Отмщенье состоялось

Конец августа, хоть и часто шли дожди, а жара не спадала. Мы, человек пять подростков на полевом стане, за хатой, в тени на траве, устроились вокруг ведерной алюминиевой чашки с мамалыгой, только что налитой из кипящего котла, обжигаясь, принялись за обед.
Рассуждали: вот эту чашку - да в снег, тогда можно было бы прибавить обороты.
Ах, мамалыга, что за деликатес! Кухарка еще ульёт ложки три постного масла на такую посуду, поблескивает сверху. С весны до нового хлеба в поле мы питались оным продуктом.
Не нуждались тогда в лекарствах для похудения, не страдали от ожирения и повышенного холестерина.
Настроение у нас отличное: конец войны, возвращались мужики с фронта, из госпиталей отцы, братья, у кого остались в живых. Три месяца уже не приходили похоронки, после которых село оглашалось жутким женским плачем. Куда еще сходились соболезновать те, у кого уже случилась такая беда и у каких еще могла случиться. Но всякое горе постепенно затухало, хоть совсем не забывалось. А мы, пацаны, были значительно отходчивей. Большинство из нас за войну остались безотцовщиной. Прошли уже должности нянек, водоносов, погонышей на пахате и косовице. Пятнадцатилетние скапывали с косилки, скирдовали, возили зерно на элеватор. Мне, без малого 13, с весны работал прицепщиком, освоился, научился уверенно управлять трактором. Готов был сутки не вставать из-за руля. А когда наш трактор поставили тягачем к комбайну, меня назначили вторым помощником комбайнера. Мне начисляли, как и первому, только колхозными трудоднями без трехкилограммовой гарантии на трудодень.
Я и здесь быстро приспособился. Носился как метеор по комбайну, когда случалось устранять неисправность. Рвались старые цепи, транспортеры. «Зубило, молоток, пробой, балансир!» - командовал старый комбайнер. Балансир - это круглый, чугунный контрогруз для наковальни. Пока он клепал звенья, я успевал смазать на эксцентрике косогона деревянные подшипники, скользящие на элеваторах. Помогал одеть цепь, подавал ключи, убирал инструмент. Во время работы следил за движением узлов, слушал, не затрещит ли какая предохранительная муфта. Наблюдал, как включаются молотилка, выгрузной шнек, как управляется штурвалом высота среза. А дня через три комбайнер доверил мне штурвал, разъяснил все тонкости дела. Какая махина! «Сталинец-1» широкозахватный семиметровый хейдер, ни то, что косилка. Душа кричала от восторга. Никакие там детские игрушки, а громадная машина у тебя в подчинении. Люди смотрели, а мне казалось, они восхищались. Тракторист оглядывался, лукаво покачивал головой, как будто говорил: «ну капитан дальнего плавания», а я таковым себя и воображал. Не оплошать бы от радости, не скребануть хейдером землю. Тогда-то, кажется, я и почувствовал себя не игрушкой, а настоящим нужным человеком. Но всякому счастью приходит конец. Завершилась уборка и моё комбайнерство. Опять я в полеводческой бригаде с братвой на различных работах. Кто-то из нашей компании мамалыжников увидел и объявил, что едет наш супостат, объездчик, Коля Чеботаев. Женщины за глаза называли его нежно: Колюшок - глухая петля, а мужики - Колипом, вроде клички. В селе у нас почти у всех были клички. Только уж слишком положительные не удостаивались носить нареченный ярлык. У меня кличка - Багров, хоть некоторые, шутя или в насмешку, величали по батюшке. Как-то, я слышал, мужики подшучивали над Колипом:
- Пока мы воевали, Коля наших жен берег, лелеял, обихаживал, - на что тот, скалясь, отвечал:
- У меня Папа молодая и красивая. Наверное из-за глухоты «б» он произносил, как «п». Действительно жена его, Стеня, была привлекательной, миловидной, но в раннем девичестве «поскользнулась», что случается иногда с красавицами, обманул ее Буйняк, родила Ваньку. Иначе она бы не вышла за рябого и глуховатого Колипа. С Ванькой мы дружили, он был старше меня на 2 года, его так и звали, Иван Стенин, он обижался. Я сидел с ним за одной партой в 4-м классе. Я помогал ему по математике. Часто бывал у них дома, мать поила нас чаем с козьим жиром. А он меня учил игре на балалайке, хоть и знал одну песню: «Отозвался казак во зеленом саду» на одной струне, а вторую часть - аккордами: «Гуляй, гуляй девченочка, я до дому доведу».
Колип поставил свою серую кобылу к общей коновязи, зачерпнул на току овса, усыпал в кормушку. Мы всячески острили над его действиями, как обычно высмеивают своих сильных недругов. Он подошел к нам, когда мы уже «добивали» мамалыгу, строго заговорил:
- Ну что, опжираетесь, пандиты? - Мы смеялись и не обижались, нам даже льстило, что нас величают разбойниками.
- Не вас ли я вчера турнул с пахчи, злодеи вы этакие? Мне выдали ружье, солью зарядил, отведаете солонца в мягкое место.
А меня будто за язык дернули, тихо сострил:
- Сначала нужно научиться держать ружье и сдать на ГТО. Ребята хихикнули, Колип не расслышал, его передернуло.
- Пагров, прикуси язык, получишь ты у меня кнута на всю катушку. Ты вчера возглавлял шайку налетчиков, не удалось наворовать?
- Лукавите, сударь, - заговорил я громко, - кому-то может и не удалось, а кто-то на серой кобыле увез мешок арбузов. Колипа перекосило от злобы. Ребята ехидно улыбались. Я им до его прихода рассказал, как мы вчера с Василем Морозом ходили вдвоем на лихое дело, выжидали в посадке, когда он уедет домой и увидели впереди на лошади большой куль с арбузами. Конечно он вез их не в колхозную кладовую.
- Пагров, ты говори, но не заговаривайся. Так под наш смех, угрожая кнутовищем, Колип покинул нашу компанию, а я нажил себе врага.
После войны нас, подростков стали считать чуть ли не героями, что мы ковали победу над Германией, стояли у станков, пахали, сеяли, убирали хлеба. Конечно, посильно, а порой и непосильно работали, недосыпали, не знали выходных. Многие оставили школу. Но эти «герои» слыли воришками, каких свет не видывал, изображали себя пластунами-разведчиками. Пробирались в колхозный сад, на бахчу, в виноградник. Наедались от пуза фруктов, загружали пазухи и покидали место преступления. На бахче не позволяли себе трапезничать - открытое место. Пазухи из домотканных рубах выдерживали груз в два арбуза и еще один в руках - таков «навар» бывал от набега. Во время войны и долго еще после мы не употребляли сахара, а хотелось сладенького и витаминов. Такие желания и побуждали на лихие дела.
Недели две спустя после неприятного разговора с объездчиком, я возвращался со смены, работал опять прицепщиком. Путь мой пролегал мимо виноградника. Не мог я себе не позволить посмотреть в какой стадии созревания оный фрукт. Кое-где на кистях ягоды начали буреть. Мысленно прикинул: дней 20 придется ждать «светлого дня», когда можно совершать вылазки. Вышел из-за кустов и направился своей дорогой. Вдруг в ста метрах увидел объездчика. Он меня тоже узнал и уже усердно бил ногами кобылу, набирал разгон. Мне, дураку, и не надо было убегать, это я уже после соображал. Что я, член колхоза, не имел что ли права зайти и полюбоваться урожаем винограда? Но панический инстинкт воришки сработал - спасите ноги! Направление взял через сад в лесопосадку, там то, думал я, покажу ему язык: буду нырять, водить между кустов до темна. Но силы оказались не равны, состязаться с лошадью не смог. Все ближе слышал конский топот, гиканье наездника, посвист хлыста. От напряжения ноги начали подкашиваться. И вот уже ниже спины ощутил ожог, понял, что такое политика кнута. Нырнул под отростки абрикосы, думал, что он, по дурости,  сгоряча, налетит на дерево и свалится с лошади. Но Колип, не доезжая, спрыгнул, тут же настиг меня и начал охаживать кнутом. Я упал, полагая, что по закону лежачих не бьют. Но не зря говорится: дуракам закон не писан. На всю жизнь я запомнил его искаженную злобой рябую морду. Я то думал, ну догонит, раза два хлестнет слегка, знай, мол, впредь не заносись. Кажется не менее десятка раз он огрел меня со всей силы. Под конец сказал: «Пудешь держать язык за зубами». Я плакал не так от боли, как от обиды. Крикнул ему вслед: «Запомни, гад, это тебе так не пройдет!». Но он, видимо не услышал. От ненависти, наверное, совсем заложило уши, потому что и не оглянулся. Развоевался, сволочь! На фронт не пошел, симулировал. Рассказывали: на медкомиссии даже на громкие вопросы врача, приоткрыв рот, отвечал - «не понял».
Я плелся домой, обливаясь слезами. Не стал бы он, подлец, бить того, у кого отец вернулся с войны, а меня можно, отец погиб, брату еще придется служить 4 года. Кому нажалуешься? Председателю, участковому?
Но ведь я убегал, а раз убегал, Колип скажет, воровал. Да и не любил я жаловаться, привык сносить обиды. Наган бы мне или ружьё, я бы его подкараулил и убил. Нет, это слишком просто. Прострелил бы ему руку в локте, чтоб он больше никогда не поднимал кнут на человека, или ногу в колене, чтоб век не мог бегать за нашим братом. Мне было стыдно, что надо мной издевались и, что плакал. Никому не признался о своем унижении, даже другу Василию. Напряженно размышлял, какое ему найти наказание, чтоб мог осуществить сам без посторонних? И придумал - поджечь. Солому и сено, а может и хату, чтоб нечем было топить печь, кормить худобу и негде жить вражине. Но не сейчас, чтоб не пало подозрение, а перед самой зимой и чтоб он, как и мы носил ночами, воровским способом, вязанками солому на прокорм скотины.
План был прост: положить в солому тлеющую тряпку и ветер раздует огонь. И вот пришла осень. Решил устроить праздничный фейерверк 7 ноября. Из старой телогрейки надергал ваты, приготовил полбутылки керосина. У трактористов и прицепщиков не было напряженки с керосином, а вот спичек не имелось. Попросить у кого-то, спросят зачем? И попаду под подозрение. У меня было отличное кресало. С одного, двух ударов выдавало такой сноп искр, иногда простая вата загоралась.
И вот, когда уже как следует стемнело, я направился к месту действия. Засел в конце огорода, наблюдал за хатой Колипа. Хозяева не спали, горел свет. Приблизился к скирдам. Ночь выдалась ветреная, холодная, что надо, разбойничья. Меня учуял их песик Жулик. Запрыгал, возрадовался встрече. Я его прикармливал кусочками лепешки, когда ходил к Ивану. Услышал как звякнул стальной засов, видно было, как вышел Колип, сделал дело под забор и вернулся в дом. Погас свет, можно было приступать к делу, но я выжидал, пусть хозяева и соседи заснут, чтобы не быстро кинулись тушить пожар. Я изрядно продрог. В соломенной скирде, с ветреной стороны разрыл гнездо, положил большой кусок ваты, вокруг полил керосином. Принялся за кресало. Руки закоченели, плохо слушались.
Первый удар по кремню высек яркий сноп света. Вдруг Жулик залаял, завыл, запрыгал то ли от яркого света, то ли от предчувствия беды. Я его успокоил, погладил, поговорил с ним: дуралей, я сейчас такую печь вздую, будет тебе тепло, даже жарко. Снова начал высекать огонь, но как на грех тот не загорался и пес не удержался, разразился лаем. Решил удалиться в конец огорода и там добыть огня. Услышал скрип двери. На порог вышел Колип, окликнул собаку: «Жулик, чего бесишься? Кого ты там поймал?» Медленно направился в нашу сторону. Мне оставалось «делать ноги». Балбес, ругал я себя, надо было еще дома скрутить большую цигарку, прикурить, воткнуть с ватой в солому и подвиг Герострата готов, а теперь - дуля с маком. Придется отложить до следующего раза. На второй запланированный день пошел дождь со снегом, не решился на «дело», побоялся, останутся следы. А тут прошел слух, что Стеня обнаружила в соломе вату, бутылку мою и унюхала керосин. Кто-то Колипа хотел поджечь. И я с сожалением отрекся от этой диверсии, как бы не налететь на засаду.
А весной, не знаю уж как, а Колип ускользнул из колхоза, подался в город. Там, говорили, устроился на хлебозаводе, развозить на лошади изделия по магазинам. А вскоре Стеня распродала все и с Иваном уехала к нему на житье.
Прошло лет 13, а может и больше, пришел я в клуб на отчетно-выборное собрание. Играл баян. Молодежь вальсировала. Которые по-старше, сидели, стояли вокруг площадки, блаженно улыбались. Осмотрелся, Боже мой, глазам не верю. Как-то обособленно сидел никто иной, как Колип. Показался он мне постаревшим, уменьшенным в размере, нездорово выпирал большой живот. Его уже, наверное, тут мало кто помнил. Захотелось мне с ним поговорить. И я подошел.
- Здорово, земляк (после того случая я его никак не называл, хотел спросить, помирать приехал?) но сказал: родные места наведать решил? Узнал?
- Пагров, а как же угадал, возмужал ты.
Я присел рядом, не знал, о чем с ним говорить. Слыхал, что Стеня его умерла от тоски по своему хахалю, так говорили у нас бабы, может, шутили. Иван пристрастился к спиртному, два раза уже женился и развелся. Спросил:
- Помнишь, как ты меня бил?
- Помню, давно это пыло.
- А будешь помнить, если я тебя нынче отмутузю?
- Пора пы запыть эту глупость.
- Ну почему же глупость? Это, наверное, считалось мерой воспитания, а за доброе дело полагается ответно отблагодарить, а то получается нехорошо, как-то не по-русски?
- И не стыдно пудет пить старого, польного, пеззащитного человека?
- Да снесу как-нибудь, ты же тогда пережил? Я тоже не очень был защищенным. В городе ты подковался, появилось понятие о стыде.
- А я в то время на женщин, ваших матерей глядел сквозь пальцы, когда они в карманах и сумочках несли зерно, чтопы вас кормить.
- Я знаю, за это тебя надо было представить к ордену. Боялся, что фронтовики не дадут тебе житья, на костре сожгут. А ведь это я пытался спалить твое подворье, собачка помешала.
- Я подозревал, уж слишком после порки у тепя пыл ненавистный взгляд. Слыхал, как ты угрожал отомстить и назвал меня гадом. Я всю зиму, в сарае, часов до трех ночи в тулупе и валенках поджидал поджигателя с вилами, хоть и точно не знал, что это ты.
Нa собрании я слушал доклад выступающих. В числе лучших колхозников упомянули и меня. Но не это согревало душу каким-то непонятным теплом. Разгадал я сию блажь, когда уже возвращался домой: возмездие состоялось, отмщение свершилось. Всю зиму ночами Колип замерзал в сарае. И наказание это ему выпало жестокое. Наверное, было бы легче принять десяток плетей, зато спать спокойно в тепле. Смешно и печально от людских глупостей, размышлял я. Какая все-таки порой подлая штука эта жизнь и каких мерзостей в ней не встречается.