Летят утки

Сидели мы однажды чинно-благородно за накрытым столом в добротном доме у Евгения Марковича, потихоньку употребляли его домашнее виноградное вино. Если бы кто посмотрел со стороны, непременно сказал - новые русские. Вспоминали, как когда-то работали в передвижной мехколонне. Я - механиком, он - прорабом. Рассматривали семейные фотографии в альбоме. Любовались его самой младшей внучкой - пышечкой лет трех. Вот уже больше года как он овдовел. Из-за этого я старался избегать шуток в разговоре. Перевернул он еще страницу, и я увидел фотографию, на которой он был изображен совсем молодым, сидя на стуле с балалайкой, а за ним две красивые девушки.
- Этот снимок, - начал объяснять Маркович, - я прятал все время от жены, иначе она б его уничтожила, наверно, подобный пропал - думаю, это ее рук дело. Смотри, слева - это несбывшаяся любовь, вернее будет, сбывшаяся. Всю жизнь! моя благоверная ревновала меня к ней. Никогда я не рассказывал ни ей, ни кому другому об этой светлой личности. И все-таки жена улавливала каким-то чутьем мою к ней неугасимую любовь.
С юных лет я увлекся художественной самодеятельностью: читал стихи, монолог городничего из «Ревизора», рассказы Чехова «Неудача», «Невидимые миру слезы», иногда мы инсценировали такие, как «Радость», «Толстый и тонкий», «Лошадиная фамилия». Помню, на районном смотре меня наградили Почетной грамотой, в районной газете отметили: «Отлично исполнил роль Лоскуткова в пьесе Некрасова «Петербургский ростовщик», мастерски прочитал рассказ «Зенитка» Остапа Вишни». Я долго хранил эту газету как награду. После армии завклубом меня опять втянул в эту потеху. Обольстил: «Наконец дождались, гвоздь программы возвратился».
Конечно, мне нравилось выступать, тешить народ. Память у меня была хорошая. После двух репетиций под суфлерку я запоминал свою роль, монологи, а то и весь спектакль. Вот математика с трудом укладывалась, видно, голова моя приспособлена больше к глупостям.
Хоровая группа состояла у нас человек из десяти. Готовили мы как-то выступление к 7-му ноября, оставалось дней 5 до праздника. Как сейчас помню этот вечер. Репетировали с завклубом на сцене «Хирургию» Чехова. Я играл фельдшера и заметил в темноте зала, какая-то пара пристроилась и смотрит в небольшой просвет между половинками занавеса за нашей игрой. Выкрикнул я как раз последнюю фразу уходящему дьячку: «Нешто тебя, не околеешь!» Зашел за занавес, узнать, кто это подсматривает, как мы выпендриваемся.
- Ах, Катерина Митриевна! (она у нас уже 2 года работала в школе). Здравствуйте, с чем пожаловали?
- Вот решили нашего достопочтенного зрителя ошеломить песней, - ответила та, смеясь, здороваясь со мной за руку, - знакомься, наша новая учительница литературы.
Я, шуткуя, представляюсь: «Евгений – фельдшер Курятин».
Та тоже подает руку.
- Елизавета, солистка оперного театра.
Ответила, как пропела, и засмеялась. И как это она сказала, Боже мой, сколько в ее голосе простоты, мелодии и неподдельного юмора. Я был поражен, ошарашен, хоть и не нравится мне банальное, избитое выражение «любовь с первого взгляда» - все-таки это была она, окаянная, боль и радость моя.
Молодые учительницы участвовали в пьесах и пели с нами песни. Екатерина Дмитриевна иногда заходила, но участие не принимала, видимо, потому, что была замужней. Они совершенствовали нашу самодеятельность, искореняли косность, приносили новые песни из городов.
Учительница раньше на селе считалась человеком высокой культуры. Ее любили дети, взрослые благоговели перед ней, боготворили, как Матерь Божию. Помнится, купил нашей соседке муж на толкучке поношенное, но еще добротное пальто, прошлась она по селу, хвалилась: «Иду, а дети - «здрасьте, здрасьте», думают, что я учительница».
Ознакомил завклубом наших артистов с новенькой, и спели они «Летят утки». Ошарашили нас исполнением. Первым голосом вела Елизавета. Я и впрямь подумал, уж не солировала ли она, действительно, где-то в большом театре. Сколько было красоты, чувства, нежности в ее голосе. Мы обалдели, с минуту молчали, потом зааплодировали. Я тут же вызвался: «А давайте я буду вам аккомпанировать на балалайке?» Дерзнул примазаться к прекрасному.
- А что, экзотично, давайте попробуем, - выразили согласие певицы.
Я подстроил струны под их тональность. Никто не расходился по домам, хотелось еще послушать чудо-пение. И вдарил я по струнам. Сначала тушевался, сбивался, волновался и уже понимал, что влимонился в эту Лизавету. Может, они не заметили моих ошибок в игре, но я обещал себе отшлифовать эту мелодию. Последующие дни мы опять репетировали, пробовали менять тональность. Положила как-то Елизавета мне на плечо руку - я до сих ощущаю ее прикосновение, говорит: «Женя, давай протянем ферматку на два такта, ну, где мы взвываем вот это «ой», - и сама засмеялась. Что это был за смех и голос. Меня никто так не называл. Я млел, душа моя блаженствовала, парила в каком-то сладком дурмане.
На сцене я себя чувствовал всегда свободно - никакого трепета, ни волненья, летал как птица. Был вроде конферансье, шутил, анекдоты рассказывал, из «Крокодила», из календаря что-то вычитывал, отсебятину подносил. А с приходом, как теперь бы сказали «звезды», которая встала надо мной ярким светилом, я поник. Боялся выкинуть какую-нибудь глупость. Обычно я  быстро завоевывал даже чужую публику. Выхожу на авансцену, останавливаюсь, открывают рот, вроде забыл, что сказать, и народ уже захихикал. Осматриваю себя, спрашиваю, чего хихикаете? Зритель смеется, а я уже для него свой парень. Безобидно подшучиваю над исполнителями. Громко объявляю: «Барыня». Смеются.
«Не подумайте, что вернулась Тарасиха (помещица была при царе в наших краях) - танец такой, исполняет Любовь Федоровна Прохоровна (вроде оговариваясь, - фамилия Прохорова)». Смех снова. Убегаю за кулисы, танцовщица грозит кулаком. Завклуб выталкивает снова на сцену: «Иди музюкай что-нибудь зрителям, струна лопнула». «Барыню» мы играли на балалайке и гитаре. Выхожу, объявляю: «Загвоздка вышла: струна порвалась, завклуб велел что-нибудь вам музюкать - не знаю». Смотрю вверх - рассуждаю: «Потолок, голубая окраска. Что она напоминает - море или небо. И, действительно, если бы сейчас шел дождь, то вы сидели бы как под открытым небом». Тут уж смех с овацией. Все знали, что кровлю клуба чинили шабашники, а она все равно протекает.
В репетиловке суета, как и всегда перед выступлением, хористки вертятся перед зеркалом. Входные двери хлопают, а Елизаветы все нет. Изнываю душой - что ж она так долго не идет? До открытия торжественного собрания остается совсем мало времени. Вбегает председатель сельсовета, просматривает программу. Предупреждает, что присутствуют люди из района, чтоб все было на высоте. «Не надо этих глупостей про потолок и крышу. Нашел я этих шабаев, после праздников будут устранять брак, шпаклевать, смолить». Наконец, на душе посветлело. При¬шли они с Катей, смешались с девушками, помогают прихорашиваться. Меня это радует. Делаю вид, что не замечаю, пробегаю страницы рассказа, который пред¬стоит читать. Всякому ожиданию приходит конец. Прошли торжества, часть номеров. И вот объявляю «Летят утки». Хотел исполнителей поддержать шуткой, сказать, к примеру: уток много, а гуся два, подумал, покажется глупостью. Спели, зал долго не умолкал от аплодисментов, просили повторить. А кто зрители? Большинство женщины, девушки, чьи мужья и женихи не вернулись с войны. Не вернулся их милый, не стукнет в стену, как поется в песне. Спели еще раз, успех был несомненный.
Ездили мы выступать и в соседние села, оттуда приезжали к нам. Тогда еще не было стационарных киноустановок, один, два раза в неделю наезжала кинопередвижка. Самодеятельность скрашивала досуг селян. Пригласили нас выступить на комсомольско-молодежном слете передовиков района. По сути, мы почти все были делегатами. Включили в программу номера и других коллективов, и из районного ДК, а нашу песню «Летят утки» культработники не пропускают, мол, архаизма, мещанства молодежи не нужно. Наши старания с завклубом, что заблуждаются, были тщетны. Решили мы пропустить ее самовольно, поскольку нам предстояло первым открывать концерт, и я объявлял исполнителей. Катю и Лизу мы не стали огорчать. Я был настроен решительно, спрос с меня, как с гуся вода. Представление я открыл стихотворением о Родине. Затем наша капелла исполнила «Не бывать войне-пожару». Мощная песня, всегда актуальна, сейчас ее не слышно. Теперь поют фигли-мигли с выкрутасами, чтобы скрыть бездарность исполнения и низкий пошиб шлягера, некоторые кривляются, обезьянничают. Потом спели «Сормовскую». Объявляю: «Летят утки». Тут же за кулисами все время вертелся завотделом культуры. Угрожает мне, а мы сотворили свое «злое дело».
Гром аплодисментов и бис не умолкали. Спели еще раз. Я видел, как впереди бил в ладоши первый секретарь райкома партии, рукоплескал «мещанству». Я вместе с певицами отвешивал поклоны и под овации вместо цветов от имени зрителей поцеловал Лизу и Катю. Публика - цвет молодости: доярки, звеньевые, механизаторы, учителя, ученики, работники здравоохранения, питания и прочий трудовой люд, начинающий свою жизнь.
Возвращались  мы в приподнятом настроении. Пели старинные и современные песни. Машину нашу бросало на снежных заносах, мы смеялись. Я сидел между моих  милых соловушек, грел им по очереди руки. Когда мы остановились у клуба, чтобы снять атрибуты, Лиза, как бы таясь, шепнула мне на ухо: «Бегу домой, мне еще надо проверить тетради». Я был озадачен, что бы это значило? Не давал мне покоя этот таинственный шепот. Неужели?.. Я не мог допустить этой мысли. Я слышал или где-то читал, что о любви не кричат, а шепчут или вовсе молчат. Поется ж в романсе: «Ведь порою и молчанье нам понятней всяких слов». Мысленно я держал ее в объятьях, гладил ее милую, светлую головушку. Пел: «Ах, эти черные глаза меня сгубили». Я боялся и стыдился признаться о своих чувствах. Кто я и кто она? Какое неравенство. Вдруг она откажет, и тогда крах моим тайным радужным надеждам.
Я ходил в вечернюю школу в 5-й класс, иногда встречал ее там. В кино она всегда сидела в первом ряду. Я устраивался где-то поблизости, чтоб ее видеть. А иногда, если около нее было свободное место, осмеливался садиться рядом. Стыдился людских пересудов: болтун, мол, а туда же. Рассказы¬вал ей всякую чепуху, она смеялась. Однажды вот так во время сеанса киномеханик объявил: «Елизавета Петровна, вас просят выйти». Она встала и пошла. В проеме двери я увидел, как и многие любопытные, молодого лейтенанта. Все. Конец моим глупым сладостным надеждам. Кино я уже не смотрел. Герои фильма меня не интересовали. Мысли мои бродили вокруг моей героини. Вот и нашла она себе равного. А кто я? Шут гороховый пустозвон с четырьмя классами образования. Тракторист, замазурик, что я ей дам, чем осчастливлю? Как была права моя мама, когда гнала тумаками в школу, приговаривала: «Будешь балбес всю жизнь быкам хвосты крутить», а я не шел. Мир мой был иной: бригада, веселая ребятня на культстане лошади, волы, позднее, трактора комбайны, степь, раздолье. И это было моим счастьем. Я избегал встреч с ней, старался забыть, вычеркнуть из памяти, но это мне никак не удавалось, она сидела занозой в моей душе…
- Давай, Коля, по пять грамм, а то я нагнал тебе тоски, главное, запустили.
Культивировал я как-то подсолнух с внесением удобрений. Трактор был у меня новенький «Беларусь», - продолжил Маркович. - Прицепщиком - пятнадцатилетний паренек по прозвищу Колыка. Шустрый, смышленый, из-за руля его не выгнать, я сам был таким в его годы. Развезли мы на бричке мешки с гранулами по краю поля. В помощь нам прислали на загрузку удобрений молодую звеньевую Раю. Прицепщик, кокетничая перед ней, понукал меня, чтоб поторапливался загружать емкости. А та, как мне казалось, иронизировала, называла меня то артистом, то трактористом Евгением. Упрекала, если просыпал гранулы: «Колхоз тебе не бездонный колодец!»
- Эй, что это вы, - возмущался я. – Ни субординации, ни чинопочитания к начальнику агрегата?! Колыка, я тебя отстраню от должности,  будешь ездить на культиваторе.
- Не Колыка, а Николай Иванович! - ерепенился кавалер и быстро бежал за руль трактора. Мою строгость, конечно, они принимали за шутку. И выходило, Николай Иванович культивировал, а мы только засыпали удобрение и прохлаждались в лесополосе. Пригревало солнце, мы углубились в тень. Лежа на пустых мешках, заложив руки под голову, Рая смотрела в небо.   «Гляди, Онегин, вон облако- верблюд, два горба, голова, ноги и хвост». - «Хвост-то как у коровы. Где ж ты видала верблюда с таким длинным хвостом?» - «Как где? В букваре. А вон смотри,  левее - курица, да нет, скорей, цыпленок, такой славный, пушистенький». А я смотрел больше на ее наивную милую улыбку и сказал: «Сама ты цыпленок». И не знаю, что меня толкнуло, накрыл ее симпатичный ротик своими губами, ждал пощечину, но ее не последовало. Секунды она не реагировала на мою дерзость, потом осторожно подняла мою голову, резко спросила: «Гречанку целовал?'!» Во, думаю, новость. Никогда никому не рассказывал о своей влюбленности в Елизавету. С чего взяла? На слете видела? Так это был, вроде, производственный, принародный поцелуй. Пропел я ей куплет из пошленькой песни: «Красивые гречанки, холодные, как лед, хохлушки и мордвушки постные, как черт». И вдруг ни с того ни с сего она стала ожаривать меня поцелуями. А я и не стал протестовать, так как сам затеял эту игру. Потом осторожно уложила мою безвольную голову ухом себе на левую грудь. Я шалел на этой мягкой нежной подушечке. Слышал, как бьется учащенно ее сердце. И случилось то, что у нас называется беззаконием. Она плакала, закрыв глаза ладонями, ругая себя:
- Дура, я дура безмозглая, рас¬квасилась, отпустила жилы, подарилась, а теперь ты будешь смеяться.
- Прости, Раечка, отуманел я. Не такой уж я  насмешник, как ты думаешь. Может, ты подарила жизнь и не одну, а целому потомству.
- Ах, какая глупость, - продолжала она свое. - Втюрилась еще в седьмом классе, в пятнадцать лет. Бегала в клуб на ваши постановки, чтоб на тебя посмотреть. Маму твою спрашивала, вроде из вежливости, когда ты был в армии: «Пишешь ли письма? Скоро вернешься?» А сама знала и считала месяцы и недели до твоего возращения. Боялась, что привезешь из города себе фрау-мадаму, и тогда будет конец всему. К вам сюда посылали Кураиху, а она разнылась, там, мол, надо мешки таскать, а я вызвалась, напросилась, дурья голова.
Я, как мог, успокаивал ее, через тонкое платье целовал ее грудочки и думал: «Вот тебе и жена, чего тебе еще надо? Чистенькая, молоденькая, красивая, работящая и, что не последнее, - любит. Надо только теперь остаться тем, кого она в тебе узрела».
- Вот так, Коля, мы и повязались с Раей. Стал я ходить к ним
домой. Они жили с братом безотцовщиной после войны, и мать умерла год назад. Брат не проявлял недовольства, что я ухаживал. Мы с ним косили, возили сено ему и мне, он был ездовым в колхозе. Приду, бывало, подожду, - пока она подоит корову - идем в кино. Сидим, а я ищу взором Елизавету. Нахожу. Она оглядывается, будто кого ждет. На мгновенье наши взгляды встречались и, казалось мне, она, словно испугавшись чего-то, отворачивалась.
Случилось как-то, передал я утром трактор напарнику, возвращаясь домой, зашел в магазин. Там была Елизавета. Походил я, посмотрел новинки и, было, направился уходить. Смотрю, ее нет, думаю, подожду, пока уйдет. Минуту спустя, выхожу, а она стоит в раздумье. Спрашиваю: «В школу идешь?» Нам было метров двести по пути. Пошли потихоньку.
- Что ж ты, Женя, - медленно заговорила она, в голосе слышались печаль, тревога и словно упрек.
- А что, Лиза?
- Ты невесту нашел?
- Да, как тебе сказать? Случи¬лось так, что уже жену. Осталась фор-мальность, сущий пустяк, ав¬тограф на бумажке. А от чего грусть? С лейтенантом ли что слу¬чилось?
- Нет, Женя, это не то, совсем не то. Это Катя удружила, навяза¬ла мне заочное знакомство. Он друг ее брата, учились в одном училище. Присылает одно, другое письмо. Отвечаю, что не сторон¬ница такого знакомства. Он снова и снова пишет, а в письмах так и сквозит эдакая разухабистость офицера-гуляки. Я его не звала, приехал, ты представляешь, с бу¬тылкой водки, надеялся поразв¬лечься.
Мы остановились у школьной калитки. Она как-то отрешенно по-смотрела на меня, склонив голову, печально проговорила:
- Ну, что ж, Женя, желаю вам настоящего человеческого счастья. Улетели утки в чужие края.
Отвернулась, прошла в калитку и, как будто что-то забыв, повер-ну¬лась, опять заговорила: «Не забы¬вай нашу песню, вспоминай иног¬да, прощай». И медленно пошла, а я стоял столбом. Боже мой, да ведь она, кажется, тоже меня любила. Догнать ее, остановить. Но ведь она теперь не примет такого пожерт¬вования. Да и я не мог уже себе позволить ос-тавить Раю. Видно, не так мы устроены. А вскоре, как раз закончился учебный год, она уво¬лилась и уехала.
- Вот такой, Коля, был у меня ро¬ман. Да ты чего ничего не ешь? Похудел что-то последнее время. Или мы стареем. Уходит потихонь¬ку из нас жизнь. А Катя мне как-то рассказала, что они с Лизой пели в институтском хоре. Она бывала у нее дома. Жили они вдвоем с ма¬терью на окраине курортного горо¬да в небольшой хате. Брат и отец погибли на фронте. И еще сказала, она к тебе была неравнодушна.
А с Раей мы прожили хорошо. Никогда не было у нас разногласий. Дочь первую назвали Полей. По нашим предположениям жизнь ее зародилась в поле. Маленькую ее все называли Подсолнушком, а ког¬да она подросла и увидела подсол¬нух в цвету, спрашивала: «Правда, я такая красивая?»
Может, помнишь, работал я ма¬стером по земляным работам? По-слали меня принять площадку под строительство овощехранилища близ города, где жила Лиза. Дня два я ждал геодезиста из ОКСа, околачиваясь в номере гостиницы. Листая телефонный справочник, подумал: вдруг у нее дома есть те¬лефон. Стал искать фамилию - не нашел. Да ведь она работает в шко¬ле. Отыскал номера школ. Теперь, думаю, сейчас и поговорим. А что ж я ей скажу? Здравствуй, Лиза. Это колхозный Женя с трудоднями, недотепа с балалайкой. Нет, скажу скромно: кончил техникум, работаю по специальности. Будем зани-маться строительством в вашем районе. Обзвонил школы - нет та¬ковой. Осталась последняя, как у Бендера с Кисой двенадцатый стул. Набираю номер, вру: «Мне подсказали, что у вас работает Ели¬завета Петровна?»
- Вы имеете в виду Иваниди? А кем вы ей доводитесь?
- Видите ли, я знал ее фамилию девичью - Чекалина. Мы пели с ней в одном ансамбле.
- Да, пела она чудесно, но, к со¬жалению, она два года как ушла от нас, уволилась. Уехала куда-то в район Сочи. Сначала - муж, а по¬том она с сыном.
Вот таков, Коля, печальный ко¬нец этой истории.
- Ты еще мужик дебелый, бабен¬ку надо найти и поубавится печа¬ли.
- Хо-хо, ходит тут одна, чисто кокетка с телерекламы, лет на 15 мо-ложе, сватает. Молодостью атаку¬ет. Интересно смотреть на импро-визированный водевиль: то придет в роскошном длинном платье, как Людмила Зыкина, то в шортах ча¬рует голыми булдышками. Так и ле¬зет из нее меркантильность.
- Я наведу у тебя здесь порядок, продадим твой старый «Москвич», купим новый «Жигуль».
Говорю: «После того, как зачерк¬нули три нуля, не потяну на новые «Жигули». А она: «Ничего страшно¬го, продадим мою хату, зарегист¬рируемся, ты меня пропишешь  - осилим иномарку». Вот так-то. Бу¬дем с ней лежать, а она будет ду¬мать, когда я копыта отброшу. Иног-да приходилось слышать от неко¬торых: «Да нет, мол, никакой люб¬ви,   вранье все это». А я соболезную им, что не  посетило их в  жизни    это  возвышенное, светлое человеческое явле¬ние. Да оно, наверное, и не приходит к лю¬дям с чер¬ствой душон¬кой. Помнится, приблудился к нам в село после войны безродный пожилой мужик. Волов в бригаде пас. Мужиков тог¬да было мало, то к одной вдове при¬станет, то к другой, то на третью уже поглядывает. Байки травить был мастер. Сказ его почти всегда начинался, примерно, так:
- Когда я жил с первой Гарпешкой (мы так и прозвали его за глаза Гарпешкой), все у нас с ней было прекрасно.
- Ветреный ты человек, Ананьевич,- заметил ему один из взрослых ребят, - и пустоцвет. Будут скоро твои невесты гнать тебя поленья¬ми из села, и тебе уже, наверно, приходилось где-то драпать от них.
- Ничего-то ты не понимаешь, - парировал старик. - Молодой еще и глупый.
Мне запомнился этот смешной диалог, хоть я и не кумекал, что к чему. А сейчас, Коля, иногда дума¬ется, почему это некоторые, кажет¬ся, высокоинтеллигентные люди: деятели искусств, артисты   лите¬раторы, а то и политики, подобно этому деду Гарпешке, меняют суп¬ругов, как цыган лошадей? - Да, это, пожалуй, нам только кажется, что у них интеллекта больше, чем нечес¬тивости. Откроется сия личность в своем деле как положительный че¬ловек, и тянутся тогда к нему эти Гарпешки, как мухи к меду, как мо¬тыльки к огню, поверив в сладкое и светлое, часто сгорают. Мерещит¬ся блудням-гордецам, что им предначертано быть выше обыден¬ного, что рождены они царьками, все им подведомственно и доступ¬но: красота, слава и прочие цветики удо-вольствия.
- Однако мне пора, - сказал я, посмотрев на часы. - Не люблю ез-дить ночью, видишь только полосу дороги. А тут мы еще с тобой бух-нули малость. Спасибо за угоще¬ние, за рассказ о твоей двоякой любови. Смотри, уж не третья во двор вошла?
- Она, красавица, нарисовалась, не сотрешь.
- Ну, разбирайтесь тут сами. До свидания, Маркович, будь здоров, приезжай в гости.