Злая, нехорошая. Дура

Утро воскресенья тогда хорошее, когда раннее. Чем раньше встанешь, тем дольше до понедельника. Первым делом надо посмотреть, не окотилась ли Мурка. Она уже неделю по дому тыкалась, забиралась в разные укромные уголки. Бабушка вытаскивала ее за шкирку то из шкафа, то из комода, ворчала: «Место ищет».
Машенька еще лежала с закрытыми глазами, а сама уже думала: сколько котят будет, каких? А тут – писк! Батюшки!
– Ах, окаянная! – послышалось восклицание бабушки. – В шкапу окотилась!
Машенька из постели выскочила, босыми ногами по студеному полу побежала котят смотреть. Двое! Махонькие! Прямо в ящике для белья! Шевелятся, пищат, Мурка вздрагивает, их лапой прикрывает да смотрит исподлобья вверх, мол, по добру уйдите. Нервничаю я!
А бабушка уже тут, с пустым помойным ведром и котят – прямо туда.
– У, зараза. Все белье перемазала!
Мурка на лапы тут же вскочила, шею вытянула, замяукала так жалобно, вроде страшно ей, непонятно: никогда плохого от бабушкиных рук не знала, а тут – чего ждать? Ослабшая, усталая, напуганная – прыг из шкафа и за хозяйкой: все обогнать пробует, да лапы по полу разъезжаются. «Мя! Мя!» – вроде спрашивает: зачем, куда? Машенька следом, ей тоже страшно:
– Бабушка, бабушка! Это же котёнки, они же живые!
– Ничего, не надо их нам. – ответила бабушка и понесла ведро вон из дома, видно, к помойной яме, да ловко замкнула за собой дверь из сеней. Маша в дверь плечом, а она не открывается! Догнать бы, отнять, спасти – да не выйти!
– Бабушка, ну пожалуйста, бабушка!
Кричала Машенька, налегала на дверь, била ногой, трясла за ручку, бабушку звала. Маленькие кулачки уже засаднило, саму ее от рыданий трясет.
Силы быстро кончились. Сползла по косяку вниз, коленками в колючий пыльный половик, прижалась щекой к холодной двери, и, всхлипывая, только гладила ее ладошками и шептала:
– Они же живые, бабушка – они живые же!
Отчаяние накрыло ее с головой, и само собой вырвалось:
– Ты злая, нехорошая! Дура!
От последнего слова дыхание ее перехватило. Слово это, выкатившись из самого сердца, застряло в горле, такое круглое и твердое, такое обидное. Машеньке стало страшно и жалко бабушку. Она зажала себе рот ручками. Нахлынула волна стыда и раскаяния. Не растаяло слово, но затерялось, растворилось в слезах и горечи. То ли полегчало, то ли силы последние отняло.
– Котёнки, котёнки, – всхлипывала она. – Котёнки…
Бабушка вернулась в дом через сарай, подошла к внучке и сердито и смущенно сказала, глядя в сторону:
– Еще народит. То и дело котится. Айда вон чай пить.
Глотая слезы, Машенька пошла за бабушкой. Чай пить совсем не хотелось, он был горячий и почему-то соленый. Девочка смотрела на бабушку совсем другими глазами.
– Какая же ты злая! – выкрикнула она, оттолкнув от себя кружку, и убежала в спальню.
Бабушка, видно, расстроилась, шумно вздыхая, ушла в свою комнату. Села за стол у окна и, глядя перед собой, стала то и дело разглаживать подрагивающими руками и без того ровно лежащую клеенку. Машенька же сидела на постели в своей комнате, также неподвижно глядя перед собой и тихонько поскуливая: «Котёночки».
Мурка беспокойно шарилась по дому. Пробегая каждый раз мимо Маши, она поднимала мордочку и вопросительно мяукала, отчего на сердце у девочки становилось тесно-тесно. Когда Мурка в очередной раз посмотрела на нее, девочка в сердцах отшвырнула кошку ногой:
– Нечего было рожать, не надо нам их! – и легла ничком на кровать.
За окошком продолжалось воскресенье. Маша не заметила, как уснула. Осеннее солнце, тусклое, повисло на липе в палисаднике, замерло, будто в ожидании, когда девочка проснется. Маша и правда проснулась, но не встала и даже не открыла глаз.
Бабушка крикнула из кухни:
– Иди погуляй, чать, скучно дома. За водой вон сходи!
Маша вяло поднялась, кое-как оделась, обула в сенях свои сапожки, натянула курточку и вышла во двор. За калиткой по дороге бегал соседский мальчик, дурачок Сережа.
– Эй, выходи давай!
Она поплелась к калитке и тут услышала жалобный писк. Тоненький, надрывный!
Котятки! Маша, забыв про Сережу, бросилась в огород. Спотыкаясь и увязая, она шла на этот писк. В самом углу, у забора, упала на колени и стала разгребать холодную жирную, перекопанную на зиму землю.
– Сейчас-сейчас, – шептала она. Слезы снова потекли по щекам. Она провела ладонью по лицу, оставив грязные разводы. – Сейчас-сейчас.
Пальцы окоченели, но уже нащупали горячую сырую шерсть. Два слепых котенка пищали что было сил.
Маша расстегнула курточку и засунула поближе к сердцу два комочка. Встав с трудом, на шатающихся ногах, огляделась: куда? Дома бабушка… Шумно вдыхая студеный воздух, она так и стояла у выкопанной ямки, все крепче прижимая спасенных котят. Слезы отчаяния снова хлынули из глаз, и Маша зарыдала уже во весь голос.
Хлопнула калитка, мама бросилась к ней, перепуганная громким плачем:
– Доченька!
Машенька прижалась к маме и, заикаясь, повторяла:
– Бабушка… Мурка… Котята…
Спустя час она, переодетая ко сну, уже дежурила рядом с Муркой, которая вылизывала своих детенышей.
Мама тронула ее за плечо: «Пора спать, завтра в школу».
Машенька подняла глаза на бабушку:
– А ты их не выбросишь, пока меня не будет?
– Нет, мой хороший, – сказала бабушка, не отрывая глаз от кошачьего семейства.
– Обещаешь? Честно-честно?
– Обещаю, – бабушка смахнула слезинку и протянула руку ко лбу, – вот те крест!
– Ну, смотри, – девочка вздохнула прерывисто, слезы все еще не отпускали ее. – Я буду спать, но я все чую.
Долго девочка не могла заснуть. В ней ворочалось что-то круглое, твердое, мешающее сну. Выбравшись из-под одеяла, она, шлепая босыми ногами по скрипучим половицам, зашла в бабушкину комнату. Подошла к постели, положила руку на плечо задремавшей бабушки. Та открыла глаза:
– Что, мой хороший?
Маша взяла бабушкину руку. Тихохонько поцеловала мягкую ладошку:
– Ты не дура.
И вернулась в постель. Сон почти мгновенно окутал ее…