Рассказ Василия Тюлькубасова

- Здравствуй, Яков Петрович. Раз вызывал, полагаю, чем-то обрадуешь?
- Несомненно. Я уже давно заметил, что ты догадлив и всякое предложение примешь с восторгом. Значит, тут вот какое дело. Думаю, излишне тебе напоминать, что я кроме завгара еще и секретарь парторганизации.
- Какой ты там парторг? Нет в тебе ни апломба, ни гонора руководите-ля.
- Что поделаешь? Какой уж есть, я не набивался, вы выбрали, теперь не ропщите. А суть вот в чем. Тебя с краном командируем в ставропольскую ор-ганизацию ЦЗМ, а работать будешь здесь, в заготовительных мастерских в загородке, с заключенными.
- Вах-вах, другого дурака не нашлось? Я самый крайний, за какие такие грехи? Я не очень горю желанием.
- Ты прав, не нашлось героев. Все отбрыкиваются, не хотят туда ехать, вплоть до увольнения, хоть ты убейся. Вот и ты туда же. Думаю, что ты читал или слыхал, как во время войны некоторые солдаты перед боем писали заявления: если погибну, прошу считать меня коммунистом. Полагаю, будь ты в то время бойцом, несомненно написал такое заявление.
- Вот оно. Не подозревал в себе такого героизма, надо же? И ошибался, что в тебе нет апломба.
- Ошибаться человеку свойственно, даже такому как ты. И вот еще что, кроме работы тебе партийное поручение: будешь вести среди заключенных воспитательную агитацию, наставлять их на истинный путь. Доходчиво разъяснять политику партии.
- Ясненько. За свои неполные сорок лет с кем только не приходилось сталкиваться в работе: с бюрократами, с прожженными делягами, разгильдяями, а теперь вот с зеками строго режима.
- Яков Петрович пообещайте выполнить мою просьбу. Если меня грохнут на трудовом поприще, скажите в надгробной речи: он был до конца своей жизни предан делу КПСС.
- Будь спокоен, не паникуй, все организуем чин-чинарем: и шикарные похороны, скажем трогательные речи, надгробную надпись. Родина тебя не забудет. Желаю трудовых успехов. Не подставляйся под пули. Вперед на за-пад. Назад – ни шагу.
Так я вопреки желанию был отправлен на трудовой подвиг с невольниками, как на боевое задание.
Первый день прошел, как первый блин комом. Перед выдачей пропуска меня инструктировал молодой лейтенант:
- Тебя уже давно на зоне ждут наши подопечные, говорят, вот приедет Вася, он все привезет: и чаю, и анашу, письма с воли и водки. Переводы денежные через него получать можно.
Я был несколько удивлен такому собеседованию. Он меня уже будто уличал в преступлении и я не выдержал сей морали, высказал ему свое недовольство:
- Что-то ты, парень, зарываешься, дурачком прикидываешься? Я туда еду первый раз и никого там не знаю, будто дело мне шьешь. Не будь я членом партии, может, не поехал в вашу зону и под пистолетом, как и все наши ребята. А он обиделся, вылупил глаза.
- Чего вы это здесь грубите? Оскорбляете, обзываете дураком? Пришлось доказывать: «дурачком прикидываешься» - не является оскорблением. Наоборот, возвышает умственность человека. После чего он поостыл и выдал пропуск.
На радостях я подался к проходной. Загнал кран в предзонник. Молоденький солдатик кавказской национальности обшмонал мой автокран от колес до крыши. В кабине навиду в подвешенной металлической корзине стоял уже почти год коричневый пузырек граммов на 200 с какой-то жидкостью. Оставил его еще мой предшественник для запуска двигателя в холодное время. Я этим препаратом ни разу не пользовался. И вот этот сосуд служивый у меня конфисковал. Открыл резиновую пробку, понюхал и заключил, что это – спирт, в зону завозить нельзя. Я сказал:
- Нет. Спирт бы у нас не задержался и пить не советую. Он дал команду открыть внутренние ворота и я въехал на место работы.
Заключение встретило меня радушно. Кран пошел нарасхват по звеньям. У одних надо было освободить площадку от готовой продукции, у других – отгрузить фермы, подвезти металл к месту работы. А через час случился переполох: зеки восторженно сообщали друг другу  - на проходной «замочили» охрану. Приехали опера, врачи, командир роты. Потом выяснилось, что содержимым моего пузырька оказался эфир. Они его или нюхали, или пробовали на язык и, может, пригубили. Солдатик с автоматом спал, сидя в кресле, сержант – лежа на топчане. Спящих увезли, на их место поставили замену.
Вскоре у заключенных торжества поэтому случаю улеглись и жизнь закрутилась своим чередом. Они заинтересованно увлекали меня в разговор. Расспрашивали, какая жизнь на воле? Не перевелись ли холостые женщины? Почем чай? Я отвечал:
- Жизнь бурлит океаном. Люди женятся, некоторые разводятся. По-прежнему «на десять девчонок по статистике девять ребят». Чай не знаю почем, жена покупает, а водка больше десятка лет держится в одной цене. Они благоговейно сокрушались:
- Дожить бы до свободы и окунуться в этот рай.
Почти в каждом звене находились умельцы, пытались скорее других завербовать, склонить на сделку: привезти чаю и заплатят в два раза дороже. Беспривязные как цыганки. Приходилось любезно выкручиваться.
- Ребята, спекуляцию и спекулянтов я с детства ненавижу. Была бы моя воля и у меня – наган, я бы этих паразитов расстреливал, как фашистов. А вы предлагаете барышничать на ваших затруднениях. И к тому же поймают меня и вытурят с позором. Я уже у вашей бдительной стражи на уде. Эфир то у меня изъяли. Могут пришить дело: усыпил, мол, наркозом охрану, хотел устроить массовый побег. Могут запросто определить к вам на несколько годиков.
- Не переживай, Васек, держи хвост пистолетом, пока ты с нами, горем обеспечен.
Дня за три мы с работягами ликвидировали завал с отгрузкой конструкций. Стропали мои трудились проворно и сообразительно. Отлучались лишь на минуты откушать крепкого чаю, как они говорили, чифирнуть. Этот напиток давал им бодрости и другим их сообщникам: сварщикам, резчикам, сборщикам конструкций. Они суетились, как муравьи на рабочем месте: сту-чали, гремели, куда-то бегали, возвращались. Лишь два мужика неспешно, заложив руки назад, совершали прогулочный моцион, не обращая внимания на окружающих, о чем-то сосредоточенно думали, редко перебрасывались словами.
- А это что за тузы? – спросил я у одного подкранового рабочего.
- Это – большие люди, - стараясь как можно тише, начал объяснять тот, - это мозг воровского мира. Они сейчас решают, как преобразить, усовершенствовать человечество. Философы, мудрецы, авторитеты. Так они себя воображают. Или морокуют как по-умному безнаказанного бомбануть банк или ювелирный магазин да и пожить по-барски, круто, купаясь в роскоши.
- А они что же и не работают?
- Нет, конечно. Мнят себя ворами в законе или кандидатами. Числятся в звеньях, как идеологические наставники воровской братии. Способствуют начальству соблюдать дисциплину и поддерживать порядок в зоне. Словом, еще и подхалимы.
Меня одолевало любопытство - познать их жизнь и порядок. Почему столько народа не желают жить законопослушно? Как-то спросил этого детину лет тридцати с лишним:
А за что ты, Витек, залетел?
Он помолчал, недобро улыбаясь, неохотно ответил:
- Есть такая статья, нашлась. – И больше ни слова. Значит, стыдится содеянного. Кается в грехах. Можно полагать, что выйдя на свободу, поменяет свой образ жизни.
А как-то, оставшись наедине, зада вопрос такой же его напарнику и тот ответил:
- Коммуняки, суки, засадили на два года!
- По 58-й закрыли?
- 58-й статьи давно нет. Еще Хрущев отменил. Сказал, что нет у нас уже противников нашей политики и советского строя. Есть болтуны. Хулиганство пришили. Когда я чалился первый срок за два мешка пшеницы, страдал в неволе, а жена, сука, дома блудничала напропалую, люди рассказывали. Я ее и взял уже гулящую. Так нет же не забыла старые повадки. Сколько, наверно, волка не корми, он все в лес глядит. Отходил я ее граблями по задни-це, а она, сучка, пожаловалась участковому коммуняке. Нет стерпеть бы. Свой муж побьет, он же и пожалеет. Не зубьями ведь бил, а тыльной стороной по мягкому.
- А причем же коммуняки?
- А что думаешь, прокурор и судья беспартийные? Не покалечил же я ее, а воспитывал. Могли бы и снисхождение сделать. Небось у самих жены не святоши.
- Зачем же было бить, зарабатывать срок? Стерпел бы мужественно, помахал тете ручкой и женился на другой.
- Теперь-то и я уж так думаю. Сгоряча сорвался. Но в селе у нас вряд ли какая пойдет, зная мой крутой нрав. Придется искать невесту в другом месте.
Понятным мне стала причастность коммуняк к его наказанию. По его соображению капиталистический суд помиловал бы.
В царские времена подобное воспитание жен поощрялось. Постепенно я привык, приспособился к этому обществу. По-прежнему приставали с просьбами: то разменять помятую сторублевку на мелкие купюры, то вынести письмо и бросить в почтовый ящик. Спрашиваю просителя:
- Вам же разрешают писать письма, зачем же ты меня подвергаешь нарушать порядок?
- Знаешь, Василий, это письмо женщине, с которой мы знакомы с юных лет и любили друг друга. Она выходила замуж, а сейчас одинока. А я вот «свихнулся», добываю второй срок, скоро освобожусь и хочу связать с ней свою судьбу. Не желаю, чтоб цензор читал мое письмо, ухмылялся, скалил зубы, как я изливаю свои чувства, объясняюсь в любви. Не хочу, что кто-то заглядывал ко мне в душу. Они ведь не считают нас за людей, думают, что мы отпетые, бездушные, законченные бандиты. Поэтому прошу, Вася, выполни мою просьбу.
В этом письме моя дальнейшая судьба. И я взял письмо, пошел навстречу, коль в этом заключается счастье человека, хоть в его исповеди, я почувствовал фальшивое актерство.
После чего я начал работать, грузить продукцию и наблюдать за ним. Показалось, что он торжествовал в своем звене. Поглядывая в мою сторону, смеялся, дескать, навешал лапшу мужику. В это день я не стал выносить письмо. Заподозрил, как бы не было подвоха, спрятал в кране. А на следующий день он с беспокойством осведомился: сделал ли я дело, а то ведь через десять дней я уже выхожу на волю?
 Не переживай, братан, письмо я уже вынес, только поленился вчера сходить на почту. Впереди выходные, отнесу обязательно.
Получит твоя зазноба до твоего возвращения, успеет обдумать твое предложение. Куда денется, согласится, коли когда-то любила. А он еще больше засуетился:
- Вася, отнеси сегодня, прошу тебя, умоляю.
Я дал обещание и еще уверенней убедился, что желание его имеет другое значение. Вынес письмо и пошел на подлость, вскрыл. Конверты им продавались, которые легко отклеивались и заклеивались. Написано длинно, но главное содержание было таковым: Ганна, пусть Гавэлло 15 числа, за два дня, как я откинусь, отвезет шмаль тому же лоху, а тот занесет куда надо и будут бабки.
Вот это я залетел! Клюнул на благородство. Что же делать? Гадал, гадал, что сотворить с этим письмом? Решил придержать и отправить с опозданием, чтоб этот Гавэлло не успел привезти шмаль ко дню освобождения братана.
И план мой сработал. Братан метался до последнего дня отсидки: все спрашивал, не выбросил ли я его послание в мусорку или не передал ли в оперную часть. И в аккурат в день освобождения дружки его устроили мне подлянку за самодеятельность мою с письмом, решили отблагодарить.
Как-то невзначай я узнал: под все колеса подставили гвозди. И как умудрились, устряпать на виду? Если бы не заметив, поехал вперед, пожалуй, проколол все камеры. Но я не подал виду, что обнаружил содеянного. Дал им возможность порадоваться некоторое время.
Не сомневался, что они ведут наблюдение, как сработает их авантюрная затея. Запустил мотор, посидел минуты три, доставил им удовольствие продлить «радостный» момент. Потом дал задний ход сантиметров на тридцать, заглушил двигатель и ушел в прорабскую. Теперь, подумал, пусть опечалятся, что их номер не прошел. Вышел, мельком глянул, все гвозди ле-жат. Сел в кабину и выехал за зону. Мне надо было с вольнонаемными на ж.д. станции выгружать металл из вагона.
Меня не покидала мысль: кто же этот лох? Кто-то из вольных? А нас всего шесть человек: водитель, кладовщик, нормировщик, мастер, начальник цеха и я. Теперь в их понятии и я лох. А, может, кто из надзирателей или солдат? Ничего хитрого. У нас и значительно повыше тузы идут на подлости всякого рода, из-за алчности, родную мать продадут не только интересы народа.
Может рассказать этому рьяному лейтенанту-оперу про письмо и адрес этой Ганны? И пусть по долгу службы органы ведут борьбу с наркоманией? Или пусть эти несчастные горемыки сосут шмаль. Это у них одно удовольствие в существовании, скорей отмучаются. На том и поставил точку.
Когда мы уже выгрузили металл, вдруг к нам подкатывает «жигуленок». Из машины выходит ни кто иной, как братан. Уже в приличном одеянии, только лишь без галстука. Вальяжно, этаким паном направляется ко мне.
- А вот и мы, отец Василий, - подает руку, - видишь, встречают меня, как порядочную сволочь. Знакомься, это брат моей суженой – Гавриил. – Представляет водителя, парня явно цыганской национальности. Я подумал, наверно, это и есть Гавэлло.
- Ну, Жорж, ты чисто артист Шукшин.
- Да? Весьма польщен!  Спасибо тебе, что отправил мое послание, - он достал из кармана бутылку и подал мне,  правда, пришло с опозданием, но дело поправимое.
- Спасибо и тебе за коньяк, напиток божественный, но я его не возьму. Недавно вышел из ЛТП, держу пост, боюсь сорваться.
- Ну что ж, неволить не буду. Держись, мужайся. А по тебе не видно, что ты сильно бухал. Ты вот что, Васек, подойдет к тебе в зоне наш кент, поинтересуется, не встречал ли меня на свободе? Я совсем запамятовал на радостях сказать, что электроды – постоянка под аппаратом. Передай им привет, порадуй, еду жениться. Они хорошие братки, обращайся, всегда окажут помощь.
- Я не сомневаюсь. Они уже с утра пытались это сделать, но как видишь, я уехал сюда на выгрузку и их благородный поступок не осуществился. Думаю еще отблагодарят. Потому как у Жоржа плутовато забегали глазки, я догадался, что эта идея с гвоздями была его, проколоть колеса, отмстить за неотправленное вовремя письмо. Мне оставалось только пожелать ему семейного счастья, любви и благополучия.
Вот такую и еще несколько подобных обработок проходил я, чтоб оказаться завербованным работать на их комбинации.
Один заезжий шофер рассказал, как его охмурил один зек на 25 рублей. Предложил купить газовый баллон. Подошел к куче деревенских опилок, копнул ногой, вот, мол, лежит новенький. Тормознись, пока нас уведут, тогда и заберешь. Я и лопухнулся: отдал четвертную. А когда их увели, разгорнул опилки, а там оказался баллон кислородный с красной латкой. Знают же хмыри, что на газовые баллоны дефицит и стоят 17 рублей, еще накинул наценку 8 рублей. Может, даже и не одного меня так объегорил.
Я перестал удивляться их проделкам. Научился различать пронырливых жучков от колхозных воришек-мешочников.
Из жилой зоны им в мастерские привозили обед. Заметил я, что несколько человек едят отдельно по уголкам, спросил у стропаля:
- А это что за люди, брезгуют что ли питаться за одним столом с преступниками, никак чистюли какие?
- Наоборот, брезгуют ими. Это – девочки сидят за изнасилование. Здесь их судят еще и своим судом. Тоже насилуют. Любители пользуются, как женщинами, а питаться в одной компании с ними, гнушаются. У них и посуда меченая: миски и кружки по краям с пробитыми отверстиями. А по ночам у них разгулье с кавалерами. Жизнь – малина.
Привлек мое внимание уже немолодой человек своей опрятностью. Сапоги у него постоянно начищены до блеска. Одежда чистенька, руки ухожены, несмотря на то, что работает кузнецом.
Подавал я как-то на постамент емкость с соляркой (топливо для кузнечного горна). После чего он пригласил в кузницу погреться. А я в молодости после полевых работ две зимы работал молотобойцем. Нравилось мне кузнечное дело. Научился отбивать лапки, бритвы культиватора,  изготавливать зубилья, отвертки. Может, стал кузнецом, если бы не любил профессию комбайнера.
На его рабочем месте я увидел идеальный порядок. Инструменты висели на гвоздях и аккуратно разложены по полкам.
Я частенько стал навещать его. Все звали его Михайловичем, так  величал и я. Всех он называл на «вы», даже своего подсобника-молотобойца. Я с интересом любовался его виртуозной работой на пневматическом молоте и ручными инструментами. Как-то я откровенно сказал:
- Михайлович, у тебя истинно золотые руки.
- И светлая голова пришита на неразумную шею, - добавил  он, посмеиваясь.
- Нет, я серьезно, тебе бы на свободе цены не сложили. Чего ты тут прозябаешь?
- Я и сам толком не знаю. Потерянный я человек. Для меня порой кажется, что вовсе и не существует никакой свободы. Привык, как пес на привязи, знает свою будку и двор. Вот здесь будто и весь мир. Нет у меня ни настоящих друзей, ни родных. Помню себя лет с трех-четырех в детском доме. А как я там оказался, откуда взялся? Не знаю. Кто меня родил, кто подбросил? Если начинать считать с двумя детскими колониями, то я тяну уже седьмой срок.
Тяжких преступлений я не совершал, по воровским понятиям я - крохобор. И уважают меня здесь за стаж и за возраст. Нормально я окончил два класса. Из колонии убегал, меня ловили и опять водворяли туда. Что это было озорство или протест? Наверно, то и другое. Бунтовал против неволи, как и другие пацаны. Хотелось равных условий, свободы, родительской опеки, ласки. Думалось, нормальных детей мать и отец гладят по головке, дают умные советы, одаривают чем-то прекрасным, чего нам не далось. Поэтому мы воровали, воображали, что мы мудрей наших содержателей. Вырывались на свободу, искали то, чего было невозможно найти. И уже лет в четырнадцать осознал, что эти метания – тщетны. Против судьбы не попрешь. Где в лагерях были школы, учился, а где таковые отсутствовали – знакомился с грамотными людьми, просил помощи и занимался самостоятельно. Много читал художественной литературы: Достоевского, Горького, Толстого, труды Ленина, «Капитал» Маркса. Много, конечно, недопонимал. Надо было обучаться по системе. По возможности обучался разному ремеслу. Освоил столярное дело. Сам конструировал стулья, столы, шифоньеры и изготавливал. Знал, что начальство все это растаскивает, но делал ради удовлетворения своего тщеславия. Как-то залюбовался работой жестянщика, как он мастерит водо-сточные, дымовые трубы, ведра. Особенно показалось мне сложным вставлять дно на ведро: разметка, подгонка, загибание. Процесс я этот запомнил, втемяшил в голову, а попробовать на практике так и не пришлось. И вот уже через год после этапа перед строем начальник спрашивает: «есть ли кто жестянщик?» Один мужик вышел вперед. Схитрил, чтоб не ходить на лесоповал, думал, его сначала пошлют в подсобники, а там подучится. Ан не тут-то было. Опростоволосился. На второй день на тот же вопрос отозвался я:
- Какие работы предстоят?
- Ведро сделать сможешь? А то вчерашний «мастеровой» обмарался, вздумал профилонить.
- Могу изготовить и два, если есть инструменты.
Рискнул, и пошло у меня дело. Трудно было сляпать одно ведро. Потом закрутилось производство. Ведра, трубы, ванны, параши с ручками, печки-буржуйки. Потребность в данных изделиях возрастала, я стал просить подсобника. Предложил соседу по нарам, инженеру пойти в помощники. Он охотно согласился и быстро освоился.
Он помогал мне изучать математику. Потом взяли еще два человека. А тут грянула война. Приступили к массовому изготовлению буржуек и труб к ним для фронта. Создали большой коллектив. Инженера назначили начальником цеха. Я стал бригадиром, выбился  в начальство. Люди, кто владел молотком, ножницами быстро приспособились, освоили однообразные операции. Так мы гнали план под лозунгом: «Все для фронта, все для победы».
Перед выводом заключенных в жилую зону в прорабском вагоне собрались звеньевые. Туда приходил кузнец, от нечего делать заходил и я. Когда заканчивались опросы, заказы, заявки на завтра, велись разговоры на произвольные темы. Одни из приблатненных мудрецов с подковыркой задал кузнецу вопрос:
- Михайлович, что такое диалектика?
Мне показалось Михайлович уловил эту подковырку, хитровато состроил улыбку, ответил:
- Это – философия, а диалектика, по-нашему говоря, к ней притасовалась.
Мудрец изобразил мину, из чего можно понимать: ответ около истины, но не совсем точный.
- А что тогда означает диалект?
- А диалект, что было понятней, местный говор, как примерно у нас зеков, по фене ботать: падла буду, век свободы не видать. Последний ответ Михайловича вызвал у братанов смех. Звеньевые, ребята грамотные, явно были согласны с ответом.
Меня притягивало к Михайловичу как к неглупому человек и, может, что он не приставал с просьбами что-то сделать запретное.
В свободное время я заглядывал к нему на рабочее место. Иногда он вместо планерки садился ко мне в кабину. Осмотрит все кругом. Явно заметит на панели пыль, но смолчит. Понятно, что осуждает мою леность. Заговорит:
- счастливый вы человек, есть семья, постоянный уют, работа, свобода, ни то что у нас горемычных придурков. Освободился, как в отпуск сходили и опять сюда.
- Ну, Михайлович, от тюрьмы и от сумы нельзя зарекаются.
- Вам это не угрожает. Может, какой несчастный случай в работе краном или авария на дороге. Это не считается преступлением.
А мы все здесь недоумки, хоть некоторые корчат из себя тузов, ворами в законе, по несколько сроков тянут. Воображают, мечтают о барской роскоши. Легко прокатиться по жизни, а ума не хватает. Не вылезают из лагерей. Умные воры живут на свободе. Вот они то и есть воры в законе, их никакой закон не берет, хоть и жизнь у них не очень спокойна: подскакивают в страхе от звонка в дверь, хватаются за сердце. Часто раньше времени уходят в иной мир от сердечных приступов.
Самые счастливые у нас честные труженики: рабочие, крестьяне, интеллигенция. Живут скромно, довольствуются простым. Нынче за пустячные деньги отдыхают в санаториях, в разных базах отдыха, ездят на море, в турпоходы. Любуются красотами земли и довольны жизнью. Чего еще надо? «Работай, учись и живи для народа, Советской страны, пионер». Поется так.
В молодые годы я был порывистый. Помнится, прошел слух: нашему брату предлагать будут добровольно пойти на фронт, кровью искупить вину перед Родиной. Пошли пересуды. Многие, таким образом, решили обрести свободу и изгнать врагов Отчизны, в том числе и я. А иные были другого мнения: пусть, мол, фашисты большевикам обломают рога. Так рассуждали тупицы. А мы-то из газет знали и понимали, что немцы уничтожают не только коммунистов, как главных идеологических врагов, евреев, которых они ненавидели за то, что умней нацистов, а цыган и воров вычесывают под гребенку как паразитов. Но меня и почти всех жестянщиков в добровольцы не приняли, вы, мол, и тут куете победу. «Буржуки» были нужны воинам и в землянках. Да гражданам в погонах – ведра, тазики, ванны. Не получилось из меня солдата.
А после войны страна не досчиталась больше двадцати миллионов на-селения, особенно мужского в том числе и специалистов разного профиля. Приехала комиссия по набору строителей: инженеров, техников, притасовался и я к этим спецам. Таковых-то среди нас не жирно было. Дипломов то при себе не имели, некоторые врали, как и я, хотелось перемен. Может, условно освободят. Спрашивали меня: «где учился?». А я парень был с гонором, го-ворю: «Везде учился понемногу чему-нибудь и как-нибудь». Зачислили. А мой начальник жестяного цеха знал, что у меня чапаевское образование, подбадривал: «Не переживай, Яков, окончил курсы десятников. Побыл же бригадиром, понравилось командовать».
Завезли нас на край страны. Там в женском лагере какая-то поэтесса сочинила весьма талантливую песню. Мы, невольники, ее постоянно пели. «Я живу близ Охотского моря, где кончается Дальний восток. Я живу без нужды и без горя, строй новый стране городок». Я люблю песни. В молодости даже солировал в лагерной самодеятельности.
Друга моего, инженера, назначили прорабом на строительстве жилья, а меня взял под свою опеку, порекомендовал поставить на его участке мастером по земляным работам. Научил меня обращаться с нивелиром - теодолитом и геодезическим премудростям. А через год уже и я работал прорабом.
Вот такие этапы я проходил в заключении, а на свободе меня, как черти разжигали, не мог прижиться. Сотворял какую-нибудь глупость детскую.
Уже было 26 после этой отсидки. С одним таким же шаболдеем сидели в парке, культурно отдыхали, неспешно употребляли горькую. Смотрим, стоит тачанка, кучер покормил лошадей, поит, не отпрягая. А нам как раз надо было из райцентра в город. Как оказалось, это экипаж председателя колхоза. Подкараулили мы, когда извозчик отлучился, быстренько зауздали лихих, по кнуту и с песней: «… пулеметная тачанка все четыре колеса». Понес-лись в город. Шикарно прокатились. Оставили коней в центре, а сами в кабак. Там-то нас придурков и накрыли. За нами, оказывается, на расстоянии следовал конник, а мы в лихом угаре не заметили. И снова срок.
Вот так Михайлович изливал свою «веселую» жизнь: то у меня в кабине, то сидя под солнышком на бревне, то в кузнице.
- Михайолович, а где ж ты кузнечному ремеслу так навострился?
- Все тут же не столь отдаленно. После лихого конокрадства назвался слесарем. Послали в кузню молотобойцем, а вскоре кузнец освободился, пошел на повышение на его место. Захотелось изучить до тонкости дело. Разыскал в библиотеке литературу по металловедению. Читал, что мне было нужно по термической обработке стали, о структуре металла.
Давайте я вам сделаю тяпочку, жена будет полоть и улыбаться. Или ку-хонный топорик с  рифленым обухом для отбивания котлет? Без всякой корысти. Я ведь не курю табак, ни гашиш, только взбадриваюсь крепким чаем. Я засмеялся.
- Михайлович, ничего этого не надо, у меня все есть, а плитку чая высшего сорта я тебе и так принесу.
- Нет-нет, так нельзя, топорик откую, а если рубанем по проволоке и лезвие сядет, то от чая я откажусь и вдобавок изготовлю тяпку.
- На свободе на такие изделия к тебя бы не было от заказчиков отбою.
- Это верно, заказчики бывали. Последний отпуск у меня длился больше года. И это, пожалуй, было самое прекрасное время в моей жизни, но кончалось плачевно.
Приехал я в Невинномысск. Нашел жилье у одной старушки лет семидесяти в обшарпанной внутри времянки. (Не признаваясь ей, что я из заклю-чения). Побелил потолок, купил обои, наклеил с помощью хозяйки. Покрасил полы. Она охает, что ж ты, мол, мил человек, тратишься. Ничего, говорю я, Полина Ивановна, человек состоятельный. И, действительно, я не беден, у меня там же, в Невинномысске у «хозяйки» 7 тысяч рубликов (я так понял Михайловича «хозяйка» - это судья, которая положила арест на его счет в Сбербанке) и при себе имел тысячи две после освобождения.
Я, должно быть, кому-то проговорился в лагере о своих сбережениях, потому что некоторые говорили: «У тебя на свободе денег как у жида». И еще некоторые по каким-то признакам определяли, что я еврей. Может, оно и так, потому что по еврейским замашкам я выбирал теплое местечко и работу в кузнице у горна.
С неделю я провозился с ремонтом жилья. Еще восстановил летний душ. Наверху поставил выварку для воды. Тем временем просматривал объявления в газете, куда пойти работать. Вычитал в совхоз «Правокубанский» требуется кузнец. Явился этаким  джентльменом на собеседование к директору. Говорю:
- Имею сведение, если не опоздал, что вам требуется кузнец?
- Очень приятно, нужен под зарез. Зашились без кузнеца. Лемеха возим отбивать в соседние хозяйства. У вас какой разряд?
- Шестой.
- И удостоверение есть?
- Нет. Я – самоучка. У хозяина работал.
- В Америке что ли, за границей?
- Ну что вы? У нас тоже есть хозяин.
- А-а, понял, в заключении. А как же я вас приму по шестому разряду?
- А вы закажите любое кузнечное изделие, если я по норме времени не изготовлю на 5 минут раньше, то буду у вас работать по 4-му разряду.
Вызвал он главного инженера, заведующего мастерской. Устроили мне испытание. Выбрали по ценнику, изготовить кайло. Принесли в качестве материала палец гусеницы с трактора С-80. Кузнеца оснащена инструментом, пневматическим молотом. Словом, экзамен я выдержал. Отковал эту кирку на 10 минут раньше положенного времени.
Закрутилась моя жизнь на воле колесом. Ликвидировал завал кузнечных работ за неделю. Начальство довольно. Повалили побочные заказы от частных лиц: то отковать какую-нибудь деталь для тачки, то кочергу, лошадей подковать, раньше я этим занимался.
Сделал одной старушке таганок, она сует рубль. Нет, говорю, матушка, денег я не беру. Ступай с Богом. В этот-то момент вошел директор, узрел эту сцену. Смотрит будто с упреком, говорю: «Николай Петрович, надо помогать людям. Не ехать же им в Америку, коль у нас таких изделий в продаже нет. В кодексе строителя коммунизма говорится: «Человек человеку брат, друг и товарищ».
Он смеется:
- да там вас, Яков Михайлович, у хозяина просвещают.
- И не говорите. Прямо из лагеря и в политработники.
И, правда, я дал себе зарок от женщин, особенно пожилых, денег не брать. Ну, если одараяют продуктами: десяток яиц или банку овощей, покуражусь и беру, не нести же им обратно домой вместе с изделием. Еще дорогой побьет. А от мужиков за трудоемкую работу брал, ни чем не брезговал и не диктовал цены. Даст бутылку с закуской или десятку и -  по рукам. А то, глядишь, привезут прямо домой картошки или других овощей, фруктов. Жил как король.
Соберутся, бывало, на престольный праздник или на чей-то день ангела старушки-подружки к моей хозяйке. Зазываю к себе в хату. Нажарю яичницы, накрою стол, поставлю бутылку водки, и они выложат какой-нибудь пирог с начинкой. Пир на весь мир. Выпьем по рюмке, другой. Возьму гитару, спою им цыганский романс: «Скатерть белая залита вином…» или «Я помню то Ванинский порт…», жизнь – на широкую ногу. Бабульки подпевают. А одна сердобольная аж смахивает слезу. Наверно, они меня считали челове-ком высокой культуры и благородной души. Под хмельком я и сам себя воображал таковым.
Принял я твердое решение взбадриваться себя спиртным только при закрытых дверях, в домашних условиях, дабы не влезть опять в какую-нибудь шкоду с бодуна. И долго придерживался данного обета. А однажды, после большой получки с премиальными позволил себе зайти в столовую и прислонить всего-навсего кружку пива. Подхожу к оному заведению, смотрю у входа стоит дева не первой уже молодости, в плаще и ином одеянии не пер-вой свежести. С озабоченным видом покуривает. Меня тронул ее вид, спрашиваю:
- Отчего грусть?
Пожимает плечами, что означало: «Немаленький, сам, мол, должен соображать».
– Насколько я понимаю, желаете расслабиться, но не имеете возможности? Если не возражаете, давайте войдем и я разрешу сею проблему.
И она с некоторым сомнением согласилась.
Мы вошли, заняли столик. Поинтересовался:
- Чего желаете выпить – водку, вино или пиво?
- На ваше усмотрение, выбирайте сами.
Я заказал бутылку портвейна и по две порции пельменей. Смотрю, мужики от соседних столиков поглядывают в нашу сторону, тихо переговариваются и хихикают. А мы начали свою скромную трапезу. После двух рюмок у меня затуманилось серое вещество, затеплилась дерзкая мысль и я присту-пил к ее выполнению.
- Слушайте, Клавдия, а не составить ли нам с вами семейную ячейку?  Я одинок. Если и у вас нет препятствий  и возражений, подумайте, пока мы кончим с обедом, и тут же можем приниматься к осуществлению. Я разлил последнее вино, она держалась за стакан, лукаво улыбалась. Показалось, что подобные предложения уже слышала много раз, а тут еще какой-то старик, и туда же. А мне уже было без малого 48, но я себя еще и сейчас чувствую му-жиком, хоть куда. Выпила она вино и положительно кивнула, что означало: режьте меня на куски, ешьте меня с маслом.
Мы вышли на улицу, я объявил:
- Начнем с того, что сей момент приобретем вам новый гардероб. Она изумилась, так показалось мне, что у нее таковых кавалеров еще не было и перечить не стала. Направились с ней в универмаг. Закупили все: от туфлей до головного убора. Правда, за дороговизной не гнались, приобретали по скромным ценам. На пальто уже моей зарплаты не хватило. Отложили на потом.
Привел я ее в свою келью, усадил в святом углу в кресло.
- Осматривайтесь, Клава, вот здесь я снимаю скромное жилье. Сам поставил на газ греть воду.
- Уютно тут у вас, чистенько, чувствуется женская рука. А где же супруга?
- А ее у меня нет, обхожусь без женских рук. Пойдемте, я покажу вам дворовое хозяйство: клозет, душевую. Сейчас долью горячей воды, доведу до нужной температуры. Берите необходимое белье, мой халат, полотенце. Словом, устроил ей баню. Подхлестывал меня, дикаря, наверно, лукавый, посмотреть на нее обнаженную, не уродина ли?
Подошел, спросил:
Не подлить ли горячей воды? И приоткрыл дверь.
- Нет-нет. Самый девке раз. Боже, да она красавица. Даже не застеснялась, не отвернулась. Смотри, мол, старый хрен, если так захотелось.
Пока она купалась, причесывалась, я успел накрыть на стол. Надо ж было и справить свадьбу. Пришла хозяйка, я ей объявил:
- Вот, Полина Ивановна, знакомьтесь, моя первая жена Клавдия. Прошу любить и жаловать. А невеста сидела, словно мадонна: причесана, в новом платье. А у меня все не исчезал из памяти ее обнаженный образ. Неужели нынче она окажется у меня в постели?
Свадебные тосты произносила Полина Ивановна. Захмелев, даже два раза вскрикнула: «Горько!». Это было для меня великим событием. Я был на девятом небе от счастья. Вот когда нахлынула на меня молодость запоздалая. И это, наверно, любовь, которая не всякому дается. Ночь была прекрасна и неповторима. Телом она отдалась, а душа ее витала где-то в ином пространстве. Положит голову на плечо мое и плачет. Я, конечно, понимал причину ее печали: не пара я ей. На 18 лет моложе, годится в дочки. Я гладил ее милую головку, успокаивал, как мог: «Не плачь, детка, все пройдет, все перемелется. Не такие в жизни бывают трагедии, а потом все умиротворяется».
- Есть вещи, с которыми нельзя примириться, они на всю жизнь будут давать о себе знать», -  ответит и тяжко вздохнет. Я все думал, что огорчение ее в разнице наших лет. Переболеет, привыкнет, стерпится, слюбится.
Вон сколько случалось, когда муж на 30, а то и 40 лет старше. Правда, это бесятся люди от богатства. Женятся на красивых артистках, которые выходят с расчетом: кикнет старый муженек, она станет состоятельной, а на бо-гатство женихи найдутся. Поживет еще в свое удовольствие с молодым фраером.
День на работе прошел как в тумане. Казалось, что это все приснилось. Я спешил домой, чтоб скорей снова увидеть этот сон.
Возникла мысль: а не сбежала ли уже моя радость? Мы же с ней почти одного поля ягоды, горемыки непутевые, заблудшие овечки. Потом отгонял это подозрение. Наступают холода, куда ей бежать? Тут ей и стол, и дом, уют, тепло, постель.
С тревогой подхожу к дому и что вижу: они с Полиной Ивановной занимаются сельхозработой: под зиму перекапывают небольшой приусадебный участок. Какая прелесть. Мать и дочь, или бабушка и внучка куют будущий урожай. Охватило душу огнем: неужели я стою на пороге другой жизни? Перевернулось все за одни сутки? Заживу по-настоящему, по-людски!
Подхожу тихонько, окликаю тружениц:
- Бог в помощь. Пора закругляться, рабочий день подошел к концу. Итак уж полгектара ахнули. Женушка пошла ко мне  навстречу, застенчиво улыбаясь, отводя в сторону взгляд. Я ее обнял. Понимал, что удручает ее этот наш неестественный, фальшивый брак. От ее состояния и сам ощущал угнетающий стыд. Понимал, что это не любовь, а рабская покорность. Создавалось впечатление, будто я глумлюсь над дочерью, а женитьба наша выглядит посмешищем, а то и оскорблением человеческой культуры, сложившейся ве-ками.
В хате было прибрано и приготовлен ужин. Сгладить это натянутое со-стояние, развеять стыд, решил, что очень даже поможет спиртное, предложил:
- Давайте, Клавушка, пригубим по пять граммов, все-таки нынче второй день нашей свадьбы.
Она покрутила головой, криво улыбаясь, чем выразила несогласие моей шутке. И помогло, когда выпили по паре рюмок и закусили. Напряжение как рукой сняло.
И впоследствии мы таким способом поднимали настроение, глушили стыдливость.
Захотелось мне форснуть перед женой певческим мастерством и окон-чательно развеять тоску. Пригласи спеть что-нибудь вдвоем. Взял гитару, проверил настрой, запел: «Не уходи, побудь со мною, здесь так отрадно, так светло…». Она не подпевала. Запрокинула голову назад, внимательно слушала. Когда я допел, вижу, она вытирает слезы. Сказала:
- Слишком, Яков Михайлович, у вас печальный репертуар. Слезы вышибает. И я перешел на клоунаду:
«Мы с миленочком сидели
В саду на скамеечке.
До утра с ним пробалдели,
Все щелкали семечки.
Ох, яблонька, ветка рубленая.
Не целуй меня, милый, я напудренная».
И она изобразила вроде улыбки.
- Это верно. Я и есть подрубленная ветка.
Улыбкой она одаряла редко. Поэтому я предчувствовал, что сожитель-ство наше недолго продлиться. Старался с ней обходиться интеллигентно. Отпускал ей деньги на покупку продуктов. Домохозяйничала. Порывалась устроиться на работу по объявлению. Я сдерживал ее, шутил:
- Большие люди содержат не только жен, но и любовниц, а я как раз из таковых. Посиди дома госпожой за состоятельным мужем. Только очень прошу: не пей одна без меня, ибо это чревато неприятными последствиями. Так и протекала самая счастливая моя зима, несравнимая с другими в лагерях на лесоповалах.
Потом Михайлович рассказывал, как прижился в рабочем коллективе мастерских.
- Те же ребята, что и в лагерях, только простые, бесхитростные шутники. Заходили во время перекура погреться у горна.
Подзадоривали меня:
- Твой предшественник, Михайлович, пневматическим молотом мог спичечный коробок закрыть и не повредить.
- Ерунда, говорю, плевое дело. Я крышку ручных часов закрываю без повреждений. Давайте ваши часы. Переплюну вашего бывшего фокусника. Но никто не рискнул.
Подали раздвинутую коробочку со спичками. А теперь – салют. Придавил педаль – раздался взрыв от спичек, потеха взрослым и детям.
А как-то приехал некий товарищ интеллигентного вида, то ли по охране труда откуда-то из верхов, а ребята настропалили его, дескать, кузнец – большой мастер, может молотом закрыть крышку на часах.
Он и пристал с ейной просьбой. Бывает же: с виду человек незаурядный, а с придурью, вроде как и я. Начал я отказываться:
- Дорогой товарищ, этот фокус требует напряжения, как цирковому эквилибристу, жонглеру или акробату. Тоже, понимаете ли, труд? Думал таким намеком отбрыкнуться.
- Я понимаю вас. Если закроете, ставлю бутылку и на закуску – палку колбасы.
Я и согласился. Мне же надо содержать жену. Уселся на стульчик, сосредоточил внимание, буквально миллиметровал. И удовлетворил глупую прихоть заказчика – закрыл. Вижу, он начал отвиливать, зажадничал. Явно не желал ставить обещанный магарыч.
- Я не заметил, как вы это сделали? А ну еще раз закройте!
Я его понял, начал отговариваться:
- У меня от старания глаз заслезился. А он все настаивал на повторном показе.  - А-а, думаю, если ты первый раз не выполнил обещанного, то и второй раз зафинтишь. Взялся за повторный показ. Уже и закрыл крышку. Чуть-чуть перепустил воздуху – от часов только стекляшки брызнули. Вот это, Василий, и есть хулиганское озорство. Говорю:
- Не получилось. Перенапрягся. Надо было бы мне не соглашаться на второй показ. Хозяин браслет от часов положил в карман, почесал затылок, посокрушался и ушел.
Ребята, смотревшие эту комедь, смеялись:
- Это ты, Михайлович, умышленно лишил начальника часов?
- Да вы что, ребята? Не в коем случае! И в мыслях не было!
А потом Михайлович рассказывал, как печально кончилась по его вине короткая семейная жизнь. «Вернулся однажды с работы, а моя, Клавушка, широко улыбаясь, бросилась мне на шею. Понял – пьяна, в домину. Напустил строгости, спрашиваю:
- В честь чего это вы, мадам, того?
- Сорвалась, расслабилась. Жизнь у меня такая, только это иногда и помогает развеселить душу. А вы, Яков Михайлович, очень хороший человек!
- Я же вас просил, снова прошу и уведомляю. Может последовать наказание вплоть до увольнения.
Она уронила мне голову на грудь и заплакала. Мне ее стало жаль. Наверно, с этого момента и образовалась трещина в нашей семейной жизни. Надо было мне с ней ласковей, без гонора. Может, она бы и раскрыла свои сердечные муки, и все уладилось. Она невнятно пробормотала:
- Все правильно. Это безобразие. Я виновата. Я во всем виновата. Все станет на свои места. Стабилизируется. Пойдет как по маслу. Перемелется, мука будет. «Не брани меня, родная, что я так его люблю…» - пропела и уснула. Ушла в мир забвения.
Утром извинилась за недостойный поступок. Пообещала такого больше не повторять. Но как вы знаете, обещанное не всегда выполняется.
Недели через две вернулся с работы, а она спит пьяная. Поразмыслив здраво, сделал вывод: я ведь и сам не всегда выполняю свой обет: не срываться в хулиганские выходки. Чтобы не мешать «ее культурному отдыху» улегся спать отдельно. Долго не мог уснуть, все размышлял о людских судьбах и о своей. А когда я проснулся, она уже была на ногах, одета в свои бывшие наряды: выстиранные и наглаженные. Выглядела красавицей. И плащ чистенький с пришитыми пуговицами.
Все понял, уходит. Своей мужланской грубостью намекнул на «увольнение», нанес непоправимую обиду. Стеганула душу печаль. Снова беспросветное одиночество, без женского тепла. Спрашиваю:
- Что вы затеяли, Клава?
- Требуется отпуск без сохранения содержания, возможно, с последующим «увольнением».
На душе полегчало: это «возможно» вселяло надежду на ее возвращение. Надо же ей куда-то? Есть же у нее что-то светлое в прошлом. Не хотелось ей омрачать «отпуск». Хотелось, чтоб помнила обо мне, как о человеке. Понимал, что ей в жизни часто делали пакость.
- Возьмите в тумбочке деньги, я вчера как раз получил аванс 80 рублей. Она постояла в нерешительности. Подошла к тумбочке, взяла деньги, отсчи-тала половину, остальные положила на место.
- Мне сорок хватит. Вам до зарплаты надо питаться.
Подошла, одарила последним поцелуем, отвесила легкий поклон, сказала:
- Спасибо за все. Не поминайте лихом. Не вставайте, провожать не надо.
Смахнула слезу, повернулась и ушла. Навсегда. Где она делась, кто ее знает?
Ждал неделю, месяц, два, потом и потерял надежду. Спрашивал у хозяйки, не поделилась ли она своими планами: куда поехала, не оставила ли адрес? Сначала Полина Ивановна отнекивалась, а по прошествии двух месяцев, раскололась: поведала ей Клава о своих несчастьях, но не велела рассказывать мне. И вот что рассказала старушка: «Сошлись мы с ней характерами. Я уже стала  ее воспринимать как дочь. Приходит она, ну ты помнишь этот день, с бутылкой вина радостная, а сама смахивает слезу, заявляет: «Полина Ивановна, у меня, дуры, нынче праздник: сыночку моему сегодня исполнилось четыре годочка. Мне бы сейчас его обнимать, целовать, а я, непутевая, охмыряюсь тут. Дала телеграмму. Пообещала скоро приехать. Все не решаюсь сказать о его существовании Якову. Прикончили мы с ней бутылочку, у меня нашлась еще одна «Кагора». Полдня бражничали, смеялись и плакали. По пьянке она и изложила свою неудачную жизнь.
Отец погиб на войне. Вскоре умерла мать от рака. Ее, девчушку, забрала бездетная тетя, отцова сестра. Любила, как мать, хозяйственная женщина – тоже военная вдова. Дала возможность окончить десятилетку, потом и техникум по экономике. Стала работать бухгалтером в районной профсоюзной организации. И тут-то начались ее несчастья. У красивых часто так получается. Начальник этой конторы, лет  тридцати, малый холостой стал приставать с соблазном, а она наивная и отдалась. Все надеялась, женится. А почему бы и нет? Грамотная, пригожая. Так нет же, чего-то искал другую негодник, невесту знатного рода, небось, дочку большого начальника. Побрезговал сиротой. Так уж это я думаю. Целый год проваландался, ни бе, ни ме. А мы же бабы дуры, погладят нас, приласкают и мы спеклись, думаем, что это и есть настоящая любовь. А когда сотворится главное, глядь, а  кавалер самый настоящий негодяй. И этот, хоть и начальник, а оказался таким же блуднем бесстыжим.
А вскоре, как она говорила, по протекции его назначили на повышение по профсоюзной линии в Краснодар, а она забеременела. Призналась тете, хотела опростаться с отчаянья, а детолюбивая тетка воспротивилась. Грех, мол, великий. Мы этого ангелочка вынянчим, поставим на ноги. А папашенька профсоюзный три года и не знал, что у него родился наследник, не показывал носа, где нашкодил. А она, гордячка, не пыталась его разыскивать, хоть и не трудно было это сделать. Несла одна свой крест. Я бы на ее месте не стерпела, отыскала, как пить дать.
И лишь три года спустя, набралась храбрости, уволилась, поехала в Краснодар. Решила, если отречется от нее и сына, то хоть поможет устроиться на работу и с жильем.
Нашла его, рассказала, что сыну уже идет четвертый год. А он уже нашел себе другую лахудру, может, и не одну. Оскорбил Клаву: нагуляла де на стороне. Говорила, скрепя сердце, сдержалась, не плюнула ему в физиономию. Ушла, даже не хлопнула дверью. С тяжкой обидой поплелась на вокзал.
Настроение было кошмарное.  Ко всему безразличие. Никакого желания жить. Абсолютное отсутствие страха. Дойду, думала и брошусь под поезд. На кой черт мне такая жизнь с ложью и хамством?
Вообразила, как будет убиваться тетя, что не доглядела за мной. А потом полностью свалятся на ее плечи заботы – поднимать моего сыночка, и что он останется несчастным сироткой на всю жизнь. Это и остановило от гибели. Поразмыслила, сколько женщин с детьми осиротила не менее подлая война? И устыдила себя за самоубийство. Решила успокоить себя спиртным. Говорят же, люди пьют с горя и помогает.
В привокзальном ресторане заказала покушать и бутылку вина. Не спеша все и прикончила. Торопиться было не куда, билеты будут продаваться в час ночи. И, правда, пришла благодать и успокоение.
Вошла в зал ожидания. В уголке на скамейке, сумочку под голову, прилегла отдохнуть. Устала за время сборов, поездки и рухнувших надежд. Спать не думала, а уснула. Очнулась, а сумочки под головой нет. Господи, говорят же одна беда не приходит. Заявить бы в милицию, стыдно. Скажут, не надо напиваться. Сумки не жалко, но там все деньги, рублей 150. Хорошо хоть умудрилась паспорт и трудовую в карман положить. Прячут же бабы деньги в бюстгальтер. А тут, видите ли интеллигония!  В вагон не пустят. Что делать? Проплакала до утра. Надо было сходить к своему «милому», небось, 10 рублей занял, и уехала благополучно. Так не позволила гордость.
Решила выйти на трассу, проголосую, шофера, люди простые, войдут в мое положение. Посочувствуют моему горю, доберусь на попутках. Так и поступила.
Первый же грузовик остановился. Симпатичный мужчина, лет сорока, сказал: довезу до Кропоткина, после разгрузки по пути в совхозе, если вас так устраивает, садитесь. Обрадовалась такому везению, поплакалась, что обворовали, он погоревал вместе, рассказал, что подобный случай был и с ним. Радость моя продолжалась не долго. В совхозе, пока разгружали машину, водитель сходил в магазин за продуктами. Я сидела в машине, разбитая всеми передрягами, дремала. И когда уже выехали за поселок, он отвел ма-шину с дороги к лесопосадке, предложил подкрепиться, посетовал, что еще и не завтракал. Разложил продукты, достал бутылку водки, начал разливать в стаканы. Предложил и мне хлопнуть рюмаху.
- Давайте выпьем, это способствует развеять невзгоды и печали особенно вам, жизнь засияет розовым цветом.
- Да-да, я это уже слышала. Дилемма простая и понятная. Уже догадывалась, что за обед и проезд до Кропоткина придется расплачиваться и чем. Хотела схитрить, ускользнуть от такой расплаты. Повела речь, что я бухгалтер, окончила техникум, у меня есть сын. А мужа недавно перевели из Черкессии в  краевую профсоюзную организацию председателем. Приехала его проведывать, посмотреть квартиру, какую ему предоставили, а он срочно уехал в Москву. А тут вот такое случилось: обворовали. Спросила:
- А как же вы теперь поведете машину?
- А мы отдохнем, поспим, пока хмель пройдет.
А пила почти с ним наравне, чтоб набраться храбрости мужественно сопротивляться, если вздумает приставать. Но по-моему не вышло.
Он начал меня обнимать, ласкать, потом звереть, стаскивать нижнюю одежду. На плаще слетели две пуговицы. Кричать было бесполезно. Никто меня не мог услышать и помочь. Пришлось сдаться без боя, чтоб он не разорвал на мне всю одежду, и чтоб не выглядеть оборванкой. Пусть уж берет то, что внешне выглядит незаметным.
Я лежала на спальнике пьяная, чумная, ничего не ощущала, кроме отвратительной мерзости бессилия, униженного состояния и человеческой подлости. Не помню, сколько продолжались эти упражнения. Разбудил он меня насмешливым голосом:
- Вставай, бухгалтер, приехали. Приведи себя в порядок. Сейчас пойду, поспрашиваю шоферов, кто едет на Армавир, устрою тебе дальнейшую поездку. Наверно, уже была ночь. Осмотрелась на автозаправке Кропоткина.
Подвел меня мой благодетель к такому же грузовику. Молодой водитель кавказской национальности любезно пригласил в машину:
- Садись, дорогая, отвезу тебя в Армавир.
Заправились и поехали в ночь. Я сидела, клевала носом. Душевное состояние было отвратительным, хотелось уснуть и больше не просыпаться. Мой новый «извозчик» любезно заговорил:
- Слушай, дорогая, зачем мучаться? Ложись на спальник и спи спокойно. Я послушно последовала его совету. Там была чистая постель: подушка, одеяло. Сняла плащ, улеглась и уснула. Проснулась оттого, что он гладил меня и приговаривал:
- Ты красивая, еще молодая. Зачем ты на это пошла? Могла быть хорошей женой, матерью. Зачем, дорогая, выбрала такую грязную жизнь?
- Я и есть мать. А в грязную жизнь меня затолкали мерзкие люди. И не называй меня «дорогой».
- Да-да, я недорого за тебя отдал: бутылку водки. Этот позорный торгаш сказал, что ты начинающая плечуха, чистенькая. Новечки  в этом деле всегда величают себя студентками, художницами, а эта представилась бухгалтером.
- Я действительно бухгалтер, меня обворовали. Без копейки денег осталась, а надо ехать в Черкессию. Он оказался негодяем, меня насиловал. Меня вот что возмущает до остервенения: подбираете на трассе несчастных женщин, вдруг они больные? Привезете в подарок женам венерический букет, каково? Теперь вот думаю, а ну как этот шофер гнилой и меня заразил? И что? Приеду, придется идти на проверку к венерологу. Какой позор! И ты гладишь, ластишься, туда же норовишь? Или гнетет тебя сделка и желание возместить убыток – бутылку, за которую меня купил?
- Ай, слушай, волков бояться – в лес не ходить, а бутылка – ерунда. Ты хорошая, милая, ты моя. И пошел « в лес», не страшась «волков».
На шестой день привез в Армавир. Побывала с ним в Ростове, Сальске, Волгодонске. Я уже плюнула на все, перестала думать. А когда он на заправке пошел искать машину, чтоб отправить меня в Невинномысск или Черкесск, я сбежала. И опять же на трассу. Голосовала теперь только легковым машинам. Остановилась «Волга». Молодой паренек указал на заднюю дверь, сказал, довезет до Невинномысска. Уже на ходу спросил:
- Что-то, тетя, вид у вас невзрачный?
- Меня, парень, ограбили, исшмотовали, вываляли в грязи. Так что прости, нечем мне тебе и заплатить.
- Ничего, не на себе понесу. А от хамства этого грязного пережитка капитализма, наверно, нескоро избавимся. И включил приемник или магнитофон.
Зазвучали песни Магомаева, Анны Герман, Зыкиной. Какой прекрасный мир, а я себя чувствовала, будто вышвырнутой из него. Вытирала глаза грязным от слез платком. Умиротворенно сидя уснула. И долго бы еще спала. Проснулась, когда меня уже не раз окликнул шофер:
- Вставайте, тетя. Дальше не еду. Нате вам рубль на поезд до Черкесска. От подачки не отказалась. Не знала уже как его и благодарить. Целую неделю расплачивалась теплом и слезами за все, а теперь только слезами. Не будь такой затрепанной, следовало бы поцеловать такого доброго парня, не сказала «спасибо» и направилась на ж.д. вокзал.
Взглянула на себя в стекло буфета, как в зеркало, увидела замызганную тетю. Подошла к водохлебке, умылась, пригладилась. Я теперь была богата, у меня был рубль, могла законно доехать домой.
Остановилась у столовой, размышляла, может, купить пирожок. И тут-то подошел Яков Михайлович, предложил отобедать, потом и руки попросил. Я и согласилась. Подумала, хоть приведу себя в порядок, отмоюсь, чтоб не так стыдно было явиться к своим. Вот так и прижилась. Потом Клава говорила, что ходила к врачу на проверку, чтоб успокоить душу, стыдливо там призналась, что ее изнасиловали. Боялась, не наградила ли хорошего человека этим добром? Не признавалась, что у нее есть сынишка, не знала, как Яков это воспримет?
Писала письмо тетушке и сыночку, что живет у хорошего человека. Собирается устроиться на работу и скоро приедет их проведать.
Вот так, Василий, изложила мне Полина Ивановна о мытарствах моей Клавушки, о ее унижениях. Проехалось хамство по ее женской сиротской судьбе.
А мне она сама стыдилась рассказать, боялась меня оттолкнуть. Выходит, имела намерение остаться со мной. Принял бы ее и полюбил я ее сыночка, как своего. А там, гляди и родила дочурку, и осталась бы в прошлом моя жизнь лагерного скитальца.
Заходил ко мне в кузницу совхозный руководитель профсоюза, посмеиваясь, спросил:
- Знаешь ли ты, Яков Михайлович, кого лишил часов, закрывая молотом крышку? Председателя Краснодарского крайсофпрофа: он тогда проездом зашел поинтересоваться условиями труда и техникой безопасности в мастерских. Наверно, нашему председателю месткома рассказали слесаря, что это и был жених Клавы и отец ее сына. Видимо, не так его интересовали условия труда, как образ и интеллект человека, с которым связала судьбу мать его сына.
Возможно, проснулись совесть и отцовский инстинкт. Должно быть, приезжал к тетке поглядеть своего малыша.
Значит, Василий, это – не мое счастье. Отвернулась фортуна. Ошибался я в суждениях, что мы с Клавой одного поля ягоды. Из другого, выходит, она мира.
Преследует мою память один рассказ, который я однажды прочитал, как один азиат купил молодую одногорбую верблюдицу и увел ее верст за 70 к себе в аул. Взбрело мудрецу скрестить ее с двугорбым самцом и вывести новую породу, может безгорбую или трехгорбую. Держал ее на привязи, чтоб не сбежала. А если выпускали на пастбище, связывали с двугорбым в паре, пусть, мол, снюхиваются. Целый год они бились со своим коновалом, но все их потуги были тщетны. Она не желала спариваться. Тогда они ей выкололи глаза. Решили таким образом добиться своего. Глаза через месяц закрылись, а слезы все капали. Убедились, что она не видит, натыкается на предметы. Оставили отвязанной в загородке. Она перед утром, когда все стихло, свалила деревянную ограду и покинула аул.
Километрах в десяти пастухи видали, как она бежала в том направлении, откуда ее привели, и бросилась с кручи в глубокий овраг. Думали, что она самоубийца, не знали, что слепая. Побилась, побилась в предсмертных судорогах и сдохла. А экспериментаторы: хозяин с коновалом скакали почти следом за ней в погоню, не успели. Сняли с нее недоуздок, постояли, постояли у трупа и подались восвояси.
Часто Михайлович рассказывал мне разные лагерные истории и интересные и жестокие. Приближался к концу его срок приговора и мне, казалось, что я скоро потеряю товарища.
Даже сидя на отчетно-выборном партийном собрании, слушая доклад Якова Петровича о проделанной за отчетный период работе, я мысленно отвлекался. Все думал о дальнейшей судьбе Якова Михайловича.
Последнее время, будучи на свободе, он плюнул на зарок: не пить в общественных местах. Заходил в ту харчевню, где встретил Клаву, выпивал. Потом забрел пьяненький в тот универмаг, где покупали ей наряды. Долго ходил по-над прилавками, присматривал, какое бы платье подошло Клаве. Облюбовав одно, свернул аккуратно, спрятал под куртку и вышел вон. Уже на улице взяли его за шиворот, напомнили: «Гражданин, вы забыли заплатить!» Раздули дело, там у них еще что-то пропадало, - печально улыбаясь, поведал Михайлович, - влепили двушник.
Председательствующий требовал коммунистов выступать по обсуждению доклада. Дать оценку работе партбюро, а также доложить о выполнении партийных поручений. Выступали неохотно, робко, может потому, что присутствовал инструктор райсполкома. Постепенно раскачались, даже с мест стали подавать реплики. Одни доводили до сведения, как проводили предвы-борную агитацию среди избирателей. Другие – подписку на газеты и журналы. Кто-то шефствовал над комсомолом или от профкома способствовал соблюдению охраны труда на рабочих местах.
Я сидел и думал, хоть бы меня не тронули отчитываться за порученное дело. Но не тут-то было. Председатель окликнул:
- Товарищ Тюлькубасов, за вами слово.
Я встал, как модно бодрей одобрил доклад.
- Согласен с товарищами. Так же считаю, что парторганизация и бюро во главе с секретарем за отчетный период сработали положительно. Охватили все сферы. Полагаю, что не следует менять состав бюро. Достойны продолжать работать в том же духе. Вести организацию в ногу с решениями ЦК партии. Думал этим отделаться и сесть, но не удалось. Ведущий стал настой-чиво требовать:
- Выскажись, какую агитацию ведешь среди заключенных?
- Вот-вот, интересно, небось, с бандитами уже по фене ботаешь? – сострил один из крановщиков.
- Бандиты, не бандиты, а это наши с вами граждане одной страны, такие же люди, сыны российских матерей, мужья русских жен, отцы таких же как и у нас детей, - начал я музюкать без подготовки с пафосом, казалось, несуразицу. – Это наша с вами, коммунистами, недоработка, мало разъясняем политику государства. Мало ведем индивидуальных бесед с неустойчивыми людьми, в результате чего и оступаются граждане. Захлестывает их проклятое капиталистическое прошлое, идут на преступление. В звеньях во время перерыва веду с ними беседы. Разъясняю решения последнего ЦК КПСС. Они то там читают газеты, а живое слово им послушать интересней. Расспрашивают, какая жизнь на свободе, какие цены на продукты первой необходимости?
- Небось, на водку – съязвил тот же остряк.
- Пьяной куме – вино на уме. Отказался поехать работать в зону? Подмени меня и удовлетворишь свое любопытство.
Там сидят и грамотные мужики, не в твое ухо. Иногда ведут беседы о диалектическом материализме, о философии. Яков Петрович, пошлите товарища в зону вместо меня, очень уж ему туда хочется.
Словом, многие большинство проклинают свои совершенные поступки на свободе, раскаиваются в содеянном. Зарекаются, в будущем не приступать закон, клянутся обычной своей клятвой: «Век свободы не видать!»
- Так и есть, Тюлькубасов освоил их жаргон. Он их там так просветил и перевоспитал, что можно без конвоя выводить на майскую демонстрацию.
- Хватит вам разыгрывать клоунаду, здесь вам не эстрада цирка, а партсобрание, - постарался урезонить остряка секретарь.
- Ну уж нельзя и пошутковать. Вон Никита Сергеевич с такой высокой трибуны и то часто шутил.
- И дошутился, - кто-то еще подал реплику.
- И Леонид Ильич иногда балагурит по поводы выращивания кукурузы на Севере.
- Шутки прочь, - строго сказал я последние слова, - желаю вновь избранному бюро -  трудолюбия и успехов в выполнении решений нашей пар-тии.
Потом еще выступал инструктор райкома. И были выборы. А на второй день уже Михайловича в кузнице не было. Его место занял молотобоец. Обрадовал и опечалил меня: «Нынче у него последний день отсидки. Завтра получает расчет и выходит на свободу».
И больше мне его видеть не довелось.