сельсоветом, Семёна хромого позовём, и как сыграет он нам на гармошке. – Баба Нюся мечтательно прикрыла глаза, вспоминая молодость. – Ох и озорное времечко было, Наталка. И голодно было, и холодно, а смех не умолкал. Улыбок было больше, веселее люди были.
Наташе вдруг стало плохо, резко подступила тошнота. По спине, между лопатками, как будто приложили лёд, так, что перехватило дыхание.
- Что-то ты совсем бледная, дочка. Тебе надо больше кушать, чтобы с болезнью бороться, а ты, как птичка, поклюёшь капельку и всё.
В висках глухо и часто-часто застучали молоточки. Наташа почувствовала себя совсем плохо. В ушах звенело. Голос бабы Нюси стал быстро отдаляться. Пелена в глазах. Снег в ладошках. Необычайно долго падала голова. Прошло очень много времени, прежде чем затылок коснулся чего-то твёрдого.
Серая сеточка упорно не хотела покидать глаза. Далеко-далеко пытался прорваться к Наташе чей-то голос.
Серость в глазах рассеялась. На краешке кровати, держа Наташу за руку, сидела Эльвира Семёновна. Рядом возилась со шприцем Света. Сколько прошло времени?
- Наташа! Ты меня слышишь, Наташа? – Эльвира Семёновна слегка встряхнула её руку.
- Слышу. – Почему-то очень слабый, еле слышный голос.
- Ты, что же нас пугаешь, Наташа? Как ты себя чувствуешь?
- Ничего.
Эльвира Семёновна долго сидела рядом на краешке кровати, держа её за руку.
«Какие у неё холодные глаза», подумала Наташа.
- Голова кружится?
- Я не знаю. Шумит что-то. Эльвира Семёновна, я боюсь.
- Ну-ну, не раскисай. Просто временная слабость. Это бывает.
Света принесла капельницу. Сверху на подставке стояло два стеклянных пузырька с прозрачной жидкостью. Пришла процедурная сестра. Лариска по-хозяйски разложила полотенце и маленькую подушечку с резиновым жгутом.
- Сейчас тебе прокапают лекарство, - проговорила Эльвира Семёновна, вставая, - станет намного легче. Я ещё зайду к тебе попозже.
Лариса перетянула Наташину руку жгутом.
- Давай, рыбочка, работай кулаком.
Вены были, как ниточки, Лариса долго рассматривала Наташины руки, выбирая место для укола.
«Это моя восемнадцатая весна. Подумать только, мне уже можно выходить замуж. Как хочется вырваться из этой осточертевшей больницы. Что-то не едет Игорь. Он так искренне проявлял ко мне свои пылкие чувства и уже забыл. Иногда так хочется, чтобы рядом был любимый человек. Грёзы любви на больничной койке – банально, наверно. Где-то бродит сейчас Серёжа. Я готова была любить его, а он растаял, как лёгкая дымка, оставив в моей памяти лишь свои глаза. «Ну что же, Серёжа, чужой не сладок мёд».
Тёмная кровь брызнула из иглы. Лариса подключила капельницу, отрегулировала скорость падения капель.
- Всё, лежи, балдей. Книжку подать? Будешь читать?
- Нет, не хочется.
- Смотри не спи. Как закончится первый пузырёк, скажешь женщинам, чтобы меня позвали.
Лариса быстро вышла из палаты. Наташа машинально отметила, как туго натянут халат на её полных бёдрах.
«Раз, два, три, четыре… Сколько таких капель отмерено на мою жизнь? Может быть их уже не трудно сосчитать. Раз, два, три… Похоже на слёзки. На невыплаканные слёзки. Как долго придётся лежать с иглой в руке? Запасайся терпением, моя маленькая девочка. Жизнь, порою, так несправедливо распоряжается твоим временем. Иногда годы пролетают с весёлым щебетанием ласточек, а иногда секунды тихо прокапывают липкий густой сироп. Раз, два… Жутковатая больничная считалочка:
Раз, два, три, четыре, пять,
Лекарство капает опять.
Раз, два, три, четыре,
Очень скучно в этом мире.
Раз, два, три,
Молча на стену смотри.
Раз, два,
Ни к чему твои слова.
Раз,
Мутной скуки серый глаз.
И снова:
Раз, два, три, четыре, пять…
Капли падают с размеренным стуком метронома. Тик-так, тик-так. Чьи-то нежные руки мягко ласкают волосы. Кто же это находится рядом? Кто бы ни был, я его очень люблю. Он такой спокойный и сильный. Он меня спасёт и защитит от болезни…»
- Наташа, - Лариса легонько встряхнула её за плечо, - нельзя спать, я же тебе говорила.
Наташа сонно кивнула. Руку с иглой ломило тупой нудной болью. Хотелось вытащить из вены иглу, отвернуться к стене и уснуть до вечера. Сон. Сон – лучшее лекарство.
После обеда Наташа спала, спала и видела сны. Странные обрывки детства и юности, калейдоскоп знакомых лиц, круговерть девичьих мечтаний. Она несколько раз просыпалась, видя перед собой серую, с паутинкой трещин, стену и засыпала вновь.
Вечер принёс неожиданный сюрприз, трудно сказать, хороший или не очень.
Наташе было плохо. Противно тонко звенело в ушах, слегка подташнивало. В последнее время это стало её нормальным самочувствием. Она сидела в коридоре у окна, около погасшей лампочки, сидела просто так, не думая ни о чём, отрешённо глядя на сгущавшиеся за окном сумерки.
Дежурившая в этот вечер санитарка крикнула ей с противоположного конца коридора:
- Наташа! Подиева, иди сюда! Тут к тебе пришли!
Наташа медленно встала со стула.
«Кто бы это мог быть? Я знаю, кто это. Нет, не надо, мне не хочется никого видеть. Я слишком устала».
У двери стоял, прислонившись плечом к стене, Фёдоров. На губах застыла немного хищная ухмылка. В глазах неестественный блеск, лихорадочный, пугающий блеск.
- Привет.
- Привет.
- Ну, ты, как?
- Нормально.
Фёдоров как-то кривовато улыбнулся. Правый уголок рта получился немного выше.
- Извини, не знал, что ты опять в больнице.
- Да ладно, не страшно
- Пошли, посидим на старом месте.
Они поднялись на пролёт ближе к чердаку. Тянуло сырой прохладой. Фёдоров встал у стены, привлекая Наташу к себе.
- Ты стала совсем хрупкая.
Молчание, прижавшееся к тёмному окну.
- Как дела?
- От тебя пахнет перегаром.
Фёдоров цыкнул сквозь сжатые зубы.
- Это утреннее похмелье.
- И ужасно несёт каким-то странным табаком.
Фёдоров поцеловал её в глаза. Наташа затаила дыхание. Прежних чувств не было, отрешённая пустота и тошнота.
«Любовь закрыла свои врата в моём сердце. Какая идиотская фраза. И вместе с тем, всё так и есть».
- Слышь, погнали со мной сегодня. Посидим где-нибудь, потрещим.
Волной накатила слабость. Наташа ужасно захотела назад, в палату. Упасть на кровать и не двигаться, пока не пройдёт слабость и тошнота.
Она подняла глаза на Фёдорова. Глубоко в её глазах было очень больно, слишком больно.
- Куда?
- Ну, решим походу. Можно на всю ночь забуриться. Чё здесь париться?
- Я не могу.
- Почему? – Фёдоров туго соображал обкуренной головой, улавливался только отказ.
- Сергей, я никуда сегодня не пойду.
- Что, здесь веселее? – В голосе зазвенела злость.
- Да пойми, ты, наконец, я не могу. У меня болит голова. Сейчас не время куда-то там буриться.
- Чё, ты мне чешешь? Голова, нога, рука. – Фёдоров отстранил её от себя. – Короче, пойдёшь со мной?
Наташа молча смотрела на грязные серые ступени. В голове волнами накатывала боль. Внутри было пусто и страшно.
- Я о тебе думала по-другому.
Фёдорову вдруг стало жарко. Жар встал поперёк горла, перекрывая дыхание.
- Я сам о себе иногда думаю по-другому, ан нет, на поверку всё выходит гораздо хуже.
- Я пойду, Серёжа?
- Да, конечно.
Несколько мгновений Наташа не двигалась, словно ожидая, что будут произнесены совсем другие слова, те, которые нужны ей сейчас, как воздух, как та самая соломинка утопающему.
В полной тишине она сошла вниз по грязным серым ступеням и зашла в отделение.
Фёдоров подождал, пока дверь в отделение закрылась. Он долго стоял, пытаясь унять дрожь внутри, затем, выдохнув воздух, перенеся вес тела на левую ногу, с силой пнул старый деревянный стул с треснувшей спинкой. В пальцах ноги вспыхнула острая боль. Стул, медленно кувыркнувшись, разбросал свои кости по стене.
- Твою, сука, мать! Твою мать, ****ь!
Злость кипятком заливала мозги. Тишина разорвалась в клочья. Сбегая по ступеням вниз, Фёдоров повторял всевозможные вариации грязных ругательств, склоняя их, так, как он умел это делать. От этого становилось легче.
Этой ночью Наташа опять плакала, отвернувшись к серой больничной стене. Не было всхлипов и содроганий, и обычно сопутствующего слезам насморка, просто сбегали с лица две солоноватые струйки. И никому в мире не было дела до этих мокрых солёных дорожек. Просто слёзы больной девчонки.
22
На стене были наклеены фотографии всевозможных боксёрских поединков и лиц самих боксёров. Фёдоров пытался вспомнить их имена. Вот вроде бы Стивенсон в стойке, рядом Мохаммед Али держит в поднятых руках пояс чемпиона. Удары, нокауты, улыбки, победы и поражения. Спорт настоящих мужчин. Бокс был любимым спортом Власова. Он тоже некоторое время занимался боксом, пока не почувствовал, что у него портится зрение. Саша Власов и Фёдоров вместе учились в одном классе. Они были друзьями детства, хоть и время прошло, и виделись они теперь нечасто и жили уже на разных планетах
Власов, в отличие от Фёдорова, закончил десять классов, затем, вместе с ещё одним их одноклассником, Сергеем Королёвым поступил в институт. Проучились они с Королёвым там чуть больше года, а после, то ли не хватило терпения, то ли ума, но грызть дальше гранит науки они с Королёвым наотрез отказались. Они вернулись домой и, всё так же вместе, устроились по знакомству в лабораторию при научно-производственном объединении. Работа была не пыльная, свободного времени хватало вполне, и ребята неспешно текли по жизни, в ожидании призыва в армию.
Власов был черноволосый, с немного оттопыренными ушами, широкий в кости парень. Он мог подраться, занятия боксом достаточно хорошо научили его это делать, мог набить кому-нибудь за компанию физиономию, здоровье позволяло, но в его характере не было злобы. По натуре своей он, скорее, был простым, добрым парнем.
Фёдоров щёлкнул клавишей, включая магнитофон, и прошёл на кухню, где Власов разогревал кастрюлю с супом.
- Ты сильно голодный? – спросил Власов.
- Как собака.
Фёдоров поставил на огонь чайник:
- Чайку попьём, Саня?
- Чая нет, есть кофе.
- Ещё лучше.
Плотно поев, они заварили кофе и прошли в зал. Из старого кассетника хрипло завывала Сиси Кейч.
- Чем ты сейчас занимаешься? – спросил Власов, полулёжа, устраиваясь на диване.
- Ничем. Хожу, бухаю, драп курю.
- А живёшь где?
- Хрен его знает, где придётся.
- Во ты гонишь, Фёдор. И как ты дальше думаешь?
Фёдоров с удовольствием отхлебнул душистый горячий кофе. После прошедшей пьяной ночи постоянно хотелось пить.
- Можно я у тебя покурю?
- Кури, только форточку открой. Пепельница на подоконнике.
Фёдоров прикурил сигарету, глядя из окна на знакомый двор, выпустил густое кольцо дыма.
- Как я думаю? – Секундная пауза, глубокая затяжка полными лёгкими. – Я думаю, что это не надолго. Как-то менять надо всю хрень. Ты думаешь, мне в кайф такая жизнь? Кенты, менты, тьфу, ****ь. Не моё это. Я чисто физически так долго не протяну. Я иногда сам удивляюсь, как я в этом темпе жиганском держусь. Валить мне надо отсюда. Уезжать и начинать всё сначала, по нормальному.
- Куда ты поедешь?
- Не знаю, пока не знаю. Может быть, на Украину, на родину.
- Ты думаешь, тебя там кто-то ждёт?
- А кто меня ждёт здесь? У меня что, дом, работа, жена, дети? Какая разница? Там хоть есть шанс измениться, а тут – тут только друзья, но друзья друзьями, а тема-то по жизни своя у каждого. Хреново мне, Саша. Кажется, будто всё не так, всё через задницу. Иногда просыпаешься после очередной пьянки и страшно открывать глаза, такое ощущение, что с каждым пробуждением всё ещё хуже вокруг становится.
- Это у тебя возрастной кризис.
Фёдоров усмехнулся и выстрелил щелчком окурок в форточку.
- Слышь, а у тебя всё в порядке, да?
- А мне-то, чё? У меня армия на носу, чё мне сейчас дёргаться? Отслужу своё, а там видно будет.
- Везёт тебе.
- По крайней мере, пока всё ясно.
Фёдоров сделал погромче звук в магнитофоне и удобнее устроился в кресле. На больших настенных часах было без четверти двенадцать. Надо было решать, куда двинуть вечером. Косоротова в очередной раз поймала жена с тёщей, Гаврила с Калиной поехали в Новокузнецк к какой-то бабе. Можно было нырнуть в рабочее общежитие, но это было скучно. Возможно снова пришлось бы лицезреть пьяную физиономию Живачина.
Власов зашёл в спальню и вышел оттуда с маленьким пакетиком непонятного содержания.
- Хочешь?
- Что это?
- Насвай. Пробовал когда-нибудь?
Фёдоров отрицательно мотнул головой. Он знал, что эту штуку кладут под язык, но самому попробовать ещё не доводилось.
- Был у меня один знакомый узбек, - вспомнил Фёдоров. – Он эту фигню вместо курева употреблял.
- Чурки это дело любят. Это ж мы из Ташкента привезли.
- Куда вы с Мухомором по турпутёвке ездили?
- Ну да. На, попробуй. – Власов насыпал несколько катышек на ладонь Фёдорову. – Кинешь под язык и держи. Слюну не сглатывай, а то струганёшь. Минут пять подержишь и сплюнешь в раковину, и рот прополоскаешь.
- И чё, буду пьяный?
- Нет, пьяный не будешь, просто кратковременное состояние лёгкого опьянения. – Власов насыпал себе тоже и кинул под язык.
- Саня, а правда говорят, что насвай – это птичий помёт и известь?
Власов приложил палец к губам, показывая, что не может говорить и, закрыв глаза, лёг на диван.
Фёдоров пожал плечами и тоже бросил насвай под язык. Вначале всё было нормально, затем под языком стало сильно печь и обильно выделяться слюна. Через пару минут у него появилось ощущение лёгкой неестественности звуков и чувств, но это быстро прошло, к горлу подступил тошнотворный комок, и начались сильные позывы к рвоте. Фёдоров быстро вышел на кухню, сплюнул в раковину набравшуюся слюну с тёмной массой насвая и прополоскал рот. Тошнота упорно не хотела отступать. Фёдоров прошёл в туалет и постоял некоторое время над унитазом, с сожалением готовясь вырвать всё, что было съедено до этого, но затем тошнота потихоньку пошла на убыль. Выйдя из туалета, он устало вытер вспотевший лоб. На кухне Власов заваривал очередную порцию кофе.
- Ну, как тебе насвайчик?
- Редкостное дерьмо.
- Просто надо к нему привыкнуть.
- Зачем? Жрать птичье говно ради двух минут возбуждения – нет уж, увольте.
Власов засмеялся:
- А сорняк курить лучше?
- По крайней мере, от него прёт сильнее.
- Не знаю, я пару раз курил и вообще ничего не почувствовал.
- Значит не тот драп был. – Фёдоров взял чашку кофе. – Я тебя, как-нибудь раскурю, чтобы ты сразу весь кайф просёк.
Власов поморщился, выражая несогласие.
- Не хочу я эту дрянь курить, лучше всего водочки вмазать.
- Бухало – бычий прикол, нажраться и попадать рогами в землю.
- Чё ж ты пьёшь тогда?
- Веришь – нет, не хочу, просто обстоятельства так складываются.
- Кстати, Серый. – Власов с чашкой кофе прошёл к окну, на улице, похоже, собирался дождь. – Мы завтра в Томск собираемся к другу заехать, поехали с нами.
- Мы, это кто?
- Мы с Королёвым. Заедем в общагу к другу, возьмём водки, расслабимся.
- У меня денег ни копейки.
- У нас есть. Поехали, всё равно тебе делать нечего, шляешься целыми днями.
На улице резко потемнело, тучи плотно стягивали весеннее небо. Уже упали на землю первые робкие капли дождя. Прохожие ускорили шаг, ожидая ливня.
- Поехали. – Фёдоров кивнул головой. – В натуре, всё равно делать нечего.
Хлынули потоки воды. Люди, застигнутые врасплох дождём, побежали, пытаясь найти какое-нибудь укрытие. Весенний, умывающий землю, ливень.
В Томск приехали часам к двенадцати и сразу заняли очередь за водкой в центральном гастрономе. Ещё было часа два до открытия магазина, а очередь уже змеёй обхватывала гастроном, причудливо выгибаясь и раздуваясь местами. В стране продолжалась всесоюзная водочная эпопея. Мышиная возня простых смертных и царственная тупость власть имущих.
К двум часам приехал наряд милиции, упорядочив очередь и выровняв большое скопление людей в винно-водочный отдел, отчего очередь вытянулась в длину ещё раза в полтора. Фёдорову казалось, что это изматывающее душу и тело стояние в очереди не закончится никогда. Ему уже не хотелось пить, хотелось только поскорее закончить с этим изнурительным стоянием в очереди. Когда они, часам к пяти, добрались наконец-то до заветного прилавка, нервы были расшатаны до предела. Казалось, достаточно одного неосторожного движения, чтобы начать крушить всё подряд прямо в магазине. Люди, часами стоявшие в очереди за спиртным, были взвинчены и крайне агрессивны. Если бы не было милиции, то никак не избежать бы драк и членовредительства. Рассказывали случаи, когда в борьбе за водку или банку пива убивали, когда насмерть топтали зазевавшихся людей. Вино-водочные плоды системы.
Водки им не досталось, набрали коньяк, именуемый в народе «клопомором».
- Во жизнь сучья, - возмущался Фёдоров, - чтобы взять это вонючее пойло, надо пять часов простоять в очереди. Ни хрена себе, такого ещё не было. Тут в вашем сраном студгородке с этим дело ещё хуже чем у нас.
- Конечно, хуже, студентов много, а водки мало.
- Сейчас везде водки мало, - заметил Королёв. – По всей стране виноградники рубят, дурачьё.
В общежитие прошли не останавливаясь, как заправские жильцы-студенты. Взбежали по лестнице на четвёртый этаж. Коридор был классический, длинный и обшарпанный, как в большинстве «общаг». Власов стукнул кулаком в облезлую дверь под номером четыреста двадцать один. Ответом ему была тишина. Он стукнул сильнее. Дверь, скрипнув, медленно открылась. В комнате царствовал беспорядок. Везде валялись вещи, тапочки, бутылки из-под пива. На столе стояла грязная посуда. На старом деревянном стуле одиноко лежала большая финка с зазубринами и кровостоком. Друг напротив друга, по бокам от окна с замусоленными давно не мытыми стёклами, расположились две двухъярусные кровати с взлохмаченным постельным бельём. Справа, на нижней кровати, кто-то спал не раздевшись, накрыв голову подушкой. Власов сдёрнул со спящего подушку и, наклонившись, громко свистнул ему в ухо. Спящий встрепенулся, подскакивая на кровати.
- Чё, блин. А!
- Хватит спать, Андрюха, замёрзнешь.
Андрюха непонимающе переводил взгляд с одного непрошеного гостя на другого. Лицо его было широким и простым, густо усеянное канапушками и изрядно помятое от дневного сна.
- Саня, Серёга, - немного очумело заговорил он. – Откуда вы свалились?
- Тебя навестить приехали, а ты дрыхнешь, как суслик.
- Где все пацаны? – спросил Королёв. – Где Павлуха, Игорь?
- Домой поехали на выходные. Я тут один остался. И Гена ещё подойти должен.
- Какой Гена?
- Вы его не знаете. На первом курсе пацан, его сейчас ко мне подселили.
- А-а. – Королёв улыбаясь встряхнул сумку, раздалось характерное звяканье бутылок. – Ну тогда давай дуй за закуской, пить, гулять будем.
Андрюха встал, ещё не придя в себя окончательно. Вид его был достаточно помятый и взъерошенный.
- Вы бы хоть предупредили, что приедете.
- Так интереснее. Кстати. – Власов кивнул головой на Фёдорова, - это Серёга, наш друг и одноклассник.
Они пожали друг другу руки. Фёдоров отметил широкую и грубую на ощупь ладонь.
- Так, сейчас что-нибудь придумаем. – Андрей на минуту задумался. – Чё, картошечки поджарим, с лучком, с салом.
- Конечно, мировая закуска.
Фёдоров снял висевшие над кроватью боксёрские перчатки.
- Ты чё, занимаешься? – спросил он у Андрюхи.
- Нет, это Игорь с Пашей, я этого дела не любитель.
- А я любитель.
- Что, побоксировать хочешь? – Власов снял вторую пару перчаток. – А то давай, я уже давненько не занимался.
- Начинается, - недовольно сморщился Королёв. – Вы чё сюда, водку пить или боксом заниматься приехали?
- Мы чуть-чуть, пару раундов. Да, Серёга?
Фёдоров размял шею. Встряхнул руками, перчатки сидели плотно.
- Ну давай, ты ж боксёр у нас.
Власов засмеялся.
- Какой я боксёр? Я уже не занимаюсь.
Андрюха убрал стулья подальше к стене. Власов уверенно пошёл вперёд, нанося тяжеловесные прямые удары. С ним было очень тяжело в паре. Он боксировал сильно, прямо, мало заботясь об уклонах, почти не танцуя. Он просто всё время теснил своего противника сильными, точными прямыми ударами. Через минуту Фёдоров уже начал задыхаться. На третьей минуте он пропустил сильнейший удар в голову, настолько сильный, что его отбросило к дверям комнаты. Власов сделал два шага, обманно дёрнул левой рукой и нанёс правой ещё один сокрушительный удар. В последнее мгновение Фёдоров ушёл влево, чувствуя волосами ударную волну воздуха. Власов саданул в дверь. По бокам с лутки посыпалась штукатурка. Фёдоров вынырнул из-под удара, отскочил и с силой выдохнул воздух. В голове звенело. Власов сделал шаг с ударом навстречу и Фёдоров вошёл в размен. Они пробили друг друга несколько раз, потом Фёдоров снова отшатнулся и, пошатываясь, отошёл на середину комнаты.
- Э, хорош! – крикнул Королёв.
- Ну что, минута отдыха? – спросил отдуваясяь Власов.
- Не, ну тебя на хрен, с твоим боксом.
Фёдоров сбросил перчатки. Вспотевшие руки дрожали мелкой дрожью, в голове звенело.
- Чего? Ты хорошо двигаешься, Серый, удары у тебя, правда, слабоватые.
- Понятно дело, ты килограммов восемьдесят весишь и боксом с детства занимаешься, а во мне и шестидесяти, наверное, не наберётся и живу в кредит.
- Ладно, хватит вам, боксёры, - проговорил Королёв. – Давайте картошку чистить, закусь готовить.
С приготовлением справились быстро. Пока втроём чистили картошку, Андрюша сбегал в магазин, взял банку маринованных огурцов и пару рыбных консервов. За стол сели часам к семи. Все были голодные, как бродячие псы.
Как только пропустили по первой, в комнату вошёл высокий худощавый паренёк.
- О, Гена, ты как раз кстати, - заговорил Андрюха, приглашая его к столу. – Тут ко мне друзья приехали, знакомься.
Гена поздоровался со всеми за руку, сел к столу, но пить отказался.
- А чё ты не пьёшь? – спросил Фёдоров. – Спортсмен, что ли?
- Нет, просто я вообще не пью.
- Совсем?
- Совсем.
У Фёдорова от удивления вытянулось лицо.
- Ну ты даёшь, Гена. Ты не обижайся, но знаешь, как на Украине в таких случаях говорят? Хто з намы нэ пье, або хвора людына, або вэлыка падла.
- Ну, чё ты к пацану пристал? – вмешался Власов. – Не хочет пить, не надо. Я никогда никого не заставляю. Пусть каждый сам решает, бухать ему или нет.
Фёдорова зацепило сразу. То ли потому, что он весь день ничего не ел, то ли просто хорошо пошло, но после третьего захода он уже ощущал алкогольный шум в мозгах, или то был ветер? Пили много, коньяка набрали пять бутылок. В комнате было душно, густым облаком висел сигаретный дым. Понемногу стали завязываться пьяные застольные разговоры. На улице начали сгущаться сумерки.
- Пошли на балконе в коридоре постоим, воздухом подышим, а то тут ошалеть можно, - предложил Фёдорову Королёв.
Тот молча кивнул, выражая своё согласие.
- Э, вы куда? – окликнул их Власов.
- Пойдём на балкончике свежим воздухом подышим.
- Ну давайте, а мы тут ещё по одной вмажем.
На балконе тепло пахло вечерней весной. Внизу был виден казавшийся игрушечным с высоты седьмого этажа общежитский двор. На нижних этажах кто-то весело бренчал на гитаре блатные песни. Фёдоров присел на маленький, едва державшийся на разбитых ножках, табурет. Закурили. Дым взлетал и тут же таял в синем вечернем воздухе.
- Как у тебя дела, Серёга? – спросил Королёв.
- Дела у прокурора, а у нас делишки.
- Я слышал, у тебя не всё в порядке.
Фёдоров плюнул через перила, провожая взглядом плевок, скрывшийся в темноте.
Ему всегда нравился Королёв. Серёжа был утончённый, весёлый, умный, одним словом компанейский пацан. Его отец был писателем, мать журналисткой, казалось, и сын должен был унаследовать творческую натуру, но он был совершенно другим. Да, в нём чувствовался интеллигент и, несомненно, присутствовала творческая жилка, но он был ленив и предпочитал плыть по течению. У Королёва не было ни малейшего желания чего-то добиться в своей жизни. Сергей был мечтателем, пассивным мечтателем, но, прежде всего, он был хорошим другом.
Фёдорова пошатнуло, жалобно скрипнул табурет.
- Как тебе сказать, наверное да, у меня не всё в порядке. Просто жизнь такая сучья, вокруг одни волки позорные, если ты никого не загрызёшь – тебя загрызут.
- Ты ч-чё такой злой? – У Королёва уже слегка заплетался язык. – Мне лично кажется, что всё равно, хороших людей больше, чем плохих.
Фёдоров усмехнулся, сплёвывая на балкон.
- Чё ты мне тут трёшь? Кто хорошие? Покажи мне хороших людей. Ты, Серёжа, ещё ни черта не понял в этой жизни. Мы с тобой хорошие, пока бухаем вместе, а коснись вдруг каких-нибудь дел, да мы же и сожрём друг друга.
Королёв облокотился на перила. В голове шумело. Слова, казалось, невыносимо жгли несправедливостью.
- Ох ты и гад, Фёдоров. Я знаю, почему ты такой злой. Просто тебе не повезло в жизни. Ты больной, и мать у тебя рано умерла, и с отцом у тебя отношения не сложились. Тебя жизнь обделила, вот ты и злишься. Но так нельзя. Ты так сдохнешь от злости. Тебя окружают нормальные люди, у тебя есть друзья, нельзя обо всех думать так плохо.
- Это меня жизнь обделила? – К горлу подступила изжога, говорить было трудно. – Да что ты знаешь о моей жизни? У меня всё нормально, у меня классная жизнь. Я не обижен на свою жизнь. Я просто реально всё вижу.
Фёдоров сплюнул на балкон. Слова Королёва попали в самую точку. В душе всё клокотало от обиды, хотелось ответить тем же, найти слабое место и уколоть побольнее.
- Друг, враг – дохлая демагогия. Каждый сам по себе. – Фёдоров прикурил ещё одну сигарету. Опьяневший мозг не давал остановиться языку. – Сука ты, Серёга, а не друг, трепач, чертило позорный, и все слова твои…
Он не успел договорить, Королёв размахнулся и съездил ему по физиономии. Выбитая изо рта сигарета полетела в синеющую за балконом темноту. Фёдоров проводил её взглядом и поднял глаза.
- Ты зачем это сделал?
Встав, он вышел с балкона в коридор.
- Ты нахрена мне упорол? Нельзя меня бить. Иди сюда, теперь.
Королёв подошёл. Прямо над ним тускло горела грязная лампочка. Фёдоров молча выбросил правый кулак ему в челюсть. Королёв отшатнулся, но удар всё же вскользь прошёл по его скуле.
- Ну чё ты, доволен? – отходя в сторону, сказал Королёв. – Всё. Мы в расчёте?
- Да ты охренел, Серёга, давай драться.
- Кончай, что тебе это даст? Не хочу я с тобой драться.
- А чё ты мне тогда в рыло сунул? – Фёдорова понесло, остановиться уже не было сил. – Давай пошли, а то я тебя сейчас прямо здесь хлопну.
- Ну пошли. Раз ты так хочешь, пошли.
Они свернули в тёмную умывалку. Там не горела ни одна лампочка, лишь из коридора слабо пробивался тусклый свет.
- Чё, поехали? – Фёдоров уверенно, пьяно пошёл на Королёва и тут же получил по подбородку. – Твою мать!
Фёдоров рванул напролом. Драка показалась ему неким механическим действием. Он выключил мозг и погасил рецепторы боли. Около минуты они беспорядочно обменивались ударами, затем Королёв оказался зажатым между раковинами. Темнота помогала бить по своему другу, как по груше. Блёкло отсвечивал белый кафель. Фёдоров гасил по цели не останавливаясь и было лишь желание подавить сопротивление противника.
Сзади кто-то схватил его за плечи, чьи-то руки оттолкнули его в сторону. В умывалке появились люди, в темноте лица были расплывчатыми пятнами. Фёдоров не понимая вертел головой, пытаясь врубиться, что происходит.
- Ну-ка, друг, успокойся, - произнёс хриплый голос. – С какого ты курса?
- Всё нормально, ребята, мы сами разберёмся, - тяжело дыша, проговорил Королёв.
- С какого вы курса? Какое отделение? Где живёте, в какой комнате?
- Слышь, ты, а вы кто такие? – Фёдоров дёрнулся, освобождая руки. – Руки убери. Вам какого хера здесь надо?
- Ты чё такой резкий? Ты отсюда, из общежития?
- Да пошёл ты.
- А ну пошли вниз.
Кто-то попытался взять его за рукав. Фёдоров с силой оттолкнул вцепившуюся в него руку. Их было человек пять, силы были явно не равны.
- Чё ты сказал, вниз? Ну пошли, в натуре.
Быстрое мелькание каменных ступенек. Гладкие, отполированные тысячами рук, перила. Узкие лестничные пролёты. Фёдоров на ходу массировал костяшки пальцев.
«Ох и драка сейчас будет».
Перед выходом на улицу его остановили.
- Э, ты куда разогнался? Нам налево.
Фёдоров посмотрел налево. «Комната общественной дружины» - гласила надпись на двери.
«Во, блин, вот так влип».
Только теперь Фёдоров заметил на их руках странные красно-белые ленточки.
В комнате стоял небольшой письменный стол с толстым стеклом, и ряды стульев вдоль стен. Невысокий черноволосый крепыш уселся за стол и подвинул к себе лист бумаги.
- Присаживайтесь, орлы, будем протокол писать. Вы, как я вижу, не общежитские?
- Подожди, - подал голос Королёв. – Не надо никакого протокола. Мы друзья, повздорили немного, разобрались. Всё кончено. Мы же не хулиганы и не воры.
Черноволосый пристально смотрел на Королёва.
- Подожди-ка, а я вроде бы тебя знаю. Ты здесь учишься?
- Учился раньше, теперь уже не учусь.
- Тебя Серёга зовут?
- Ну да, Серёга, а тебя, Слава, да?
Черноволосый широко заулыбался.
- Да, да, да. Я тебя помню, Серёга, и друга твоего, Власова Сашу, помню, а ещё я помню. – Черноволосый всё так же улыбался. – Ещё я помню, что к вам на Новый Год друзья приезжали, ох и шуму было. Драка, помню, была. У тебя чё, все друзья такие хулиганистые, а, Серёжа? Сам ты, вроде, спокойный, нормальный парень. Ну что мне делать с вами, в милицию сдавать?
- Э, не надо милиции, - сказал Фёдоров. Его уже начало штормить. У него заплетался язык и всё вокруг начинало угрожающе покачиваться. – Ты чё, мент, что ли? Давай, как пацаны разберёмся.
- В смысле?
- Ну, пошли на улицу выйдем, один на один.
Черноволосый встал из-за стола. Фигура была крепкая, подкачанная.
- Ты махачь устроить хочешь?
Королёв метнулся между ними.
- Славик, кончай. Ты видишь, он вмазанный. Давай по нормальному всё решим.
«А Серёга-то прав, - думал Фёдоров. – Не справлюсь я с этим Славиком походу, перебьёт он меня».
Черноволосый вцепился взглядом в Фёдорова, чувствовался спортсмен, реваншист.
- Слушай, боец, ты реально сегодня в ментовке ночевать должен был. Скажи другу своему спасибо. Нормальный он пацан. – Он снова уселся за стол. – Серёга, ты можешь поручиться за друга своего, что он больше бузить не будет?
- Да, конечно.
- А, чё вы вообще схлестнулись в умывалке-то?
- Всякое между друзьями бывает. Чё вспоминать. Всё нормально уже.
- Вобщем так, приятель, забирай своего боевого друга, и идите туда, где вы остановились, но только, чтобы я вас больше не видел и не слышал.
- Всё нормально. Спасибо, Слав.
В комнате играл появившийся откуда-то магнитофон. Гена лежал на верхнем ярусе кровати. Власов с Андрюхой пьяными, неумелыми движениями посылали в рот остатки жареной картошки.
- Вы чё, дурачьё, поехали совсем?! – весело заорал Власов на вошедших. – Вы чё подрались-то?
- Да нормально всё. А ты откуда узнал? – спросил Фёдоров, присаживаясь за стол.
- Ни фига себе, тут весь этаж гудит о том, как вы в умывалке воевали, а потом вас дежурные забрали.
- Да ты чё? Нихера себе.
Разлили по рюмкам, выпили и слегка закусили.
- Слышь, особенно, говорят, белобрысый разошёлся. – Власов подмигнул Фёдорову. – Ты на дежурных, говорят, там кидался.
- Да откуда я знал, кто это такие. Я вообще думал там фраера какие-то блатные влезли, я ж не знал, что тут практически мусорята дежурят. Давай, наливай, короче.
Пьянка пошла с новой силой. Как допили коньяк, Фёдоров уже не помнил. Выхватывались отдельные куски вечера. Вот они с Королёвым сидят в обнимку и, почти со слезами на глазах, доказывают друг другу, какие они закадычные друзья. Вот Андрюша упал головой на стол в хлебные крошки, да так и заснул. Власов от души блеванул в окно и долго орал в ночь блатные песни. У Фёдорова, на удивление, хватило сил взобраться на второй ярус, где он и заснул, как и был, в туфлях и одежде. В пьяном мозгу бушевали алкогольные вихри, заставляя комнату с бешеной силой вращаться в разные стороны. Фёдоров ловил взглядом тёмные пляшущие стены и понимал, что всё вокруг танцует против него, как-то по его мозгам танцует, да ну и хрен с ним.
23
Капли с сосулек весело перезванивали друг другу о тёплых весенних денёчках. Жирные голуби беспечно прохаживались под лучами солнца. Капель писала музыку на лёгком весеннем воздухе. Так Сибирская природа потихоньку оттаивала и вместе с ней оттаивали люди. И всё живое чувствовало, что весна уже полностью вступила в свои права.
Касаткин с Бутусовым устроились в уютном дворике, расположенном за «Чебуречной» и пивнушкой. Рядом с наполовину разобранной лавкой, на которой они сидели, стояла полупустая банка с пивом. Бутусов курил, наслаждаясь долгожданным теплом. Касаткин сосредоточенно чистил вяленую рыбёшку.
- Рыбка с пивом – это высший кайф, - произнёс Касаткин. – Вот только если бы её ещё кто-нибудь чистил.
- Или, если бы она уже очищенная плавала, - усмехнулся Бутусов.
- Тогда её солить плохо было бы.
- Очищенная и посоленная.
Касаткин взял банку с пивом, сделал из неё несколько глотков и передал Бутусову.
- Дай добью. – Взяв сигарету, Касаткин сделал пару глубоких затяжек. – Так ты говоришь, влетел, Медный, да?
- Можно сказать, влетел, хотя могло быть и хуже.
- Сколько тебе дали условно?
- Два года, а подельника вообще закрыли. Прикидываешь?
- Ну, правильно, он же, как рецидивист пошёл. – Касаткин щелчком отбросил сигарету и отхлебнул из банки. – Ты нормально отделался, Витя. В армию отсрочку на два года получил.
- На хрена мне такая отсрочка нужна. Я бы лучше служить сейчас пошёл.
- Брось ты, за два года ещё что-нибудь придумаешь, чтобы в армию не идти.
- Сяду, например.
Касаткин рассмеялся, показывая отсутствие одного переднего зуба.
- А что, может, в тюрьме не хуже, чем в армии.
- Ну конечно, ты-то туда, что-то не слишком стремишься.
- А я никуда не стремлюсь. Я от армии открутился, а в тюрьме мне и подавно делать нечего. Кстати, ты же знаешь, что Ваньку закрыли?
- Как закрыли?
- Вот так, три года лишения свободы, по сто сорок пятой.
- Ты чё, жара, а ну расскажи.
- В общем, там особо и рассказывать-то нечего. – Касаткин наконец-то дочистил рыбу и, разрывая её, протянул половину Бутусову. – Всё к этому и шло. Ванька последнее время беспределом занимался, трусил всех подряд. Я поначалу тоже с ним лазил, а потом думаю, ну его нафиг, у меня жена, ребёнок скоро родится, а с Волохиным я точно куда-нибудь залечу.
Мимо пронеслись два орущих кота, белый и чёрный. Белый с разбегу влетел на дерево, чёрный остановился и, победно задрав хвост, отбежал в сторону. Бутусов швырнул ему рыбную голову.
- Ну, ну, ну и на чём Ванька-то попался?
- Прижал одного чертёнка в подъезде с ножом. Магнитофон у него какой-то переносной забрал, туфли снял, короче, грабёж с применением холодного оружия. А тот из подъезда вышел и ближайшим ментам пожаловался. Они Ваньку там же и повязали.
- Во, балбес.
- Ты бы молчал уже, умник. В своей деревне грабить, где тебя каждая собака знает. Молись, лучше, что у тебя всё так обошлось.
- Ещё не всё. Мне пацаны сказали, что мой «друг», которого посадили, наказал своим кентам, чтобы меня опустили ниже местной канализации. – Бутусов надолго припал к банке, после чего её содержимое значительно уменьшилось.
Касаткин свистнул проходящему мимо мужику:
- Брат, дай закурить!
Мужик достал пачку «Астры» и вытащил одну сигарету.
- А дай ещё одну, если не жалко. – Бутусов привстал с лавочки.
- У меня тут мало осталось, - недовольно заворчал мужик. – Свои надо иметь.
- Ладно, не плачь, если ты у меня спросишь, я тебе полпачки отдам.
Они курили некоторое время молча, по очереди прикладываясь к банке. Тёплый ветер ласково пробегался по волосам. Голубой дымок от сигарет курчаво раскидывался в воздухе и тут же бесследно растворялся.
- Не ссы, Медный, в разборках главное – не бояться. Стой на том, что ты прав.
- А я и так прав. Он, крыса, первый на меня всё валить начал. Ладно, ну его нагад, этого мудака. Ты куда сегодня собираешься податься?
- Домой, куда же ещё?
- Пошли со мной, Вася. Возьмём ещё пива, заскочим в Политеховскую общагу к моему однокласснику.
- Э нет. Знаю я это, заскочим. Очередная пьянка. Нет, Витя, я сегодня Лильке обещал нигде не задерживаться, я её волновать не собираюсь, ей скоро рожать.
- Ну, как хочешь. Привет Лильке передавай.
- Хорошо. Подваливай к нам завтра с утра. Ты вообще-то долго в городе пробудешь?
- Как получится. Слишком долго нельзя, участковый искать начнёт, и на работе неприятности будут. Допивай пиво, Вася, я сейчас пойду ещё баночку возьму.
Выйдя со двора, они попрощались и разошлись в разные стороны.
Бутусов вошёл в пивную и окинул взглядом длинную очередь. Внутри пивной стоял устойчиво-кислый запах пива, ползали ожившие после зимней спячки мухи. Очередь монотонно гудела сиплым хором голосов. За грязными потемневшими столами стояли счастливые любители пивка, те, кто уже отмучился в очереди и теперь не спеша наслаждался, ведя беседу с соседями по столу. Пивная жила своей особой жизнью.
Человек, пришедший сюда попить пива, должен был отстоять некоторое время в длинной очереди, потолкаться среди матов и давки у пивного прилавка и в итоге устроиться за грязным замусоленным столом с сомнительной чистоты кружками разбавленного пива. Но наш человек, как ни странно, после всех этих передряг был доволен, как слон, и потягивая это так называемое пиво, он с радостью думал, что сегодня ему крупно повезло. Пивная объединяла людей самых разных социальных прослоек. Были тут студенты и преподаватели, рабочие и служащие, работники искусства и неработающее жульё. Не было, за редким исключением, только женщин. В пивнушках преобладала сильная половина человечества. «Сильная половина» пила пиво, материлась, плевала на пол, тушила о стол бычки и постепенно деградировала. А в общем всё было, как обычно. Жизнь в пивной продолжалась.
Бутусов не стал по второму разу стоять в очереди, а, протискиваясь между сбившимися в кучу мужиками, полез прямо к стойке.
- Куда прёшь?!
- Э, молодой, ты чё без очереди?!
- А ну выкиньте его отсюда!
Бутусов, не обращая внимания на поднявшийся вокруг шум, упорно пробивался к «барменше» в грязно-белом порванном халате.
- Я повторяю. Я уже стоял, чё ты орёшь? Я повторяю, - огрызался он нехотя.
Наглость, как всегда, выручила в этой давке, и минут через пять Бутусов выбрался из толпы с наполненной пивом банкой и остановился у ближайшего столика, приводя себя в порядок. По столу медленно ползала большая серая муха с оборванными крыльями. Мужик с синюшным лицом плеснул на неё из кружки пивом.
- Попей пивка, авось полегчает.
Муха упорно продолжала ползти, барахтаясь в луже.
Бутусов аккуратно поставил банку в сумку и направился к выходу.
- Поссы ещё на неё, - кинул он через плечо синюшному мужику.
«Быстрее из этого гадюшника».
За дверью пивной его ослепило весеннее солнце. Там была другая жизнь, до неё оставалось несколько шагов.
Сзади кто-то схватил его за локоть. Бутусов недовольно обернулся. На него смотрел невысокий парень со смешным утиным носом. Очень знакомые черты лица.
«Где я его видел?»
- Привет.
- Привет. – Бутусов высвободил локоть.
- Узнал?
- Что-то не помню.
- Что же ты, плохая память? А я тебя узнал.
«Где же я его видел?»
Что-то внутри подсказывало Бутусову, что это не самая лучшая встреча в его жизни.
- Ну, и?
- Я хотел спросить: как туфли, не жмут?
Бутусов молча смотрел на него, напрягая память.
- Чё ж ты молчишь, или вспомнил?
Горсад. Осень. В мозгу начали вспыхивать чёткие образы. Разбитое в кровь лицо со смешным утиным носом. Бутусов вспомнил.
«Чё-то ты слишком смелый? На кого ты надеешься?»
- Что-то ты, друг, путаешь. Извини, я тебя первый раз вижу.
- Что ты? Ты кажется к выходу шёл, ну пошли.
Выходя, Бутусов краем глаза заметил отделившихся от стола и направившихся к ним двух парней.
«Ага, вот ты чё такой смелый».
Один был высокий, мощный, спортивного телосложения. Второй толстый, пониже ростом, с неестественно белыми, навыкате, глазами.
У пивной курило несколько мужиков. Бутусов сильно толкнул одного из них, пытаясь внести сумятицу и оторваться от Гусёнка. Толстый, с неожиданным проворством, метнулся за ним и, расталкивая людей, схватил его за куртку.
- Э, потише, ребята, - послышался чей-то голос.
- А ну стой, чё ты линяешь? – зашипел, потянув на себя куртку, толстый.
- Чё ты хочешь?
- Пошли во двор зайдём, поговорим.
- Пошёл ты.
- Ты чё, чмо, оборзел? – вмешался накачанный. – У тебя чё, здоровья лишнего много?
Бутусов рванулся, пытаясь освободить куртку. Послышался треск материи. Сумка с банкой запуталась между ног, больно стукнув по правому колену. Стоящие неподалёку мужики смущённо отворачивались, делая вид, что ничего не происходит. Толстый с прыжка саданул коленом в живот. Глухо ударилась об асфальт сумка, внутри хрустнула банка с пивом, и вокруг стало расползаться тёмное мокрое пятно. Бутусов, поймав толстого за ногу, медленно завалился вместе с ним набок. Потом что-то лопнуло в голове. Повернувшись, он отчётливо видел несколько ударов в лицо, которые со знанием дела ему наносил накачанный. На какое-то время Бутусов оглох; крутанувшись на земле, он попробовал встать. Ноги подогнулись и безвольно понесли его вбок, на стену дома. Голова тупо стукнулась о кирпич. Бутусов оттолкнулся от стены и, покачнувшись, снова упал на асфальт. Толстый с Гусёнком подхватили его под руки и потащили через проулок во двор, находящийся за пивной. Всё так же светило солнце. Мужики побросали окурки и быстро ретировались в пивную, от греха подальше. Там их ждало разбавленное пиво и пустые разговоры ни о чём и обо всём.
Во дворе Бутусова усадили на лавку. Вокруг валялась рыбная чешуя, старательно разбросанная Касаткиным.
«Опять знакомые места».
Включился слух. Шум листвы под лёгким осенним ветерком, сладкая капель.
- Сука, штаны из-за него испачкал.
Толстый коротко снизу локтём нанёс очень сильный удар, пришедшийся слева в переносицу. Брызнула тёмно-алая кровь, заливая куртку.
«Увы, начинаем кумарный полёт…»
Бутусов заскулил, закрывая лицо руками, затем рванулся, вскакивая с лавки, и воткнул правую руку, сжатую в кулак, прямо в приоткрытый рот толстого. Послышался характерный хруст челюсти и зубов. Толстый отшатнулся назад, завыв от боли окровавленным ртом. Накачанный толчком сбил Бутусова с ног и, взяв его за волосы, несколько раз ударил головой о чугунную изогнутую ножку лавки. Удары принесли облегчение. Наступило забвение. Когда Бутусова со звериным остервенением топтал Толстый, держась рукой, сквозь пальцы которой сочилась кровь, за разбитый рот, тому уже было всё равно. Мозг его отключился от тела, не чувствуя тяжёлых ударов в голову и ломающихся рёбер. С четвёртого этажа громко кричала добрая женщина. Воробьи купались в маленьких лужицах. Солнце отогревало замёрзшую за зиму землю. За двором, с улицы доносился шум проезжающих машин. Обычный день. Никому нет дела до возни у лавочки, стоящей в тени густых старых тополей. Никому, кроме кричащей женщины с четвёртого этажа.
24
Жгучая боль терзала суставы маленькими острыми зубами. Наташа лежала с открытыми глазами, растворившись внутри своего мучительного мира. Мира, в котором боль таилась в каждом уголке её восемнадцатилетнего, а может быть восьмидесятилетнего тела. Ноет тело, ноет душа, ноют мысли и образы воспоминаний о давно минувшей жизни. Её ли жизни и жизни ли вообще? Может быть, всё, что хранится в её горячечной голове, ей всего лишь приснилось во время одной из тоскливых больничных ночей или было прочитано в книге, описывающей жизнь молодой беззаботной девчонки.
Металлические спинки кровати выкрашены в серый цвет. У изголовья стоит белая больничная тумбочка, покрытая паутиной царапин и отметинами выщербин. На тумбочке стакан и белая эмалированная кружка, наполовину наполненная чаем; кучка порванных упаковок из-под таблеток, раскрытая умершая книга.
Вечерняя медсестра сделала Наташе обезболивающий укол в вену, поправив одеяло, поставила градусник. На кровати у окна сухо покашливала бабушка Сима шестидесяти восьми лет.
Наташа с трудом перевернулась набок. Суставы изнутри пожирало пламя. Хотелось плакать, но слёзы, как будто выплаканные долгими ночами, оставили её.
В двенадцать лет она самостоятельно залезла почти на самую вершину огромного кедра-великана. Наташа отчётливо вспомнила корявые прочные ветки. На верхушке порывами налетал сильный ветер. Ухватившись за ствол, она раскачивалась вместе со скрипом большого дерева. Когда закрываешь глаза становится жутко страшно, кажется, что качнувшись, дерево не сможет остановиться и будет падать бесконечно долго, увлекаемое всей своей тяжестью на землю, или обломится под твоим весом верхушка. Глупые страхи, что может быть прочнее большого сильного кедра?
К горлу подкатила тошнота, выступил пот на лице. Наташа провела рукой по прилипшим ко лбу волосам. Локоть пронзила острая боль. Она громко со стоном вздохнула. К кровати подошла Надя. Рыжие длинные, почти до пояса, волосы.
- Наташа, Наташа, ты слышишь меня? – позвала её Надя, тихонько трогая плечо. – Может, ты удобнее лечь хочешь? Как тебе хочется лечь?
Наташа еле заметно качнула головой. Закрыв глаза, видишь неясные блики света, россыпь светящихся мизерных точек. Полной тьмы не существует, глазом всегда воспринимается какое-то движение теней.
- Надя, Надя, - шёпотом позвала Наташа.
- Что случилось?
- Я в туалет хочу.
Надя, приподняв лёгкое тело, подсунула судно. Она обратила внимание на Наташины ноги. На бледной, почти с голубым оттенком коже проступили маленькие чёрные точки.
«Надо врача позвать»,
Накатила странная полудрёма. Одна часть Наташиного сознания, как бы оставалась всё в той же больничной палате, а другая погрузилась в мир беспокойных, часто меняющихся образов. Лица, прикосновения, страшный непонятный шёпот, десятки губ.
«Что у него с лицом? Какое-то белое пятно. Я просто, наверное, забыла его очертания. Как же так? Просто взять и забыть. Как грустно».
Они с Жанкой копаются в куче жёлтого сырого песка. Жанка – противная девчонка с вечно грязным лицом. Песок сырой и прохладный, очень приятный на ощупь. Когда ляжешь на него лицом, отчётливо видишь каждую песчинку, находящуюся перед глазами. Каждая песчинка – это отдельный камень, только очень маленький. Жанка любит толкаться и сыпать в волосы песок, который потом невозможно вытрусить, пока тебя не искупает мама.
Открыв глаза, Наташа увидела двух врачей и медсестру Олю. Женщины о чём-то тихо переговаривались между собой. Оля внимательно слушала, изредка кивая головой. Наташа снова закрыла глаза. О чём они говорят? Почему-то не слышно слов. Боль, под воздействием обезболивающих уколов, немного уступила свои позиции. Она, как будто спряталась поглубже в тело. Теперь она не терзала суставы, она притаилась внутри, выжидая время, когда можно будет снова наброситься на свою жертву.
Нина Фёдоровна, дежурившая на этаже этой ночью, выходя из палаты, тихо давала последние указания Ольге:
- Больше мы тут не в силах ничего сделать. Будешь подходить к ней через каждый час. Если, что-то изменится, в любую сторону, сразу же сообщишь мне. Под утро сделаешь ещё один обезболивающий. Да, кстати, передашь завтра с утра, если я забуду, чтобы сообщили родным, пускай приезжают. – Нина Фёдоровна двумя пальцами поправила очки. – Ужас какой, как стремительно прогрессирует лейкоз.
- Да, ещё два дня назад она выглядела нормально.
- Господи, пожалей хоть детей.
Нина Фёдоровна медленно пошла из отделения. Обращение к богу повисло в тишине пустого коридора, и непонятно было – просьба это или укор.
Ольга взглянула на часы, время близилось к полуночи. Из палаты вышла Надя.
- Иди спать, Оля. Я всё равно этой ночью не усну. Баба Сима тоже не спит. Если что, мы тебя позовём.
Ольга молча кивнула. Постояла некоторое время, словно бы собираясь что-то сказать. Слов не было. Ещё раз кивнув, она пошла укладываться на кушетке в коридоре. В отделение с лестничной площадки зашёл Симоненко Сергей.
- Что, никак не накуришься? – сердито спросила его Оля. – Почему не спишь?
- Нога побаливает. Что там с Наташкой?
- Плохо. – Ольга вздохнула, пожав плечами. – Очень плохо.
- Сколько ещё протянет?
- Откуда я знаю? – разозлилась Оля. – Я что, господь бог? Иди лучше спать.
Надя, вскипятив воду маленьким кипятильником, заварила два стакана чая. Усевшись с бабой Симой на одну кровать, они молча прихлёбывали обжигающую жидкость.
Наташа никак не могла выбраться из полудрёмы. Чёрный потолок в ночной палате уступал место необычайно синему небу с плывущими по нему мохнатыми облаками. Внезапно появился огромный спортивный техникумовский зал. Бег по кругу. Ноги сами несут твоё тело. Молодое здоровое тело, молодые сильные ноги. Только что-то очень трудно дышать, как будто воздух вливается в лёгкие тяжёлой жидкой массой, которую невозможно вытолкнуть обратно. И снова чёрный потолок. В какое-то мгновение боль с новой ужасной силой разодрала суставы, прошлась по внутренним органам, обожгла воспалённую голову с потемневшими от пота волосами. Наташу затрясло мелкой, противной дрожью. Слёзы скатывались из глаз крупными прозрачными шариками, она всхлипывала, как маленький ребёнок. Постель под ней мгновенно стала мокрой, то ли пот катился градом, то ли она мочилась под себя. Ей уже было всё равно. Чувства присущие здоровому человеку покинули её. Стыд, удивление, интерес, покинули того, кто одной ногой переступил границу мёртвых.
Надя побежала за медсестрой.
Бабушка Сима жалобно запричитала старческим надтреснутым голосом:
- Господи, горе-то какое. Наташенька. Господи, горе-то. Да за что же он тебя так мучает? – По старым морщинистым щекам потекли солёные струйки слёз.
Оля пришла с уже набранным шприцом. Глаза сильно напухли от прерываемого сна.
- Сейчас, миленькая, сейчас тебе станет легче.
Наташа уже плакала беззвучно, не находя сил для всхлипов. Жёлтое лицо искажала застывшая гримаса боли и отчаяния. Что же так жжёт изнутри, что так безжалостно выкручивает суставы? Как же долго это будет длиться?
Укола она не почувствовала. Она уже была по ту сторону реального мира. Существовала только её внутренняя боль и иллюзии, плывущие, когда отступала боль, в её мозгу. Тише, тише. Тело постепенно перестало дрожать, зверь снова спрятался глубоко внутри. Мозг наполнил громкий зуммер, жужжание тысячи зелёных мух и сквозь это – тихие, еле слышные голоса. «Кто это? Очень плохо слышно».
«Поехали, отдохнём, искупаемся. Сколько той жизни!..»
«Кто это? Саша Гребенщиков из параллельной группы или нет».
«Лучше кушай, малыш, вон какая худая, одни рёбра торчат».
«Мама! Милая мама, где же ты была столько времени? Как я рада, что ты наконец-то пришла».
«Какая ты стала взрослая, настоящая невеста. Я и не заметила, как моя худенькая дочь вдруг стремительно стала женщиной».
Зуммер стёр голос. Внутри шевельнулась боль. Наташа открыла рот, пытаясь вдохнуть воздух, вместо этого лёгкие обожгло пламя. Горло наполнилось дымом. Всё горит. Огонь везде, снаружи и внутри.
«Ан нет. На поверку всё выходит гораздо хуже. Ан нет. Ан нет…»
«Кто это? Что-то дорогое и, вместе с тем, безликое. Кто это? Где лицо?»
Огонь съел сердце. Тело вдруг стало лёгким, горячим, без внутренних органов и костей. Боль растерялась, ей больше нечего было терзать.
«Всё. Больше нечему болеть».
На серых больничных стенах играли блики серых теней. Серый мир. Может не так уж и плохо его покидать, может, впереди ждёт, что-то лучшее. Жизнь без боли и разочарований. Наташа поняла, что скоро как раз и наступит её настоящая жизнь, а раньше всё было не то, просто, что-то держало её на этой серой земле. Она почему-то боролась с болью, отчаянием, разлукой и всё время пыталась удержаться в мире серых бликов на серых стенах.
На её лице остались одни глаза, всё остальное уже было старой ненужной маской. За окном еле-еле забрезжил робкий рассвет. Краешек левого глаза улавливал маленький кусочек начинающего светлеть неба, реального неба в настоящем рассвете. Иллюзии отпустили Наташу, боль уже насытилась сполна. Было тихо и спокойно.
Надя уснула рядом на стуле, только баба Сима, казалось, совсем забыла про сон. Наташа отчётливо видела покрытое морщинами лицо с большими старческими мешками под глазами.
- Уже утро? – Губы шевелились почти беззвучно, как дуновение слабого ветерка.
Баба Сима кивнула головой.
- Не хочется умирать.
- Всё будет хорошо, дочка. Ты поправишься. Я ещё на свадьбу к тебе приду.
Наташа закрыла глаза. К ней пришёл сон. Нормальный, спокойный сон, без боли, без бредовых иллюзий. Наверное, уже довольно было мучений. Пора было идти. Дорога маленькой измученной души.
Когда в половину шестого утра, Ольга подошла к её кровати, Наташа уже была мертва. Тело было густо усыпано чёрными точками кровоизлияний. Отчётливо проступали трупные пятна. Умерла больная худенькая оболочка восемнадцатилетней девушки, а Наташа ушла из этого серого мира, ушла куда-то в белый ослепительный свет, далеко-далеко.
Серое утро. Серые тени. Что-то заставило вздрогнуть Фёдорова во сне. Открыв глаза, он резко сел на диване, откинув одеяло. Рядышком негромко вздохнула Маринка. Фёдоров некоторое время смотрел на неё, потом встал и, как был голышом, пошёл на кухню.
«Где-то здесь были сигареты. Твою мать. Где у неё здесь были сигареты?»
Наконец он нашёл начатую пачку. Фёдоров закурил, глядя через стекло на утренние серые цвета. Его сердце стучало, то сильно, редкими толчками, то начинало биться быстро-быстро.
«Тахикардия, что ли? Чё за хрень, надо пить бросать».
- Сергей, - негромко позвала его из комнаты Маринка. – Серёжа, ты где?
- Да щас я!
«Сейчас, сейчас приду».
Он сделал несколько глубоких затяжек, затем прижался лбом к холодному стеклу. Сердце ещё два раза сильно ударило в грудную клетку и стало трудно дышать. Фёдоров скрипнул зубами.
«Да что ж такое-то?»
А на улице светлело. Начинался новый день
25
Май. Месяц цветов, зелёной травы, взрывающихся разноцветным благоуханием почек. Природа на глазах наливается могучими соками жизни. Всё живое движется, расплёскивая яркие краски весеннего пробуждения. Месяц любви и маеты, бессонных ночей, брачных игр и орущих тёплыми майскими ночами котов. Месяц, когда всё растёт и жаждет любви.
Таким майским жарким днём Фёдоров сидел на лавочке, со своим бывшим одногруппником Мурашовым, во дворе его дома. Солнце ласкало лицо, Фёдоров довольно, по-кошачьи, жмурил глаза, впитывая в себя весеннее тепло.
- Погодка класс, - заговорил Мурашов. – Так и шепчет, займи и выпей.
- Да не, чё-то я бухать не хочу. Белый, давай лучше баб найдём и к тебе на хату.
- Нельзя, у меня сегодня родители приезжают.
Фёдоров нахмурился, вставала проблема с ночлегом. Уже почти неделю он перекантовывался у Мурашова дома.
- А, я забыл. Чё, они уже сегодня приезжают?
- Ну конечно, я же тебе говорил.
- Хреново. Куда ж податься?
- Долго ещё бомжевать собираешься?
- А чё делать?
- Ну, я не знаю.
- Ну, а не знаешь, тогда не базарь.
Уже больше месяца Фёдоров жил без определённого места жительства. С тех пор, как его после увольнения с завода перестали пускать в рабочее общежитие, у него не было даже койки-места, его законных шести квадратных метров, которые в те времена были положены по закону всем нуждающимся. Осталась только прописка в паспорте, и то, потому что Фёдоров предусмотрительно не стал отдавать его комендантше. Романтика бродячей жизни. Устал он уже от этой романтики. И усталость была трагическая, от которой накапливается безнадёга и всё становится только хуже.
- Пошли к Медному в больницу сходим, - предложил Мурашов, - а то я ни разу ещё его не проведывал. Хоть покажешь, где он лежит.
- К Медному? – Фёдоров сплюнул сквозь зубы. – К Медному, так к Медному, какая разница.
Он часто заходил к Бутусову в больницу. Заходил сам или с Косоротовской компанией. После того жестокого избиения Бутусов находился в областной больнице уже почти месяц. Постепенно сошли синяки, перестала болеть голова, заживала челюсть и сломанные рёбра, только глаза никак не покидала пустота, и трудно было понять, что за ней кроется – жестокость или грусть.
Они нашли Бутусова за пятым нейрохирургическим корпусом. Сидя на лавочке, раздевшись по пояс, он грелся в лучах майского солнышка.
- Привет, Медный!
Бутусов по очереди пожал им руки.
- Откуда вы чешете?
- Да ни откуда. Сидели с Белым баклуши били, а потом решили тебя проведать.
- С утра Солёный заходил.
- Как там он? – спросил Фёдоров. – Опустошает карманы трудящихся?
- Опустошает. Заправским щипачом стал.
- Ну-ну. Как-нибудь работяги ему хребет доломают.
- Витя, ну как тут у вас, баб молодых много? – хитро улыбаясь, поинтересовался Мурашов.
- Ложись, узнаешь.
- Ну уж нет, я лучше погуляю.
- Гуляй-гуляй. Как там у тебя учёба, не выгнали ещё?
Мурашов весело рассмеялся. Метрах в двадцати от него шарахнулся испуганный кот. С соседней лавочки обернулись две женщины в больничных халатах.
- Чё ты ржёшь, как жеребец?
- А чё, нельзя?
- Почему нельзя, можно.
- Я уже почти диплом написал, меня уже никак не выгонят.
- Выгонят. – Фёдоров улыбнулся. – Я пойду директору скажу, что ты у первокурсников мелочь трусишь и выгонят.
- Да кто тебе, бичу, поверит. Директор тебя и близко к технарю не подпустит.
- Чё, может, картишки вынести? – предложил Бутусов. – В буру раскидаем.
- Не, я не буду. – Мурашов встал с лавочки. – Я вообще-то на минутку заскочил. Сейчас уже старики должны приехать, надо встретить хоть, как положено. Я к тебе завтра, Витя, забегу. Завтра у меня, вроде, день свободный. Принести тебе чего-нибудь?
- Курева купи, больше ничего не надо.
- Ладно, давайте, пацаны.
- Давай, Серёжа, беги к мамочке.
- Э! – крикнул вдогонку уже уходящему Мурашову Фёдоров. – Курить оставь!
Вернувшись, Мурашов отсыпал полпачки сигарет и, махнув рукой, быстро двинулся по направлению к больничной аллее.
Закурили. Наступила долгая пауза, которую нарушало только щебетание птиц и еле слышный шум проезжающих за больницей машин. Фёдоров ковырнул носком туфли мелкий гравий, насыпанный вокруг лавочки. Молчание становилось невыносимым.
- Как делишки? – заговорил первым Фёдоров.
Молчание. Бутусов нервно смял докуренный бычок и тут же закурил новую сигарету. У стены больничного корпуса озабоченно лизал яйца старый облезлый кот непонятной масти.
- Нет у меня никаких делишек. – Бутусов криво усмехнулся. – У меня сейчас одна мысль – подлечиться, выйти и убить.
Снова повисло тягостное молчание. Фёдоров, подняв несколько мелких камешков, задумчиво пересыпал их из руки в руку.
- Знаешь, Серёга, я сейчас чувствую в себе такую злобу, что мне даже самому становится страшно. Мне кажется, я могу разорвать каждого из них голыми руками.
Фёдоров швырнул камешки в облезлого кота, тот рванул с места и скрылся в узком подвальном окошке.
- Что мы делаем? О чём говорим? – Фёдоров помассировал пальцами уставшие глаза. – Я как-то, не так давно, дрался со своим старым другом, и у меня было дикое желание забить его наглухо, и я не знаю, что произошло бы, если бы нас не остановили. Откуда это, Витя? Ты говоришь, тебе самому страшно от своей злобы, и мне страшно. Что происходит? У меня в последнее время дёргается щека, когда я прихожу в ярость. Чё я так вызверился-то?
- Кончай, не гони. – Бутусов отмахнулся рукой. – Тебя, время от времени, пробивает на философию. Я знаю одно, я никого не собирался убивать, а меня, в натуре, чуть не убили. Так что, я должен сделать вид, что ничего не произошло? Мне обидно, понимаешь. За что меня калечили? За то, что я их друга раздел? Ну забрали бы у меня одежду, зачем мне башку разбивать?
Фёдоров улыбался, покачивая головой. Не было желания спорить, и, к тому же, не было смысла. Что спорить, если ты и сам такой же точно, ты и сам не способен на прощение. К чему все правильные слова, падающие в пустоту?
- Да, ты прав. Рви их на части, - сказал Фёдоров, улыбаясь. – Режь их, оторви им башку, только всё дело в том, я всё больше начинаю это понимать, в том, что как аукнется, так и откликнется. Будь готов к тому, что эта война никогда не окончится.
- Кончай, кончай, твою мать, кончай! – разозлился Бутусов. – Что ты мне тут проповедуешь? Чё ты, сука, праведника из себя корчишь?
- Чё?
- Чё, ****ь?
Некоторое время они смотрели друг на друга не отрываясь, казалось между ними вот-вот с треском проскочит электрический заряд. Фёдоров улыбнулся первым. Он легонько толкнул Бутусова в плечо.
- Ладно, остынь. Извини, если это выглядело, как нравоучение. Я уже и сам себя достал с такой хернёй в голове.
Фёдоров встал с лавочки потягиваясь. Солнце постепенно шло на закат. Заканчивался тёплый и ласковый майский день. Постепенно расходились по отделениям прогуливающиеся больные.
- Тоскливо мне, что-то на душе, - снова заговорил Фёдоров. – Не знаю, неспокойно, как-то.
Бутусов кивнул:
- Женись, Серёга, находи бабу с квартирой и женись. Будет своя семья, пойдут дети, только тогда и успокоишься.
- Я не хочу жениться на квартире.
- Не обязательно жениться. Просто поживи. Можно же одинокую вдовушку найти.
- Да, чё ты меня за овцу сватаешь. Не хочу я жениться ради спокойной жизни.
Бутусов усмехнулся. Вставая с лавочки, он накинул на плечи больничную пижаму.
- С тобой последнее время трудно разговаривать, Серёга. Ты сам не знаешь, чего хочешь. Пошли, мне на ужин пора.
Фёдоров вспомнил, что последний раз он ел часов в девять утра. Недовольно заурчал пустой желудок.
- Давай, Витя. Выздоравливай.
- А где ты сейчас обитаешь?
- Сегодня пока не знаю. Зайду сейчас к себе в отделение, посмотрю, кто там дежурит. Может, заночую.
- А, ну да, ты же тоже здесь, в областной больнице, лежал.
- Конечно. Больница – мой второй дом, а так как на данном этапе жизни первого нет, то и основной.
Они вместе подошли к крыльцу больничного корпуса. Попрощавшись, Бутусов скрылся за дверью. Фёдоров некоторое время стоял не двигаясь, докуривая последнюю сигарету. Взгляд его был направлен на полуобвалившийся, покрытый снизу мхом, балкон на третьем этаже. Корпуса старой областной больницы с годами всё больше ветшали и приходили в негодность. Неумолимое время медленно разрушало то, что когда-то построил человек. Ничто не вечно в этом мире. Фёдоров отбросил уже начавший тлеть фильтр. Он представил себе, как, обрушившись со страшным грохотом, падает старый больничный балкон, и вместе с ним летят вниз, вышедшие покурить или просто подышать свежим воздухом больные. Клубы поднятой пыли, корчащиеся среди бетонных обломков люди со сломанными конечностями и раздробленными лицами. Стон, крик и плач.
Голодный желудок снова заурчал, и Фёдоров остро почувствовал болезненный спазм. Пора было принимать решение, где искать ночёвку.
В гематологии, как всегда, было тихо и безлюдно. На посту медсестры, за столом, что-то записывая в журнал, в одиночестве сидела Света. Она писала, чуть склонив голову набок. Светлые волосы падали вьющимися локонами на плечи.
«Прямо классический тип сестры милосердия», - мелькнуло у Фёдорова в голове.
- Света, привет.
- О, привет. – Света лучезарно улыбнулась. – Давненько тебя не видно было. Ты что, ложиться будешь?
- Да нет, со здоровьем пока нормально. У меня, Света, другая проблема. Сегодня какой врач дежурит? Из нашего отделения?
- Нет, из гастро, а зачем тебе?
- Понимаешь, мне сегодня позарез нужно где-нибудь переночевать.
Света удивлённо окинула его недоверчивым взглядом.
- Ты же, вроде, в общежитии живёшь.
- Жил. Меня оттуда уже месяца три, как выгнали.
- Ну ты даёшь. – Её глаза стали круглыми от удивления. – А где ты живёшь?
Фёдоров усмехнулся, засовывая руки в карманы. В последнее время у него выработалась особая кривая ухмылка, сильно отдающая сарказмом.
Мимо медленно прошла, держась за стену, бледная худая женщина лет сорока в красивом домашнем халате с разбросанными по нему большими яркими цветами. Цветы слишком остро контрастировали с бледным измождённым лицом. Яркие краски по-клоунски глупо веселились на человеке, которого пожирает болезнь.
- Как тебе сказать, - провожая взглядом больную женщину, продолжил Фёдоров. – Пока я находил себе жильё, но сегодня у меня выдался неблагополучный день. Бывают в жизни такие полосы, когда тебя припирает к стенке, и ты вынужден идти на самый крайний вариант. – Фёдоров сделал паузу, глядя на Свету.
«Колись, Светик, вариантов много, но сейчас здесь самый удобный».
- Помоги мне. Придумай что-нибудь. Здесь в отделении всё зависит от тебя.
Света задумчиво потёрла переносицу.
- От меня, конечно, зависит далеко не всё, но я думаю, придумать что-нибудь можно. – Она несколько секунд помолчала, соображая, чем ей грозит находящийся в отделении посторонний человек. – В общем так, Фёдоров. Ты часиков до девяти побудь где-нибудь на лестнице, а когда дежурный врач сделает вечерний обход, я тебя позову и тогда скажу, где тебе можно будет лечь.
Фёдоров широко улыбнулся самой своей благодарной улыбкой. Сегодня жизнь продолжается, а завтра будет завтра.
- Я люблю тебя, Света. Ты мой самый лучший друг.
Она немножко более чем тепло посмотрела на него, уголки рта растянулись в ответной милой улыбке.
- Всё, иди на лестницу. Посторонним нельзя находиться в отделении.
- Кстати. – Уже на выходе Фёдоров обернулся. – Кто-нибудь из моих братьев по крови лежит сейчас?
- Симоненко Владик недавно поступил.
- Ну позови его пожалуйста, чтобы мне не скучно было там одному торчать.
Выйдя, Фёдоров не стал подниматься к чердаку, а устроился прямо на лестничной площадке около дверей, усевшись на исчёрканный зелёный подоконник. Минут через десять вышел Симоненко Владик. Их было два брата: Владик и Денис – оба болеющие гемофилией «Б». Симоненко Дениса, младшего, Фёдоров знал лет с тринадцати, ещё по детскому отделению. Они были ровесниками. А Владика он узнал позже, когда уже стал поступать во взрослое отделение. Владик был старше брата на три года. Они были очень похожи. Черноволосые, одного роста, оба смешно картавящие букву «р», два брата, болеющие одной и той же редкой болезнью. Бывает и такое.
- Привет, Фёдор. Давно тебя не видел.
- Привет. – Фёдоров пожал протянутую руку. – С чем лежишь?
- С коленом опять. Видишь?
Владик подтянул штанину спортивных брюк выше правого колена, показывая большую опухоль, кожа на ней натянулась и была неестественно гладкой на вид.
- Задолбало меня уже это колено, - продолжал Владик. – Терпения уже никакого нет. Каждый месяц опухает. С колёс не слажу, пачками жру, чтобы боль сбить.
- Ты поменьше таблетками увлекайся. Я эту химию вообще не признаю.
- А что делать, Фёдор? Боль по ночам такая, что хоть на стену лезь.
Фёдоров молча кивал головой. Он знал, что такое боль. Бывают моменты, когда кажется, что уже наступил предел терпения, хочется выть дурным голосом или отрезать себе конечность. В детстве плачешь, держась за больной сустав, находя облегчение в слезах, а когда подрастаешь, слёзы высыхают и нет облегчения, и спасают только водка и таблетки, кто к чему привык. Фёдоров знал гемофиликов, которые, как только боль становилась невыносимой, уходили в запой, не прекращая пить, пока не минует кризисный момент. Каждый боролся со своей болью как мог.
- У тебя курить есть? – спросил Фёдоров.
- Без фильтра только «Астра».
- Косячка забитого нет?
- Что? – не понял Владик.
- Шучу. Давай без фильтра.
Втянув вонючий дым, Фёдоров поперхнулся и закашлял. Глотку продрало до самого желудка. Внутри заурчал голодный зверь. Фёдоров подумал, что сейчас у него запросто можно прощупать позвоночник через живот.
- Владик, будь другом. – Фёдоров сделал ещё пару затяжек на голодный желудок. – Выручай. Живот к спине прилип. Жрать хочу, аж хохочу. Есть у тебя из хавки чё-нибудь?
Симоненко пожал плечами.
- У меня сейчас только пару яиц варёных осталось и огурец свежий. Не знаю, будешь ты это есть?
Фёдоров замер, глядя на него удивлённо-расширенными глазами.
- Чё ты сказал? – переспросил он. – Буду ли я это есть? – Он выпустил два больших кольца из белого дыма, сплюнул на пол. – Буду ли я это есть? – Фёдоров издал нервный смешок. – Я сейчас буду, как бобёр перила грызть, а ты спрашиваешь – буду ли я есть яйца и огурцы. Влад, друг, тащи всё, что есть и хлеба побольше, любого, можно даже чёрствого.
- А хлеба-то у меня и нет.
- Ну зайди на раздатку, там у них всегда остаётся. Да, чё я тебя учу? Ты и сам лучше меня всё знаешь. Давай, брат, сделай, а то я скоро с голодухи ласты заверну.
Симоненко ушёл. Фёдоров выкинул докуренную сигарету в открытую форточку. На улице быстро темнело. Внизу зажглись редкие фонари, освещая неровным светом узкие больничные аллеи. Где-то вдалеке истошно орал ошалевший майский кот. Что-то немного фантастическое было в панораме больничной территории, ожидающей ночь. Вид тёмных аллей и удлинённых теней подталкивал мозг к созданию загадочных потусторонних образов. Хрипло квакнула ворона, грохоча крыльями пролетел синий мотылёк. Игра звуков и теней. И ты в ней лишь второстепенный участник. Пассивный наблюдатель вечернего шороха.
Скрипнув, отворилась дверь из отделения, разогнав серых призраков по углам. Симоненко медленно прохромал к подоконнику, неся перед собой увесистый пакет.
- На, бродяга, помни мою доброту. Тут даже больше, чем ты ожидал.
Фёдоров, не говоря ни слова, стал раскладывать содержимое пакета здесь же, на подоконнике. Минут десять он жрал, не ел, а именно жрал. Симоненко, присев на вторую ступеньку и облокотившись спиной на перила, молча курил, с интересом наблюдая, как Фёдоров быстро расправляется с продуктами питания. Когда кроме нескольких кусков хлеба больше уже ничего не осталось, Фёдоров устало перевёл дух и довольный откинулся на стену.
- Ну ты и мечешь, - улыбаясь проговорил Симоненко. – Куда в тебя влезает? Вроде бы сам худой, а столько жратвы в один присест умял и не моргнул. У тебя, чё там, яма в желудке?
- Вот когда походишь весь день голодный, тогда и узнаешь, куда всё это влезает.
- Вредно это. Весь день не есть, а потом нажраться, как свинья. Так и язву можно заработать.
Фёдоров усмехнулся. Оставшийся хлеб он доедал уже не торопясь.
- Да чихал я на язву. Жизнь такая. Как верблюд, раз в неделю поешь и то хорошо.
Он закурил сигарету. Вечер изменил свои краски. Воистину правы те, кто утверждает, что нашим настроением правит желудок. Когда ты сыт, мир уже не кажется таким мрачным. Вместе с сытостью пришло хорошее настроение.
- Как я устал, Фёдор, ты себе не представляешь, - заговорил Симоненко. – Как мне надоела эта больница. Я последнее время поступаю сюда почти каждый месяц. Чуть где толкну колено, где оступлюсь, сразу опухает. Хана колену, Серёга. Сустав уже полностью деформировался, и чем дальше, тем хуже. Хромота мне пожизненно обеспечена…
Фёдоров курил, изредка кивая головой в такт словам, делая вид, что внимательно слушает. Кому какое дело до чужих болячек? Кому нужна чужая боль?
Симоненко говорил и говорил, жалуясь на боль, безденежье, плохую погоду. Слова сплетались с серым сигаретным дымом, образуя причудливую картину человеческой жизни, нарисованную на полотне вечернего прокуренного воздуха. Фразы и предложения выдавливались изо рта и, теряя знаки препинания, устремлялись друг за другом, вплетаясь в общий узор рассказа.
Дверь из отделения чуть приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянула Света.
- Фёдоров, ты здесь?
- Да, конечно.
- Пошли, только быстро.
- Всё, Владик, я тебя покидаю, - махнул он рукой Симоненко. – Пора баиньки устраиваться.
Света провела его по коридору налево и затем направо, в ванную комнату.
- Значит так, - с серьёзным выражением лица заговорила она. – Отсюда чтобы не высовывался. Туалет рядом, сходил – и обратно. Я тебя здесь оставляю под свою ответственность, если тебя кто-то из врачей увидит, мне головы не сносить. Понял?
- Света, всё нормально будет. Я сейчас спать лягу и до утра носа отсюда не высуну, а утром ты меня часиков в шесть разбудишь, и я отсюда тихонько свалю. Хорошо?
- Хорошо. Располагайся здесь на кушетке. Постель тебе сейчас Аня принесёт.
Фёдоров, прищурившись, с улыбкой глянул на неё.
- Аня, это кто?
- Это наша новая санитарка.
Света вышла. Фёдоров сбросил туфли и забрался с ногами на кушетку. За окном мягко закрашивала мир темнота. Он сидел, скрестив ноги и положив руки на колени. Взгляд был неподвижно направлен в никуда. Мыслей не было. Сколько он так просидел? Может, минут пять, а может, десять, а может быть, вечность. Кто знает.
Пискнув, отворилась дверь. Неся в руках постельное бельё, вошла девушка лет двадцати, изящной формы, с весело торчащей высокой грудью. На фоне соблазнительной фигуры слишком невыгодно смотрелось курносое лицо, густо усеянное веснушками.
- Привет.
- Здравствуй, Аня. Правильно я понял?
- Правильно. Держи постель.
Фёдоров, взяв бельё, кинул его на кушетку. Аня взялась за дверную ручку. В ванне с тихим стеклянным звуком плавно опускались на дно капельки воды.
- Аня, слушай, - Фёдоров скромно потупил глазки. – Ты сейчас сильно занята?
- А что?
- Да я хотел тебя попросить. Ты не можешь чайку сделать, если не сложно. В раздатке должен быть чай и заварка.
Аня улыбнулась, принимая игру.
- Я тут ещё не знаю, где что находится. Я только второй раз дежурю.
- А ты спроси у Светы, она тебе покажет.
- Хорошо. – Кокетливый полукивок головы. – Подожди. Я скоро вернусь.
«Я жду тебя, милая».
Фёдоров подвинул бельё в изголовье кушетки, к шкафу, и с наслаждением вытянулся на ней во весь рост. Его понемногу стала обволакивать тяжёлая дрёма. Оголённая, незащищённая плафоном одинокая лампочка под потолком била ярким солнцем в полуприкрытые глаза. Такая яркая звёздочка твоих снов. Он засыпал.
Что-то больно кольнуло в сердце. Фёдоров вздрогнул. Дремота испарилась. Дыхание сбилось на неровный загнанный ритм.
«Что, брат, кондрат бьёт?»
- Ну что ты, не заснул ещё? – Аня впорхнула, неся в одной руке зелёный чайник с пачкой заварки, а в другой – стаканы и сахар.
- Аня, ты золото.
- Что ты говоришь.
В чайнике была только что вскипячённая вода. Чай заварили прямо в стаканах. Фёдоров насыпал себе заварки четверть стакана.
- Ты что, чифирист? – спросила Аня.
- Это не чифир, это просто крепкий чай.
- Спать будешь плохо.
- Такая чудесная ночь. – Фёдоров подмигнул. – А ты говоришь – спать. Расскажи что-нибудь.
- Что тебе рассказать?
- Ну, кто ты, учишься или работаешь, где живёшь?
- Тебе это интересно?
Фёдоров сделал большой глоток. Горячая жидкость вулканической лавой обожгла горло.
«Горячо, сука, жжёт грудь и сердце».
- Мне всё интересно, что касается тебя.
Аня недоверчиво улыбаясь покачала головой.
- Да ладно тебе, я прям щас растаю.
Луна медленно проплывала по чёрному небу. Чай заварили ещё раз. Аня постепенно рассказала о том, что она учится в университете на химическом факультете. Она жила с родителями и маленьким полуторагодовалым сынишкой. Замужем так и не была. Подрабатывает по ночам санитаркой.
Фёдоров кивал, не говоря ни слова, только слушая. В углу комнаты быстро плёл рыбацкую сеть маленький злой паучок. В окно заглядывала луна. «Эта ночь на двоих. Ночь без сна».
26
Скорость жадно заглатывала километры пыльной дороги. За окном автомобиля проносились стоящие по стойке смирно деревья.
Фёдоров, откинувшись на заднем сиденье, отрешённо смотрел на бегущий пейзаж. Хотелось так ехать целую вечность. Ехать далеко-далеко туда, где «за закрытыми дверями верят и ждут».
- Шеф, сейчас развилка будет, у неё и тормозни, - подал голос Косоротов.
Фёдоров, стряхивая отрешённость, вернулся в реальный мир. Подъезжали к указателю «Пионерский лагерь «СПУТНИК».
«Москвич» остановился у поворота на развилку. Выходя, Косоротов небрежным движением сунул шофёру смятый червонец. Солнце, пыльно, пригоршнями швыряло жару на дорогу. Фёдоров проводил взглядом растворившуюся вдали машину.
- А точно там твоя Света будет? – обратился к нему Косоротов.
- Она не моя. Просто знакомая.
Фёдоров познакомился с ней через Королёва. Просто знакомая, пару раз зависали все вместе. Где-то в разговоре она и рассказала ему, что будет этим летом пионервожатой в лагере «СПУТНИК». Фёдоров даже не мог сказать, кем эта Света приходится Королёву, то ли родственница, то ли подруга его подруги. Впрочем, какая разница. Решение, заехать к ней в гости обрушилось на тяжёлую похмельную голову, как всегда, внезапно. Косоротов, так и не поняв до конца, о чём идёт речь, покорно согласился. Он согласился бы поехать и на Северный Полюс, лишь бы не попадаться на глаза разгневанной тёще и жене.
Достав пакет с коноплёй, Косоротов присел на корточки и, не торопясь стал забивать косяк. Фёдоров закрыл ладонями глаза, обхватывая боль в своей голове. Было очень плохо. Плохо ровно на столько, на сколько было хорошо этой ночью. Хотелось пить, как будто вот-вот сдохнешь, так сильно хотелось пить. Как бы в насмешку, смешиваясь с пылью, нещадно пекло ненавистное солнце.
- Слышь, - прохрипел Фёдоров, - может листья пожевать, а? В них хоть какая-то влага есть, может попустит? Сдохну щас, так пить хочу.
- Давай я тебе лучше в рот поссу, - усмехнувшись буркнул Косоротов.
Фёдоров легонько пнул его в спину.
- Тише, - зашипел Косоротов, - а то сейчас рассыплю.
Забив папиросу, он протянул её Фёдорову.
- На, взрывай.
- Не хочу я, - отмахнулся тот. – Меня сейчас рыгать потянет.
- Гонишь? Давай курнём. Сразу полегчает.
- Иди ты нахрен! – разозлился Фёдоров. – Дай хоть немного в себя прийти. Потом, в лагере курнём.
Косоротов, пожав плечами, сунул косяк в карман.
К лагерю, поворачивая с дороги, вела широкая, протоптанная сотнями ног, тропинка. Стремительно тянулись к солнцу возвышающиеся по бокам тополя. На территории лагеря было необычайно пустынно и тихо. Сиротливо скучали деревянные качели, пялили слепые глазницы пустые домики пионерских отрядов. Нигде не было слышно ни единого голоса. Косоротов с Фёдоровым прошли главную аллею до самого конца, к выкрашенному грязно-зелёной краской туалету. Где-то вдалеке негромко тявкнул охрипший пёс.
- А где пионеры? – недоумённо спросил Косоротов.
- Не знаю, - пожал плечами Фёдоров. – Нет, наверное, ещё. Сезон ещё не начался. Сейчас только начало июня, а первый поток где-то числа с десятого начинается.
Косоротов остановился, как вкопанный. От возмущения несколько долгих секунд он не мог выговорить ни слова. Недалеко за забором лагеря выдал длинную мелодичную трель соловей.
- Тогда, чё мы сюда приехали, Серый? – Косоротов озадаченно развёл руками. – Чё мы сюда приехали? Если нет пионеров, то и вожатых нет. Серёга, ты чё, гонишь?
- Это ты гонишь, - отмахнулся от него Фёдоров. – Персонал уже должен быть в лагере. Должен же кто-то готовиться к приезду пионеров. И Светка неделю назад говорила, что они уже уезжают в лагерь.
- Ну?
- Что ну?
- Ну, так где они все? Где персонал? Где твоя Светка?
Фёдоров задумчиво почесал переносицу.
«Где тут, блин, можно воды попить?»
- А хрен его знает. Пошли хоть на лавочке посидим, отдохнём.
- Во попали. – Косоротов на ходу снова вытащил косяк. – Ты как хочешь, а я курну, а то у меня без допинга мозги вообще не работают.
- А ну стой, тише.
Фёдоров схватил его за плечо, замирая. Что-то было. Что-то почудилось, или он услышал чей-то голос. Тишину нарушал только резкий писк неизвестной птицы. Несколько мгновений они стояли не двигаясь, чутко прислушиваясь к шелесту листвы. Слева, вдали, за густыми порослями кустов, отчётливо прозвучал девичий смех.
- Есть, - прошептал Фёдоров. – Бабы есть. Погнали.
Они двинулись напрямик, мимо детской спортивной площадки, через заросли кустов, мимо вкопанных в землю деревянных лавочек.
Девчонки сидели около раскрашенного под радугу корпуса номер девять в компании смешных, выстроганных из дерева, гномиков. Косоротов с Фёдоровым подходили к ним со спины, поэтому девчонки сосредоточенные на своей болтовне, услышали их, только когда они подошли совсем близко.
- Ой! – Испуганно дёрнувшись на звук треснувшей под ногой Фёдорова ветки, резко обернулась кучерявая блондинка. Она испуганно уставилась на непрошенных гостей.
- Чего вы, девочки? – широко заулыбался Фёдоров. – Не пугайтесь, мы не бандиты.
- Фу, откуда вы взялись? - проговорила блондинка.
Она всё так же настороженно не сводила с них глаз. Вторая, симпатичная брюнетка, молчала, с интересом наблюдая за ребятами.
- Привет, - сказал Косоротов.
Молчание. Шорох листвы в верхушках деревьев.
- Девочки, а где все люди? – нарушил паузу Фёдоров. – Где персонал? Почему в лагере никого нет?
- А кто вам конкретно нужен? – спросила большеглазая брюнетка. Сигарета, зажатая у неё между пальцами, уже почти наполовину истлела.
- Конкретно нам нужна Света. – В воздухе зависла пауза. – Она должна быть здесь пионервожатой.
- А как фамилия? – поинтересовалась блондинка.
- А вот фамилии, я и не знаю. – Фёдоров пожал плечами. – Ну, она маленькая такая. Лицо немного в веснушках. Голосок у неё тоненький. В педучилище учится.
- Мы все там учимся.
- Подожди. – Глазастая наморщила лобик. – Сафонова Светка, что ли?
- Наверное. Я фамилии её не знаю. Она моя хорошая знакомая. – Фёдоров удручённо вздохнул. – Говорила, приезжай в гости. Вот мы и приехали, а тут никого нет.
- Так она была здесь, просто на выходные все по домам разъехались.
- Вот, блин, облом, - сокрушённо махнул рукой Фёдоров.
Косоротов присел на лавочку рядом с девчонками. Глаза его были убиты в усмерть, по лицу блуждала отсутствующая улыбка.
- А вы, чё здесь остались? – спросил он.
- А, что дома делать? – ответила, затягиваясь сигаретным дымом, блондинка. – Здесь спокойнее.
- И не страшно?
- А будет страшно, мы сторожа позовём, - сказала она, улыбаясь. – Здесь сторож есть, с ружьём и с собакой.
- Чё ж мы его не видели?
- Спит наверное.
Фёдоров устало опустился на круглую голову одного из гномиков.
«Если сейчас не напьюсь, то тут и сдохну».
- Вода здесь есть где-нибудь, девочки? А то пить хочется, аж хреново мне.
- Вон за корпусом фонтанчик.
Фёдоров судорожно глотнул пересохшим горлом.
- Дай бог вам здоровья, красавицы. Спасибо, не дали умереть.
Пил Фёдоров долго и жадно. Казалось, по жилам с бешеной скоростью заструилась живая вода. Когда он оторвался от фонтанчика, у него было такое чувство, будто он опять находится в состоянии лёгкого опьянения. Деревья и трава вокруг приобрели свои естественные краски. Мир перестал казаться таким пыльным.
Фёдоров не спеша вернулся обратно к лавочке. Там уже вовсю шла оживлённая беседа.
- Серёга, - весело заорал Косоротов, - а зачем нам твоя Света? Вон девчонки не против, чтобы мы к ним в гости зашли. Кстати, это Люда, - показал он на глазастую брюнетку, - а это Оля. Нас я уже представил.
- А ты знаешь, что в гости с пустыми руками не ходят? – лукаво улыбаясь, спросила Оля.
- А, чё ты думаешь, что мы с пустыми руками?
- Потому что вижу. Бутылки у вас нет, пряников тоже.
- У нас есть кое-что получше, правда, Серёга? – Косоротов подмигнул Фёдорову. – У нас есть план, мистер Фикс?
- Нет, у нас есть драп, - в тон ему ответил Фёдоров.
Девочки непонимающе переглянулись между собой.
- Что-то нам вас не понять.
- Курить будете? Драп, конопля, истинный кайф. – Косоротов движением фокусника, уже в который раз, извлёк из кармана косяк. – Вот что у нас есть.
Девчонки некоторое время переглядывались между собой. По их блестящим глазам было видно, что они готовы на всё, лишь бы только не скучать в одиночестве.
- А что это у вас, правда конопля? – почему-то шёпотом спросила Оля. – Правда наркотик?
- А чё мне вас обманывать? Попробуйте, сами убедитесь.
- А я бы хотела попробовать. – В Олиных глазах горел жгучий интерес. – Я уже давно слышала, что коноплю курят. Хоть бы раз попробовать.
- Так за чем же дело стало? – спросил Фёдоров. – Сейчас пыхнем.
- Подожди, - тронула его за руку Люда. – Вы когда сюда шли, вас сторож не видел?
- Мы тебе говорим, не было никакого сторожа. Мы вообще думали, что здесь ни одной живой души нет.
- Пошли тогда к нам в комнату, а то, если увидит – выгонит.
Пионервожатые находились в небольшой боковой комнатушке с маленьким двустворчатым окном. Три кровати, стоящие буквой «П», занимали почти всю комнату. Оставался только проход перед дверью и между кроватями. Все три кровати были полностью застланы, задорно торчали белые треугольнички подушек. На тумбочке стоял маленький кассетный магнитофон. На небольшом подоконнике была разбросана косметика.
Косоротов прикурил папиросу с травой и пустил её по кругу. Оля попыталась глубоко затянуться и тут же зашлась в сильном кашле.
- Держи, держи дым в лёгких, а то обломаешься, - быстро проговорил Фёдоров.
- Ой, не могу, - чуть не плача, прокашляла она. – Фу, ох и гадость. Горло дерёт.
У Люды получилось лучше. Она осторожно набрала в лёгкие дым и держала его, пока её глаза не стали ещё больше.
- О, молодец, - легонько похлопал её по плечу Косоротов. – Сейчас зацепит.
Косяк выкурили быстро и Косоротов тут же начал забивать второй.
- Не гони, Вадик, - попытался остановить его Фёдоров. – Давай подождём чуть-чуть, а то убьёмся. Драп сильный, со второго косяка поумираем тут все.
- Нормально-нормально. Девки в первый раз курят, пусть сразу всё прочувствуют.
- А плохо нам не будет? – обеспокоено спросила Оля.
- Нам будет хорошо, как слонам, - засмеялся Фёдоров. – Анекдот про слона знаете?
Девчонки отрицательно замотали головами.
- Короче так, муха слону в хобот залетела, а через задницу вылетела. Слон стоит, прётся: «О, кайф. Муха, сделай ещё разок». Ну муха опять в хобот залетела, в задницу вылетела. Слон опять: «О, кайф. Муха, а ещё раз?» короче, муха в третий раз в хобот залетает. Слон быстренько хобот в задницу вставил: «О-о, вечный кайф».
Первая засмеялась Люда, потом её подхватила и Оля. Девчонки начали смеяться не останавливаясь. На глазах стали выступать слёзы.
- О, попёрло девочек. Ништяк драп.
Косоротов запустил второй косяк. Комната наполнилась ядовитым дымом. Реальность видоизменилась. Выросли тени. Мир наполнился тысячами шорохов. Фёдоров лёг на кровать и закрыл глаза. Голова стала легче, но что-то непонятное творилось с сердцем. Сердце лупило в грудную клетку так, будто хотело разорвать её совсем. В голове, в такт пульсу, билась кровь, и вместе с кровью дёргались обкуренные мозги.
Оля включила магнитофон. Зазвучал голос Минаева.
- Пошли танцевать! – крикнула она Люде.
Девчонки стали плавно двигаться под музыку. Фёдорову на какое-то мгновение показалось, что это всё происходит во сне. Эта комната, музыка, танцы. Как будто это уже когда-то было, когда-то снилось, и теперь этот сон повторяется, снова и снова.
Косоротов нырнул в тумбочку, доставая оттуда консервы.
- Жрать охота, девчонки. Давайте консервы сожрём.
- У нас открывашки нет, - танцуя, ответила Люда. На ней было лёгкое летнее платье, которое чуть взлетало при плавных движениях танца, открывая точёные загорелые ножки.
Фёдоров, глядя на соблазнительно двигающееся тело, внутренне облизнулся, затем стряхнул с себя наваждение сна.
- Нож есть? – спросил он.
- В тумбочке возьми.
Достав нож, Фёдоров вогнал его в консервную банку и плавно, по кругу, вскрыл её. Со стороны казалось будто нож разрезает картон.
- Ни фига себе, - восхищённо проговорила Оля. – Где ты так научился банки открывать?
- Жизнь всему научит, - ответил Фёдоров, так же вскрывая и вторую.
- Это он просто жрать хочет, девочки, - засмеялся Косоротов. – Он, когда сильно голодный, и носом их откроет.
- А вы вообще-то откуда, ребята? – Люда, перестав танцевать, с ногами взобралась на кровать и уселась рядом с Косоротовым. – Вы учитесь где-то или работаете?
Косоротов выхватывал из банки куски рыбы в томатном соусе и быстро отправлял их в рот.
- А хлеб есть? – спросил Фёдоров.
- Есть, конечно. – Оля тоже перестала танцевать. – Ой, что-то и я есть захотела.
Через минуту жевали уже все четверо. Всех жёстко пробило на хавчик. Еда была необычайно вкусной, хотелось есть много-много, пока хватит сил.
Незаметно быстро пролетело время. Если бы кто-то попытался спросить Фёдорова, чем они занимались в тот день, то он навряд ли получил бы вразумительный ответ. Обкуренная до одури память могла удержать в себе только обрывки каких-то действий, причудливую музыку танцев, жратвы, курева, игры в карты. Девчонки попались общительные и достаточно бесстрашные. В общей сложности, в тот день было выкурено почти полстакана конопли, и ещё оставалось на ночь несколько туго забитых Косоротовым косяков. Как-то само собой получилось, что пацаны остались с ночёвкой. Поздним вечером Фёдоров заварил чифир, для встряски. Глаза у всех были сонно-мёртвые, полуприкрытые глаза под кайфом. Лена обессилено лежала на коленях у Косоротова. Только неутомимая блондинка всё говорила, говорила, говорила…
- А где вы берёте коноплю? – Оля толкнула Фёдорова в бок. – Слышишь, покупаете где-то?
- Да, конечно. – Говорить было облом, хотелось молча пить горячий крепкий чай и смотреть на звёздное небо. – У цыганвы берём. Ложка – червонец.
- Кстати, ты так и не сказал кто вы. Где вы учитесь, или работаете?
Фёдоров закрыл глаза и прилёг на подушку.
- Я бомж, а он, - Фёдоров ткнул пальцем в сторону Косоротова, - потенциальный бомж.
- Что-то не похоже.
- Бомжи бывают разные.
Когда совсем стемнело, свет так и не включили, чтобы не привлекать внимание сторожа. Девчонки с Косоротовым вылезли через окошко прогуляться. Фёдоров молча, лёжа на кровати и глядя в окно, сам выкурил целый косяк. Это его убило окончательно. На тело обрушилась огромная непреодолимая усталость. Не хотелось даже пошевелиться, только бы лежать так целую вечность, не двигаясь.
Первая вернулась Оля. Она влезла в окно и легла рядом. Её руки стали ласково поглаживать Фёдорова, лишь слегка прикасаясь к нему, но не было такой силы в ту ночь, которая заставила бы его шевельнуться. Уже засыпая, Фёдоров сквозь приоткрытые глаза видел, как влезли в комнату Косоротов с Людой. Что-то шевелилось в темноте. Шорох голых тел. Горячие вздохи, вплетающиеся в скрип кровати.
Проснулся он, а скорее, очнулся, выпал из сна, когда уже слегка забрезжил рассвет. Он долго лежал, пытаясь понять, что его могло разбудить в такую рань. Комната мягко утопала в предутренних сумерках. Во рту было мерзко и сухо, на языке и на зубах, казалось, остался привкус травы. Фёдоров медленно повернул голову вправо. Сильно заныла затёкшая шея. В сером утреннем свете, сперва, было очень трудно разобрать очертания тел на кровати напротив. Прищурив глаза, Фёдоров напряг зрение и различил лежащие на скомканных простынях совершенно голые тела Косоротова и глазастой Люды. Косоротов негромко всхрапывал, слегка приоткрыв рот.
Фёдоров встал с кровати, разминая онемевшую шею. Очень сильно захотелось почистить зубы. Он нашёл на подоконнике зубную пасту, открыл створку окна и выпрыгнул на покрытую росой зелёную пружинистую траву. С ближайшего куста чухнул перепуганный воробей. Фёдоров подошёл к фонтанчику и, сделав водяную струю посильнее, подставил под неё опухшее после сна лицо. Вода приятно обожгла кожу. Мысли упорядочились и хотя бы на некоторое время обрели какую-то трезвость суждений. Фёдоров скинул рубашку, а затем, немного подумав, и брюки и полностью обмыл всё тело. Приятно заныли под ледяной водой суставы. Вода вливала в тело свою холодную чистоту. Выдавив зубную пасту прямо в рот, он стал усердно чистить зубы пальцем, пытаясь избавиться от привкуса конопли. Проснувшийся и отрезвевший, он как будто другими глазами посмотрел вокруг. Пахло свежим утренним лесом. Весело чирикали невидимые птицы. Фёдоров подобрал одежду и, как и был в трусах, побрёл к окошку. Внезапно он, даже не увидел, а скорее инстинктивно почувствовал слева какое-то движение. Фёдоров резко пригнулся и бесшумно скользнул в кусты. Огнём ободрал кожу попавшийся под локоть острый камень. Слева, по другую сторону аллеи, мимо ярко раскрашенных деревянных грибков, шёл человек в спортивном костюме. Рядом бежала маленькая вислоухая дворняжка.
«Сторож, по ходу», - мелькнуло в голове.
Подождав, когда человек удалится за деревья, Фёдоров, в три прыжка, добежал к закрытому окну и с разбегу юркнул в комнату. Там, как и прежде, все находились во власти мёртвого сна. Фёдоров снова, теперь уже гораздо внимательнее, посмотрел на спящую обнажённую Люду. Лёжа чуть на боку, рассыпав тёмные волосы по подушке, она просто притягивала к себе плавными линиями тела, влекла белеющей в утреннем полумраке грудью. Всю картину портили костлявые, торчащие в разные стороны, конечности Косоротова. Фёдоров посмотрел на третью кровать. На ней, укрывшись пододеяльником, спала Оля. Фёдоров медленно, как бы раздумывая, подошёл к ней вплотную. Пальцы её левой руки, лежащей поверх пододеяльника, нервно подёргивались во сне. Фёдоров присел рядышком на край кровати и слегка коснулся рукой её лица, потом едва погладил волосы. Так постепенно, не спеша, лаская лицо и волосы, он перешёл пониже и нырнул рукой под пододеяльник, нащупывая тёплую мягкую грудь. Оля недоумённо открыла сонные глаза. Несколько секунд она смотрела на Фёдорова ничего не понимающим спросонья взглядом, затем её руки неожиданно сильно притянули его к себе. Утреннее солнце показало свои первые бархатные лучики, пытаясь рассеять полумрак маленькой комнаты с голыми телами.
27
Сильный ветер надолго запутался в верхушках деревьев, казалось кто-то скачет вверху, трещит ветками и шуршит листвой. Нереально дикая свистопляска.
Со стороны леса к лагерю «СПУТНИК» подошли трое пацанов. Легко перемахнули старый забор. С неба сорвались первые тяжёлые капли, предвестники грозового дождя. Троица перешла на бег.
- Куда вы меня потянули в такую погоду? – ныл Карлсон. – Какого хрена я с вами поехал? Сидел бы сейчас где-нибудь на хате.
- Ты чё, дурак! – крикнул Косоротов. – Тут знаешь тёлки какие классные? Мы прошлый раз тут с таким кайфом отдохнули. Я тебе говорю, девки безотказные. Курево, порево, всё, что душе угодно.
- Тише, не ори, - остановил его Фёдоров. – Тут всё-таки сторож есть.
- Сейчас ещё и сторож поймает, нормально, да? – Карлсон тяжело вздохнул. – Нафига я с вами связался?
Карлсон был бывшим одногруппником Косоротова. Два дня назад, воюя в очереди за водкой, он, чисто случайно, нос к носу, столкнулся с Фёдоровым и Косоротовым. Эта случайность обошлась Карлсону в два дня беспробудных пьянок. Он недавно получил расчётные из центрального магазина игрушек, где полгода проработал грузчиком, так что был при деньгах. Узнав об этом, два друга вцепились в Карлсона мёртвой хваткой. В конце концов они уговорили его поехать вместе с ними в лагерь, к своим знакомым пионервожатым. Карлсон взял на оставшиеся деньги конопли и водки, и вечером они на попутке рванули загород.
Идя по тёмному лагерю под сильными порывами ветра с дождём, Карлсон кажется, первый раз за три дня почувствовал себя более-менее трезвым и сразу же начал жалеть о затеянной авантюре и пропитых впустую деньгах.
Наконец-то подошли к деревянному раскрашенному под радугу корпусу. В темноте краски потеряли свой цвет и имели вид сереющих полос на фоне каменной стены. Подойдя к боковому окошку комнаты вожатых, Фёдоров негромко постучал костяшками пальцев по стеклу. Никаких звуков, кроме шума ветра. Капли стали падать заметно гуще. Небо надвое расколола большая изломанная молния, а, через секунду, пушечным выстрелом громыхнула над головой пугающая темнота. Карлсон присел, испуганно втянув голову в плечи.
- Чё, ссышь, кишка?! – крикнул Фёдоров.
Косоротов прильнул лицом к стеклу, пытаясь разглядеть в тёмной комнате какие-нибудь очертания.
- Кажись, нет никого, - сказал он.
В полную силу лупанул грозовой летний дождь. Сверкнуло сразу несколько молний. Небо выдало канонаду из всех своих небесных пушек. Все моментально промокли до нитки.
- Блин, чё делать?! – заорал Карлсон. – Теперь нам жопа. До города уже хрен доберёшься.
Фёдоров подбежал к двери корпуса и подёргал её за ручку. Дверь была закрыта и держалась в лутке крепко, как влитая. Косоротов кулаком забарабанил в окно.
- Точно нет никого.
- Домой, наверное, уехали, - сказал Фёдоров.
Дождь стегал косыми жёсткими струями. Вокруг была почти осязаемая темнота, изредка разрываемая ослепительными вспышками молний.
- Чё делать будем?! – крикнул Косоротов.
Фёдоров отошёл от окна, внимательно изучая землю вокруг. В кромешной темноте почти ничего нельзя было различить. Фёдоров плюнул и, выматерившись, стянул с правой ноги туфель.
- Фёдор, ты чё, разуваешься что ли?! – удивлённо крикнул Карлсон.
Фёдоров подошёл к окну и, размахнувшись, с силой запустил в него туфель. Звон посыпавшегося стекла успешно глушил шум непрекращающегося дождя.
- Ты чё делаешь? – Карлсон испуганно завертел головой. – Ты чё делаешь? Ты чё делаешь?
Фёдоров, сняв второй туфель, посбивал им оставшиеся мелкие осколки и влез внутрь комнаты.
- Давайте быстрее залазьте! – крикнул он пацанам. – Хорош вам мокнуть!
Первым влез Косоротов, за ним сразу же Карлсон. Фёдоров одел туфли, затем сдёрнул с одной из кроватей байковое одеяло и навесил его на окно, зацепив за два торчащих в раме гвоздя. В комнате сгустился чёрный мрак.
- Спички у кого? – спросил Фёдоров.
- Слышишь, а если сторож разбитое окно заметит? – продолжал паниковать Карлсон. – Надо сматываться отсюда быстрее.
- Куда сматываться? Ночь на дворе. Не ссы, в такую погоду сторож и носа из хаты не высунет. Переждём грозу здесь, а к утру свалим. Так у кого спички?
- Спички-то у меня, - подал голос Косоротов, - только толку от них нет. Черкаш отсырел совсем.
Фёдоров стал шарить вокруг себя руками, пытаясь найти тумбочку.
- Здесь где-то свеча должна быть, и спички рядом с ней лежали.
- Есть! – крикнул Карлсон. – Около меня тумбочка, и свеча на ней.
Звякнула полетевшая на пол чашка. Косоротов с хрустом наступил на валяющийся, на полу здоровый осколок стекла. Фёдоров двинулся на голос Карлсона и больно стукнулся локтем о спинку кровати.
- О-о, блин, твою мать, Карлсон!
- А.
- Спички там, рядом со свечой поищи.
- А может свет включим? – предложил Косоротов.
- Не надо. Мы же не знаем, где сторож обитает. Вдруг из его сторожки это окно просматривается. Свет увидит и считай, приплыли. Ментов по телефону вызовет и повяжут нас, как грабителей.
- Нет тут спичек. – Карлсон чуть не сбросил на пол магнитофон. – Они с собой наверное забрали.
Фёдоров, наконец, тоже добрался до тумбочки. Он выдвинул верхний ящик и высыпал его содержимое на пол, затем стал шарить по полу руками, ощупывая различные предметы. Шарики, карандаши, какие-то кисточки, всякая ненужная дребедень.
- О, нашёл. – Радостный возглас Косоротова. – Они на подоконнике лежат, где мы залазили.
Чиркнула спичка, слабый огонёк выхватил из темноты мокрую физиономию со слипшимися на лбу волосами. Фёдоров поднёс к нему свечу. Комната осветилась жёлтым мерцающим пламенем.
- Ништяк, - довольно произнёс Косоротов.
- Это точно, - улыбнулся Фёдоров. – Карлсон, давай бутылку.
- Вы чё, пить собираетесь?
- А чё делать? Ночь длинная, до утра далеко, хоть согреемся чуть-чуть. Да, Вадюха?
Косоротов молча кивнул.
- Ой не нравится мне всё это. – Карлсон извлёк из необъятного кармана бутылку «Андроповской». – Ой не нравится.
- Нравится не нравится, спи моя красавица. – Фёдоров осмотрелся вокруг. – Ты зачем, кабан, чашку разбил? Из чего пить будем?
Косоротов, тем временем, изучал содержимое нижнего отделения тумбочки.
- Тут ещё кружка есть, - радостно провозгласил он. – И полбанки томатного сока. Живём, пацаны.
Бутылку распили очень быстро. Хотелось поскорее согреться и, хотя бы частично, избавиться от мерзкого ощущения сырости. Косоротов нашёл полотенце и, раздевшись до трусов, стал насухо вытираться. Затем он передал полотенце Карлсону. Фёдоров, скинув мокрую одежду, завернулся в простыню и с ногами взобрался на кровать.
- Закурить бы, - мечтательно произнёс он. – Что там у нас с куревом?
- Нормально, - ответил Косоротов. – Сигареты в целлофане. Драп тоже сухой, он в пакет упакован.
- Так давай, забивай.
- А куда его забивать? Папиросы полностью намокли.
- Какая хрен разница, в сигареты и забивай, фильтры только повытаскиваешь потом.
Карлсон включил магнитофон, поставил наугад первую попавшуюся кассету. Хрипло замурлыкали итальянцы.
- Вообще ништяк, - изрёк Косоротов.
- Да-а, - с насмешкой произнёс Карлсон, - кто-то баб обещал классных, а в итоге, что? Сидим, мокрые, при свече, как в подвале, ништяк.
- Кто ж знал-то. – Фёдоров театрально развёл руками. – Ничё, сейчас курнём и нагад тебе те бабы нужны. Пускай друг друга трахают, нам до них никакого дела нет.
Дунули по кругу первый косяк. Косоротов натужно закашлялся, сплёвывая длинную тягучую слюну на пол. С намокшего одеяла, висевшего на окне, уже лились в комнату струйки воды.
- Сумки намокнут, - сказал Карлсон, показывая под кровать.
Фёдоров, свесившись, заглянул под сетку кровати. Там стояло несколько полных сумок.
- Слышь, Вадёк, - толкнул он в плечо Косоротова.
Тот отмахнулся, продолжая плеваться вокруг себя.
- Что ты как верблюд? – возмутился Карлсон. – Соблюдай чистоту в салоне.
Косоротов начал смеяться. То ли от кашля, то ли от сырости, смех у него получался какой-то квакающий.
- Слышь, - снова толкнул его Фёдоров. – Кончай ржать, дело есть.
- Дела у прокурора, - смеясь сказал Косоротов, - а у нас делишки.
- Слышь, обломайся, я серьёзно говорю. – Фёдоров одел туфли и слез с кровати. – Давай баб нагреем. Смотри какие сумки стоят. Деньги будут.
- Давай. – Косоротов не раздумывал ни секунды. – А может тут ничего хорошего нет.
- Сейчас посмотрим. Карлсон, давай шмон наведём?
- Не-е. – Карлсон отрицательно замотал головой. – Я пас. Я вам мешать не буду, но я с этим связываться не хочу.
- Тогда из доли выпадаешь.
- Добро. Я с этого ничего не имею, но если что коснётся – меня с вами не было, вы тут вдвоём были.
- Замётано. – Фёдоров весело ему подмигнул. – Тебя тут нет.
Косоротов уже вытряхивал содержимое одной сумки на кровать.
Под ногами стала образовываться большая лужа. Дождь лил с неутихающей силой.
- На, забей пока пару косячков, - Фёдоров сунул Карлсону сигареты.
Футболки, рубашки, нижнее бельё. Косоротов перебрасывал всю эту мелочёвку на другую кровать.
- Панамки брать будем? – спросил он Фёдорова, поднимая розовый бюстгальтер.
- Пошёл ты.
Косоротов захохотал и снова закашлялся.
- Смотри дуба дашь, чахотка.
- Слышь, если мы так ночами под дождём лазить будем, все дуба врежем, от простуды.
- От хренуды, бля.
Фёдоров достал все сумки и стал по очереди выгребать из них вещи. Попался почти новый эластиковый костюм. Женская куртка «Аляска» маленького размера.
- Во, гонимые, летом «Аляску» припёрли.
- А, как мы это всё понесём? – разводя руками, спросил Косоротов.
- Ты чё, совсем поехал? – Фёдоров выразительно крутанул пальцем у виска. – А сумки на что?
- А. – Косоротов заулыбался. – В натуре, можно же и сумки с собой прихватить.
- Пацаны, - подал встревоженный голос Карлсон, - а бабы-то на вас сразу подумают. Вы же у них недавно совсем были.
- Ну и что? – посмотрел на него Косоротов. – Мы же им адресов своих не оставляли.
- А у меня и адреса нет, - засмеялся Фёдоров. – Город большой – пускай ищут.
В сторону отложили пару блузок, кроссовки, ручные женские часики. Фёдоров стал всё складывать в большую красную сумку с огромными белыми буквами «USSR». Косоротов кинул ему паспорт.
- Тут ксива чья-то, чувиха какая-то незнакомая.
«Санаева Ирина Викторовна», - прочитал Фёдоров. С фотографии смотрело худенькое, с красивыми глазами, лицо.
- А ничё тёлка, - сказал Фёдоров. – Жаль, что её в прошлый раз не было.
- Брать его будем? – спросил Косоротов, указывая на паспорт.
- Зачем он нужен? – Фёдоров швырнул паспорт в кучу белья. – Кому его сдашь?
Отложили ещё один шерстяной костюм. Косоротов выбрал несколько футболок.
- Магнитофон тоже забрать надо будет, - сказал Фёдоров.
- Может, одеяла свистнем? – предложил Косоротов.
Фёдоров прыснул от смеха в кулак:
- Ты ещё тумбочку прихвати и кровати в придачу.
- Ну чё, курнём ещё? – предложил Карлсон.
Видно было, что он нервничает больше всех. В его руках было сразу три косяка.
- Ни фига себе. – Фёдоров покачал головой. – По косяку каждому. Да мы тут убьёмся с такой дозы. Водка и конопля – это вообще вилы будут.
- Наоборот, встряхнёмся, - сказал Косоротов. – До самого утра будет переть.
На улице дождь понемногу пошёл на убыль. Ночная гроза постепенно исчерпала свои силы. Закурили все сразу. Вскоре от густого дыма начало щипать глаза. Добив косяк, Фёдоров вдруг почувствовал страшную усталость, хотелось завалиться на кровать, укрыться одеялом и не двигаться до самого утра.
Косоротов, хлюпая ногами по воде, стал ходить кругами.
- Ты чё мечешься? – спросил его Карлсон.
- Спать хочу, не могу, если двигаться не буду, то стоя усну.
- А давай поспим немного, - предложил Фёдоров.
- Вы чё, дураки? – занервничал Карлсон. – Вас сонных тут и повяжут.
- Ещё вся ночь впереди, - буркнул Косоротов. – Я больше не могу. – Он забрался в обуви на кровать, подвинул разбросанные вещи и, натянув одеяло до пояса, облегчённо вздохнул.
Фёдоров прыгнул на вторую кровать.
- Э, вы чё, вы чё, пацаны? – суетился Карлсон. – Кончайте. Я тоже сейчас усну.
- Ну так спи, кто тебе не даёт. – Фёдоров повернулся набок.
Карлсон постоял немного посреди комнаты, пнул ногой плавающие в воде трусики и, обречённо махнув рукой, тоже пошёл устраивать себе постель. Дождь тихонько нашёптывал колыбельную. С насквозь промокшего одеяла продолжала тонюсенькими струйками стекать вода. Пламя свечи слабо мерцало под тихий шелест дождя.
Первым очнулся Карлсон. Он лежал некоторое время не двигаясь, обводя сумрачную комнату глазами, пытаясь понять, где он находится. Когда до него дошло, что это за комната, Карлсон подпрыгнул на кровати, как ужаленный и метнулся к окну. Он резко отодвинул тяжёлое мокрое одеяло, выглядывая на улицу. В чистом голубом небе, поднимаясь выше верхушек деревьев, радостно светило солнце. Дождь кончился. Пестрела в глаза свежей зеленью умытая ночью трава.
- Ох, ё! – Карлсон подскочил к Фёдорову и резко сдёрнул с него покрывало. – Фёдор, вставай, быстрее. Вляпались, блин. Быстрее!
- Ты чё? – Не понимая спросонья, что от него хотят, Фёдоров уставился на Карлсона. – Ты чё бегаешь, как в жопу раненый?
- День на дворе. Сматываться надо. Нас сейчас повяжут тут.
Фёдоров быстро встал с кровати, что-то больно кольнуло в спину.
«Вот гад, не хватало ещё ревматизм получить по такой сырости».
Вдвоём они быстро растолкали Косоротова. Тот, очумело тряся головой, никак не мог понять, что от него хотят.
- Быстрее, мерин! – прикрикнул на него Фёдоров. – Время, время. Линять пора.
Быстро побросали в две сумки выбранные вещи. Косоротов запихнул туда же магнитофон, затем, немного подумав, сгрёб и кассеты.
- Всё, пошли, пошли, - торопил Фёдоров.
Первым из окна, быстро осмотревшись по сторонам, вылез Карлсон.
- Никого? – спросил его Фёдоров.
- Нормально, давай быстрее.
Выпрыгнув, Фёдоров принял у Косоротова по очереди две сумки. Косоротов, соскакивая, поскользнулся на мокрой траве и ткнулся в неё руками.
- А, с-сука!
- Ты чё? Давай вставай. Побежали.
Уже у самого забора Карлсон вдруг резко затормозил и присел за кустами. Рядом попадали Фёдоров с Косоротовым.
- Чё? – шёпотом спросил Косоротов.
Карлсон молча показал рукой. Метров четыреста от них, по правую сторону, находился вход на хозяйственный двор, туда сейчас заходило несколько человек. Женские голоса весело перекликались с мужским. Фёдоров напрягся, как зверь перед прыжком. Немного побаливало левое колено.
- Побежали, - прерывисто шепнул он. – Пока они сюда не смотрят.
Первым в сторону забора рванул Косоротов. На ходу перебрасывая сумку, почти одновременно с ней, перепрыгнул забор и он. За ним сиганул Карлсон и, развернувшись, поймал на бегу вторую сумку, которую ему кинул Фёдоров. Бешено стучало с похмелья сердце, срывалось с ритма дыхание. Фёдоров зацепился за доску ногой и чувствительно шмякнулся боком о землю. Приподнявшись, он посмотрел назад. Люди удалялись от них в противоположную сторону. Кряхтя, Фёдоров встал и отряхнул рукой воду с левой штанины, затем, хромая, побежал догонять Косоротова с Карлсоном.
Остановились передохнуть уже у самой дороги. Косоротов начал смеяться, за ним зашёлся в смехе Фёдоров.
- Чё вы ржёте? – Карлсон смотрел на них, как на дураков. – Если бы я не проснулся вовремя, вам бы не до смеха было.
- Да ладно тебе. – Фёдоров дружески хлопнул его по плечу. – Всё ведь нормально обошлось.
- Ну, вы совсем уже страх потеряли, пацаны, - не успокаивался Карлсон. – Комнату выставили, всё там побили, разбросали, буханули, курнули и там же спать завалились. Предел наглости.
Косоротов вышел на дорогу тормозить машину.
- В город едем, да? – спросил он Фёдорова.
- Ну конечно, а куда же ещё?
- Слышишь, Серёга, а куда вы вещи сдавать собираетесь? – поинтересовался Карлсон.
- Откуда я знаю? Знакомым рассуём по дешёвке.
- Я вам помочь могу.
- Да? – Фёдоров с недоверием глянул на Карлсона. – Ну, так помоги.
- Тут поблизости деревня есть, у меня там родственники живут, мы прямо сейчас можем к ним заехать. Там соседи сбегутся: у вас мигом всё разберут.
Фёдоров усмехнулся, почесал правой рукой затылок.
- Ну, а ты-то, чё с этого иметь будешь?
- «Аляску» отдадите мне? Я её своей бабе подарю.
- Нифига себе, ты фраерок, Карлсон. Шмотьё бабе даришь.
- А чё?
- Да нет, ничего. Вадим, ты слышал, чё Карлсон предлагает?!
Косоротов кивнул:
- Да пусть берёт, лишь бы остальное сдал.
- Короче, давай, - Фёдоров по привычке прищурил глаз, - пихни всё сразу, чё у нас есть и «Аляску» себе забирай.
- Идёт. Поехали.
Около Косоротова тормознула серая потрёпанная «Волга».
- Говори, куда едем! – крикнул он Карлсону.
Карлсон открыл переднюю дверцу.
- До Новостроевки подбросишь, брат? – обратился он к водителю. – Это перед самым городом будет.
- Садитесь.
Карлсон сунул руку в карман, пошарил там по старым дыркам и озабоченно повернулся к друзьям.
- О, а деньги-то я все потратил. Бабок ведь больше нет.
Косоротов с досадой хлопнул себя по лбу.
- Ну чё, едем, нет?! – крикнул водитель.
- Слышь, земляк. – Фёдоров склонился к машине. – Денег ни копейки, возьми часы, а?
Водителю было лет под сорок. Щетинисто торчали вверх коротко подстриженные волосы.
- Ладно, садитесь так. Я вас даром подброшу. Мне всё равно по пути.
До деревни добрались минут через тридцать. Карлсон уверенно повёл всех мимо частных домов.
- А чё за родственники у тебя тут? – спросил Фёдоров.
- Тётка с семьёй.
Дойдя до большого кирпичного дома с зелёными воротами, Карлсон толкнул ручку калитки и вошёл во двор, жестом приглашая всех за собой. Во дворе сильно воняло навозом. В небольшой, грубо сколоченной будке, то ли для смеха, то ли, как приложение к деревенскому быту, сидел маленький криволапый пёс с необычайно смешной глупой физиономией. Хрипло тявкнув, для формы, на непрошеных гостей пару раз, он вывалился из будки и приветливо завилял куцым хвостиком. Откуда-то издали доносилось глухое мычание коровы. Сипло кукарекнул невпопад петух. Деревня. Тишь да гладь. Не слышно автомобильного шума, нет вони заводских труб, не считая благоуханий навоза – размеренная, без лишней суеты, жизнь.
Карлсон, без стука отворив дверь, вошёл в дом. Пацаны остались ждать его на улице. Косоротов, присев на корточки, стал гладить и теребить смешного пса.
Вскоре Карлсон высунулся из-за двери и махнул рукой, приглашая всех внутрь. Они прошли в большой светлый зал со стоящим посередине круглым столом. Мебель была старая, но в хорошем состоянии, без царапин и вмятин. Везде царили чистота и порядок. Возле стола стояла невысокая полная женщина, лет сорока пяти. Высунув голову из-за её широкого бедра, задорно улыбалась Карлсону белобрысая курносая девочка.
- Ну, что там у вас? – спросила женщина. – Показывайте.
Косоротов с Фёдоровым молча переглянулись и посмотрели на Карлсона.
- Всё нормально, пацаны, выкладывайте всё на стол. – Карлсон быстрым движением смахнул со стола несколько старых газет. – Сначала тётя Зина всё посмотрит, а потом ещё людей позовём.
Ребята стали доставать из сумок вещи и раскладывать их на столе.
- О, а рубашка-то девчачья. – Тётя Зина взяла со стола сиреневую блузку с вышитыми по воротнику узорами. – Ты же говорил, что хлопцы свои вещи продают, чтобы проводы в армию себе сделать?
- Ну да. – Карлсон невинно смотрел ей прямо в глаза. – Конечно свои, а чьи же?
- Ну так рубашка-то девчачья, - не успокаивалась тётя Зина. – И костюмчик вон маленького размера. – Тётя Зина взяла со стола эластиковый спортивный костюм, придирчиво рассматривая его длину. – Юра, тут же вещи все женские. – Она вопросительно посмотрела на Карлсона. - Откуда вы это припёрли-то
- Что вы в самом деле, тёть Зин? – вмешался Фёдоров. – Это сестрёнка мне помогла. У родителей денег нет проводы нормальные сделать, вот и приходится самому крутиться.
- Охота ведь в армию уйти так, чтобы тебя помнили и ждали, - поддержал его Косоротов. – Спасибо Серёгиной сестре: мировая девка. Хоть деньгами не смогла нам помочь, так вещей дала. Продавайте, говорит, бабки будут.
Во дворе простужено на кого-то тявкнул смешной пёс. Белобрысая девочка, с затаившейся надеждой в глазах, рассматривала лежащий на краю стола магнитофон.
- Короче, тётя Зина, - обиженно заговорил Карлсон, - я к вам пацанов привёл, чтобы вам же, как лучше сделать. Они же всё по дешёвке отдают, им деньги срочно нужны, а вы тут начинаете: «Девчачьи, пацанячьи».
- Ну ладно, ладно, - примирительно улыбаясь, сказала тётя Зина. – Я же не против, ребята. Сестра так сестра, мне какая разница.
В зал протопал маленький хромой дед, лет шестидесяти. Несмотря на тёплый летний день, на нём была надета коричневая байковая рубашка.
- Чевой-то тут у тебя, Зина? – Дед с интересом глянул на раскиданные по столу вещи.
- А. – Тётя Зина махнула крепкой рукой. – Тебя, дядь Ваня, тут всё равно ничего не заинтересует. Тут всё молодёжное.
- А может, сумки деду нужны? – Косоротов пнул на середину комнаты обе сумки. – Смотрите, какие вместительные. По грибы будете ходить.
- А сумки чё, вы тоже продаёте? – быстро осведомилась тётя Зина.
- Всё продаём, чё нам теперь. – Фёдоров погнал по полной. – Нам государство всё равно всё казённое выдаст на два года.
- Мне, вообще-то, нужна большая сумка. – Тётя Зина осторожно взглянула на Фёдорова.
Белобрысая с любовью дотрагивалась до кассетника, поглаживая блестящие клавиши.
- Так берите, если нужна. – Фёдоров подхватил с пола сумку «USSR». – Вон какая здоровая, всё, что надо, поместится.
- А скока ж ты за неё запросишь?
- Да сколько не жалко.
Тётя Зина взяла сумку в руки, заглянула внутрь.
- Мама-а, - прошептала девочка, дёргая её за рукав халата, - давай магнитофон возьмём.
- Чево? Магнитофон? Ты что, дочка, он же дорогой, наверное.
- Не, не дорогой. – Косоротов вставил кассету и, включив магнитофон в сеть, нажал клавишу воспроизведения. – За полтинник забирайте, не торгуясь.
- Дорого, - покачала головой тётя Зина.
- Дорого? – изумился Фёдоров. – Он в магазине сто тридцать пять рубликов стоит, как с куста.
- Так в магазине же новый.
- А этот что, старый? Я его месяц назад покупал. Вы послушайте, как он орёт.
Фёдоров до отказа выкрутил ручку регулятора громкости. В доме взвился голос Аллы Пугачёвой. Белобрысая зачарованно хлопала круглыми глазами.
- За сорок давайте, ребята? – сказала тётя Зина.
- Да это же вообще даром получается, - возмутился Косоротов.
- Подожди, подожди. – Фёдоров остановил его, дёргая за руку. – Короче так, отдаём магнитофон, сумку и шесть кассет в придачу, всего за семьдесят рублей. Идёт?
Тётя Зина задумчиво почесала затылок:
- Магнитофон, сумку и шесть кассет?
- Да. По рукам?
- И часы. – Тётя Зина взяла со стола маленькие женские часики.
- Ну-у. – Фёдоров пожал плечами. – Ну, давайте ещё червонец, хотя бы за часы.
- Ты чего? – возмутился Косоротов. – У меня сердце кровью обливается. Девчонка моя, мне часы свои подогнала, а ты их за червонец сдаёшь. А она знаешь, как меня любит? Ждать меня будет два года.
- Слышь, ты, артист, не гони ,- Фёдоров толкнул его в плечо.- Тётя Зина, забирайте.
- А я эту куплю, - подал голос дед Иван, поднимая с пола вторую сумку.
- Да подожди ты, - отмахнулась от него тётя Зина. – Дай сначала я со своим разберусь.
- Эх, не умеем мы торговаться. – Косоротов обречённо махнул рукой.
- Зови соседей, тётя Зина, - подал голос Карлсон. – Пацанам надо сегодня всё продать.
Тётя Зина, вытащив из шкафа деньги, отсчитала восемьдесят рублей. В комнату пришлёпал откуда-то взъерошенный петух.
- Надька, - позвала тётя Зина белобрысую. – Иди соседей позови и по родственникам пробежись, может, тоже кому-то, что-то надо. Зови всех сюда.
Карлсон заблаговременно отложил «Аляску» в сторону. Фёдоров подмигнул Косоротову. Карман грели шелестящие червонцы.
Вечером, сидя в общежитии у Живачина в гостях, делили бабки. На столе стояли две пустые бутылки из-под водки и наполовину опустошённый трёхлитровик пива. Фёдоров, уже изрядно под хмельком, медленно пересчитывал деньги.
- Слышь, Вадёк. – Фёдоров отодвинул несколько купюр. – Это твои, сто десять. Пересчитай. Всё поровну.
Косоротов молча сгрёб со стола деньги и сунул их в карман, затем приложился к банке с пивом.
- Э, Лис, ты чё, в натуре, - ухмыляясь, заговорил Живачин. – А где моя доля?
- Вот твоя доля. – Фёдоров щёлкнул пальцем по пустой бутылке. – А ты мог бы и спасибо сказать за халявное пойло.
Живачин, уже не слушая, тянулся за банкой с пивом. В комнате было грязно и неуютно, воняло чем-то заплесневелым. Под столом стояла покрытая пылью кастрюля. Фёдоров отрешённо посмотрел на исцарапанную стену над столом. Рука машинально ощупывала в кармане смятые деньги…
Фёдоров встряхнул головой, пытаясь сбросить с себя опьянение, но тщетно. Спать. Было дикое желание спать. Очень, очень долго спать.
28
Фёдоров зубами сорвал офольгованную пробку с бутылки водки. Ветер, чуть шелестя, прошёлся по густым зарослям зелёных кустов. Весело булькнула в гранёные стаканы прозрачная жидкость. На стоящей в кустах мощной чугунной лавке сидели: Кириллов и Симоненко Денис, рядом, на лежащем шлакоблоке, примостился Фёдоров.
- Ну чё, пацаны, будьмо. – Фёдоров звякнул стаканом о бутылку.
- Я пить не буду, - сморщился Кириллов.
- А тебя никто и не заставляет.
Они вдвоём с Симоненко, почти одновременно, опрокинули в горло обжигающее питьё. На Фёдорова неожиданно накатила тошнота. Судорожно глотнув, он с трудом подавил бешеное желание рыгануть тут же в кусты. Сплюнул на землю длинную тягучую слюну.
- Ты чё побледнел? – спросил его Симоненко.
- Ничё, всё нормально, - отмахнулся Фёдоров.
Закусывали яблоками, большими, краснобокими, сочными яблоками. Фёдоров задумчиво поигрывал коробком спичек, перекатывая его в левой ладони.
- Ты чё, разбогател, Фёдор? – нарушил тишину Симоненко.
- С чего ты взял?
- А чё ж ты нас тут, просто так водкой поишь?
- А что, для того чтобы взять пузырь и выпить с друзьями, обязательно надо быть богатым?
- Нет.
- Конечно, нет. – Фёдоров вытряхнул из пачки «Bond» пару сигарет и протянул одну Симоненко. – Просто я шёл мимо больницы и подумал, что тут обязательно кто-нибудь из гемофиликов загорает, дай, думаю, зайду, выпью с пацанами. Тем более, бабки есть, время свободного – валом.
- А откуда у тебя деньги? – спросил Кириллов, быстро пережёвывая яблоко. – Ты же не работаешь нигде.
- Да какая разница, - отмахнулся Фёдоров. – Деньги – это такая штука, как мёд, вот он есть – и вот его нет.
Симоненко затянулся сигаретным дымом и медленно выпустил густое белое облако.
- «Bond» первый раз в жизни курю. Сколько он стоит? – спросил он у Фёдорова.
- Полтора рубля.
- Нифига себе. И ничего в нём особенного нет.
Фёдоров налил ещё по полстакана. Пить не было никакого желания.
«Какого чёрта? Кто тебя заставляет бухать?» - мелькнуло в голове.
- Может, ты тоже вмажешь? – спросил он Кириллова.
- Не-е. – Тот испуганно замотал головой. – Я, как выпью, так у меня сразу суставы опухать начинают.
- А ты чё, ещё и пил когда-то? – засмеялся Симоненко.
- Пару раз пробовал.
Услышав это, захохотал и Фёдоров. Разбрызгиваясь, плескалась в стакане водка. Проходящая по дорожке мимо кустов женщина в больничном халате удивлённо повернула голову в их сторону. Фёдоров смеялся неестественно громко. Он чувствовал, что смех ненормален, смех был нужен, чтобы подавить внутреннее напряжение, накопленное за последние дни. Выпили ещё по одной. Довольный Симоненко откинулся на лавочке, сыто жмурясь на солнце.
- Как там, у брата дела? – спросил его Фёдоров, имея в виду Владика.
- Нормально. Жениться собирается.
- Да ну. На ком?
- Работала здесь в гематологии одно время Жанна, санитаркой, чёрненькая такая.
Фёдоров напряг память, пытаясь вспомнить, о ком он говорит. В голове всплывало нечто безликое.
- Это грудастая такая, что ли?
Симоненко хихикнул:
- Ну да, грудь у неё ничего.
- А жить где будут?
- Пока у нас.
Фёдоров кивнул. Разлил оставшуюся водку по стаканам.
- Давай, Денис. За ваше скорейшее выздоровление.
Симоненко выпил, крякнул, занюхав рукавом, затем медленно перевёл дух.
- Фу-у, аж в животе запекло.
Фёдорова опять замутило. Не имея больше сил сдерживаться, он метнулся в кусты и натужно проблевался, ощущая спазмы выворачивающие до боли сжатые внутренности. Постояв некоторое время в согнутом положении, Фёдоров вытер набежавшие слёзы, высморкался и вернулся к лавке.
- Совсем хреново, да? – спросил его Симоненко.
- Бывало и хуже.
- Зачем надо так пить, чтобы тут же рвать, - недоумённо произнёс Кириллов.
Фёдоров молча закурил. Тошнота прошла. Приятно раскатилась по телу слабость. Ветер легонько шевелил светлые волосы.
- У тебя, как со здоровьем, руки-ноги не болят? – спросил Симоненко.
- Нормально. Нихера у меня не болит. Не чувствую я ничего.
- Как ты умудряешься? – пожал плечами Симоненко. – Так бухать, нигде не работать, лазить, где попало, и почти не болеть. На тебя смотришь – и в жизни не скажешь, что ты гемофилик.
Фёдоров улыбнулся. Сплюнул на землю, пытаясь попасть в большого рыжего муравья.
- Пьяного бог бережёт.
- До поры до времени, - буркнул Кириллов. – Вон Алик Иванов умер, тоже пил каждый день.
- Какой Алик? – Фёдоров плюнул ещё раз. Муравей глубоко завяз в слюне, отчаянно барахтая лапками.
- Ты чё, не помнишь его? Тоже болел гемофилией. Недавно, примерно месяц назад, побили его по пьянке. Он тут, в больнице, дня через три и скончался.
- Это тот, лет двадцать пять ему? – удивлённо спросил Фёдоров.
- Да, да, да, что-то отбили ему внутри. Так с кровати и не смог подняться.
- Вот это да. – Фёдоров нервно сжал пальцы. – Помню я его. Мы с ним пару раз лежали вместе.
- Да, Фёдор, такие дела, - грустно сказал Симоненко. – Я его тоже хорошо знал. Был человек – и нету.
Тяжело повисло молчание. Муравей наконец-то выбрался из слюны и быстрее бросился бежать от этого места. Кириллов снова захрустел яблочком.
- Может ещё бутылочку взять? – тихо сказал Фёдоров.
- Ты, чё погнал, что ли? - Симоненко мотнул головой. – Хочешь, чтобы меня пьяного в больнице заловили.
- Да не бойся ты. Дёрнем ещё по соточке и хватит. Помянем Алика.
- Не хочу. Я и так уже пьяный.
Фёдоров пожал плечами:
- Ну, как хочешь. Я хотел просто помянуть и всё.
- Не надо, мне хватит. Ты же меры не знаешь, Фёдор. Для тебя был бы только повод. Мы Алика помянем, потом Наташку, потом кого-нибудь ещё, а потом я с больной ногой и до палаты добраться не смогу.
Фёдоров машинально ковырялся спичкой в зубах. Что-то было не так. Сказанная фраза скользнула, чем-то ненормальным оцарапав слух.
- Чё-чё?
- Что?
- Чё-то ты там про поминки говорил.
- Я говорю, с тобой многих поминать можно, пока с ног не свалишься.
Фёдоров выплюнул спичку. Внутри нарастало ещё не осознанное беспокойство.
- Кого ты говорил поминать?
- Ты чё, доклепаться решил? – Симоненко раздражённо встал со скамейки. – Пошли в палату, Кирилл, обед скоро.
- Подожди, подожди. – Фёдоров схватил его за руку. – Какую ты Наташку упомянул?
- Подиеву Наташку. – Симоненко снова сел. – А ты чё, не знал? Она ещё в апреле умерла. Как раз ей восемнадцать лет исполнилось, и где-то через недельку она умерла.
- Ты же с ней, вроде бы, встречался, да? – спросил Кириллов.
- Тяжело умирала, - продолжал Симоненко. – Плакала, мучилась сильно. Всё время повторяла, что не хочется умирать.
Фёдоров молчал. Внутри начал нарастать жар, поднимающийся до самой макушки. Пальцы нервно мяли спичечный коробок.
Симоненко участливо положил руку ему на плечо:
- Не переживай, Серёга, она по любому умерла бы, у неё лейкоз крови был.
- А говорили анемия. – Он не узнал свой голос, внезапно ставший сухим и надтреснутым.
- Кто ж больному скажет, что у него рак.
- Ладно, пошли, - поднялся Кириллов, - а то, и правда, на обед опоздаем.
- Ну, давай, Фёдор. – Симоненко похлопал его по руке. – Не расстраивайся. Заходи почаще. В следующий раз всех помянем.
Фёдоров кивнул. Симоненко с Кирилловым пошли в отделение.
Сколько он просидел, тупо глядя на заплёванную землю? Кто знает. В горле намертво застрял горький комок, который невозможно было сглотнуть. Сильно щипало глаза. Захотелось плакать по-детски, навзрыд, глотая солёные слёзы. Внутри всё сгруппировалось в одну чёрную точку. Снова несколько раз сильно и быстро стукнуло сердце.
«Я даже не могу понять, любил ли я её? Не знаю. Почему ж так тяжело, блин, а? Почему выть-то так хочется?"
У него было ощущение, как будто кто-то включил паузу.
Фёдоров сидел, глядя в одну точку на земле, и медленно покачивался.
«Что ж такое-то? Неправильно всё это. Не так всё должно было быть».
Долгая-долгая пауза.
Он застонал, скорее даже заскулил, тихий такой жалобный скулёж. Пересохшее горло судорожно пыталось проглотить проклятый комок. Прошло очень много времени. Наверное, целая вечность. Постепенно перестали дрожать конечности. Появилась изнуряющая головная боль. Фёдоров встал, засунул руки в карманы брюк. Пальцы нащупали мятые бумажные деньги.
Надо было куда-то идти. Только он не мог понять куда. Вокруг всё было чужое: лица, проблемы. Фёдоров в который раз почувствовал, что вокруг него нет друзей, или это он не мог стать ничьим другом. От всего этого ещё сильнее начала болеть голова. Надо было срочно куда-то идти.
Он долго бродил по улицам города с отсутствующим лицом, засунув руки в карманы. Не было сил, не было желаний, только тупая потребность в каких либо действиях. Машинально Фёдоров встал в очередь в винно-водочный магазин. Кто-то толкнул его в бок, кто-то, что-то сказал; он никак не реагировал. Подойдя к прилавку, Фёдоров взял две бутылки водки и встал, не зная, что делать дальше.
- Слышь, давай, проходи, не мешай!
Его толкнули в спину. Выйдя из магазина, он сел на каменную ступеньку, поставив водку у ног. Припекало летнее солнце, на асфальте в пыли барахтались воробьи.
И всё так же сознание его замерло на паузе, которую словно забыли снять.
Время подошло к закрытию магазина. Водка, всё так же сиротливо, стояла у ног.
- Слышь, землячок. – Его тронул за руку неказистый мужичок лет тридцати. – Слышь, налей сто грамм похмелиться, а то трубы горят, мочи нет.
Фёдоров глянул на мужика. Мятый куцый пиджак, недельная щетина на морщинистом лице.
- Стакан найди.
- Стакан? А, это я мигом.
Мужичок исчез, чтобы через секунду появиться уже вдвоём с толстым помятым приятелем.
- Ну чё, пошли во дворик зайдём? – Мужичок суетливо бегал глазами по сторонам. – Это, Жорик, друган мой. Я, Петро, а тебя как звать?
Фёдоров пропустил вопрос мимо ушей.
- Давай стакан.
- На. – Толстый вытащил из кармана мутный гранёный стакан. – Ты чё, хочешь прямо здесь пить?
Фёдоров сорвал зубами пробку и перевернул бутылку в стакан. Руки снова дрожали мелкой противной дрожью. Наполнив стакан до краёв, он быстро, большими глотками выпил его до дна.
- Э, ты чё, кент? – толкнул его толстый. – Тебе хреново не будет, такими дозами пить?
- На, закуси хоть. – Петро протягивал кусок хлеба с колбасой.
Фёдоров взял хлеб и, передав бутылку толстому, начал медленно жевать. Горло и желудок нестерпимо палило огнём. Снова затошнило с прежней силой. Петро с Жориком быстро прикончили бутылку и, довольные, тоже закусывали чёрным хлебом. Фёдоров откупорил вторую поллитровку и снова налил себе полный стакан.
- Э, слышь, малой, ты чё, свалиться тут хочешь? – негромко сказал Петро.
- Не лезь ко мне.
Фёдоров выпил второй стакан и с трудом перевёл дыхание. По голове, как будто мощно шарахнули дубиной. Всё поплыло перед глазами, качаясь в каком-то прерывающемся ритме.
- Э, пацан, ты чё, отъехал уже?
Слова доносились откуда-то издалека.
«А чайки стонут и кричат на берегу…»
Фёдоров вытащил из кармана смятый червонец и сунул его толстому:
- На, ещё вмажешь.
С трудом, встав с каменной ступеньки, Фёдоров, шатаясь, пошёл прочь от магазина. Дальше мозг его был не в состоянии собрать в одно целое разбитую картину того вечера. Мимо проносились улицы, дома, деревья: всё в бешеном ритме пьяной истерии. Последним воспоминанием была набережная реки. Чугунные перила набережной. Бесконечные падения на зелёной траве.
Очнулся он, когда уже было совершенно темно. Только сверху от набережной падал рассеянный жёлтый свет от фонаря. Голова раскалывалась на части от нестерпимой боли. Откуда-то слева доносился тихий плеск речной воды. Фёдоров с трудом встал на ноги с травы, на которой он спал.
«Наверное, я через перила с набережной упал и по траве к реке скатился», - механически, без всяких эмоций, отметил он про себя и медленно побрёл к ступенькам лестницы, выходящей на мост.
Каждая косточка тела с болью отзывалась при ходьбе. Выйдя на мост, Фёдоров некоторое время смотрел через перила на тёмную тяжёлую воду реки.
Мир твой во мне или боль.
Тихий шёпот души.
Где ты, моя любовь?..
Фёдоров плюнул в воду. Плевок растворился в пустоте. Оттолкнувшись от перил, он медленно побрёл к трамвайной остановке.
Трамвай появился минут через десять. Фёдоров доехал на нём до вокзала.
На вокзале, зайдя в туалет, он, первый раз за сегодняшний день, посмотрел на себя в зеркало. Вид был ужасен. Перепачканные зелёной травой вперемешку с землёй брюки и рубашка ставили его в один ряд со спившимися вокзальными ханыгами. С осунувшегося лица дико смотрели глубоко запавшие, с серыми тенями, глаза.
«Нормально, да. Хорошо выглядишь, сука. Чтоб ты сдох, сука».
Фёдоров справил малую нужду, затем умылся и почистил одежду у рукомойника. Голова, казалось, стала болеть ещё сильнее. Побаливала левая кисть. После туалета, он направился к выходу из вокзала. Стоявший рядом с автоматическими камерами хранения милиционер пристально посмотрел ему вслед.
Перед вокзалом, в такое время было пусто. Фёдоров постоял не двигаясь, пытаясь справиться с головной болью, затем направился к двум парням, находившимся немного поодаль. Фёдоров знал их в лицо. У них всегда можно было купить водку в ночное время.
- Водка есть? – спросил он, подойдя к ним вплотную.
Высокий брюнет презрительно бросил на него быстрый взгляд.
- Ты чё, чувак, на теплотрассе спал?
- Водка есть? – повторил Фёдоров.
- Четвертак.
Фёдоров достал скомканные деньги и отсчитал двадцать пять рублей. В голове тупым резиновым молотком глухо билась боль.
«Голова моя машет ушами, как крыльями птица… Где я слышал эту фразу?»
Брюнет принёс бутылку «Столичной». Фёдоров, отдав деньги, взял водку и быстро направился к стоявшему через дорогу пятиэтажному дому. «Тук-тук», - стучало в висках. «Кто там – сто грамм». Зайдя в подъезд, он попытался зубами сорвать пробку. Как назло, у неё оторвался язычок. Зло выматерившись, Фёдоров посмотрел по сторонам, затем, нагнувшись, разбил горлышко бутылки о ступеньку. «У-ух», - содрогнулась голова. Казалось, от такой боли можно было стать дураком. Фёдоров, запрокинув голову, стал быстро пить водку из разбитой бутылочной горловины. Появился острый привкус крови. Выпить всю бутылку не хватило дыхания. Фёдоров поставил её на подоконник и замер, не дыша, силясь перебороть сильный приступ тошноты. С порезанной об стекло губы капнули две капельки крови, разбиваясь на цементном полу алыми звёздочками. Он устало опустился возле батареи. Ступени плясали перед глазами, как живые. Весь мир качался, угрожая вот-вот рухнуть. Фёдоров закрыл глаза. Сердце замирало, прыгая в бездонную яму. Вверх-вниз, вверх-вниз. Он вспомнил большие Наташины глаза. Почему-то, пока она была жива, он не задумывался о том, какие у неё огромные глаза. Какого хрена, какого хрена она умерла-то? Нахрена умирать с такими глазами? Кому же тогда жить?
Сознание на миг прояснилось. Фёдоров почувствовал, что вот-вот заснёт.
«Вставай, твою мать! Вставай! Вставай!»
С трудом разлепились веки глаз. Вокруг всё прыгало и искривлялось, как в каком-то абстрактном кошмаре. Обхватив рукой батарею, он рывком встал на ноги. Потолок искажённо колыхнулся грязной побелкой перед глазами. Фёдорова отшатнуло назад. Голова глухо ткнулась в окно. Оглушительно-звонким дождём посыпалось стекло на пол. Кое-как выровнявшись, он оторвался от подоконника и, слабо перебирая ногами, начал спускаться вниз по лестнице. На последних ступеньках его внезапно понесло. Цементный пол, встав на дыбы, больно ударил в лицо, разбивая в кровь нос. Фёдоров громко застонал, затем, отталкиваясь руками, попытался встать. Его сильно повело вперёд, и цемент снова врезал по лицу. Борьба продолжалась. С губы и из носа густыми каплями стекала кровь. Наконец, с третьей попытки, удалось встать. Пинком распахнув дверь, Фёдоров вывалился на улицу. Вокруг, в каком-то демоническом хороводе, кружились огромные чёрные деревья. Сделав три шага, он, шатаясь, стал заваливаться в сторону; потеряв равновесие, кувыркнулся через скамейку и ткнулся лицом в жёсткую проволочную траву.
Проснулся он оттого, что было трудно дышать. В рот и нос набились сухие комья земли, перемешанной с засохшей кровью. Фёдоров сел, медленно покачиваясь из стороны в сторону и яростно сплёвывая землю, попавшую в рот.
«Где я?»
Происходившее с ним казалось каким-то жутким нереальным сном. Фёдоров медленно ощупал лицо руками. Всё покрывала корка засохшей крови вперемешку с землёй.
«Неужели это я?»
Его стала бить дрожь. Холодный ночной воздух пронизывал тело до костей. Фёдоров встал и, пошатываясь, обошёл вокруг дома, пытаясь отыскать знакомые ориентиры. Через дорогу виднелся ярко освещённый вокзал. Фёдоров постоял некоторое время, прислонившись к кирпичной стене, затем быстро, дворами, направился к общежитию, которое находилось в нескольких сотнях метров отсюда. В ночном небе молчаливо висела огромная жёлтая луна. Фёдоров почти бежал по пустынным ночным дворам большого города, стараясь не высовываться на яркий свет фонарей, боясь попасться кому-нибудь на глаза. Непослушные ноги, то и дело, спотыкались, а ещё не освободившийся от воздействия алкоголя мозг отказывался воспринимать происходящее, как действительность.
Наконец-то он подошёл к общежитию. На первом этаже ярко горело окно вахтёра. Фёдоров обошёл здание с задней стороны, чтобы его не увидели с вахты и вышел к каменному крыльцу, с нависающим над ним метровым козырьком. Фёдоров чувствовал, что он на пределе своих сил. Срочно надо было где-нибудь укрыться. Тело трясло. Голова гудела, как пустой деревянный бочонок. Он, подпрыгнув, вцепился в каменный козырёк и, забросив на него ногу, кряхтя влез наверх. Сверху был густо насыпан щебень, вперемешку с битым стеклом. Фёдоров встал на четвереньки, затем поднялся на ноги. В какой-то момент его сильно качнуло в сторону, и некоторое время, балансируя на краю козырька, ему казалось, что он вот-вот полетит вниз на цементные ступеньки. Внизу было темно и холодно.
Фёдоров сумел устоять. Он отшатнулся от края козырька и намертво прилип к шершавой стене. Гулко гупая в грудную клетку, стучало сердце. Он медленно двинулся вдоль стены, от окна к окну, заглядывая в тёмные спящие комнаты. Внутри было тихо и спокойно. Никому не было дела до грязного окровавленного призрака, заглядывающего в глазницы тёмных окон. Фёдоров посмотрел на небо и на мгновение изумился тому, как густо усыпано яркими звёздами ночное небо. Крайняя от козырька комната была пуста. В рассеянном свете полной луны были отчётливо видны оголённые сетки кроватей. Фёдоров сильно толкнул рукой форточку. Вид нежилой комнаты полностью гармонировал с лунной ночью. Странными скелетами серели внутри металлические койки. Запертая изнутри форточка не поддавалась; держась за шершавые кирпичи, Фёдоров влез на подоконник и, выпрямившись, пнул её ногой. В пустую комнату, вместе с ночным воздухом, вихрем ворвались десятки лунных осколков, осыпавшиеся мягким шелестящим звоном. Фёдоров юркнул в узкий проём, не удержавшись на руках, рухнул на пол, усеянный битым стеклом. Плечо резанул острый, изломанный осколок луны. Встав на четвереньки, Фёдоров добрался до ближайшей кровати и без сил опустил измотанное тело на скрипнувшую металлическую сетку. Всё вокруг кружилось и покачивалось, потолок ушёл куда-то ввысь, образовывая чёрную пустоту. Фёдоров вглядывался в эту черноту и видел Наташино лицо. Приблизились губы. Грустные большие глаза, застывшие большие глаза.
«А я думал, больше тебя не увижу», - прошептал Фёдоров.
«Ну, вот, увидел. А хочешь, мы с тобой будем часто встречаться. Мы ведь любили друг друга, да?».
«Да, - Фёдоров облизал пересохшие губы. – Да. Я люблю тебя. Только я не говорил тебе об этом, не умею я в любви объясняться. Прости меня. Хреново мне. Зачем ты ушла? Всё было бы хорошо. Мы бы, в конце концов, всё равно бы с тобой сошлись и жили бы вместе. Не надо было умирать. Почему ты бросила меня?» Фёдоров заплакал без единого звука. Он умел плакать с каменным лицом, когда широко открыты глаза и на лице не искажается ни один мускул. По щекам просто текли слёзы.
«Перестань, - Наташа поцеловала его. – Я не бросила тебя. Я же рядом. Я с тобой».
Фёдоров обнял её худенькие колени, пряча в них лицо. Всё хорошо. Они снова вместе.
«Ты плохо выглядишь, - шепнула Наташа, гладя его по волосам. – Что с тобой?»
«Да не знаю я. Мне плохо. Мне одиноко. Не оставляй меня одного».
Фёдоров поднял голову, большие глаза были совсем рядом. Он протянул руку к её волосам, но провалился в пустоту. Он уже ничего не видел.
«Подожди!!!»
Фёдоров дёрнулся вперёд. Что-то захрипело в груди. Перевернулся потолок и он очутился на полу. Хрустнул, ломаясь, мизинец на левой руке. «Твою мать!!!»,- орал он в бешенстве в пустой комнате. «Чтоб я сдох, сука! Чтоб я сдох!»
Фёдоров, проснувшись, некоторое время лежал, не открывая глаз. В голове, изнутри, бушевала боль, грозясь разорвать её на части. Болело всё. Казалось, на теле нет ни одного живого места, которое бы не ныло. Но сильнее всего болела голова. С ней творилось что-то страшное. Хотелось биться головой о стену, пока не отключится сознание. Он не знал, сколько он времени пролежал не двигаясь, борясь с желанием закричать. Постепенно боль ушла глубже, давая возможность двигаться и думать. Фёдоров открыл глаза. Комната плыла в скучном полумраке раннего утра. Уныло серели голые обшарпанные стены. Он лежал прямо на полу, усыпанном окровавленными осколками стекла. Всё казалось продолжением одного, чересчур длинного, жуткого сна. Он сел, пытаясь справиться с накатившим головокружением. Вокруг всё было залито кровью.
«Это чё, всё из меня натекло?»
Конвульсией хлестнула по внутренностям тошнота. Дёрнувшись в сторону, он проблевался странной коричнево-зелёной массой. Стало немного легче. Сплюнув, Фёдоров встал. Всё поплыло перед глазами. Дрожали, подкашиваясь, ноги. Кое-как дохромав до кровати, он упал на голую сетку и замер, пытаясь справиться с новым приступом тошноты. В голове, сквозь боль, жужжали тысячи назойливых мух.
«Я, ****ь, схожу с ума».
Фёдоров глянул на пальцы левой руки. Мизинец был неестественно вывернут. Огромная опухоль вздулась до самой кисти. Желудок свела судорога. Нагнувшись, Фёдоров попытался блевануть. Ничего не получалось. В желудке ничего не было. Выдавилась небольшая лужица желчи. Он в изнеможении откинулся спиной на стену, глухо стукнувшись затылком.
«Я схожу с ума».
В голове жужжали и жужжали сотни мелких назойливых мух. Фёдоров сидел не шевелясь и складывал из этого жужжания слова.
Мир твой во мне или боль.
Тихий шёпот души.
Где ты, моя любовь?
Наверно уснула в тиши.
А я вот остался один,
Вроде и не страдал.
Мыслей своих господин.
Когда я тебя потерял?
Когда я, плывя во сне,
Снова тонул во лжи,
Ты тенью была на стене.
Куда ты исчезла, скажи?
Судорожно икнув, Фёдоров снова сложился пополам. Казалось, что скоро через рот, выворачиваясь наизнанку, вылезут все внутренности. С губ капала горькая желчь. Кое-как отдышавшись, он опять откинулся на стену. Боль в голове пульсировала частыми горячими толчками.
Смешались слёзы и кровь,
Осталась лишь только боль.
Когда мы увидимся вновь?
Надежду трахнула моль.
Что-то хрустит внутри,
Как будто на мозг наступил.
Я не хотел,.. я не знал,.. прости,
За то, что я рядом не был.
Фёдоров сидел не шевелясь, глядя на пол, усыпанный осколками стекла и понимал, что всё закончилось. Закончилась юность, как когда-то после смерти матери резко оборвалось детство.
«Пошло оно всё»,- подумал он без злости.- «Пошло оно всё к такой-то матери».
Утренние сумерки развеивались. Наступал новый день.
Эпилог.
Дождь лил с самого утра. Ёжились под частыми струями серые дома, тупо пялясь на улицу мокрыми окнами. По асфальту бежали грязные закручивающиеся потоки воды. Дождь уныло шелестел, не переставая ни на минуту.
Подняв воротник спортивной кофты, Фёдоров курил очередную сигарету, сидя на мокрой сломанной скамейке. Мимо, маленькими корабликами, разбрызгивая мутную воду, проезжали автомобили с зажжёнными фарами. Некоторые капли из-под колёс попадали на Фёдорова. Шипя, упал в лужу докуренный до основания бычок. Было зябко и сыро. Подходили новые люди, дожидались своего автобуса, и остановка снова пустела.
Фёдоров сдул повисшую на кончике носа блестящую капельку дождя. Достав сигарету, снова закурил. В луже, под ногами, плавало несколько окурков.
Сегодня утром он заходил в свой бывший дом к родителям. Сегодня, коротко и сухо, он рассказал, что нигде не учится, не живёт и не работает.
«Сергей, как же ты будешь жить?»
Не имело смысла врать. Слишком далеко он от них удалился. Слишком разные люди.
«Что же ты намереваешься делать дальше?»
Пусто вокруг. Пусто внутри. Не хочется ни с кем разговаривать. Он молчал. У НИХ дома не курят. Он так долго хотел курить.
«У тебя такое плохое здоровье, а ты себя так ведёшь».
Смешно. К чему все эти слова? Они падают в раструб большой жестяной трубы, грохоча перекатываются по ней и со свистом вылетают с другого конца, не оставляя и следа. Зачем?
Налетевший ветер швырнул в лицо горсть дождя. Фёдоров ладошкой прикрыл тлеющую сигарету. Глаза пристально вглядывались в серый город, накрытый тонкой пеленой непогоды. В этом городе он повзрослел. Пришла пора прощаться. Здесь прошла юность, пришла усталость.
«Пока, город».
В лужу упал очередной окурок. Шипя, почернел тлеющий огонёк. По лицу скатывались прозрачные капли дождя, как будто десятки холодных слезинок. Как будто.
На следующий день Фёдоров уехал на Украину. Уехал, чтобы назад уже не возвращаться. Бутусову вскоре скостили уголовный срок, и он ушёл в армию. Касаткин продолжал жить в общежитии, с женой и маленьким сыном. Агапин воровал, разъезжая по городам Сибири. Волохин сидел в зоне усиленного режима. Косоротов постепенно остепенился и вернулся к жене. Малинина Алиса познакомилась с местными жуликами, была изнасилована в групповую и, в итоге, бросив техникум, пошла работать. «Иных уж нет, а те далече». Наташа наблюдала за всей этой суетой со стороны. Пусть земля ей будет пухом.
- Я сегодня ночью увидела, как я умерла,
Но, как ни странно, всё это не основное.
Хуже то, что не вспомнить о том, как жила,
Помню кровь только, выкипевшую от зноя.
- Я смотрю пред собою и вижу стена,
Я пошёл напролом, думал выйти смогу.
Оказалось, дверей нет и нету окна,
И теперь вдоль стены постоянно бегу.
- Я не знаю, любила я или страдала,
Я больная лежала, а, может, летала.
Мне любовь золотые монетки давала,
А обыденность серая их забирала.
- Вижу я постоянно большие глаза.
Её вены в моих полупьяных руках.
Что-то главное так и не смог сказать.
Я не умер, я просто шатаюсь впотьмах
- Я сегодня опять умерла.
- Я живу, как в железных тисках.
- Я всё время чего-то ждала.
- Я не жду, я привык уже так.
История болезни
© Copyright: Серёжа Пахомов, 2012
Свидетельство о публикации №212042701635
Свидетельство о публикации №212042701635
Рецензии