Русалка

            … Были и есть Миры, которые и бесконечно далеки, и совсем рядом. Они невидимы, неосязаемы, неощутимы, но они есть.
            … И был Вечный Хаос, откуда вышло все Сущее и куда оно уйдет, когда придет Срок, дабы возродиться вновь, и так без Конца и Начала.
            … Земные Хранители, в отличие от Хранителей небесных хранят реально существующие знания о прошлом человечества, но они не знают, какие знания они хранят
            (Милогия. М.И. Беляев, 2012-2013 г.)




            Когда она плыла у поверхности, её полутораметровый спинной плавник был похож на небольшой чёрный парус, вселявший в сердца людей такой же панический страх, как пиратский стяг…
            Имя её было не произносимо ни на одном из земных языков (а посему назовём её просто Русалкой). С чёрной блестящей спиной и белым подбрюшьем, с белыми пятнами над глазами, она была огромна и бесподобно прекрасна. Она с любовью дарила жизнь подобным себе, но всем остальным несла столь же верную и быструю смерть, как гильотина, ибо была КАСАТКОЙ. Всем в океане было известно, что эта красавица — непревзойденная охотница и беспощадная убийца. Её происхождение было таинственным: предком её считался титан Океан — Великий Разум, вечно созидающий и вечно познающий сам себя, обитавший в волшебном кристалле на дне Бездны. Семья её была пелагической стаей, состоящей из нескольких крупных транзитных особей, барражирующих вдали от берегов. И у неё был дом — океан — дворец в тысячу ярусов, с невообразимым числом комнат без стен и коридорами, устремлёнными в бесконечность; крышей его была та волшебная грань, за которой в безветрие днём, с глубины, было видно солнце, а ночью – звёзды. Ей была неизвестна земля и мир людей, так как жизнь её целиком протекала в открытом море. Она даже представить себе не могла огромных, густо заселённых мегаполисов, лабиринты закованных в асфальт улиц и тысячи труб, изрыгающих в среду миллионы гекталитров отравляющих веществ, вредных осадков и примесей. Однако всё чаще и ей попадались на дне горы битого стекла, шлака, обломков из нержавеющих металлов и несокрушимой пластмассы. Нефтяная плёнка, их покрывающая, являлась причиной регресса донной инфауны, а используемые людьми реагенты вызывали заболевания и мутации всё большего числа организмов. Словом, деятельность homo sapience приводила к самым негативным последствиям в её доме, вызывая озабоченность по поводу самого ближайшего будущего. Проблема была также в том, что люди не могли самостоятельно справиться с последствиями собственных деяний, и вряд ли в обозримой перспективе можно было надеяться на изменение к лучшему, так как, судя по всему, разумом они не блистали…

              Когда избранным особям её вида исполнялось положенное число лет, соответствующее человеческим тридцати годам, он, Иерарх, Разум Великий, титан Океан, призывал их к себе, а потом происходило то, что на языке людей можно было назвать ТАИНСТВОМ. Как бы то ни было, впоследствии некоторые из них — но не все! — возвращались, но НИКОМУ ни о чём  не рассказывали и держались особняком… Русалке как раз исполнилось тридцать, и она, услышав зов Иерарха и собираясь в вояж, пообещала сёстрам рассказать обо ВСЁМ, что узнает…
              В воде было ещё темно, что, впрочем, ориентироваться ей не мешало, ибо она посредством собственной эхолокации «видела» так далеко и вглубь, как, наверное, никто в океане. Вокруг не было никого, ни единой сколь бы то ни было крупной особи, лишь кое-где в чёрной глубине мелькали голубоватые тени — медузы размытыми пятнами скользили во тьме да косяки сонной макрели то тут, то там появлялись в её поле зрения. На много миль она была одна…
            Ночь между тем подходила к концу — на востоке уже забрезжил рассвет, верхние слои воды просветлели, так что сквозь их толщу можно было различить очертания проплывающих мимо льдин. Русалка стала плыть медленнее, время от времени вглядываясь в густой сине-зелёный полумрак и глубже, в чёрный подпол под собой…
            Она поднялась на поверхность как раз в ту минуту, когда край солнца показался над горизонтом. Небо было пенное, сплошь в облаках, которые — серые, красно-чёрные, лиловые — неслись по нему, как табун разномастных коней, почуявших близость конюшни. Однако, опережая их, плыла она сама, оставляя позади милю за милей.
            Она плыла долго, её мощный хвост двигался вверх-вниз, разгоняя её, как торпеду, и конец пути был, наверное, близок, когда в сознании её будто зажёгся, погас, зажёгся вновь и далее продолжил пульсировать маячок, чередующий вспышки по три и четыре. Эта регулярность могла быть порождена лишь одним единственным способом — разумом. Там впереди, в тёмной толще воды, находилось нечто, указующее ей путь. Сигналы его были вне понимания — в её мозгу то и дело возникали, строясь и рассыпаясь, куски изображений. Понемногу части их сложились в единое целое, как пазлы, и объект словно вырос в размерах, представ перед ней в виде чёрной ступенчатой пирамиды, на самом деле огромной. Она встрепенулась, словно прогоняя сонливость, и, набрав в лёгкие как можно больше воздуха, резко ударила хвостом и нырнула со всей силой, на которую была способна, и после уходила на глубину, всем своим существом ощущая, как стремительно изменятся течение, температура воды и даже её структура. (Ей было известно, что там, в глубине, вот в такой пирамиде/кристалле обитал Иерарх, державший в руках ключи вечности. Этот великий жрец, мастер мастеров, которого никто никогда не видел, своим отрешённым сознанием наполнял воды океана и всегда был готов прийти на помощь тому, кто нуждался. Пришёл на помощь и ей, не замедлив наполнить её своей гаммой чувств — пониманием, соучастием и неколебимым спокойствием.) Она погружалась навстречу поначалу робкому фосфоресцирующему сиянию, более не прилагая усилий, как в трансе, пока сияние ни превратилось в яркий белый свет, пронизавший сознание её целиком, так что чувство падения в бездну без опоры и надежды на спасение, которое было возникло, растворилось в нём без следа…

            Сполохом багряного пламени озарив вогнутую, наподобие гигантской чаши, полированную поверхность невысокого подиума, Русалка персонифицировалась в полупрозрачную, как кисея, трепетную фигурку, которая, в конце концов, обрела содержание и превратилась в красивую, по человеческим меркам, стройную женщину…
            Спускаясь по древним, как само время, ступеням, она как бы нисходила от высших сфер, где, собственно, обитал Разум Великий, к низшим — границам яростного и грубого мира, представившимся ей подлинным морем страдания — и с каждым шагом всё сильнее ощущала переполнявшие его отчаяние, страх, ненависть, безысходность, приниженность и никчёмность бытия, так что собственная жизнь показалась ей краткой, хрупкой и, пожалуй, бесполезной. С каждым шагом всё громче звучал уже даже не реквием Времени Всемогущего, а непостижимо-мучительный, бездумный и протяжный рёв его, и когда он стал уж совсем нестерпимым, Иерарх со свойственной ему быстротой и готовностью воздвиг защиту, и тотчас грубый сей мир отступил, отдалился…
            — Пытаешься проникнуться их чувствами, чтобы понять природу инферно*? — спросил он, но на сей раз безо всякой иронии, что иногда допускал при общении с младшими. — Но ведь они вряд ли осознают, что страдают.
            — Тем хуже для них…
            — Ты полагаешь, что некомпетентность, ненависть и ложь, на которых столь густо замешена их правда жизни, запустят цепную реакцию вырождения и их мир погибнет?
            — В общем, да…
            — А в частности?
            — А в частности, мне больно от того, что я ничем не могу им помочь, не взяв на себя бремя страданий всего мира.
            — Но, поскольку они — люди, «испытывать боль не только от реальных, но и от воображаемых страданий, страдать, зная о страданиях (их)»*, просто необходимо, так как это ведёт к пониманию…
            — Я бы хотела понять их…
            — Именно это я и намерен тебе поручить!
            — Но ведь, насколько я знаю, об их мире в целом заботятся наши верховные иерархи/хранители.
            — Это так. Но их забота проявляется, скорее, в виде силы, которая зачастую не всеблагая, не всегда милосердная и, понятно, не вполне избирательная (если не сказать — слепая). А я не хочу обременять их мир, и без того полный страдания, сверх меры…
            — … явившись в их мир в ипостаси карающего бога?
            — Ты права, и я тобою доволен. Лишь по той причине, что сила верховных иерархов равнодушна к личностным страданиям, она представляется в мире людей как высшая справедливость, как инстинкт совести, если хочешь. Понятно, что, столь спасительный для мира в целом, этот инстинкт зачастую разрушителен для отдельных особей и понимается как необходимость жертвы…
            — … которыми нередко становятся индивидуумы, обладающие этим самым инстинктом, как никто, и их мир в таком случае лишается шансов на лучшее будущее!
            — И опять ты права, — согласился Иерарх. — Вот почему я ещё раз обращаюсь к тебе и прошу, не беря на себя все их грехи, снизойти до их понимания!
            — Но ведь там, вне действия наших охранных структур, они, скорее, сами будут лепить меня по своему образу и подобию. Велика ли будет польза от такой миссии?
            — Важно, что в случае неудачи вреда никакого не будет. К тому же, нельзя полагать, что они непоправимо плохи или почти безнадёжны, ведь одолели же в конце концов невообразимые пространства и открыли многие тайны неба и земли…
            — Да, но до сих пор так и не поняли, что самую главную тайну являют собой сами!
            Иерарх кивнул ей.
            — Разумеется, нельзя полагать, что они всего достигли, — подытожил он. — Тем не менее цель твоей миссии будет, скорее локальной — помочь отдельному индивидууму и тем самым заронить хотя бы одно зерно без надежды увидеть всходы из-за длительности процесса.
            — Время моего пребывания будет кратким?
            — Достаточным для посева, — ответил Иерарх. — Дело ведь не в том, чтобы избранный отличался от себя прежнего, как море от суши. Суть в изменении его внутреннего плана, души, для чего достаточно лёгкого толчка, порой незначительной, на первый взгляд, побудительной причины. А ты, по-моему, способна таковой стать…
            — Сделавшись одной из них?
            — Будь терпеливой и, не ожидая ни вдохновенной благодарности, ни тем паче любви, стань ЖЕРТВОЙ именно в их понимании, согласно их вере. Ведь и ты, в конце концов, не останешься внакладе, поскольку получишь индивидуальность за их счёт, станешь личностью в их мире, ну, а кое-кому, быть может, подаришь новую жизнь…
            — Или смерть…
            — Уверен, что жизнь, — сказал Иерарх. И заметил: — Это будет равноценный обмен. В особенности, если удастся избежать ошибок непонимания и сделать контакт сугубо добровольным…
            — Если удастся!
            — Побуждения есть испарения, такие же разжиженные, как влага. И так же, как последняя служит на пользу только тогда, когда сконцентрирована, практическая ценность добрых побуждений очевидна только в том случае, если они приводят к конкретной цели. Так что … удачи! — пожелал он…

            А после не было совсем ничего, до тех пор, пока величественно-гордый восход не озарил новое пространство и не обрелось зрение, чтобы лицезреть его, то есть не похожие ни на что небеса – опрокинутую густо-лиловую чашу с невиданным обилием незнакомых, почти немигающих звёзд, с прозрачным, низко висящим облаком Млечного Пути, распростёртым дугой по небосводу, — и, конечно же, землю — пока ещё сумеречную равнину, покрытую лиловой дымкой.
            Русалка подняла голову…
            Солнце вставало. Первые длинные лучи его, как пилумы, наискось пронизали небосвод от края до края и окрасили контуры ступенчатой пирамиды, сфинкса и колоннады храмов в радостные терракотовые тона, в то время как горизонт на востоке уже полыхал нежным багрянцем — день прогонял тьму и встречал её благостным сиянием утра. Это сияние, отделяясь от тверди земной, всё более уподоблялось гигантской птице, широко, в полнеба, распахнувшей свои радужные крылья и устремлявшейся ей навстречу. А после будто из груди её расцвёл красный цветок с колышущимися лепестками вокруг огненного диска, и тотчас же, словно знаменуя его появление, раздался пронзительный птичий крик — мир проснулся!
            Мир безмолвия и царство неведомых ей стихий, единения вечной земли и неба, проснулся, даря всем живущим свежесть утра и радость пробуждения. И она, встречая его, улыбнулась приближающимся к ней людям, ибо это, похоже, был уже не сон…
            — С благополучным прибытием! — приветствовал светловолосый мужчина то ли её, то ли этот внезапно родившийся день. А она, как богиня, рождённая из звёздного света и пены морской, ступала на грешную землю, безусловно, такой, какой себя ощущала … впервые.
            — Откуда такое? — осведомился второй — сухопарый, язвительный, державший за руку стройную шатенку с короткой стрижкой.
            Русалка улыбнулась так неподдельно искренне и на самом деле была так хороша, что светловолосый, которого звали КапТри (капитан третьего ранга) невольно воскликнул:
            — О Господи, спаси – погибаю!
            — Откуда ты такая взялась, милочка? — осведомилась Шатенка, в то время как первый взирал на неё бездыханно.
            Русалка замешкалась, хотя и не потому, что не поняла вопроса. Спасительный голос Мастера пришёл ей на помощь: – «Скажи, что отстала от группы, потеряла документы и теперь не знаешь, как быть». Та повторила слово в слово, даже не прислушиваясь, как, на каком языке звучит её собственный голос. А голос её прозвучал, как глас свыше, ибо на лице КапТри отразилось невыразимое удивление.
            — Да ты просто находка! — воскликнул он. — Расскажи, от какой группы отстала? Где ночь провела?..
            — Что ты к бедной девочке привязался! — попеняла тому Шатенка. — Раз так говорит — значит, так! Мы сомневаемся, когда нужна наша помощь!
            — Чем же мы можем помочь ей? — осведомился второй, которого спутники звали Ботаником. — Разве не помните, — предостерёг тот , — что говорится в комедии Эвбула о выманивающих деньги женщинах-птицеловах, этаких разряженных жеребятах Афродиты: они возникают внезапно и предстают, как на смотре, в прозрачных платьях из тонкой материи, словно нимфы у вод Эридана?
            Платье на Русалке на самом деле было прозрачным — нечто вроде древнегреческого пеплоса.
            — Давайте её в отель отведём, что ли, накормим, — предложила Шатенка, — мы же — русские и своих в беде не бросаем! Ты, милочка, наверное, есть хочешь?
            — Да, пожалуй. Хочу мяса … с кровью, — отозвалась та.
            — Ну, пошли! Думаю, придумаем что-нибудь…
            В ресторане отеля Русалка, как показалось КапТри, стесняясь своего необычного одеяния, забилась в угол и оттуда с любопытством следила за окружающей обстановкой и поведением людей. Между тем подали бифштекс, и он, украдкой взглянув на неё, удивился, как осторожно, словно пробуя, ела эта, без сомнения, очень голодная женщина.
            — Всё-таки кто ты? — осведомился он. – Имя, родители, муж  у тебя есть?
            — Имя моё тебе ни о чём не скажет, а родители… Мой отец — титан Океан, есть такой персонаж в вашем эпосе…
            — Выходит, ты океанида?
            — Отлично! — обрадовалась Шатенка. — Очень красивое имя!
            — Если хотите, называйте меня Русалкой. Это имя мне больше подходит…
            — Русалка так Русалка, — согласился КапТри. — Хотя русалки, если разобраться, существа бледные, худосочные, ты же — прямо-таки кровь с молоком, а потому кого угодно введёшь в заблуждение. Скорее, ты Ламия или Лилит, — предположил он.
            — Насколько мне известно, в Ионии и Греции ламиями называют чёрных, ночных, жриц Кибелы, — сказала Русалка. Выразительные губы ее дрогнули и слегка приподнялись, обнажив безупречно белые, хищные зубы, в то время как тёмные, как омут, глаза ничуть не изменили своего выражения. — Считается, что они — спутницы Гекаты, и мужчина, снискавший любовь такой жрицы, приобщается к силам богини, так что в течение всей земной жизни ему будут сопутствовать здоровье, удача и славное потомство.
            — Вполне возможно, — усмехнулся КапТри. — Я не силён в истории античности…
            — В Средние века таких, как она, сжигали на кострах как прислужниц Сатаны, — проворчал Ботаник.
            Однако КапТри его уж не слышал. Он смотрел на неё и чувствовал, что погружается в бездну без опоры и границ — острое, безысходное чувство такое испытывал.
            — Ты всё же, наверное, немного богиня…
            — Богиней нельзя быть «немного», — возразила Русалка. —  А я … просто есть.
            — Ты либо лукавишь, либо кокетничаешь…
            — Нет. Наша мораль исключает лукавство.
            — А что предполагает эта самая «ваша» мораль?
            — Помогать всем, кто нуждается, — сказала она. И почти тотчас, пленительно улыбнувшись, поправилась: — Но поскольку таковым в вашем мире несть числа — хотя бы немногим.
            — Неужели люди настолько беспомощны, что не в силах помочь себе сами? — возмутился КапТри.
            — Трудно спасти себя от себя самого. Главная проблема — «знание без осознания, молитва без покаяния, удовольствие без совести, богатство любой ценой»*…
            — Это верно, — согласился Ботаник и подтвердил, что «все разрушения империй, государств и иных организаций происход(или) через утрату нравственности, (что) является единственной действительной причиной катастроф во всей истории, и поэтому мож(но) сказать, что разрушение носит всегда характер саморазрушения»*…
            — Ну и как ты намерена помогать? — поинтересовался КапТри.
            —  А хотя бы вот так…
            Она выпрямилась, развела руки в стороны, а после свела их таким образом, что указательные и большие пальцы коснулись его висков. Он было хотел возразить — вот ещё, он же не ребёнок! — однако губы его лишь шевельеулись без звука…
            Вода была холодная, нестерпимо холодная. Когда он погрузился, его обожгло, как огнём. Холод пронизывал до костей, и, казалось, смерть уже заключила его в свои ледяные объятия. Однако время шло, а он был жив и даже не испытывал страха, потому что быстро окоченел так, что тело его вместе со всеми своими чувствами будто одеревенело, но, тем не менее, когда в ореоле сверкающих брызг и клочьях белой морской пены рядом всплыло нечто огромное чёрное, удивился, насколько оно было огромным и бесподобно прекрасным. И уж совсем машинально, когда эта махина подняла его из воды, уцепился за единственную во всём мире опору — высокий спинной плавник, рассекавший океан, как корабельный форштевень…
            Когда она сняла руки, КапТри долго не мог взять в толк, что случилось? Шутка, что ли?.. Да кому же по силам шутить так!
            Он принуждённо рассмеялся, и смех его прозвучал неестественно, будто венчая финал плохонькой пьесы.
            — Превосходно! — прокомментировал он. — Вижу, ты владеешь теми же милыми штучками, которыми пугал сильных мира сего приснопамятный Вольф Мессинг! Ещё слышал я, будто подобными техниками владеют деревенские ведьмы. Уж не из них ли ты будешь?
            — Считай, как хочешь…

            Ночью КапТри постучался к Ботанику. Впервые за всё время отпуска он был вдрызг пьян.
            — Слушай, братан, у тебя нет ничего? — без обиняков спросил, показывая пустую бутылку, которую почему-то держал в руках.
            — Тебе, по-моему, довольно… Впрочем, давай спустимся в бар, — предложил тот, — угощаю.
            В баре в столь поздний час не было ни души, лишь невозмутимый бармен, как часовой, дежурил у стойки и дружелюбно кивнул им обоим, как старым знакомым.
            — Налей-ка, приятель, чего-нибудь покрепче! — КапТри указал на виски. Один стакан выпил залпом, другой пододвинул Ботанику.
            — Возьми себя в руки! — одёрнул его тот.
            КапТри объяснил:
            — Эта пассия просто не выходит из моей головы — наваждение какое-то! Не могу не думать о ней! Она сложена прямо-таки как подводная лодка. Какие формы! Какие обводы! И кажется абсолютно непотопляемой. В ней есть что-то прекрасное и одновременно угрожающее. Она — словно демон, спешащий на роковое свидание!
            — Думаешь, инопланетянка? — серьёзно так спросил Ботаник. И тотчас выложил доводы учёных, работающих по данной тематике: скорее всего, технически продвинутые инопланетяне используют технологии с очень низкими побочными расходами энергии, не требующие развитой инфраструктуры, что делает их неотличимыми от явлений природы. — Так что возможно, — заключил он, — что братья по разуму используют для изучения нас такие миниатюрные разведывательные аппараты, которых мы просто не можем заметить!
            — Думаю, они вовсе их не используют. Уверен, они уже среди нас…
            — Так или иначе, нам даже не стоит стараться их обнаружить. Если они не захотят сами открыться, мы никогда о них ничего не узнаем. И в то же время я тоже уверен, что они существуют, ибо это статистически неизбежно. Так что остаётся лишь ждать, когда они сами о себе сообщат.
            — А если они вот так… таким образом о себе сообщают? — КапТри взглядом указал в сторону номера, где по словам Шатенки отсыпалась Русалка. Впрочем, сама Шатенка, как тень отца Гамлета, уже спускалась по лестнице. Видно, и ей не спалось.
            — Ребятки, мне страшно, — пожаловалась она, присоединяясь к мужчинам и наливая себе из бутылки. У Ботаника от удивления вспотели очки — Шатенка была убежденной трезвенницей и никогда на его памяти не позволяла себе ничего крепче кефира. — Сейчас она вроде бы спит, но не спит, я уверена.
            — И что из того?
            — А то, что она наблюдает за нами, — сообщила Шатенка. — Я, кстати, ладонь её посмотрела…
            — Ну и что?
            — А то, что линия жизни у неё короткая и по всем законам хиромантии она должна была умереть ещё в детстве, то есть сейчас её просто не должно быть, в то время как она говорит, что ей уже тридцать!
            — Хочется верить, — поддакнул КапТри. — Но разве её словам можно верить! Может, она действительно ведьма?..
            — Ага, испугались! — подразнил их Ботаник, но, судя по вымученной улыбке, ему тоже было не по себе. — Но успокойтесь! Могу сообщить, что все женщины обожают быть чуть-чуть ведьмами, для чего используют самые разные средства. К примеру, одна моя знакомая, когда наши отношения дошли до конкретного, спросила, не боюсь ли я. — «Чего?» — я сразу так и не понял. — «Да ведь я ночью летаю!» Ночью же, после всего такого (женщиной она все-таки была темпераментной) я не спал…
            — Ну, и летала?
            — Щщас! — усмехнулся Ботаник. — Дрыхла, как убитая, да храпела ещё! — КапТри и Шатенка принужденно рассмеялись. — Некоторые женщины зачастую из кожи вон лезут, стремясь обрести власть над мужчинами, — между тем пояснил тот. — С этой целью они порой, даже пренебрегая здоровьем, пытаются создать себе чересчур экстравагантный образ, и пьянство — не самое страшное в таких случаях…
            — Что, так серьёзно?
            — На самом деле возможны даже угрозы суицида, но… НИЧЕГО искреннего!.. А её я бы в церковь сводил, что ли…
            — Может, лучше в полицию? — предложила Шатенка.
            — Ты же сама сказала, что русские своих не сдают, — напомнил КапТри.
            — Но мне страшно… — отозвалась та.

            На следующий день страх испытал и КапТри. Необъяснимый страх…
            Накануне решили так. Русалка по документам Шатенки вылетает в Москву, её сопровождает КапТри, а Шатенка с Ботаником остаётся в Каире и подаёт заявление в полицию о краже.
            Накануне отлёта Ботаник на арендованном авто отвёз всех в Александрию…
            Этот город по грандиозности и великолепию не шёл ни в какое сравнение с грязноватым и тесным Каиром. Град, который предстал перед ними, был основан среди болот на месте крошечной рыболовецкой деревушки Ракотис и назван в честь своего основателя. Некогда он был жемчужиной всей Ойкумены — столицей науки, культуры, торговли, а также царской резиденцией. Именно здесь располагался знаменитый Мусейон (греч. «место пребывания Муз»), где проводили исследования и писали свои труды выдающиеся учёные и поэты и где хранилось огромное собрание их рукописных трудов. Но … осматривать древние достопримечательности, особенно после Гизы, Саккары, Медума и Луксора, у них не было ни сил, ни желания. Решили поступиться предложенной круизной программой, а оставшееся время провести на одном из популярных пляжей неподалёку от центра. Лазурное море, тёплое, прозрачное, едва колыхавшее свои поразительно зелёно-голубые волны, а также нежаркая погода и сам воздух, который был здесь на удивление чист и прозрачен, обещали остаться самым приятным воспоминанием о современном Египте…
            В принадлежавшем отелю ресторанчике, стоявшем на оконечности выдающегося далеко в море мола, им предложили красивого рифового окуня с переливчатой красной чешуей, только что пойманного и зажаренного особым способом. Официант, догадавшись, что перед ним русские, вполне доходчиво объяснил, что такого блюда под острым соусом им не отведать больше нигде, а КапТри деликатно объяснил, что мяса с кровью здесь не подадут. Наваждение спало, и он смотрел на спутницу уже безо всякого вожделения. Ботаник, приподняв бокал и рассеянно наблюдая, как преломляется и растворяется в красном вине солнечный луч, рассказывал об александрийской философской школе, о господствовавшем стремлении к примирению противоречащих философских систем, вследствие чего александрийских философов называли ещё синкретистами. КапТри слушал вполуха (вернее, не слушал вовсе), с удовольствием подставляя успевшее загореть лицо порывам весьма свежего ветра и наблюдая, как в отгороженной бухте играли и подолгу гонялись друг за другом, устраивая шуточные бои, дельфины — много раз, находясь на своей субмарине, он слышал в наушниках их голоса, но воочию увидел впервые.
            Дельфин — это осиянная мифами аллегория. У критян он олицетворял морское могущество, у этрусков и римлян символизировал путешествие души через море смерти в страну обетованную, а в греческой мифологии являлся спутником Афродиты, Посейдона и Диониса. Египетская Изида иной раз тоже изображалась с ним. Ну а для моряка, каковым являлся КапТри, дельфин — это прежде всего спаситель потерпевших кораблекрушение, символ моря — его мощи, свободы и благородства. Словом, мифы многих народов говорили о нём как о существе божественном, способном одним прыжком вылететь из воды и достичь неба, чтобы занять своё место среди созвездий…
            Как ни странно, так оно и случилось, когда вся честная компания, смыв под душем пыль четырёхчасового пути, уединилась на пляже.
            Море у мола было прозрачно-зелёное, без каких-либо крупных камней или обломков, однако уже метрах в пяти быстро темнело и далее, в конце концов, становилось густо-синим. Ветер гнал оттуда волну, так что, несмотря на то, что вода была вполне тёплой, избалованные туристы предпочитали не рисковать, а дожидаться штиля.
            Русалка, на сей раз предоставленная самой себе, вознамерилась искупаться… Сбросив наземь цветастый японский халатик, который, наряду с иными необходимыми вещами, дала ей Шатенка, она не спеша продефилировала мимо мужчин и, замерев на мгновение, словно давая себя оценить (причём бухта с дельфинами стихла, как стихают джунгли при появлении тигра), совершенно легко, будто тяготение утратило над ней власть, прыгнула в воду. Раздался громкий щелчок, будто неосторожный бармен резким движением раскупорил бутылку шампанского, и в следующую минуту шесть блестящих веретенообразных тел, как торпеды, вспенили воду и, в синхронном прыжке взлетев вверх, словно на самом деле стремясь занять место среди созвездий, разом перемахнули через натянутые заградительные сети!
            — Что случилось? — в тревоге осведомился КапТри.
            — Сам не пойму, — пожал плечами Ботаник, из-под ладони глядя вслед устремившимся в открытое море животным. — Что-то их напугало. Может, акула?
            КапТри поднялся.
            — Эй, красавица, живо на берег! — крикнул он вдогонку Русалке. Однако та не обратила на его окрик никакого внимания и продолжала плыть, как ни в чём не бывало.
            — Что скажешь? — осведомился Ботаник.
            КапТри какое-то время молча наблюдал за ней. Он находился на суше и всё-таки испытал примерно то же, что и пловец, оказавшийся в пустынном океане и узревший вдруг уверенно рассекавший волны акулий плавник, то есть страх, безнадёжность, неспособность оказать сопротивление.
            — А то и скажу, что такое невероятно, — стараясь сохранить самообладание, наконец произнёс он. – Более того, такого, по-моему, быть не должно.
            — Почему?
            — Потому что она не плывет, а прёт вперёд, как подлодка! Угнаться за ней невозможно, поскольку она на десяток моих гребков делает один свой!
            — Наверное, прохладная вода для неё — что парное молоко, — предположил Ботаник, — а особый жировой слой гасит вязкость среды, отчего она и плывёт без малейших усилий. Представляешь, какую мощность должен был бы развивать обычный человек, чтобы двигаться с такой скоростью!
            — И какую?
            — В ж…пе должен быть такой гребной винт, как на твоей субмарине, КапТри!
            — На моей субмарине, — уточнил тот, — их два.
            — Пусть на твоей два, — в тон ему произнёс Ботаник, — а у неё вовсе нет, но плывёт она всё равно быстрее!
            А та, о которой шла речь, стремительно и без малейших усилий проплыв вдоль волнорезов, наконец, повернула назад.
            — Никогда не видел ничего подобного, — вновь заметил Ботаник. — Вернёмся домой — покажем её физиологам, они любят подобные штучки! — голос его заметно дрожал, чего он, собственно, и не скрывал.
            Русалка между тем вышла из воды и подошла к ним уверенным, стремительным шагом, почти бегом. КапТри тихо присвистнул — она была хороша, опасна хороша, как касатка. Она гордо несла свою голову с россыпью иссиня-чёрных, как угли, волос, изящные ножки ступали легко и уверенно, и ножные браслеты серебристо звенели, от чего разум его вновь стал как не свой.
            — Кстати, КапТри, — заметил Ботаник, — откуда они, если только вчера на ней ничего не было?
            — Мы были пьяны и попросту не заметили, — предположил тот. — Ну, как водичка? — спросил, когда та приблизилась.
            Русалка взглянула на него не мигая, и на сей раз в её глубоких, как омуты, глазах полыхнуло багряное пламя. А ему вдруг почудились переливы высоких и чистых звуков, то убыстрявшихся и нараставших, то растворявшихся без следа, подчиняясь подспудному ритму которых она медленно повернулась кругом раз … два, словно демонстрируя им троим совершенство, красоту и гибкость своего тела…
            — Бог хорошо слепил вас, — сказал он, когда нашёл что сказать, непроизвольно обращаясь к Русалке на «вы».
            — Неужели? — с улыбкой отозвалась та и вдруг, тряхнув головой, сбросила с плеч наспех накинутое полотенце, высоко подняла согнутую правую руку, немного откинулась назад, встав вполоборота к КапТри так, что правая ножка её слегка приподнялась, сделав маленький шаг, и, не закончив его, застыла, коснувшись пальцами земли, а левую сделала своей опорой. Искусно скрытые мышцы под атласной кожей волнами сбегали от плеч до кончиков пальцев на ногах так, что всё её тело то струилось, как водопад, то колебалось, как пламя лампады. У неё даже выражение глаз изменилось: они приобрели пристальность и тот зловещий огонёк, с которым вступают в смертный бой хищники…
            От созерцания такого, свойственного, может быть, лишь небольшому числу необычайно физически развитых людей, КапТри будто впал в ступор, и на лбу его проступила испарина. Он стоял неподвижно и смотрел на неё, восхищённый донельзя.
            — Вы опасны, как полуобнажённый клинок! — констатировал Ботаник.
            — Равновесие и реакция, — словно оправдываясь, пояснила она и, в миг расслабив мышцы, приняла более спокойную позу. — Всё для того, чтобы двигаться, бороться и убивать, чтобы самой не быть убитой.
            — Не могу сказать, чтобы такое понимание было прекрасным, — заметил тот.
            — Сама жизнь прекрасна, — улыбнулась Русалка. — Вот лучшее понимание!
            КапТри промолчал — у него больше слов не нашлось. Перед ним был организм хищника, совершенный по своей сути, что производило столь сильное впечатление, которое даже в самолёте, когда все треволнения, связанные с пограничным контролем и подменой документов, остались позади, не покидало его…
            
            Окончилось, наконец, жаркое лето, и осень — грустная, кроткая — в багряно-золотые тона окрасила заречные муромские леса.
            Шёл дождь — мелкий, промозглый … осенний. Было сыро и холодно. Тем не менее осень явила красоты, которые летом увидеть нельзя. Так, несмотря на непогоду, прекрасен был ни с чем не сравнимый среднерусский пейзаж и белопенный храм Покрова на Нерли, удивительным и таинственным образом гармонировавший и с пейзажем, и с временем года…
            Оставив машину у ж/д платформы, они перешли через пути, миновали лесополосу и далее шли будто в трансе, ведомые путеводной лучистой звездой-храмом, сияющей в бесконечности мироздания. Лесополоса была окрашена полутонами жёлтого, коричневого и красного цветов. Клёны напоминали костры, которые даже в такой пасмурный день слепили глаза, а белизна берёз ярко контрастировала на их фоне. Дали и ближний план были мокры от дождя, а вся гамма синевато-серо-зелёных красок говорила о просторах неурожайной земли, где человеку жить трудно, холодно, где в полной мере ощущается его ничтожность перед величием суровой природы. Тем не менее в косых солнечных лучах, пробивавшихся сквозь стелящуюся фату, которую разостлала над ними Дева-Эос, храм возвышался как белоснежный лебедь, а от всплесков светотени двенадцать девичьих ликов по периметру были особенно выразительны.
            — Почему они так печальны? — осведомилась Русалка.
            — Храм построен в память юного княжича, погибшего в лютой сече, которого предание назвала вишенкой, загубленной в цвету, — объяснил КапТри. Он подал ей руку и провёл внутрь с подчёркнутым значением, как невесту. Внутри, между четырьмя образующими внутренний неф столпами, царил таинственный, чуть рассеянный светом горящих лампад, полумрак. Она же, сосредоточенная и неторопливая, не отпуская его руки, подошла к алтарю столь уверенно, будто делала так не впервые. Принимая благословение, они по очереди приложились к руке священника — такого сухопарого старичка с румяным, как у ребёнка, лицом.
            — Какая же красивая вы, дети мои, пара! — неожиданно произнёс тот и улыбнулся доброй, всё понимающей улыбкой, а КапТри показалось, что и благословил он их с неким особым смыслом, будто на долгую совместную жизнь…
            Потом не спеша возвращались к машине. Дождь продолжал моросить — мелкий, промозглый … осенний…
            По дороге он увлечённо рассказывал ей что-то о резьбе, украшавшей фриз, о богатых орнаментах и удивительных рельефах девичьих ликов, о загадочных мотивах в скульптурном декоре церквей, присущих зодчеству Северо-Восточной Руси, однако она, как ему показалось, слушала рассеянно, словно положившись на волю обуревавших её незнакомых чувств и влекомая ими, подобно судну без кормила и кормчего. Смысл его слов на самом деле почти не доходил до неё, так как всё громче звучала в ушах поступь всех минувших веков и столетий, пронесшихся над белыми стенами храма непрерывной чередой…
            — Так нельзя, — резко прервав монолог, наконец, сказал КапТри. — Мне кажется, что я знаю тебя целую вечность, а ведь мы почти не знакомы.
            — Это меня не интересует, — пожала плечами Русалка.
            — А что тебя интересует? — в сердцах осведомился он. — Может быть, ты в самом деле дочь Океана, а может — новая Мата Хари, засланная для выуживания наших государственных тайн. Кто знает!
            — Ты-то знаешь, — сказала она, — только боишься…
            — Чего? — осведомился КапТри.
            — Самого себя и глубинной сути мира, где чувства и Образы занимают гораздо более важное место, чем тебе кажется, — сказала она, читая в душе его, как в открытой книге.
            — Какое же место они занимают в твоём? — с внезапным раздражением осведомился он. — И вообще… Какой мир ты имеешь в виду? Объясни, если можешь!
            — В моём мире нет слов, как у вас, только Образы, — сказала она. — В нём ненужной игрушкой в равной степени являются каменный топор и компьютер.
            — Ну что ж, покажи мне тогда эти образы! — не очень уверенно попросил он и принуждённо улыбнулся…

            Ветер крепчал, шквал налетал за шквалом. Чёрные тучи, гонимые мощным дыханием океана, едва не касались гребней волн…
            Русалка стрелой взлетела над ними и на краткий миг замерла вертикально, словно опершись на собственный хвост, а после вновь погрузилась в грохочущую пучину. Он почувствовал (именно почувствовал), что она была весела, свирепо весела, предвкушая борьбу за добычу.
            По неопытности он выпрыгнул вслед за ней, и в тот же миг ветер, который вздыбливал огромные пенные валы, с силой ворвался в его лёгкие, да так что несколько секунд, показавшихся ему часами, он не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть и, лишь когда накатившаяся волна вновь погребла его под собой, перевёл дух. Разглядеть что-то на поверхности за столь краткие мгновения он не смог, однако она, уходя на глубину, успела-таки передать ему несколько мыслеобразов. Оказалось, что наверху шёл проливной дождь, шквалистый ветер сглаживал гребни лилово-чёрных волн, а на западе, почти касаясь их, плавился и растекался багряными полосами сплюснутый солнечный диск. Это зрелище — свинцово-лиловый океан, хмурое небо в багряных прожилках и солнце — явилось ему во всей своей неподдельной красе, и он какое-то время любовался им, погружаясь всё глубже…
            Охота между тем продолжалась…
            Русалка была уже далеко впереди, рассекая тёмную толщу воды, как нож масло. Четыре её сестры рассредоточились чуть сзади. Разбрасывая веером эхо-сигналы, они рисовали яркие образы, создававшие новое пространство, без центра и границ. И он, находясь в нём, перестал обладать привычной природой и стал неким сверхъестественным существом с телом зверя и огромной внутренней силой, от ощущения которой его охватывал неописуемый восторг.
            Далеко впереди мелькали нечёткие тени, ярко блеснуло серебряное брюхо акулы мако, бониты, как привидения, проносились мимо. А это что? На чёрном фоне внезапно возникли и запульсировали будто слабые маячки. Один… три… пять… восемь… Это были киты — их добыча…
            Тотчас же, как по команде, картины исчезли. В противоположность резидентным сородичам, питавшимся, главным образом, рыбой и намеренно создававшим при её ловле много шума, транзитные особи при загоне действовали всегда в тишине, чтобы раньше времени не обнаружить себя. И вот тогда он услышал, как звучит океан, который был переполнен звучанием: раздавались щелчки кашалотов, пение горбатых китов, писк крупных косяков рыб… слышно было, как кричат над волнами чайки, а сами волны вздымаются и опадают над неведомыми глубинами. А ещё он услышал похожий на реквием голос Великого Мастера, подобный звуку сдвигавшихся тектонических плит или храпу морского чудовища, чьё пробуждение по легенде грозило концом света…
            Мгновения текли, как расплавленный сапфир, когда, наконец, в данную какофонию не ворвались наполненные страхом аккорды, а вновь возникшие эхо-картины окрасились в необычайно яркие алые и багряные тона.
            — «Уааааау… Уффф… Блуррр!..» — прозвучали сигналы тревоги, подобные звуку выпускаемого под большим давлением пара.
            Киты были способны погружаться очень глубоко, куда касатки донырнуть не могли. Однако на сей раз под ними оказались три самки из родственной стаи, и путь к спасению был отрезан. Вожак между тем подгонял спутниц, которые отвечали прерывистыми щелчками, что означало, наверное: — «Мы спешим!».
            Всё это время он ни на минуту не забывал, что должен атаковать вожака. Это было, наверное, опасно, но, тем не менее, он испытывал лишь азарт в предвкушении схватки. Он погрузился ещё глубже и, обогнав загонщиц во главе с Русалкой, отклонился чуть в сторону, изготавливаясь для последнего броска…

            Он подобрался и … в этот самый момент взгляды их встретились. Он посмотрел ей в глаза, в которых мерцали багряные сполохи, и вновь почувствовал, что погружается в бездну, без опоры и границ.
            Он встал и нервно заходил по комнате. Через приоткрытые шторы в комнату с улицы проникал мертвенный, холодный, как дождь, свет (два уличных фонаря, которые досель никогда не горели, на сей раз светили так, что в комнате можно было читать).
            — Я понял, — сказал он, — что пребывал в мире образов, так как достаточно было подумать о чём-то, как образ рождался как бы сам собой. Это, наверное, был бред разума или сон…
            — Бред или сон? — удивилась Русалка (или сделала вид, что удивилась). — Они есть всего лишь твоё отражение. А какие именно образы ты увидел?
            КапТри замялся, и она, заметив это, поспешила предупредить:
            – Ты можешь поделиться со мной любым секретом, – тихо так сказала, – и он мягко опустится со мной на глубину, которая сохранит его в целости.
            — Да, — согласился он, — я знаю, что глубина так же прекрасна, как во сне, и кровь тоже…
            — На самом деле она ещё прекраснее, а цвет крови на глубине почти голубой. Но … мне такой нравится…
            — Ты любишь убивать?
            — Не больше, чем вы. Только вы зачастую поступаете так безо всякой необходимости…
            Никаких образов он больше не видел, да и щекотливых тем, касающихся её подноготной, они больше не касались…
            Он водил её по Москве, по театрам и выставкам, стараясь показать как можно больше, причём самые любимые места, а вечерами, если оставалось время, «крутил» фильмы. И вот однажды, посмотрев фильм-сказку, в котором добро после долгих мытарств, как водится, победило зло, она, закинув руки за голову и мечтательно сощурив глаза, поделилась с ним следующим:
            — Я бы тоже хотела быть вот такой героиней, чтобы спасти мир, потому что хочу хранить и дарить жизнь!
            — Это же несерьёзно, — усмехнулся КапТри. — Это обычная нелепость, которую только можно услышать от женщины!
            Тогда она рассказала, что со дня сотворения мир Яви тоже имеет своих Хранителей, основная обязанность которых — предотвращать события, последствия которых могут нарушить его целостность. Каждый из них прикреплён к определённой реальности или стихии. Именно они, непостижимые сущности, обладающие величайшей силой, берегут мир и поныне.
            — Что это за сущности такие? — осведомился КапТри, питая надежду услышать от неё что-либо вразумительное.
            Русалка пожала плечами.
            — Их жизнь — загадка: никто не знает кем и когда они рождены, потому как, скорее всего, присланы из иных, высших, сфер. В опекаемых ими мирах они являются проекцией самих себя, а посему вольны принимать любой облик…
            — Ты тоже — загадка, проекция, — признался КапТри, — только не возьму никак в толк, почему, ну, вот в таком облике, а не в облике, скажем, морской свинки, к примеру?
            — Потому что я прекрасна в своём, — улыбнулась она.
            Подобные объяснения его, технаря и материалиста до мозга костей, разумеется, удовлетворить не могли, поскольку представлялись всего лишь компиляцией того, что можно было почерпнуть из тех же фильмов и литературы о паранормальном. Она всё больше казалась ему женщиной пусть красивой, однако вполне заурядной, с присущим такой кокетством, капризами и прочими атрибутами, так что подспудно соглашался с Ботаником, однажды сказавшим, что в стремлении обрести власть над мужчинами «некоторые (из них) зачастую из кожи вон лезут… пыта(ясь) создать себе чересчур экстравагантный образ».
            — «Все женщины в этой связи стремятся дотянуться до волшебства», — заключил он.
            — Весьма скверное дело, — словно прочитав его мысли, сказала Русалка. — А если я скажу, что послана предупредить кое о чём важном?..
            — Кем? кого? и о чём?.. О нашествии инопланетян? третьей мировой?.. — с невольной усмешкой осведомился КапТри.
            — Какой-то ваш физик высказал гипотезу о том, что Тунгусский метеорит был реликтовой ледяной кометой изо льда высокой модификации, из которого, в основном, состоит облако Оорта, — напомнила она. — На самом же деле он представлял собой совершенно неизвестное тогда состояние вещества, которое впоследствии было названо тёмной материей…
            — Ну, насчёт природы Тунгусского феномена существует много гипотез, — заметил КапТри. — Разбираться во всех парадигмах не имеет смысла.
            — Смысл в том, что из неё состоит объект (называй, как хочешь), который сейчас на всех парах, как у вас говорят, несётся к вашей планете!
            — Да, всё верно, — с нарочито горьким сарказмом поддакнул он, — ибо было предсказано, что по исходу пятисот лет владычества Яров за горами Святыми падёт звезда Марабель, и сотрясутся те горы, и разверзнутся пропасти, и реки потекут вспять, как при конце света! И вот минуло пятьсот лет — и что же?
            Она заверила, что имеет самые точные сведения насчёт грядущего катаклизма, но спасать мир — не её забота.
            — Ваш мир тогда спасли, — сказала она. — Наверняка спасут и на сей раз, потому что мир без вас перестанет нуждаться в опеке…
            КапТри было подумал, что она в действительности может знать что-то важное, только не в силах объяснить толком, но тут же отверг эту мысль и решил вернуть разговор на круги своя.
            — Уж не хочешь ли ты сказать, что мир без меня перестанет нуждаться и в твоей опеке?
            — Увы, может быть!
            — Почему же «увы»?
            — Потому что, если принять на веру, что уготованной гибели можно избежать, трудно будет жить, не отдавая себя, не любя. И вообще, какой тогда смысл в жизни!
            — То есть ты хочешь сказать…
            — Вот именно. Я хочу, как в той сказке, оберегать тебя в обоих мирах … от тебя самого. Только и всего.
            — Только и всего… — отозвался КапТри. Самолюбие его было задето: с какой стати женщина, пусть даже такая, вознамерилась «оберегать» его, коль скоро вряд ли кто сможет сказать, что он беззащитен, а потому как можно спокойнее попытался объяснить, что благодеяние (в чём бы оно ни выражалось) из сострадания есть, по сути, дурная любовь благодетеля к самому себе. Истинное сострадание должно быть угадыванием, нуждается ли в нём избранник. Он же, КапТри, мужчина и воин, явно в таком не нуждался!
            — Ты хочешь сказать, что не примешь из моих рук ни глотка чистой воды, ни еды, ни лекарства, ни, тем паче, любви, даже если дар мой будет от чистого сердца?
            — Я не люблю добродетельных, ибо добродетель есть воля к гибели. И не люблю того, кто готов принести себя в жертву, ибо, как известно, не мир он приносит, но меч! Что касается любви… — Он мог бы сказать ещё много такого, но … не сказал, умолкнув на полуслове, и только глаза опустил под укоризненным, но совсем не божественным взглядом Русалки.
            Они поссорились…
            Он надел куртку, ботинки, закрыл дверь, спустился по лестнице и вышел на улицу. Дождь шёл со снегом. Было сыро и холодно.
            — Ты вернёшься? — крикнула она ему вслед.
            — Может быть…
            — Погоди. Постой!
            Он заставил себя не оглядываться, а после долго бездумно бродил под дождём, пока не промок до нитки и, чтобы согреться, зашёл в кафе, которое было почти пусто.
            Он заказал сигареты, хотя курить давно бросил, и бутылку виски. Выпил пару рюмок, и … его отпустило, словно ослабла некая внутренняя пружина. В кафе пробыл долго, подсев к двум бомжеватым завсегдатаям, и домой пришёл лишь под утро. Дверь была заперта, и когда он открыл её, в квартире никого не было…
            Уйдя в туман, в темень, в дождь, она оставила кусочек глубоководного янтаря на цепочке из чудесного орихалка. Ушла так же внезапно и просто, как вошла в его жизнь, как «уходят в теплую ночь после вечернего собрания друзей, (как) уходят в свежее утро после ночи с любимым, тихо закрыв дверь цветущего сада жизни»*…

            Без какой-либо надежды, потому что встретить человека в таком городе без прописки, без паспорта, даже без имени настоящего было совсем нереально, КапТри несколько дней подряд бродил по Москве в тех местах, где они гуляли с Русалкой. Отпуск его подходил к концу, но, как ни странно, она нашлась очень быстро.
            В одну из бессонных ночей позвонил Доктор и хриплым от волнения голосом сообщил, что в районе Гальяново нашли женщину, которая по приметам вроде бы похожа на неё.
            — Она жива?
            — Жива, но…
            — Умирает? Раны? Увечья?
            — Нет. Она в коме. Дыхание замедлено, но сердце работает без перебоев…
            В Пироговке, куда КапТри примчался, как ветер, Доктор предпринял попытку его успокоить:
            — Понимаешь, подобные случаи — не редкость, — заявил он. — Привозят к нам человека – он будто зомби: о себе ничего знать не знает, прямо-таки как ребёнок, разве что не мочится под себя. Ну, побудет у нас несколько дней, отогреется, отоспится, мы его подкормим, конечно, — и всё, ажур! То есть физиологические функции восстанавливаются, а рассказать о себе он почти ничего не может, пока родственники, если таковые отыщутся, не расскажут.
            — А если не отыщутся?
            — Встречаются и такие. В целом, они совершенно нормальные люди, их тоже порой отпускают…
            — Порой?
            Доктор взял КапТри за руку и шёпотом, словно боясь, будто некто всемогущий, всесильный услышит, сказал:
            — Видишь ли, никто не поручится, что такой индивид безопасен, что не сидит в нём некая зловредная программа, которая, будучи запущенной по условному сигналу, не приведёт к последствиям непредвиденным и ужасным…
            Войдя в палату, КапТри увидел распростёртое на широкой больничной кровати неподвижное женское тело. Рассеянный свет осеннего дня было похож на лунный, отчего оно казалось изваянным из мрамора. Дыхания не было заметно, ресницы бросали на щёки густые лиловые тени, плотно сжатые губы были плотно сжаты, а на предплечье, у локтя, был виден знакомый дугообразный шрам — след от укуса акулы. Это было ЕЁ тело! Но … что-то в нём было не так: в до боли знакомых чертах сквозило чужое…
            — Ничего, — сказал Доктор, — деятельность мозга ещё недостаточно изучена наукой. По сути, мы вообще мало что знаем. Так что, надеюсь, сознание вернётся к ней…
            — Нет, — возразил КапТри. — Сознание, возможно, к ней и вернётся, но это будет уже НЕ ОНА!
            Доктор вытаращил глаза, у него даже челюсть отвисла.
            — Ты, что, умом тронулся? — осведомился он.
            — Ничего, всё в порядке. Наверное, необходимо просто понять нечто такое, о чём раньше никто даже помыслить не мог. Только не смейся, прошу! — мягко сказал тот. — Ты даже представить себе не можешь.
            — Обследование показало… — начал было объяснять Доктор.
            — Всё равно, — сказал, как отрезал, КапТри и сделал отстраняющий жест. — Ну, прощай!..
            — Прощай! — Доктор вышел, и шаги его ещё долго разносились «во мраке подземелий времён, равно скрывающих грядущее и ушедшее»…
            КапТри закрыл дверь бокса, что, впрочем, было уже ни к чему. Это было как прощание в морге. С внезапно накатившимся чувством невосполнимой утраты он опустился на колени и прижал к щеке безвольно лежащую на простыне руку, словно стремясь передать ей свои чувства, волю к жизни, но она … была неподвижна и не откликнулась на горячий призыв его сердца. А через минуту он спустился по лестнице, сел в машину и включил зажигание…
            — «Человек, — сказал он себе, глядя поверх крыш домов, на которых уже лежал снег, — не может за одну ночь изменить свою жизнь. Но за одну ночь он может изменить мысли, которые навсегда изменят её». — Потребовались секунды, чтобы произнести это и почти целая жизнь, чтобы понять. Но как пережить ночь, если нет сна и забыться не удаётся, потому что не берёт ни алкоголь, ни снотворное?..
            Наверное, не всякий знает, почему такое случается, и благо ещё, что пока человек жив, он надеется. Однако у него не было такой надежды, ибо единственное, на что можно было надеяться, что не прошло ещё время ужасных чудес!

            Месяца через три после её исчезновения Профессор, который был настоящим профессором и заведовал лабораторией в Подмосковном НИИ, разыскал КапТри и рассказал ему о том, о чём предупреждала Русалка. А примерно ещё через полгода мир замер в ужасе — пришло, наконец, время собирать камни: объект неизвестной природы, возникнув ниоткуда, вторгнулся в гравитационное поле планеты…
            Учёные ещё спорили, откуда он взялся и что есть такое, как он, оставляя за собой дымный след, вошёл в атмосферу и с каждым витком стал погружаться всё глубже. При подлёте к предполагаемому району падения (ПРП) он постепенно замедлял скорость и, словно дразня операторов, то появлялся, то вновь исчезал на средствах слежения СККП, СПРН, ПРО и ПВО всех без исключения стран, которые подобные средства имели. Некие невероятные свойства позволяли ему уклоняться от ракет-перехватчиков и делали бессильным всё прочее земное оружие: излучатели HARP, боевые лазеры США и России, СВЧ-пушки Китая и другое. К тому же, применение такого оружия вызвало бы ещё большие разрушения и катаклизмы, в связи с чем руководство страны приняло единственное возможное решение: одновременным залпом нескольких гиперзвуковых ракет с АПЛ в ПРП уничтожить объект прямой наводкой. А поскольку АПЛ, на которой служил КапТри, была вооружена должным образом и барражировала вблизи ПРП, командование ВМФ РФ решило задействовать именно её. Подстраховывать же русскую должна была американская субмарина.
            Однако пошло всё не так…
            Когда АПЛ всплыла, горизонт был ещё чист, но небо уже полыхало зловещим багрянцем. Необычная красная радуга мостом перекинулась через треть океана.
            — Сейчас покажется, — предположил Старпом (старший помощник), глядя вверх из-под приложенной козырьком ладони.
            — Воистину странное зрелище — никогда такого не видел! — произнёс КапТри, когда нашёл что сказать. — Но … не хотел бы увидеть такое ещё раз. Если бы не был подводником, непременно штаны подмочил!.. А вот, по-моему, и он…
            Над океаном пронёсся гул, как от сильного ветра. Вслед за тем раздался страшный удар, от которого сотрясся корпус подлодки. Потом в течение нескольких минут через почти одинаковые промежутки последовало ещё несколько ударов, а через короткий перерыв … багряная радуга превратилась в разверзнутый в презрительной гримасе гигантский рот. Этот рот в конце концов изрыгнул сизо-сиреневый огненный шар, который медленно, словно нехотя, прорезал небеса к северо-востоку, одновременно покачиваясь из стороны в сторону и вырастая в размерах…
            — Полундра! Ныряем!! — раздалось над ухом КапТри, и Старпом, ухватив его за ногу и сползая в открытый люк, потащил его за собой. Однако неординарность и масштабы явления настолько поразили его, что тело словно одеревенело. Он не мог двинуться с места, ощущая лишь безотчётный страх, почти ужас…
            А вслед за тем на уровне высоких перистых облаков, гораздо выше болида, возник небольшой, тоже ярко светящийся движущийся объект, величину и форму которого ввиду быстроты, а главное, неожиданности появления, КапТри определить не смог. Потом появились ещё два…
            — «Хранители», — предположил он, зачарованно глядя на небо.
            Вновь раздались громовые удары, вспыхнуло невообразимо яркое пламя, раздвоившее небо, а когда оно исчезло, накатившаяся ударная волна, как пушинку, перебросила КапТри через поручни. Прежде чем оказаться в воде, он увидел безумные глаза Старпома и медленно поворачивающийся маховик люка, запирающий его изнутри… Поздно! Огненная стена поднялась вокруг субмарины, и мгновенно в мире перестало существовать всё, кроме этого невообразимого огня. А когда он угас — не было ни Старпома, ни субмарины. Не было совсем ничего, и лишь лилово-чёрные волны безмятежно перекатывались над неведомыми глубинами…
            Моряки на американской подлодке тоже почти ничего не увидели. В голубом небе промелькнуло нечто, затмившее солнце. Следовательно, можно было предположить, что объект не был разрушен в результате воздействия всемогущих, как они полагали, излучателей HARP. Далее огромная чёрная воронка диаметром в несколько сотен метров образовалась на месте погружения российской субмарины — и ВСЁ!! В горячем наэлектризованном воздухе остался лишь запах гари, смешанный со странным ароматом, напоминавшим запах цветущих кипрских гиацинтов, да безотчётный ужас людей перед неуправляемой ими стихией…
            КапТри, оказавшись в воде, мгновенно ощутил, насколько она холодна, нестерпимо холодна. Когда он погрузился, его обожгло, как огнём. Холод шёл отовсюду, от всей чудовищной массы воды, его окружавшей. Счёт времени, в конце концов, он потерял, и им овладел ужас. Потом он впал в забытьё, а когда очнулся, понял, что остался один на тысячи миль в океане и никто его не спасёт. Но всё-таки, пока был жив, продолжал верить в исключительность собственной судьбы и надеяться, несмотря ни на что, тем паче, что красный спасательный жилет был виден издалека…
            Между тем время шло, а помощь не приходила. Так что к исходу дня, хотя вовсе не крылья Таната, а порывы холодного ветра прошумели над его головой, поубавилось веры и теперь не она, а горечь разочарования была тем единственным, что переполняло его. Он даже не удивлялся, что до сих пор жив, хотя умереть должен был вскоре после того, как оказался в воде. Однако на самом деле не надежда, не разочарование, не пресловутая воля к жизни поддерживали в нём эту самую жизнь, а кусочек глубоководного янтаря, который пульсировал на груди вспышками голубоватого света…

            Когда она плыла у поверхности, её полутораметровый спинной плавник был похож на небольшой чёрный парус, вселявший в сердца людей такой же панический страх, как пиратский стяг…
            Однако КапТри не испытывал страха, потому что окоченел так, что уже ничего не испытывал. В ореоле сверкающих брызг и разводах белой морской пены веретенообразное тело её надвинулось на него, как внезапно всплывшая субмарина. В полузабытьи он не мог оценить, насколько она была огромна и … бесподобно прекрасна, с чёрной блестящей спиной и белым подбрюшьем, с белыми пятнами над глазами, и уж совсем инстинктивно, когда эта махина подняла его из воды, уцепился за единственную во всём мире опору — могучий спинной плавник, рассекавший океан, как корабельный форштевень!


            Примечание:
            * «Час Быка» и др. И.Ефремова