Песня душа человека

Не могу утверждать, когда в меня вселилась песня – это чудо звуков. Может, когда мама, сидя за прялкой или вязаньем, пела: «Христос воскресе из мертвых…» или «Христос с учениками из храма выходит с предсмертною песнью своей…». А я лежал в люльке и слушал?
Возможно, она пела эти молитвы и не для меня, а для умиротворения своей души?
А я вот помню, пел для своего полуторогодовалого сына тогда модную песенку «Бирюсинка», чтоб привить ему музыкальность и словеса, когда носил верхом из детсада и на прогулку. Нажимал больше на благозвучный припев: «Там, где речка, речка Бирюса, ломая лед, шумит, поет на голоса. Там ждет меня таежная, тревожная…» (краса) не произносил, замолкал. А через секунды он протяжно допевал «ка-ся». Я радовался, старания мо оправдывались.
Я, как и многие родители, желал видеть своего сына на подмостках сцены музыкантом или певцом. Но надежды мои светлые не увенчались успехом. Научился он лабать на гитаре, свои пять аккордов. Калякал современные шлягеры. Зря я приобретал баян, как и многие доброжелательные родители: пианино, скрипки и другие инструменты. Не наградил деток Всевыш-ний любовью к песне.
Помнится, лет семи я ходил со старшими сестрами в колхозный клуб на струнный «оркестр» из двух балалаек, гитары и мандолины. Игрок на мандолине, Павел Иванович Наумов, приходил аж с другого конца села. И эта красивая кубышка с четырьмя струнами в его руках очаровательно выговаривала музыку, что я готов был слушать без конца.
Танцевали девки и молодые бабы польку, вальс, галоп, вёдро. А мужики и парни как и я сидели, смотрели и слушали. Лишь иногда один шустряк по кличке «Чечен», но он вовсе не чеченец, плясал «цыганочку», а потом еще требовал «Лезгинку» и лихо исполнял, аж пот прошибал. Танцевала и старшая сестра Нюся. Она часто хвалилась, что ей уже четырнадцать, хотя до полных четырнадцати еще оставалось добрых полгода. И еще восторгалась, когда мы уже возвращались по темному домой, что в совершенстве научилась танцевать вальс, только вот намучила ноги тесными калошами. Разулась и шла босиком. Это был ее первый выход в новых калошах, которые мы с ней ходили три дня назад покупать. С большим трудом она выклянчила у мамы денег на эту обувку. Долго она примеряла. Понимала, что тесноваты, но большего размера таких не было. И все-таки рискнула, купила. Решила, что растопчутся, разносятся. Больно уж хороши: глубокие, черные, лакированы, с красной подкладкой. Шла, радовалась и волновалась: отругает мама, что потрынкала 5 рублей на тесную обувь.
Мы зашли к ее подругам, троим сестрам Шиколовым, похвастаться обновкой. Все взялись мерить. Младшей Ольге – пришлись по ноге. Средней Нюсиной ровеснице, Шуре, также тесноваты. А старшей, семнадцатилетней Нине – совсем тесные, но она сделала вывод, что у нее длинные ногти на пальцах и тут же взялась подстригать. И также уверенно заключила: растопчутся. Они все четверо по очереди стали обувать и под «язык» начали танцевать гопак – растаптывать. Тут уж и я с ними подпевал. Потом они переключились парами выплясывать «краковяк» и припевать: «Вот вам, девки, краковяк, не танцуйте надурняк. Зашибайте гроши, купите калоши. Топ, топ таром, не танцуйте даром». Веселое получилось выступление, но их усердие было напрасным: размер калош не увеличивался.
Дома мама похвалила покупку, заметила, что тесноваты. Но не руга-лась, а даже похвалила:
- Ничего страшного, Рая будет носить зимой на два носка. И Рая с радостью ждала наступления холодов.
Как-то папашка спросил меня:
- Поедешь со мной в Кугульту на районный  базар? Еще бы, какой же дурак откажется от такой поездки, конечно же, я согласился.
- Тогда ложись пораньше, а то проспишь. Там что-нибудь продадим, купим материи. Мать сошьет тебе, первокласснику, штаны и рубаху к школе.
Я, конечно, лег рано, но долго не мог уснуть. Размышлял, что это за Кугульта, что за райцентр? Я там еще никогда не был. Бабушка говорила, что это уезд и есть действующая церковь, а как она действует – не понимал. Не проспать бы, вот что главное. По утрам-то я иногда рано просыпался, когда мама и папашка начинали ходить по хате и тихо разговаривать. Встану, посмотрю и опять на бок. Тогда-то не было такой заботы.
И на этот раз не оплошал. Сквозь сон услыхал, как мама сказала:
- проводи, Матюш, корову в стадо, а я вам, мужикам, быстренько спеку пару пышек, тесто уже готово. А когда она увидала, что я встал, заговорила со мной:
- Подскочил уже, мог бы еще поспать. Отец уже запряг. Проводит корову и поедите. Иди, умойся дождевой водичкой из таза и поешь молочка с хлебом. Есть я еще не хотел. Вышел из хаты. Погладил лошадок по холкам, поговорил с ними. Умылся, как было велено. Выглянул за угол, а за дорогой на выгоне трое мужиков: мой крестный отец – Алеша Шикалов, тоже с коровой, Иван Леонтьевич, тот также собрался ехать с нами на базар и папашка.
Ожидая стадо, затеяли петь. Первую начали «Пташку», запевал крестный: «Пташка, пташка, канарейка, канареечка моя», и тут вступают сотоварищи, - «лучше пташке жить на ветке, чем во клетке золотой…». Мысленно и я с ними пел. Песня звучала громко, ладно, не хуже колхозного граммофона. Наверно, слышно на селе. Первым тянул Иван Леонтьевич. Голос его звенел, как колокольчик. Казалось, утренний воздух дрожал. Я думал, научусь ли я когда-нибудь так петь? Как было бы прекрасно. Скучно, наверно, жилось, если бы не существовало песен веселых и печальных. Люди тогда, должно быть, только работали, разговаривали и бранились, а то и доходило до драки, что иногда и случалось на свадьбах с теми, которые не умеют петь.
Пока подошло стадо, они спели еще две песни: «Там в саду при долине громко пел соловей» и «Зеленый дубочек». Песни эти о чем-то далеком прошлом, печальном и горестном, не сбывшемся желанном в жизни. Так и нагоняли в душу тревогу. Слушал бы и слушал это очарование.
И вот началось главное: мы двинулись в путь, в эту неизвестную Кугульту. Когда выправились на дорогу, папашка отдал мне вожжи и кнут. Я никогда не видал, чтоб он бил лошадей кнутом. Хлопнет вожжами и еще прикрикнет: «Но, пошли, ребята» и они переходят на рысь.
Я сидел в середине на поперечной доске между мужиков. Леонтьевич не только хорошо пел, он был и отчаянным кулачником. Небольшого роста, верткий. Его даже побаивался сам Мануха, здоровый, отменный кулачный боец на селе.
В схватке всегда кричал: «Кого рукой, кого ногой, от кого сам убег». Пацаны, которые постарше, рассказывали. А те не соврут. Сами-то, если не видали, то от кого-то слыхали. Можно не сомневаться. Мужики сначала разговаривали о погоде, что своевременно прошли дожди. Неплохие виды на урожай. А мы как раз проезжали мимо пшеничного поля.
- Мне лучше цветы – это зеленя пшеницы, - сказал Леонтьевич. Потом повел речь о торговых делах. – Вот продам месячных цыплят по рублю за голову – полтина в кармане, - начал богатеть он, - еще подержать бы пару недель, можно было бы подороже взять, но зерно на исходе. И если яйца сбагрю по рублю за десяток еще тридцаток навару ого-го капитал!
В задке брички не сене стоял его ящик с цыплятами и полная корзина яиц. А у нас в дырявом мешке похрюкивали два поросенка и в клетке пять кроликов.
- А я думаю, Иван Леонтьевич, побольше наторговать. В прошлый базар Мануха продал месячных кабанчиков по 22-25 рублей за голову. Думаю, нынче дороже будут. И за кроликов по десятке дадут интеллигенты-деньжатники. Они еще лежат, потягиваются. Приедем как раз к разгару. Распродадимся, домой въедем купцами первой гильдии. Да если еще полуштоф прихватим в дорожку, с песнями заявимся.
И они запели старинную тюремную песню: «…Сидят, сидят наши арестанты до двенадцати часов. Час проходит, а другой находит, часовой обед несет. Суп холодный вся наша похлебка, а хлеб черный, как земля. Взял бы ложку да горько заплакал, вспомнил родину свою. Ох, как бы родина моя прилетела, ох, на колени я б упал».
Это было в далеком-далеком детстве, а слова и мелодия этих давно отзвеневших песен, о давней старине, о печальной судьбе людей продолжают звучать в памяти.
В 26 лет занесло меня на чужбину, аж в Казахстан. Там за полтора года я много преуспел: обучился специальности автокрановщика и неплохо освоил. Закончил один курс вечернего техникума. В народном театре сыграл роль старика еврея в комедии Василия Шкваркина «Чужой ребенок». И в других одноактных пьесах выступал, говорили получалось недурно. Городская жизнь оказалась значительно интересней сельской. А все равно домой тянуло, как перелетную птицу.
Помнится вернулся из отпуска, под впечатлением спетых в застолье песен с братьями, с друзьями, лежал под машиной, насвистывал старинные мелодии, закручивая болты кардана. Смотрю, кто-то остановился в пяти метрах. Видны только ноги до коленей в рабочих ботинках и спецодежде. Показалось, слушает меня, свистуна. Пусть, думаю, испытывает наслеждение, коли уж нравится, продолжаю заливаться соловьем. И вдруг мой слушатель проявил себя:
- Иван, да ты ж це нашу песню спиваешь, - это был сварщик из отдела главного механика.
- Здорово, дядь Коль. Что-то  ты пужаешь. Ваша песня «Выпрягайте, хлопцы, лошадь».
- Ох, хлопче, шуткуешь? Эти песни давно стали нашими общими. Вот послушай как она у нас поется. Он уселся на лежащее близко запасное коле-со и тихонько запел: зеленый дубочек на яр похилився, молодый казачик, чо-го зажурився? Чи воли устали, чи з дорози збився?.. Что ты, Ваня? Это ж та-кое чудо! Едешь, бывало, на волах степью, снопы везешь. Запах скошенной ржи. Сидишь на возу и поешь. Вокруг раздолье, красота. Молод был, двоих детей уже имел, а песни любил, и до сих пор они меня чаруют. Песня – душа доброго человека. Он помолчал, видимо, что-то вспоминая. И опять выдал фразу из этой же песни тихо, проникновенно, печально… первая любила, постель белу стлала… На этом и остановился. Наверно, не захотел нагонять тоску, а мне хотелось еще послушать. Но он медленно заговорил:
- Загинули мои красотушки: первая жинка с четырнадцатилетней дочкой во время оккупации уже перед самым освобождением. Гитлеровцы, отступая, свирепствовали, особенно их прислужники, наши националисты. И откуда их столько набралось на нашу погибель. Люди прятались от них в лес и уводили худобу с собой. Нагрянут варвары в село, ходят по дворам. Если хата пустая, значит хозяева партизаны. Оставшихся старых и малых постре-ляют, подворье жгут. А люди уже знали, что наши на подходе. И моя милушка с доченькой прихватили корову с собой и тоже подались в бега. А Васька, ему тогда было лет 12, остался хату караулить.
Сына его, Василия, я знал, он после техникума работал у нас же бригадиром монтажников. В огороде стояла большая копна сена, так он в ней выбрал конуру и иногда в моем тулупе там и ночевал. Заявились, злодеи, посрывали замки на дверях,  что подходящее побросали в повозки, присвоили. Изба наша саманная, крыша черепичная, от пожара не очень-то возрадуются. Так они ее разнесли гранатами. А караульный только и мог, что наблюдать за разгромом воинствующих сволочей.
Вскоре Красная Армия освободила село и всю Украину, а от наших «партизанок» ни слуху, ни духу. Или под облаву фашистских карателей попали и были уничтожены. А может, как некоторые предполагали самое подлейшее, пленёны этими нелюдями, лесными братьями для любовных забав. Жене то еще и 35-ти не было, а дочка – совсем дитя. Какие же они муки приняли? Господи, есть ли ты? Куда же ты смотрел? Какое же тяжкое незабвенное горе нам  с сыном принесла проклятая война? Вот уже 15 лет прошло, а нет мне душевного успокоения.
Не мог я тогда ничего сделать, искать их, да и где? Уж больше полгода прошло после их исчезновения. Вернулся я домой на костылях. Уже на территории Германии получил второе ранение. Нашел сына в уцелевшем чулане на сене. Спасал его от холода мой тулуп. И люди добрые не оставляли в беде мальчишку, делились последним куском хлеба. И в колхоз, в поле пошел уже работать, там давали кое-какое питание. Нарадовались мы с ним, обливаясь слезами.
3 дня я побыл в селе, понял, что не смогу там жить. Не будет мне покоя и конца скорбям.  Одна радость, что остался сын. Поднялись мы с ним и поехали, куда глаза глядят с солдатскими эшелонами. Очутились в Казахстане. Сначала тут недалеко устроился в совхозе. Шорничал, сапожничал. Нога окрепла, на сварщика выучился. Теперь вот железо латаю. Изредка переписываюсь с бывшими соседями. Пишут, что забогатели теперь колхозы и кол-хозники. Так хочется поехать в родную сторонку, посмотреть, походить по дорожкам молодости, подышать родным воздухом. Перелопатить в памяти счастливые годы. Ах, Ванька, как порой мало отпускается человеку счастья, которое вдруг оборачивается каким-нибудь злым роком.
Нет, я не жалуюсь на современную жизнь. Встретил добрую женщину, вдову с дочкой, которую недавно отдали замуж. И Васька уже два года как женат. Уже сынок родился. Все, кажется, хорошо, жить бы и радоваться, а вот прошлого не могу забыть, вычеркнуть. Лежит оно тяжким грузом в душе. Иногда думаю, а вдруг они, жена и дочка, живые? Отпустили их эти лесные звери, и они, стыдясь позора, подались в другие места?
Был бы я сочинителем, сотворил бы такую песню, чтоб вызывала протест в людях, не идти же на поводу у этих человеконенавистников – Наполеонов, Гитлеров, а у алчных безумных затейников кровопролитий страх, дрожь перед народами за злодеяния.
Конечно, много песен сложено сильных о мужестве, благородстве во время войны и после. Вот и теперь: «Бухенвальдский набат» или «Хотят ли русские войны?» Да разве только русские воевать не желают? И те же немцы, турки и иные туземцы… «спросите вы у тех солдат, что под березами лежат…! Какой вопрос? Какие требовательные слова? Сколько я перевидал этих солдатушек, чьих-то отцов, мужей, сынов, оставшихся лежать навечно на чужой стороне?
Приходи, Ванька, в выходной в гости, поспеваем с тобой, ма будь, яки украинские сладим, а то все как-то не с кем.
- А с кузнецом, с Гузенкко? Земляк твой. Как-то я слыхал, он напевал в кузнице: «Гуцулка Ксения, не садись на колени…» Песельник-остряк.
- Нет, Иван, хоть мы с ним из одной области, не могли спеться. Наши стежки-дорожки разные. Я с первых дней войны в Красной Армии почти до Берлина дошел. Перенес два тяжелых ранения. А он, видите ли, был на лесо-заготовке и не слыхали они там, что началась война. А как немцы пришли, очутился в полицаях. Рассказывал, был молод и глуп. Дали, мол, винтовку и приказали поддерживать соблюдение нового порядка. Невинной овцой прикидывался. Не знаю, как уж он пособничал новым хозяевам? Наверно, как и все, а как же иначе, раз «по глупости» не ушел в партизаны. А как наши освободили Украину, опять подался на лесозаготовки. Около трех лет скрывался. Дольше не выдержал, сдался властям. И его «помиловали», влепили 10 лет. Срок отсидел и тут вот еще 2 года поражены не добыл. Теперь бог или дьявол определяет его судьбу не небеси.
- Как это на небеси, он что умер?
- А-а, ту ж нынче только из отпуска, не знаешь? Прибрал Господь. Встал он на стульчик, как и всегда, чтоб заслонкой отрегулировать подачу воздуха на горн, соскользнул, грохнулся затылком о наковальню и кыкнул. Такой вывод сделали следователи. Я был в понятых. Они то знали его подноготную. Здорово не докапывались до истины, туда, мол, и дорога. А у меня создалось подозрение: уж ни подкараулили ли кто кто-нибудь из наших за злодеяния, ни огрел ли кувалдой по тылице? Устроил самосудом возмездие и был таков.
- Вот это да! Коли несчастный случай, то, может действительно наказал Всевышний, если он, конечно, есть? А коли убийца наложил руку, это же какая жестокость? Ужасная бесчеловечность? А родные у него есть?
- В Украине жена, двое взрослых детей. И здесь подженился, есть ужу ребенок. Я с ним здорово не якшался и сильно не печалюсь. Нагляделся за войну на человеческую погибель. Но ведь это были какие люди? И ты не впадай в расстройство. Поганый он был человек. Люди, Ваня, одни приносят в жизнь добро, оставляют гордый след, а другие – ненависть, зло и покидают этот мир проклятые народом. Все уходит, а песни, как сказания, остаются.
Песня, Иван, это тебе не хухры-мухры, как иногда думают черствые и бездушные. Это светлая частица человеческой жизни. Печальный или родственный праздник. Она иногда даже пробирает бессердечных людей, и особенно, неудачников, счастье у которых было коротким ли обманчивым. Песни поют жизнерадостные, нестареющие душой, устремленные в будущее и горемычные узники в заточении, не теряющие надежды вырваться на свободу. Приходи обязательно ко мне в гости в выходной. На досуге поговорим, поспеваем, сладим и украинские. И я пообещал, уважая доброго, пожилого человека, свое обещание выполнил.