Пошутил

Марина Дерило
Пошутил…
Пантюху Дятлова крепко обидели на работе. И кто бы, подумать?! Васька, по прозвищу Студент: он учился заочно в техникуме. Когда обедали, Студент рассказывал про аутотренинг: мол, можно усилием воли вызвать в себе покой, скрыть злость и раздражение и вообще управлять собой с помощью внушения, как хочешь. Пантюха пил из бутылки кефир и, дергая кадыком, хохотал над Васькой:
— Во-во, оно и видно, как ты в себе покой вызываешь, когда тещу видишь! По тебе за три дня знаешь, что к Ирине мать собирается!.. Тренинг... Хренота все это. А ты повторяешь ее, как дурак.
Васька оскорбился на «дурака» и куснул Пантюху за больное:
— Надо еще проверить, кто из нас дурнее. Что-то я не видел среди умных с такой вот башкой, как у тебя!..
Пантюха кинул в Студента бутылку, но не попал, и бутылка покатилась по земле, оставляя белую молочную дорожку.
Голова была у Пантюхи действительно редкой формы: как сильно вытянутое и немного сдавленное с боков яйцо. Острие яйца — макушка — утыкано жесткими, как щетина, редкими волосами. Уши прижаты к голове, и почти не заметны. И нос-то был у Пантюхи обыкновенный, слегка, правда, вздернутый, но это ничего, и глаза серые, как у многих людей, и рот обычный — все бы хорошо, кабы не голова... Форма ее с детства не давала Пантюхе Дятлову покоя. Любую обиду сносил, но только не слова, обращенные в адрес его головы: тут уж Пантюха не смотрел ни на возраст, ни на силу обидчика. В селе об этом знали, и редко кто задевал Дятлова. А тут Студент решился...
До конца работы Пантюха угрюмо молчал. Потом так же молча ушел переодеваться, сел на велосипед и поехал домой. Ехал и вез в себе обиду. Крутил педалями и тупо смотрел на серый, в выбоинах, асфальт. Потом асфальт кончился, и велосипед заскакал по булыжникам мостовой: кончилась городская черта, начались Излуки. Пантюха покрепче сжал челюсти, чтоб зубы не стучали друг о друга, наклонился к рулю, как велогонщик, и, расплескивая лужи, свернул в проулок к «Ямке». Когда-то давно в овраге у железнодорожного разъезда построили маленький магазинчик, который снабжал ОРС железной дороги — завозили туда хлеб, печенный в городской пекарне, дорогие вафли, белую муку и вино. Мужики проведывали магазин часто. Тут же рядом можно было и выпить, а потом неторопливо поговорить, сидя на траве. Уж не вспомнить, кто назвал «Ямку» «Ямкой», но вышло точно, и закрепилось это имя за магазином навсегда.
Пантюха прислонил велосипед к стене и поднялся на крыльцо. Дверь открывалась туго, со скрипом.
— Не можешь, что ли, петли смазать?! — Не здороваясь, бросил на прилавок пятерку: — Бутылку «Горлодера» и три шоколадки,
Продавщица Зинка Молодцова разговаривала с каким-то хлюстом в темных очках. Хлюст повернул голову и скользнул взглядом по Пантюхе сверху вниз. Зинка не шевельнулась, только лениво протянула:
— Ва-а-адик, ну, ты меня не слушаешь...
Хлюст наклонился к Молодцовой и что-то шепнул ей. Зинка заколыхалась от смеха и стала отдуваться, словно чайник на плите:
— Уф-ф, уф-ф... Ну, Ва-а-адик... Ой, не смеши...
— Мать твою за ногу! — Пантюха шваркнул кулаком о прилавок. — Оглохла, что ли?!
Зинка подплыла важно и неторопливо, неся впереди себя огромный бюст.
— Чего орешь-то?.. Горит?.. Щас зальешь, легче станет… Ишь, моду взяли — орать, — медленно говорила она, выискивая в тарелке мелочь для сдачи. — Ори на свою Антонину… Представляешь, Вадик, — она повернулась к хлюсту в черных очках. — Вот так каждый, если с кем полается, на мне зло срывает! Хоть бы было за что терпеть... На-на, пей, запейся!
Хлюст подошел к Пантюхе, снял очки, обнаружив под одним глазом свежий синяк, и внимательно посмотрел на Дятлова. Пантюха молча взял бутылку, отодвинул плечом хлюста и шагнул к двери:
— Сдачу себе оставь: все меньше за растрату сидеть будешь.
Вышел в тишине, но знал, что тишина эта вот-вот оборвется: до Зинки доходит быстро, тем более про растрату. Теперь, как минимум, месяца три в «Ямку» можно не заезжать, пусть успокоится. Пантюха начал немного отходить от обиды, нанесенной Студентом. Он даже попробовал что-то насвистывать, но частые лужи и слизкая грязь дороги требовали внимания, и Пантюха умолк.
Дома все были в сборе. Антонина собирала на стол. Вкусно пахло жареной картошкой, Лидка поливала постным маслом винегрет. Любашка резала хлеб. Пантюха мельком заглянул в кухню и прошел в комнату. Открыл комод, поднял белье и спрятал под него бутылку. Потом степенно вымыл руки, крякнул и довольно подумал, что вечер у него будет хороший.
— Нате вам, — небрежно выложил он шоколадки.
— Сподобился! Надо же! — насмешливо посмотрела на него Антонина. В кои-то веки подарок принес! А то, поди, забыл, когда последний раз чего нам покупал...
Пантюха молча проглотил обиду. Сделал вид, что полностью занят картошкой. Но Антонина не отставала:
— Чего молчишь-то? Где дак остановиться не можешь, болтаешь, а тут язык к … присох?! Забыл, говорю, когда нам подарок последний раз приносил?!
— Дак ведь я и денег не пропиваю, — мирно возразил жене Пантюха, вытирая хлебом сковороду. — Отдаю всё тебе же.
— Всё?! — фыркнула Антонина. — Где же «всё», если шоколадки покупаешь? На обед с собой из дома берешь, на автобусе не ездишь...
Пантюха нервно проглотил компот и, выплюнув косточку, сказал:
— Да-а, не зря тебя Изжогой-то зовут... И так не ладно, и эдак не хорошо. Изжога и есть. Даже что-то от сибирской язвы наблюдается!
Он вышел из кухни, провожаемый злым взглядом Антонины, Обычно Пантюха после ужина отдыхал, лежа на диване: почитает малость газету, потом дремлет до кино. Но сегодня отдохнуть ему Антонина не даст, и думать про диван нечего. Пантюха прокрался в комнату, быстро вытащил бутылку и незаметно выскользнул из дома.
...Дятловы первые в Излуках провели у себя электрический звонок. Это было предметом гордости Пантюхи: «Самих Громовых переплюнул!» Громовых Антонина всегда ставила Пантюхе в пример: «Вот как жить надо! Все есть в доме! Тамара Андреевна, небось, не ломит так, как я, — Василий жену холит, лелеет!.. Да и сам-от хозяин: дом справный, скотины полон двор — за всем углядит, все приберет. Не тебе, пустосуму, чета...
Правда, звонок доставлял немало хлопот: к девкам бегали многочисленные подружки и соседки, и каждая звонила до изнеможения, хотя днем дверь у Дятловых никогда не запиралась. Кнопка стала время от времени западать, а звонок был не музыкальный, как в городских квартирах, а такой пронзительно-трескучий, что слушать его долго было невозможно. Пантюха сам, без чьей-либо помощи, отрывался от дивана и кидался выкручивать электрические пробки. Потом шел выковыривать запавшую кнопку под издевательские реплики Антонины:
— Сделал звоночек — теперь радуйся! Люди-то жили сто лет, без него обходились — этот решил выпендриться! Зато гордости, как у петуха, во все щели прет: ишь ты, звонок провел!.. Хорошо-то как! Скоро житья не будет от его звона, хоть из дома беги! Дитятко ты наше, великовозрастное... Чем бы дитя не тешилось...
Пантюха старался не вскипеть от обиды, он сосредоточенно копался в звонке, потом, починив, упрямо водружал его на место, прикручивал шурупами и торжествующе улыбался, словно мстя Антонине: «Зуди-зуди, Изжога, я все равно по-своему сделаю»...
Видно, опять запала кнопка: звонок звенел, не переставая. Лидка выскочила в коридор: «Кто?» — и спустилась в крыльцо открывать дверь.
— Наверное, Галина с девками, — подумала вслух Антонина, Не ошиблась: первым, как всегда, проскочил в избу Спутник, дружелюбно крутя хвостом, метнулся к кошачьей черепяге и залакал, громко двигая банку носом.
— Вот ведь, прохвост, в щелочку пролезет! Это он сейчас через нижние ворота в курятнике проскочил, — сердито говорила, входя в кухню, Галина Батракова. За ней — обе дочери: Варька и Нинка.
— Лидка, ради бога, выверни ты пробки — этот звонок башку на части расколет! — Антонина обмахнула полотенцем табуретки. — Мы только-только чаю попили. Давай подогрею, еще раз почаевничаем. Тятя наш сегодня сподобился — по шоколадке принес. Поди-ко, завтра снег пойдет, эко событие...
— Да мы попили дома, — отказалась от чая Галина. — Посидим просто... У вас, видишь, тятя шоколадки носит, а наш тятя сегодня пришел — лыка не вяжет. А ты ведь знаешь, что если Батраков «хороший», то уж все кругом плохие. И еда — не еда, и только придирается...
Она вздохнула. Антонина сочувственно кивнула и сказала:
— Да уж не знаю, Галина, чего и слаще. Вон, наш-то почти и не пьет, а ведь толку-то от этого?! Толку-то — никакого!.. Как бревно: с работы пришел, пожрал да и завалился дрыхнуть. Никакая сила не поднимет!
Она подошла к буфету, нашла в ящике свечку, зажгла ее и поставила на стол.
— В потемках будем сидеть тоже благодаря нашему Пантелею Саввичу — кто просил звонок-от делать?.. Ох, дураково поле...
— Да чего ты на его все наговариваешь, Тоня? — заступилась за Пантюху Галина. — Твой  Пантелей все в дом несет, все для дома старается…
— Отстань, ради Христа! — зло фыркнула Антонина. — Другие мужики все переделают по дому, бабы ни о чем не беспокоятся! Да вон, у тебя Николай: третьего дня видала — поленницу сложил, все дрова переколол, огород поднял... А у нас... — махнула безнадежно рукой. — Я на работе у себя дрова выписала, с конюхом договорилась — привез на лошади, свалил в канаву. Теперь бы, по-хорошему, сразу эти дрова перепилить, переколоть, уложить в сарайку. Дак эдак ведь у порядочных хозяев делается! А я пока своему десять раз не напомнила — так и лежали в снегу дрова-то! Потом, со стонами да с кряхтеньем, выволокся на улицу, напилили чурбаков. Видала, поди: весь двор завален, пройти негде! Это с зимы лежат, и еще неизвестно, сколько пролежат. Вот. А ты говоришь: Пантелей Саввич... Ему бы поспать да поговорить ни о чем. Скоро диван провалит…
— Не знаю, Тоня... — задумчиво протянула Галина. — Может, и ничего мой Николай, да уж больно он пьет. Загул так загул — на неделю, не меньше. Вот сегодня начал гудеть — только, поди-ко, к среде отрезвеет. Разве это жизнь?! У тебя, вон, Дятлов, когда выпьет, песни поет или спит сразу, а нашего — не уложишь. Матюг на матюге, стыдоба перед людьми! В гости не выйдешь: дурак дураком делается, как поднесут!
Антонина засмеялась:
— Вот бы наших мужиков перемещать вместе: может, и ничего парнёк-то удался! Да еще бы маленько от Василия Громова добавить. Вот уж вышел бы мужик дак мужик, любо-дорого посмотреть.
В кухне было тихо. Девки вчетвером влезли на печь и теперь шептались там о чем-то своем, хихикали и шуршали луком, рассыпанным по широким полатям.
— Вы мне там лук не помните! — пригрозила Антонина. — И сами не навернитесь в потемках-то!
— Тетя Тоня, а мне охота луку с хлебом и солью, — Нинка свесила с печки голову с тощей косицей.
— Бесстыжая! — Галина сердито посмотрела на дочь. — Дома только из-за стола...
— Да перестань, Галина, — улыбнулась Антонина, отрезая крепкие ломти хлеба от буханки. — Сроду ведь так: у чужих все вкусней. Пускай ест, коли охота.
— Ага! — радостно схватила хлеб Нинка. — Как дядя Пантелей говорил: «Дают, дак бери, а бьют, дак беги!..» А соли?
— Соль там, на полатях, в мешке. Хлеба будет мало — скажете. Еще нарежу, — Антонина села к столу. — Разве дома такая еда есть? Хлеб, лук, да еще и соль... Никогда дома такого не будет!
На печи девчонки дружно хрустели луковицами.
— Вкуснятина! — громко сказала Нинка.
Галина только махнула рукой,
— Ты рассаду еще не брала? — спросила у нее Антонина. — У меня вчера бабка Мохова была, говорила, что новый сорт помидоров у нее. Мол, если кому нужно, продает.
— Да я не знаю, стоит ли с этими помидорами возиться. В прошлом году уж так я за ними ходила, так ухаживала — посохли! В позапрошлом году мошкара какая-то все съела... Такая здесь земля, что ничего не родится, прямо беда. — Галина помолчала, а потом добавила: — Ты скажи. Тоня, Моховой, что я у ней куплю рассады. Ладно?
Антонина сняла со свечи нагар и сказала:
— А я в этом году решила посадить девкам побольше гороха, бобов и клубники. Прямо отдельную гряду — пускай ухаживают сами, поливают, полют... Для помидоров, моркови, огурцов места хватит, пусть девчонки радуются.
— Ура! — заорали с печки Лидка с Любашкой, и Спутник, до этого безмятежно спавший под столом, вскочил и беспокойно навострил уши. — Будем варить клубничное варенье!..
…Около печной кухонной трубы было тепло и уютно. Пантюха сидел на старом дедовом полушубке, привалясь спиной к нагретым кирпичам, и неторопливо потягивал «Горлодер» прямо из бутылки. Вместе с этим дешевым вином в Пантюху входило спокойствие и умиротворенность. Далеко отступала обида, нанесенная Васькой Студентом. Пантюха уже почти простил Антонину. «Жалко бабу, — сочувственно думал он о жене. — Бьется, верно, как рыба об лед, вся в делах... Газет не читает. Кино иной раз вечером начнет смотреть — уснет сразу. От того, что дел много, характер у ней портится. Нервничает, ругается... Уж и название себе заработала — Изжога. Легко ли все так пережить? Нелегко». Пантюха отхлебнул глоток и отставил «огнетушитель». Редко когда посмеется нынче Антонина. А раньше? Он раньше ее без улыбки представить себе не мог, вот какая у него Тонька была. Шутки любила, смех, разыгрывала его часто...
Пантюха грустно качнул головой. Он сидел над кухней, и до него доносились обрывки разговора Антонины с Галиной, но он не вслушивался в смысл: мало ли о чем болтают бабы. «Вот если бы театр к нам чаще приезжал, я бы непременно водил Тоньку на все спектакли , — думал Пантюха, грея спину у печной трубы. — Платье-то финское зря, что ли, в сельмаге взяли? Сотню с гаком отвалили — шутка сказать! Но Тонька, конечно, хороша в нем, слов нету... Наденет на праздник — глаз не отвести: гладкая да ладная, как башня в Италии, которая падает и все упасть не может. А что толку-то? Кто эту красоту видит? Он, Пантюха, да Галина Батракова, если Антонина к ней зайдет посидеть. А вот если бы было куда в Излуках бабу вывести — ни одного вечера дома бы не сидели! Ну, летом ладно: огород, но уж зимой-то Пантюха непременно бы ходил с ней в театр. Чтоб все его Тонькой полюбовались!.. А в город уж больно далеко ездить, обратно ночью и не доберешься — автобусы допоздна не ходят. Или вот приехал бы в Излуки какой-нибудь артист, вроде Тарапуньки или Штепселя: порассказывал бы попредставлялся... Вот бы уж Антонина душу отвела, посмеялась…
Стало уже совсем темно: маленькое чердачное оконце едва вырисовывалось фиолетовым квадратом. Неслышно ступая, подошла тощая кошчонка, дружелюбно муркнула и потерлась о Пантюхины штаны. «Надо что-то придумать, — решил Пантюха. — Срочно! Жалко же бабу!» Он думал сосредоточенно и яростно, почесывая острие яйцевидной головы. Мысль сработала четко: надо разыграть! Весело, при свидетелях: пусть Батраковы увидят, как Дятлов любит свою жену. Пусть посмеется Антонина, и девки вместе с ней. У Лидки смех похож на Тонькин, только будто колокольчик чуть поменьше, а Любашка хохочет заливисто, словно скворец, который скворчиху обхаживает, — ну-ка, в три голоса зальются!..
«Ура! — донесся до Пантюхи радостный выкрик дочерей. — Будем варить клубничное варенье!» Пантюха ухмыльнулся и, уткнувшись в щель между кирпичами трубы и досками потолка, завыл громко:
— У-у-у-а-а-а-ы-ы-ы… — Выдохнув весь воздух, глубоко вдохнул и повторил еще раз, с переливами: — У-у-у-а-а-а-ы-ы-ы...
…В первое мгновение в кухне сделалось совсем тихо. Даже послышалось, как потрескивает у свечки фитилек и скребется за обоями мышонок. Но потом испуганные девчонки, как горох, посыпались с печки, визжа от страха. Любашка прижалась к матери: «Мама, это кто?»
— Что вы, как оглашенные? — Антонина, сама испуганная, но изо всех сил старавшаяся держаться спокойно, потрепала дочку по голове. — Это ветер в трубе воет.
— Ага, ветер... — недоверчиво протянула Нинка. — Я боюсь.
Галина, вначале тоже вздрогнувшая от неожиданного воя, пришла в себя быстро:
— Чего бояться-то? Сказала тебе тетя Тоня: ветер. Просто, видать, очень сильный порыв был, вот и получился в трубе такой звук.
Спокойный голос матери внушил Нинке уверенность, и она потянула за собой подружек:
— Полезли обратно!
— Давайте-давайте! — Антонина подтолкнула Любашку к печке. — Нечего во взрослые разговоры мешаться!
— А нам ведь все равно все слышно, — хмыкнула Варька, но первой послушно встала на приступок. За ней полезли и младшие. На некоторое время в кухне воцарилась тишина. Первой подала голос Нинка:
— Мама, а помнишь, бабушка рассказывала, как в войну к ней на чердак залез какой-то дядька, а ночью потом спустился в сени и съел у них всю картошку! Да еще потом перепугал бабушку до полусмерти!.. Помнишь?
— Не помню и помнить не хочу! — сердито ответила Галина. — Чего это тебе в голову всякая ересь лезет? Не можете о школе поговорить, что ли? Завтра, поди-ко, не выходной день...
— Просто так вспомнила, — обиделась Нинка. — Нельзя, что ли?! Может, и у тети Тони на вышке кто-нибудь сидит...
— Типун тебе на язык, Нинушка! — вскинулась Антонина, и пламя свечки испуганно заколыхалось от ее вскрика. — Не приведи господи!..
И снова в кухне воцарилось молчание. Потом Антонина, приглушив голос, сказала,обращаясь к Галине:
— Этта, с бабкой Ларисой говорила. Говорит, стала бояться по ночам. Все к шорохам прислушивается, к скрипу разному... Будто голоса начала различать. Надо бы сыну-то ее написать: может, заберет мать?
Проблема одиночества бабки Ларизы почему-то не тронула сейчас никого. Зато с печки живо откликнулась Варька:
— Ужас, наверно, ночью всякие голоса слышать... Я бы точно чокнулась! Аж мурашки по телу. Представляешь, Лидка? — повернулась она к подруге. — Лежишь так, спишь, и вдруг: у-у-у!..
— А-а-а! — подхватила Лидка, и они завозились на печи, норовя задеть в темноте младших сестренок. Столкнули в суматохе старый валенок, он упал с глухим стуком. И тут с вышки снова послышался душераздирающий вой.
Тут уж стало не по себе всем. Девки на печи притихли, потом Нинка прошептала: «Я боюсь!.. Мам, а как мы теперь домой пойдем?» Нинка опасалась не напрасно. Чтобы попасть на крыльцо, надо было пройти через холодные сени с множеством дверей: в уборную, в чуланку, вниз — в курятник — и на чердак, откуда сейчас неслись эти страшные непонятные звуки. Вместо ответа Галина сказала хозяйке:
— Тоня, у тебя ведь Пантелей дома — разбуди его, пусть слазит на вышку, проверит: может, верно, кто залез да балуется?
Антонина постучала в переборку между кухней и комнатой: обычно так Пантюху вызывали пить чай. Но тут никто не откликнулся, хотя стучала Антонина с ожесточением, а девчонки хором кричали: «Папка, иди сюда!» Зато на вышке что-то зашуршало, заходило и снова завыло диким голосом. Спутник суматошно залаял, прыгая передними лапами на печь.
— Пойдемте в комнату, — шепотом предложила Антонина и взяла свечку.
Сбившись в кучу, все рванулись за ней. Галина сняла с гвоздя клюку и шагнула за порог первой. Из кухни в комнату вели теплые сени, которые запирались на большой крюк. Лидка с Варькой, толкая и мешая друг другу, с трудом накинули крюк на толстую петлю. Потом облегченно вздохнули: хоть маленькая, но защита.
В комнате Пантюхи не оказалось. Даже подушки были не смяты.
— И когда это он успел усвистать? — испуганно удивилась Антонина, озираясь по сторонам и высвечивая на миг из темноты старый стул с круглой гнутой спинкой, кровать, покрытую одеялом, громоздкий шифоньер, похожий на поставленный на попа гроб. В зеркале, висящем над диваном, прыгал оранжевый язычок свечки, а по потолку носились косматые тени. Было жутко, Любашка вдруг заревела басом:
— Как же теперь наш папочка зайдет?! Мамка-а!..
— Ну, будем у окна сидеть и смотреть, — успокоила ее Галина. — Как твой папа во двор зайдет, мы ему крикнем в окно и постучим, чтоб нас спасал...
— Да кто его знает, когда он теперь придет, — волнуясь, сказала Антонина и уселась у окна. — Если к брату унесло, он может и за полночь явиться... Вот ведь окаянный! И надо было ему идти шляться... Сидел бы дома, вон на диване бы лежал! А теперь переживай за него! Как бы со стороны огорода не пошел, там мы его не увидим. Сунется еще через нижние ворота! А там дверь рядом с входом на вышку... Бандюга-то как бы не напал…
Любашка снова взвыла:
— Во-о-от, ты все папочку моего ругаешь, он и ушел из дома-а... А теперь как он зайдет, мой папочка, папуленька, миленький, хорошенький!..
Антонина стала виновато успокаивать ее:
— Да чего ты, Любка, орешь-то, как будто на поминках... Ничего ведь пока не случилось...
Хотя на дворе было еще довольно прохладно и приходилось подтапливать, кроме большой печи в кухне, круглую печку в комнате, Дятловы уже выставили зимние рамы: начисто мытые стекла отражали в своей черноте дрожащий огонек свечи и испуганные лица девчонок. В паз под подоконником слабо дышал весенний ветер. Галина решительно поднялась:
— Антонина, давай старый половик, да подлиннее.
Та озадаченно посмотрела на соседку:
— Где я сейчас его найду? В сенях где-то лежат старые тряпки. Дак ведь это выходить в сени надо...
— Тогда возьмем этот. — Галина потянула за край красную домотканую дорожку. — Сначала выпустим Спутника: пусть хоть собака полает, попугает бандюг. Потом меня спустите — за Николаем сбегаю.
Она подошла к окну, отвернула шпингалеты и раскрыла створки. Потом позвала собаку. Спутник подошел охотно, но, когда Галина начала садить его в широкую петлю из половика, яростно засопротивлялся и зарычал, ощерив белые клыки.
Варька первой поняла, что придумала мать, и бросилась ей помогать.
— Ну, Спутняжка, ну, собаченька, не вредничай... Не упрямься, пожалуйста, — шептала она, усаживая собаку на половик.
Наконец Спутника, дрожавшего всем телом и жалобно скулившего, опустили на землю. Тут он выскочил из половика, тщательно отряхнулся и сел под окном в раздумье. На чердаке в это время снова загрохотало, заухало и заскрипело. Но Спутник, вместо того чтобы бежать к чердачной лестнице и пугать бандитов, повернул к калитке и, скользнув под ней, исчез в темноте.
— Вот собака! — возмутилась Галина. — Трус, каких свет не видывал!.. Ну, ладно, теперь, видать, моя очередь спускаться. Идите, девки, помогать будете.
Она опять свернула половик в широкую петлю. Середину положила на подоконник, а концы велела крепко-накрепко держать всем вместе.
— Мам, может, я спущусь? — Варька неуверенно топталась у окна. — Ты еще у тети Тони половик порвешь... Вдруг мы тебя не удержим? Смотри, у них высоко ведь падать-то! А мы на физкультуре учились падать специально, чтоб не ушибаться... Давай лучше я, а?
— Ага, ты! — рассердилась Галина. — Там, может, один шаромыжник на вышке сидит, а другой — вон за углом! Шарнет чем попадя, и поминай как звали!..
— Сама дак лезешь! — возмутилась Варька. — Тебе, думаешь, не шарнет?!
— Может, и верно, Галина, не лезь, — нерешительно присоединилась Антонина. — Колюха подумает, чего долго вас нету, да и прикатит сам...
— Ну, конечно!.. Придет, а его тут в темноте и трахнут чем-нибудь! Может, тут банда целая — кто его знает, чего замыслили? Нет уж, с пустыми руками мужика не пущу! Пусть там хоть топор возьмет... — Галина просунула в окно голову. — А я им так просто не дамся! — Туловище протискивалось труднее. — Ежели со мной чего станет, ты, Антонина, за девками-то моими приглядывай...
В оконном проеме вырисовывался широкий зад. Галина, кряхтя, поднимала то одну, то другую ногу, не зная, как просунуть их на улицу. Будь это в какой другой день, наверное, все умерли бы со смеху, наблюдая такую картину. Но сейчас все были до того перепуганы, что никто даже не улыбнулся. Антонина сиплым от страха голосом сказала:
— Про худое-то не думай. Может, только один змеюка засел на вышке, без компании... — Галина перебирала ногами, как конь-тяжеловоз, а Антонина продолжала, глядя на юбку, упруго обтянувшую соседку: — Мы тебя аккуратно спустим, полегоньку... И знаешь чего, Галина, ежели Пантелея моего увидишь, ты его не подпусти тоже безоружного — пускай хоть молоток у Колюхи возьмет.
Галина с трудом выдернула из проема туловище:
— Неправильно полезла-то! Сперва ногами надо пройти...
Наконец села на половик, уцепилась ногами в стенки этой домотканой «петли», а Антонина с девками стали тихонько опускать ее на землю. Дом у Дятловых был справный, и окна глядели на мир свысока, гордо. Потому спускалась Галина долго, А едва дотянулась носками своих резиновых опорок до земли, как рванулась из половика к калитке стремительно, как будто пнул ее кто-то. Открыла отводок и бросилась бежать вдоль забора. Следом с вышки дятловского дома полетел торжествующий дикий вой.
…Колюха Батраков дремал перед телевизором. Накидушку с телевизора вместе с меховой желтой кошкой он скинул на пол. Его все раздражало. После работы, когда они собрались в мастерской и ждали «гонца» (за выпивкой мужики ездили по очереди) из «Ямки», завгару дяде Гоше вдруг припомнилась история, которая приключилась с Колюхой прошлым летом. Тот год был дождливым, и в Излуках прямо в центре разлилась огромная лужа неподалеку от сельпо. На скорую руку плотники сбили мостки, на том благоустройство кончилось. Оступались мужики по пьяному делу, черпали воду ботинком или сапогом, материли лужу и сельсовет — этим дело и кончалось.
А Колюха в этой луже тонул. Тонул всерьез. Набрался он тогда крепко, оступился, шагнул в лужу. Товарищам была потеха, дядя Гоша даже икал от удовольствия. Вот Колюха и решил это зрелище продолжить: тоже хохотал и пошел не к мосткам, а, наоборот, к центру лужи. Хвастнуть хотел перед друзьями... А там дно какое? — кочки, бутылки из ила торчат, вязко. Он споткнулся почти посреди лужи. Упал, и кепка, такая красивая — Галина в городе купила, — поплыла без него по этой вонючей грязи, светлым ворсом кверху. Мужики ржали и подбадривали его с мостков:
— Давай, Колюха, давай!.. Морская душа у мужика!.. Зачем тебе кепка?.. Правильно, туда ей и дорога?.. Мы тебе завтра бескозырку купим!..
Дядя Гоша чиркнул ногтем по горлу:
— Эх, едрит твою налево! После такого плавания для сугрева обязательно надо принять... Золотой ты человек, Колюха...
А Колюха по-настоящему тонул. Он стоял на четвереньках, животом уткнувшись в воду, и чувствовал, как руки и ноги быстро засасывает цепкая жижа, состоявшая из утиного помета, естественной грязи и отходов, выброшенных сельповскими бабами. Колюха из последних сил рвался из плена, но попытки проваливались одна за другой Тогда он начал звать на помощь:
— ...мать вашу... Дайте хоть руку, мужики!.. Засосет ведь, падла, меня...
Но его просьбы только веселили зрителей, которых собиралось на мостках все больше. Колюха, решив, что пришел его последний час, не сдерживаясь в выражениях, попрощался с белым светом, обложил вгустую товарищей и собрался уже отдать себя стихии, но тут вмешалась продавщица Сонька, выскочившая на гогот мужиков из сельпо:
— Да чего вы ржете-то, алкоголики?! Тонет ведь он! Счас пузыри пускать начнет!.. Берите, вон, ящики из-под бутылок да мостите к нему дорогу — пропадет мужик!..
В общем, спасли его. И кепку потом выловили. Но вспоминать об этом Колюха не любил. Сразу раздражался. Тут тоже стал сразу сам не свой, выпил выделенную ему долю без аппетита и пошел в растрепанных чувствах домой. Там его еще больше расстроила Галина: сварила грибной суп, а ему хотелось рыбного. Колюха мимоходом объяснил жене, кто она и какой у нее суп, та ответила довольно грубо, и Колюха вылил всю тарелку на половик и запретил вытирать.
Хотел было успокоить раздражение у телевизора, там Нинка смотрела сказку. Тогда он смахнул с телевизора накидушку и кошку, а потом выключил его совсем, Нинка заревела, Галина увела девок. «К Дятловым пошли», — сразу понял Колюха и начал домовничать. Пошел в кухню, пошарил по шкафу. Выпил сырое яйцо и бросил скорлупу в не впитавшийся еще суп на половике. Потом криво открыл банку со шпротами, съел одну. Нашел сметану, выпил ее прямо через край.
Раздражение стало проходить, Колюха пошел в комнату и включил телевизор. Два мужика обсуждали международную обстановку, Колюха вступил с ними в равный разговор, когда соглашаясь, а когда и категорически выступая против. Его голова то опускалась совсем низко, то снова он поднимал ее, трудно возвращаясь к теме.
...Галина заскочила в кухню так, словно за ней кто-то гнался, В коридоре что-то, зазвенев, упало: видно, задела, когда бежала.
Колюха поднял голову и внимательно посмотрел на жену.
— Коля! Скорее!.. — задыхаясь, заговорила она. — Кто-то то к Дятловым на вышку залез, так орет, что сердце холодеет. А Пантелей как назло куда-то ушёл… Может, бандит какой или несколько: замышляют чего-то...
Колюха решительно встал, отодвинув ногой стул.
— Под юбкой-то не мокро? — осведомился он деловито. — Поди-ко, всех вас понос прошиб?! А там, наверно, и нету никого...
— Ага, нету! — яростно накинулась на него Галина. — Может, уж поубивали всех, покуда ты тут кобенишься! Бери топор да пошли — там ведь девки наши!..
Она схватила из шкафа фонарик и кинулась в чулан: там был сложен инструмент. Вытащила топор, нашла молоток. Колюха не стал реагировать на «кобенишься», потому что тоже вдруг почувствовал тревогу. Взял топор и уверенно двинулся вперед, Галина шла сзади, но, когда вошли во двор Дятловых, она забежала вперед, схватила мужа за рукав и умоляюще попросила:
— Ты только, Коля, осторожнее... Кто его знает, ирода... Может, из тюрьмы сбежал: шарнет по голове...
— Кто шарнет? — возмутился Колюха. Робость жены придавала ему силы, и он смело взошел на крыльцо, поднялся в сени. Галина не осмелилась пойти дальше крылечка:
— Коля, бога ради, осторожнее!..
Из окна, почти целиком, наружу вылезла Нинка.
— О! Теперь мы им покажем! — радостно закричала она. — Эй, вы, дураки, бандиты! Убирайтесь, пока целы!..
… Пантюха был возбужден своей выдумкой. Он потирал руки от радости: «Вот уж посмеются они от души! Тонька тронется, наверное, от смеха! Давненько так не веселились…» Он довольно прошелся по чердаку, доски заскрипели, прогибаясь под ногами.
— У-у-у-а-а-а-ы-ы-ы! — вдохновенно провыл Пантюха.
Прислушался и повторил:
— У-у-у-а-а-а-ы-ы-ы!
— А ну, выходи! — услышал он снизу голос Николая Батракова. — Выходи добровольно, падла...
Пантюха затих на месте, застигнутый этой командой.
— Не хочешь, мать твою?.. — спросил Колюха громче. Видно, уже подошел к самой лестнице. — Ну, ничего, выйдешь, ты у меня, выйдешь! — пообещал он. — А вот живой выйдешь или нет, не знаю…
Снизу раздался стук: девки молотили в потолок чем-то деревянным, а Любашка радостно верещала:
— Там — шпион! Дядя Коля шпиона поймал! Шпион, вылезай, мы тебя ни капелечки не боимся!..
«Шпион? — скорбно усмехнулся Пантюха. — Родного отца шпионом обозвала!..»
Он двинулся было к лестнице. Николай, с руганью поднимавшийся на вышку, услышав шаги, вскинул топор:
— Зарублю, сука!..
— Коля... это... я... — робко сказал Пантюха и остановился в нерешительности.
— Кто?! — заорал от страха Николай, изо всей силы сжимая топор. — Говори, кто?! Ну, быстро! Говори!..
— Да это я... Пантелей...
Пантюха не осмелился идти дальше, ему стало страшно от одного голоса Николая: он и зарубить может в таком состоянии.
— Пантелей Дятлов...
— А чего ты на вышке сидишь? — все еще недоверчиво, но спокойнее спросил Батраков.
— Да вот... — Пантюха запнулся, не зная, поймет ли его Николай. — Решил баб попугать... Пошутил маленько...
— Чего? — переспросил сосед. — Пошутил, говоришь?..
И начал крыть Пантюху матом. Захохотал и стал спускаться с лестницы.
В сени, спотыкаясь в темноте, вышла Антонина. Она уже все поняла.
— Сию же минуту слезай, — страшным голосом сказала она. — Сию же минуту.
Пантюха представил себе их встречу и на ощупь двинулся к печной трубе: там лежал «огнетушитель» из-под бормотухи.
— Ты там, Изжога, не суетись, — бодро крикнул он Антонине. — Не слезу, пока не поклянешься, что не тронешь меня пальцем!
— Ах, ты, идолина несчастная! — понеслось снизу. — На все село ославил, образина яйцеголовая, прости господи! Пошутил! Да я об тебя клюку железную обломаю!..
— Живым не дамся! — сообщил Пантюха, прислоняясь спиной к трубе. — Можешь не надеяться.
— Да оставь ты его, Тоня, в покое, дурака, — сказала Галина. — Все равно ведь не слезет. Будешь по темноте шарить... Никуда не денется, завтра спустится. Главное, что все хорошо кончилось: оба наши мужика живы-здоровы...
Колюха зевнул и ухмыльнулся.
— Хороший концерт Пантелей устроил. Жалко, зрителей мало было... Ну ладно, хорошего помаленьку. Пора и честь знать. Пойдемте-ко, девки, домой: ночь на дворе...
Пантюха слышал, как Антонина запирала за ними, как негромко ругалась, поднимаясь в сени, как несколько раз хлопала дверью в коридор. «На крюк закладывает», — догадался Пантюха. Он почувствовал себя одиноким. Обида брала от того, что никто не понял его розыгрыша. «Изжога — она и есть Изжога, — горько всхлипнул Пантюха. — Наградил же бог женушкой! Вот Галина — та бы, конечно, поняла... А эта...»
Труба остывала быстрее печи, и Пантюха решил ни в коем случае не спать: «Иначе — замерзну! Вон еще каждую ночь заморозки обещают!» Он упрямо пялил глаза на ставшее совсем черным чердачное оконцег и с нетерпением ждал рассвета...
… — Иди в избу, дураково поле... — ласковый голос Антонины разбудил Пантюху. — Я девчонок уложила, тебе чайник на керосинке согрела: поди замерз уж здесь совсем?.. Иди в избу, шутник...