Поклонимся и мертвым, и живым

Наша семья отрядила двух бойцов на эту проклятую войну. Первым ушел отец - Матвей Иванович Гладской. В августе 41-го из села призывали нескольких человек. Провожающие женщины плакали, подвыпившие мужики пели. Один из них, прощаясь, напутствовал: «Иван, Матвей, Николай, бейте недругов». «Затем нас и посылают, - ответил отец, - дали б только коня и шашку». Теперь, по прошествии лет, мне кажется, что он говорил с иронией. Поднял меня на руки, мне тогда не было и 9, и сказал: «Расти, Ваня, большой, помогай маме, а сейчас иди домой, мы скоро вернемся». Отца я слушал беспрекословно. Повернулся и поплелся, оглядываясь, плакал, как будто предчувствовал, что больше уже никогда его не увижу.
Сколько помню, наверное, лет с пяти, отец всегда работал на лошадях: то возил зерно от комбайна, то заправлял трактора, а я качал ручку насоса. Часто брал меня в поездки на мельницу. И тогда, и после я думал: «Какое это счастье, если у тебя есть отец. Он кормилец, заступник, советчик, настоящий, незаменимый друг». С гордостью я смотрел на фотографию, где он запечатлен с товарища¬ми во время службы в РККА в 1922 г.
До войны в семье было 8 человек, еще с нами жила бабушка Пелагея. В селе, за глаза ее звали бабкой Палагой. Отец и мама постоянно работали в колхозе, а брат Михаил и сестра Аня поморгали им на каникулах. Бабушка управляла «домом», не давала нам бездельничать и сама не сидела без работы: пряла, вязала, ткала. Еще она была лекарем-костоправом. Часто к ней приходили с вывихами, переломами. Даже раненные просили посмотреть, правильно ли срослись кости.
Всего 2 письма мы получили от  отца. В первом он сообщал, что скоро выступают на фронт. Во втором - легко ранен в руку, оставлен в строю. Запомнились последние слова из письма с тогдашним лозунгом: «Шумит и гремит, враг будет разбит, победа будет за нами». Вечером Аня писала ответ, а мама, латая какую-то одежонку, диктовала: «Раз спрашивает, пиши: Федосик пришел раненный в спину, а Ванжюка - убили». «Мам, а как же писать? По правилам только в одном слове после ж пишется ю?». «Пиши как говорят, нужны там отцу ваши правила». Долго мы ждали ответ на это письмо. Написали еще одно, думаем, что то не дошло. И лишь в 42-ом принесли извещение: пропал без вести. Где он воевал – осталось тайной. Бабушка скорбно констатировала: «Или в плену, или в Дону». Все-таки он был в плену. Весть эту донес нам Герасим Тюлюпа из села Благодатного, Петровского района, сбежавший из лагеря военнопленных, который был в г. Мариуполе. Матвей Иванович - мужик шустрый, должен сбежать» - обрадовал нас Герасим, но предположения его не сбылись. Отступали немцы через наше село без боя. Хоть продвигались они не по нашей, а по централь¬ной улице, бабушка велела никому из хаты не высовываться. Но я все-таки изловчился, улизнул. Как же можно было упустить такое событие. Из взрослых не было видно никого, лишь хромой дед Алеха Кулигин в окружении пацанов стоял и комментировал происходящее. Горела машина, видно, немцы из-за поломки оста-вили, и подожгли. В кузове стояла бочка. Пламя подошло к ней, и она так рванула, что взлетела метров на 40 вверх. Для нас, оболтусов, это было прекрасное зрелище. Вдали показалась конница - это наши буденновцы. Кто-то закричал: «Ура!», Когда они приблизились, мы не увидели на шапках звезд. «Это калмыки, свои, но отребье,- пояснил дед. - Ишь ты целый батальон. Полушубки-то на них новенькие. Пошли против Советского Союза, прилипли к немцам, а они их оставили в арьергарде. Первым попадет, как наши на хвост наступят». 
Ночью в село вступили наши, а утром уже нарочные развозили по бригадам приказ военкома: мужчинам от 18 до 40 лет прибыть на сборный пункт в колхоз «Парижская коммуна». И вечером того же дня брат Михаил уже стоял в строю с односельчанами, большинство которых были его друзья-ровесники, 18-летние ребята. Военком назвал их добровольцами, представил командира взвода, пожелал скорой победы.  Раздалась команда и отряд нестройно двинулся по заснеженной улице.  В конце села взводный дал 5 минут на расставание. Мы с мамой плакали, как и другие провожающие. «Ты-то, Иван, чего расплакался? - обнимая меня, сказал Михаил, - будь мужиком. Не бойся, меня не убьют, будут стрелять - пригнусь. Будь старшим, пока я вернусь». И ушел взвод новобранцев в морозную ночь. Некоторым из них не суждено было вернуться. Так и проводили мы второго бойца. Приходи¬ли письма с кратким содержанием; «Нас вооружили, обмундировали», «Меня ранило в ногу», «Скоро выпишусь и опять на фронт», «Направили в полковую танковую школу. Окончил - отлично. Оставили при школе помощником командира взвода».
У нас была хорошая висячая семилинейная лампа с белым отражателем. Вечерами можно было свобод¬но шить, ткать, учить уроки. Часто приходили соседки с вязаньем. Велись разговоры о войне и воинах. Бабушка за пряхой объясняла женщинам, как и для чего надо вязать на солдатской варежке 2 пальца. Комментировала последнее письмо Михаила: «Командир уже, теперь ему сапоги чистят». «Вот видишь,- встревал я в разговор, - а ты иногда на него поднимала костыль». «Молчи уж, неслух, а то он вот рядом стоит. Настя у нас тоже отчаюга. Когда наши отступали, ушла с ними, партейная ведь. Партизанила где-то в районе Святого Креста. Было, с армией направилась, а ее вернули, занимайся мол своим делом, образованием. Теперь в Невинке». Это она говорила о своей младшей дочери, Шаверневой Анастасии Андреевне, которая всю жизнь проработала в Невинномысске учителем математики, директором школы, зав. районо. Михаил отвоевался осенью 44-го. Пришел раненный в голову и ногу. Никогда не рассказывал о своих подвигах, видимо, считал, что их не было, хоть и принес в кармане 3 медали. Ехали мы со Степаном Шеховцовым на полевой стан на быках за соломой, к нам подсел брат Михаил, он уже начал работать учетчиком в бригаде. «Вот так я, Степа, с войны въехал на быках в родной Тугулук, - весело заговорил брат, они вместе уходили на фронт, Степа по ранению вернулся раньше. - Сошел я с поезда на Спицевке и захромал  по дороге, думаю, может, кто подвезет. Смотрю и глазам не верю, наши быки половые, незнакомый паренек в бричке. Стой, кричу. Ты из «Парижской коммуны»? Из 1-й бригады?  Перехватило у меня дыханье. Подбегаю к быкам, обнимаю их,  целую в пипку. Милые мои работнички, причитаю. Myлеба, Дуня, воюете еще голубчики, бери меня, парень, я свой. А тот смотрит, не свихнулся ли солдат, бывает же такое».
 - Откуда вы, дядя, знаете наших быков и что одного зовут Дуней?
- Как же, - говорю, - я же на них снопы возил, бороновал. А Дуней зовут быка потому, что его еще теленком колхоз выкупил у какой-нибудь  тети Дуни. А ты меня не знаешь? По-уличному я - Мишка Маковей.
- Ни, мы эвакуированные з Украины. Там нашу хату разбомбило. Война кончится, батько за нами приедет. Вин  уже 2 письма прислал. Знает где мы. А я возил подсолнечную золу на станцию.
- Не получил бы я, Степа, по черепу и еще раз по ногам, если б остался при школе. Мне уже присвоили старшего сержанта, помкомвзвода был, сдружились мы, пятеро с нашего выпуска, договорились проситься на фронт. Захотелось повоевать, подвига, геройства. Подали коллективный рапорт. Замполит школы - майор, потерявший уже на войне глаз, вызвал и начал нам втемяшивать: «Мы одобряем ваш порыв, но ведь мы здесь не в бирюльки играем? Кто же буде готовить кадры? Будьте добры служить, где приказано». Получили отказ. Старшина был у нас лет на 10 постарше, хохол - спелись мы с ним, здорово у нас получались украинские песни,- втолковывал мне.  «Куда ты, Мишка, собрался? Ты уже побывал в той мясорубке. Никто тебя не упрекнет, был ранен. Выполняем мы важное дело. Вoйна идет к концу.  Отец твой там уже загинул.  Убить ведь могут». Нет, не убедили нас старшие. Только на фронт. Написали мне из дому, Вася Авдеев тоже в Баку, в пехотном училище учится. Отпросился я навестить друга, отыскал его. Бог ты мой, худющий, я и сам был такой. Питались мы впроголодь. Трудно было стране накормить, одеть, вооружить многомиллионную армию. Учили нас военному ремеслу ускоренными темпами, по 18 часов в сутки и еще с ночными тревогами. Обнялись мы с ним, посидели, поговорили,  погоревали, а впереди нас ждала война и неизвестность. Снова мы подали рапорта, усилив их патриотичностью: «Мы, освоившие такое грозное оружие, как танк, желаем принять прямое участие в  добивании ненавистного врага». На этот раз нас отпустили. Нe скажу, что мы очень радостными ехали на фронт, погоревали, что попали под шапочный разбор. Началась Ясско-Кишиневская операция. Кажется и десяти дней я не про¬воевал, как получил «по шапке». Распределили нас по экипажам. Назначили меня стрелком-радистом. Враг, попавший в окружение, свирепствовал, не желал смириться со своим поражением. Двумя танками мы подавили вражескую батарею, замаскировавшуюся в кукурузе. Удачно я врезал снарядом, что аж колеса от пушки подлетели вверх. С десантом на броне мы продвигались к городу Плоешти, главному нефтяному промыслу Румынии. Гитлеровцы сопротивлялись, не желая отдавать жирный кусок. Их авиация бомбила нашу танковую колонну. Советские «ястребки» разгоняли вражеские самолеты, дрались с ними в воздухе. Длинными и кошмарными показались мне эти 8 дней и ночей. На нашем танке М-4.2-А имелась пулеметная установка. Дай, думаю, из пулемета по самолету пальну, вдруг собью. Дал очередь в точку по пути движения. Проплыл он в прицеле, видно, пули мои ему, что слону дробина. Не помню чем и как меня шарахнуло, что стало с экипажем. Очнулся, когда меня снимали с санитарного самолета. Вот так и окончил ратное дело Аника-воин».
Потом, значительно позже, брат рассказывал это в присутствии моего сынишки,  который был в том возрасте, как я во время войны. Он смотрел на дядю и, наверное, не верил, что тот был когда-то солдатом, да еще и танкистом. Как  впервые узнали, что такое отделение, взвод. Да и боевую винтовку-то впервые увидели. «Отошли от тягостного прощания с родными. Стали шутить. В нас был комсомольский задор, все сдавали на ГТО, шли победить, вернуться героями. Наш командир, взвода после ранения в ногу сильно хромал, ему было трудно ходить. Он почти все время ехал без седла на серой кобыле, взятой в колхозе. Когда он был впереди, Володя Никулин шутил: «Чапаев на белом коне, а за ним его героическое войско».
Мама меня обула в единственные валенки. В них хорошо ехать на возу и спать где-нибудь в яслях опустевшего коровника, если они сухие, а в походе они размокали. Я, шутя, предложил командиру взвода поменяться на сапоги, он охотно согласился - мерзла раненая нога. Я был рад офицерским сапогам,  а они через 2 дня развалились. В госпитале, видно, ему всучили старые. Веревочками я привязывал подошвы. В одном селе на привале  наши мужики, дядя Гриша Борцов и Василий Павлович Шаталов, выпросили у старика кожу, быстро смастерили мне поршни. Вот это была настоящая походная обувь. Соломы настелешь, два вязанных носка, - кум-королю. Жаль было расставаться, когда обмундировали».
Первое боевое крещение мы получили, когда было приказано вышибить врага из небольшого поселка в Краснодарском крае. Бастион мы этот взяли с блеском. На рассвете окружили тремя отделениями, в каждом отделении было человек по 15 и по восемь винтовок и к ним по пять патронов. Патроны было приказано беречь, стрелять прицельно. По сигналу мы взяли поселок. Немцев там видно, давно уже не было, лишь какой-то мужик выскочил из крайней хаты в нижнем белье, стремглав побежал к лесополосе. Кто-то крикнул: «Огонь!» и восемь человек выпустили весь боезапас, а он так и ушел».
- Как же вы, дядя Миш, восемь человек стреляли и упустили врага?

- Павлик, так он, наверно, бежал быстрее пули.
Через два дня мы отделением конвоировали кстанции и охраняли человек 300 пленных калмыков. Яшка Аникеев - мой дружок, вот из кого вышел бы командир, маленький меньше винтовки, сквозь зубы цедил: «Предатели Родины! Вы омерзительней фашистов! А ну, вытряхивай, у кого есть камушки к зажигалке, а то  сейчас буду всаживать через одного пули в лоб». А у нас ни одного патрона. Несколько раз мы участвовали в небольших боевых стычках. А под Синявкой, близ Таганрога, немцы здорово окопались. Три раза мы безуспешно бросались в атаку. Много там наших ребят ранило. Меня в ногу, а Васю Борцова, троюродного брата, - смертельно, в горло. Санитарка перевязала его, хрипит он, задыхается. Глазами прощается со мной, что-то шепчет, я разобрал с трудом: «Миша, брат, расскажи маме, как я умирал, расскажи всем дома, как я умирал». «Что ты, - говорю, - Вася, мы уже в медсанбате, нас вылечат. Мы еще с тобой будем петь». Голос у него был высокий, дискант, звучал тихо, задушевно, казалось, далеко, далеко. Невольно вспомнились слова из песни, которую мы часто пели: «… и боец молодой, вдруг поник головой, комсомольское сердце пробито».
-  Дядя Миш, ну ты рассказал его маме?
-  Нет, Павлик. Когда я вернулся, на него уже давно, давно пришла похоронка, а на отца его еще раньше. Не стал я рассказывать.
Многие ребята нашего призыва после ранения, как и я, переучивались, попали в разные места боевых действий и погибли: Миша Вяльцев – смышленый, верткий был  пулеметчиком. Вася Сокол, чернявый красавец, один у матери сын, оказался в авиации стрелком. Володя Никулин, говорят, был в артиллерии. Сложили молодецкие головушки, не пожившие на свете, не познавшие счастья молодости. Не вернулся и наш первый командир отделения, старый солдат Иван Тимофеевич Вяльцев. А всех вернувшихся жестоко пометила война. Иван Шипилов хорошо играл на гитаре, пришел без правой руки. После войны окончил в Ставрополе сельхозшколу, работал бригадиром, агрономом. Иван Головин - любимец девушек, подробило ему лицо, лишился  руки и частично слуха. Работал объездчиком. Степе Шеховцову тоже пошкодило руку, был бессменным завхозом в колхозе. А нам досталось по ногам. Яша Аникеев хромал, сапожничал, потом выучился на киномеханика. Долго «гастролировал» с кинопередвижкой; Сингелеевка, Надзорное, Тоннельное, хутоpa. Иван Чеботаев лишился ноги и глаза, окончил музучилище, работал некоторое время в Ивановском доме  культуры баянистом.
Пролетели десятилетия. Тем юным бойцам нынче по 80 лет. Не без «усердия» войны многие раньше времени ушли из жизни. Остались теперь в живых лейтенант Василий Иванович Авдеев,  после войны  работал секретарем сельсовета, начальником автостанции в с. Тугулуке, Грачевского района и старший сержант Михаил Матвеевич Гладской. Окончил Армавирскую дортехшколу,  до пенсии работал приемосдатчиком,  начальником контейнерной конторы на железнодорожной станции в г. Ставрополе. Сержанта Василия Федоровича Шипилова война помиловала, не повредила, если не считать, что несколько раз обмораживался, ползая по снегу, минировал и разминировал проходы. Говорят, минер ошибается один раз, но ведь не ошибся. Вернулся коммунистом, грудь в орденах и медалях. После войны работал  кладовщиком, трактористом, механиком.
Написал я лишь о тех юных воинах, которых знал до войны и после, с кем приходилось работать и видеться. Может, прочтут эти строки их браться, сестры, дети, внуки, помянут добрым словом. Не получили они высоких наград, Золотых Звезд, но  они держали фронт и гнали вражью силу до победного конца.
Поклонимся им – мертвым и живым.