Квестор и Рубикон

Он мерно покачивался взад-вперед в своем кресле-качалке, чтобы успокоить нервы. Впрочем, нервов у него сроду не водилось. Он знал за собой этот грех. Скорее, это покачивание напоминало Ему Нечто, никогда не выходящее из своего ритма, разве только тогда, когда забегало на чашечку турецкого кофе. Его рука, холеная и мягкая, как котенок, то и дело опускалась в блюдо со сливами и подносила их, одну за другой, к большому живому рту. В огромном рубине на указательном пальце отражалась фигура бедного слуги, хотя сам он был виден не больше, чем инфракрасное излучение. Он был сгорбленный и седой, а невидимым стал потому, что, сколько он себя помнил, ему всегда хотелось засунуть за щеку одну из этих слив (прямиком из райского сада). Но он не имел на это права так же, как не имел его на теплое место в кресле-качалке, и поэтому однажды просто размылся в воздухе. Он бы мог, конечно, разложиться на атомы, но ему запрещено было проявлять инициативу.
Долго еще придется стоять несчастному и не видеть перед собой ничего, кроме тарелки со сливами, потому что сливы эти не кончатся никогда.
Сидящий в кресле не слушает советов врача. Ему говорят, что нельзя есть на ночь или курить натощак, стоять весь день на сквозняке и маяться долго без движения, что надо беречь себя и время других, но у него есть всегда два слова, которыми он обрывает начавшийся разговор. Он не лезет за ними в карман, потому что карманы ему не нужны; эти слова всегда у всех на слуху: «Я – Бог».
– Скучно сегодня, как ты считаешь? – сказал Он, обращаясь к слуге со сливами.
– Не более, чем всегда…– начал тот, но его уже не слушали.
Он сладко потянулся, словно маленький ребенок после мирного сна и намотал на палец бороду.
Странно, – размышляя, – почему так скучно? – Он подумал о чем-то своем (Он единственный скрывал ото всех свои мысли, от Него – никто) и продолжил: «Друга бы сюда. У меня никогда не было настоящего друга. Ну, были, конечно, но все не те. Да и что там, друзья проходят и уходят, а враги накапливаются…».
Он забыл про старую кошку – своего верного приятеля. Кошка так долго гуляла сама по себе, что, в конце концов, ей было приятно приобрести даже такого хозяина, как Он. Но сейчас она куда-то исчезла: вероятно, у нее были дела поинтереснее, чем валяться на мягком ковре у его ног.
Он совсем загрустил. Снаружи шел дождь, и этот дождь нагонял тоску. Обычно он говорил в такие минуты: «Да прекратишься ли ты?» И дождь сразу же переставал лить. Но сегодня было лень шевелить языком. Думать сверх нормы тоже было лень, и глаза сами собой устало закрылись. Однако совершенно спокойно сидеть Он тоже не мог: Он постоянно был в курсе каких-то событий.
– Ах, ты… чтоб тебя… кончишь ты выть или нет? – говорил Он в полудреме старой обнищавшей вдове, у которой прохудилась крыша и дети сидели голодными по углам. Через какие-нибудь секунды он забывал о ней и думал уже о другом.
–  Что, Иван Иваныч, решаешь, не свернуть ли тебе на ту дорогу? Не надо, дорогой, там вчера забыли посыпать песком лед, а ночью выпал снег, и ты обязательно поскользнешься. После будет больница: заработаешь сотрясение мозга. Да куда же ты, дурачок!
Он повернулся в кресле набок, причмокнув при этом губами, и натянув до ушей клетчатый плед.
– Джим, старик, не верь ты этому амикошону. Он и твой дом продаст, и деньги пропьет, и тебя еще засадит. Эх, не видать тебе свободы, как своих ушей.
– Не грусти, Маришка. Твой Родион сейчас в чистилище. Вона очередь какая. Но завтра его точно определят, будь спокойна.
Ему не суждено было сегодня заснуть. Откуда-то из-за туманной завесы вынырнул проворный, шустрый еврейчик и в мгновение ока уселся на стул перед Господином.
– Чего тебе? – прохрипел Господь, даже не утруждая себя поворотом головы.
– Дела, дела… и сказочку принес, – скороговоркой выпалил еврейчик.
– Моисей! – Загремел Владыка, со скрипом садясь в привычное его телу положение. – Ох, как ты мне надоел! – Он кашлянул в кулак и вдруг замолчал.
– Дела терпят,– тихо проговорил Он через пару минут. – Знай, если бы я не хотел, чтобы они меня ждали – я бы приделал им ноги…
– Делам? – спросил Моисей, сдерживая зверский смешок.
Господь вновь повернул голову к окну и задумчиво протянул.
– Алексашка Македонский опять идет войной на Наполеона? Вот скажи мне…и чего им друг от друга надо? А Клеопатра, гляди-ка, Ленину глазки строит! Нет, нет, ты погляди!
Он расхохотался и хлопнул в ладоши.
– Да, это только я мог придумать такую мешанину! – придя в себя и загадочно улыбаясь, говорил Он. Попутно Он глядел на себя в зеркало.
«Вот свинья» – хотелось подумать Моисею, но, прикинув последствия, он счел за благо воздержаться. Вслух же заметил
– Такое бывает только на этом свете!
– Ага, – Бог кивнул и встал с кресла. Он уже целиком был поглощен своей особой, отраженной в зеркале.
– Очаровашка…– Он вертелся, рассматривая себя со всех сторон. Взгляд его был таким пристальным, что, казалось, он видит даже свои внутренности.
– Кхм… – Моисей прочистил горло и монотонно начал: «И взял Господь Бог человека и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хра…
– Что?!! Опять эта ерунда?!! – Владыка оторвался от зеркала, и еврейчик весь покрылся испариной от его взгляда.
– Я же велел уничтожить эту книгу!
Моисей судорожно сглотнул.
– Простите, но в прошлый раз я читал ее Вам на ночь. Это прекрасное снотворное. Чего Вы раскричались?
Бог вздохнул, глаза Его помутнели от избытка чувств.
– Они не поняли меня. Эти монахи. Все люди думают, будто эту вот ересь я диктовал святым в их откровении.
На самом деле это была чистая правда. Только теперь, много веков спустя, Ему стало стыдно. Стыдно ему было своего непродуманного решения.
– Ничего, – пробормотал Он. – Когда придет Конец Света, я выйду сухеньким из воды! Кто докажет, что это Я создал человека? Эту гнусную тварь? Величайшая из моих ошибок.
Моисей, слушавший Его с большим вниманием, поспешил вставить: – Одна из двух величайших…
– Ну да. Вторая – это то, что когда начался всемирный потоп, я второй раз подарил этой твари жизнь.
Он снова опустился в кресло и принялся раскуривать папиросу.
– Позвать Адама, – процедил Он, выпуская клуб сиреневого дыма.
Еврейчик метнулся к двери и через мгновение ввел жалкое, забитое существо, в глазах которого сосредоточилась, казалось, вся мировая скорбь.
– Ты, ничтожный! – гаркнул Господь, и существо тут же рухнуло на колени, задрожав всем телом.
«Ненавижу тебя, – думал Владыка, – ты напоминаешь мне то начало начал, когда я был глуп, как младенец».
– Ну, – процедил Он вслух, – отказываешься ты от меня или нет?!
Адам втянул шею в плечи и вымученно улыбнулся.
– Да?! – крикнул Бог, и где-то вдалеке вспыхнула и погасла зарница.
– Да, да. – прошептало существо и сцепило пальцы, точно в молитве.
Бог покончил с первой папиросой и принялся за вторую.
– Ну, и скажи мне, кто тебя создал? – неторопливо протянул Он, чувствуя, как терпкий дым доходит прямо до желудка.
Адам вместо ответа повел головой в сторону прозрачной стены, сделанной специально по заказу Творца. Там, за этой стеной, сверкая в розовых лучах солнца и зеркальной гладью отражая глубину небес, простиралось озеро Рубикон – чудо этого мира. Никто не знал, откуда оно появилось, ибо даже сам Господь не мог вспомнить то время, когда его не было. Вода озера таила в себе какие-то чарующие свойства, и ни одна живая душа не смела войти в нее. Даже Бог. Тот, который был везде, и все Ему было можно.
Он боялся… боялся этой кристальной воды, потому что Он ее не создавал…Озеро появилось ниоткуда, и Ему казалось, что оно когда-нибудь исчезнет так же, как и появилось. Но оно не исчезало. Оно пугало Его своей таинственной силой, и сила эта, Он знал, может поспорить с Его собственной.
Это была Природа, с которой испокон веков у Него шла борьба. Он боялся ее, ненавидел, но ничего не мог с ней поделать, ведь она была умнее, чем Он. И теперь его коварство подсказывало Ему свалить свои творения на Природу, все свои ошибки и неудачи переложить на ее плечи.
Поняв мысль Адама, которая была ему так близка, Творец умиротворенно созерцал это несчастное существо.
– Ступай уж, – промурлыкал Он (не мог сказать «Ступай с Богом»).
Адам поднялся с колен и вышел вон. Дверь за ним не успела закрыться: в проходе возник какой-то человек. Бог повернулся к столику, чтобы стряхнуть пепел, да так и застыл, уставясь на непрошеного гостя.
– Ты кто? – наконец спросил Он и выглядел при этом довольно глупо.
Человек приблизился к его креслу. Одет он был очень просто: клетчатый костюм и обширный плащ, касающийся пола. Усталые глаза его смотрели прямо в глаза Бога; зрачки Господа были недвижимы и каждый вобрал в себя незнакомый образ.
– Я – Квестор, тот, которого недавно казнили на площади перед дворцом.
Бог и бровью не повел. Внезапно Он ожил и принялся тушить папиросу в пепельнице.
– Может, Вы все-таки скажете что-нибудь в свое оправдание? – снова заговорил человек, не отводя своего проницательного взгляда. Бог, успевший уже углубиться в дебри своей мысли, поднял голову.
– Как-как? – переспросил Он и начал медленно вставать, все больше возвышаясь над человеком. Когда Он поднялся в полный рост, разница между Ним и Его гостем обозначилась очень резко. Но тот ничуть не смутился, все также упрямо смотрел вперед и вверх.
– Я молил Вас, – тихо продолжил человек, молил дать мне силы и вдохновение, чтобы написать музыку. Я так надеялся, я вселил надежду в свою жену и ребят.
Господь переступил с ноги на ногу и по привычке начал мять свою бороду.
– А, так это ты – тот несчастный композитор, которому Генрих III приказал написать сонату жизни? – (у Господа бывали минуты озарения, в которые Он обычно вспоминал очень многое).
– Да, это я.
– И что же ты хочешь от меня?
Квестор как-то странно усмехнулся, улыбка перекосила его лицо.
– Теперь уже ничего. Я только хочу знать, почему Бог не услышал мою мольбу?
Господь раздосадованно хмыкнул и почесал затылок.
– Ну, дорогуша, ты что ж думаешь, что кроме тебя у меня нет дела на свете? Я не могу нянчить каждого, будь он хоть сам Папа Римский.
Квестор поднял брови. Его лицо выражало разочарование напополам с сарказмом.
– О–о! – протянул он. – Зачем же тогда Бог? Бог, который не выслушал меня в страшные жизненные минуты, Бог, который везде, но только не там, где надо, который столь же равнодушен, сколь изощрен… Бог…Зачем он?
Владыка сел, Он не мог стоять. Внезапно Ему показалось, что Он старый и больной, но в следующую же секунду Он отогнал от себя это ощущение. Он что-то хотел сказать в ответ, но не успел: Квестор, покачиваясь, вышел наружу и закрыл за собой дверь. Странное чувство было у Бога, словно Он покинул всех на земле, словно все Ему было чуждо. В судьбе этого маленького композитора Он видел миллионы таких судеб. Он поежился и накрылся пледом с головой.
2
Квестор брел, ничего не видя, – потерянная душа, которой пока что нигде не было места. Он не жалел уже ни о чем, кроме разве того, что в таком большом мире не нашлось места для справедливости.
– Как же так, – убеждал он сам себя, – ведь говорят, все гениальное в людях – от Бога.
При жизни он был глубоко верующим человеком. Господь был для него идеалом идеалов.
– Ведь были же случаи, когда на великих художников, писателей, музыкантов находило божественное откровение…Но что же надо сделать для того, чтобы Господь вспомнил о тебе?
Неожиданно для себя Квестор остановился. Перед ним во всей неописуемой красоте лежало озеро Рубикон. Начинало смеркаться. На небесах закат особенно прекрасен, от него может закружиться голова; он приносит с собой ту непостижимую Вечность, что издавна манит к себе человека. Квестору нестерпимо захотелось окунуться в прохладу вечернего озера. Не задумываясь, он снял плащ, скинул свой поношенный костюм и, секунду помедлив, ступил на озерный песок.
3
Небо играло глубоким цветом облаков. Оно было так близко, что Квестор словно чувствовал на своей щеке его прикосновение. Он не плыл, а просто лежал в воде на спине, а ласковые волны окружали его со всех сторон.
Он думал.
Он был в полусне.
Никогда в жизни ему не было так легко.
Он вспоминал что-то, и по щекам его медленно катились слезы, прозрачные, как вода Рубикона. Они падали, сливаясь вместе, и ничуть не замутили озерную глубину.
И вот, будто по его молчаливому призыву, сама собой возникая, зазвучала в его голове долгожданная музыка. Квестор открыл глаза и понял, что на него снизошло озарение. Не успев еще ни о чем подумать, он встал на дно озера и пошел по направлению к берегу. Выйдя из воды и машинально одевшись, Квестор сел за белое фортепиано, даже не удивившись, откуда оно появилось здесь, на берегу… И заиграл.
Он играл долго, негромко и до того хорошо, что даже ангелы спустились пониже, чтобы послушать его мелодию. Пальцы Квестора нежно касались блестящих клавиш, производя на свет звуки той самой сонаты, из-за которой он лишился жизни. Но он не думал об этом, он просто играл, и музыка его вместила в себя всю боль и радость потерянной души. Соната была великолепна. Кто-то из ангелов всхлипнул, у кого-то низко обвисли крылья и казались сейчас непомерной тяжестью.
Квестор играл.
Пред ним все так же лежало озеро Рубикон, такое же безмолвное, глубокое и прекрасное. Оно словно слушало и слышало музыку, ведь в сонате была его сила.
Мелодия достигла ушей Господа. Он вышел на воздух, чтобы посмотреть, что происходит.  Переступив порог, Он застыл на месте и больше уже не двигался. Бог молчал. Молчало все вокруг, кроме белого фортепиано.
Неизвестно, сколько прошло времени. Соната не кончалась; где-то наверху ее подхватили скрипки.
Бог все стоял в оцепенении на пороге своего жилья. Он не помнил уже ничего, Он ничего не понимал, Он весь превратился в слух.
И, когда над Ним загорелась яркая звезда, когда мысль Квестора дошла до чего-то, спрятанного внутри Него, Он упал на колени и зарыдал. Одинокая звезда, такая же одинокая, как Он сам, отразилась в зеркале Рубикона, и свет ее дошел до самого дна, встретившись там с неведомой тайной. Бог сквозь слезы глядел на Рубикон, а потом посмотрел на Квестора. Губы его задрожали.
– Это Я…Я создал тебя, – прошептал Он, и немое восхищение появилось на его лице.
Квестор играл…