***

Им овладело беспокойство, охота к перемене мест ...

Детский вопрос: «Чем Вам так понравилась обитель, что Вы решили поселиться здесь?» смутил меня. Как объяснить ребёнку, что здесь не годятся категории «понравилась», «не понравилась», «решили»...? Что тут – жизнь, смерть, судьба ...
Мне как раз только-только стукнуло тридцать, когда рухнула «Берлинская стена», вместе с ней стали рушиться наши жизни; жизни тех, кто связал свою судьбу с коммунистической партией. Из коллег-однокашников знаю, по крайней мере, троих наложивших на себя руки, еще больше погибло в криминальных войнах за раздел социалистической собственности. Таня - комсорг моей школы, потом гумфака – идеологического факультета НГУ, вылитая комиссар из «Оптимистической трагедии», номенклатура Новосибирского обкома КПСС получила назначение директором музея Ленина, только что выстроенного в индустриальном пригороде. К тому времени, когда здание ввели в эксплуатацию, память Ильича перестала быть актуальной и уже становилась одиозной, зато всё актуальнее становился вопрос об аренде торговых помещений и налогообложении, особенно теневом – крышевании. Монументальное здание из стекла и бетона, на тот момент одно из самых крупных в области привлекало взоры предприимчивых кооператоров и их хищных покровителей. Еще одна зарисовка с натуры, чтобы ощутить аромат эпохи: рекомендуется офицер, которого Горби сократил из второго главка:
 - «Кооператив «Опекун».
 - «И чем занимаешься?»
 - «Да, в принципе, тем же, чем и раньше: ищу состоятельных клиентов, чтобы установить над ними опеку». Раньше он искал шпионов, чтобы их обезвредить .
Так вот Таня делила и распределяла  торговые площади, оказавшиеся в её распоряжении, пока её самое не разделили. Буквально. Расфасовали в пластиковые пакеты и распределили по юго-западу Новосибирской области. По официальной версии следствия она стала жертвой ревности своей любовницы. Это не опечатка и не ошибка. Это – дух времени.
Из меня не удался ни бизнесмен, ни мафиози, я стал бродягой. Отсюда и эпиграф. Можно было поставить ещё: «один мой предок был скрипач,
                Наездник и вор при этом.
                Наверно от этого нрав мой бродяч,
                И волосы пахнут ветром.
Это сейчас на скорбной моей главе волос почти не осталось, а тогда эти стихи меня вдохновляли. Ещё песня, в которой были такие слова: «И я хотел идти куда попало,
                Закрыть свой дом
                И не найти ключа»...      
Макаревич только хотел, а я таки сделал: ключи, чтоб уж точно не найти, кинул в придорожную канаву с талой водой и пошёл вслед за мартовским солнцем. So childish dreams came true. Помню, как бабушка в ужасе вплеснула руками, когда, начитавшись Стивенсона, я объявил ей, что собираюсь стать бродягой, когда подрасту.
Вот ведь не хотел романтизировать бродяжничество (ибо горе тому, через кого приходит соблазн), а получается романтика. Или такова сила литературной традиции, заложенной Гомером в «Одиссее»? Или по другому просто нельзя сказать? Ведь если сказать, как оно есть на самом деле, то это не только стыдно, но и не читабельно. Правда, даже Джойсовский «Улисс» нашёл своего читателя. Большая дорога, она как война – и тут и там человек узнаёт про себя такое, чего предпочёл бы не знать никогда. Я никак не мог добиться от своего отца рассказов о подвигах, за которые он получил ордена и медали, что украшали его парадный мундир. Он говорил, что не хочет этого вспоминать и пытался растолковать мне, несмышлёнышу, что война – это работа, грязная, тяжёлая и до смерти вредная для здоровья и что он стал заниматься ею потому, что так было надо, а теперь не знает другого способа достойно обеспечить семью. И как неприятно стоять по колено в окопной воде, когда сверху падает дождь со снегом и бомбы. При всём притом благодаря ему, я научился вставлять обойму, снимать с предохранителя, взводить и плавно нажимать на спуск раньше, чем научился читать и всамделишный «Вальтер», боевой, только без патронов был любимой моею игрушкой. Когда скорая помощь увозила его в последний раз, он просил отвезти его в госпиталь, чтобы умереть среди солдат. Мы расстались с ним навсегда, прежде чем я научился понимать его: он ушёл, чтобы присоединиться к друзьям, оставшимся на полях сражений; мне исполнялось тогда семь лет.
Ещё дорога похожа на наркотик: в психиатрии есть даже диагноз – дромомания. Греческое слово «мания» известно всем. Другое греческое слово «дромос» только на первый взгляд кажется незнакомым: ведь, оно содержится в космодроме, аэродроме, ипподроме, велодроме... Короче, это – бег. Бег от самого себя. У святых отцов есть свой диагноз для дромоманов – бесом гонимые. А у апостола Павла – очень сильная метафора – «облака безводные, ветром гонимые», хоть и немного по другому поводу, но и сюда подходит тоже. Так и скитался я несколько лет, нигде не находя покоя, не находя себя, нигде не задерживаясь больше нескольких месяцев. I was fed up with all this romances. Но стоило мне услышать гудок локомотива, как кровь закипала во мне и даже из глухих уголков, куда такие шумы не долетают, меня смывали вешние воды. В здешние места я пришёл с юго-запада, мы вышли из леса возле Деревково, там, где источник «Всех скорбящих радости». Стоял погожий осенний день, перед нами была улица, поросшая травкой и колодец-журавль. Я подумал: «Господи, Боже мой, какая красота, никогда не видел такой! Хочу здесь жить и умереть». И первый раз прожил здесь больше полугода. Но всё же тогда я не находил себя даже здесь и уходил вновь надолго, пока батюшка, тогда еще Алексей не объявил, что намерен открыть школу и поставить меня её директором. Мне даже показалось тогда, что он по своему великодушию открывает эту школу специально под меня, но он ответил, что необходимость в создании такого учреждения для детей пустыни назрела давно и он уже давно обдумывает эту проблему, что школа непременно и, прежде всего, должна быть православной и с мощной духовной компонентой, далее она должна быть максимально закрытой, чтобы исключить сколько возможно влияние современной апостасийной культуры и всяких субкультур и, наконец – она должна стать классической, где образование будет строиться на началах традиции заложенной в Греции и Риме, в первую голову, на изучении древних языков. Вот это, наверное, и было то самое ошеломительное для меня за годы, проведённые в обители событие за которое меня спрашивали дети, а я растерялся с ответом.
Смущало директорство: организаторского таланта я не чувствовал за собой, а работу с документами просто ненавидел, с детства. Когда шёл из школы мимо всяких управлений, мне бывало жалко дяденек и тётенек в нарукавниках за письменными столами с грудами бумаг и думал: «Бедненькие, вот я сейчас войду в лесок и пойду себе домой вдоль узкоколейки, там столько всего интересного по дороге, приду домой и буду читать интересные книжки; а они так и будут сидеть в духоте до вечера над своими над скучными, пыльными бумагами». Но батюшка в ответ на мои сомнения сказал: «А кого мне ставить директором, Лёшу Маслякова?» Алексей Михайлович в ту пору ещё не закончил своего образования, да и не собирался заканчивать, так как нужды в том не было. Нужда вновь возникла только, когда он стал учителем нашей гимназии. В отношении дипломов я имел неоспоримое преимущество, правда их нужно было восстанавливать, ведь я распорядился ими также как ключами. Ну а пока что мы запросили в архивах документы, из которых можно было выписать номера моих дипломов, чтобы указать при производстве соответствующих бумаг. Едва ли я выполнял хотя бы десятую долю директорских обязанностей: разве только подписывал уже готовые документы, да иногда исполнял представительские функции; всю административно-управленческую работу взвалил на свои широкие плечи батюшка. В своё оправдание могу сказать только, что учебная нагрузка у меня тогда была 42 часа в неделю. Я преподавал латынь, французский язык, историю. Алексей Михайлович – рисование и биологию. До армии он успел поучиться несколько в пединституте на учителя рисования, а когда вернулся с афганской войны, то оказалось, что жена не ждёт его, и тогда он тоже отправился, куда глаза глядят. Когда он ехал по Ярославскому шоссе внимание его издалека привлёк величественный новский храм Св. Духа. И он решил сойти с автобуса и поселиться здесь, он стал совхозным пастухом и пас телят на том самом месте, где стоит наша гимназия (я тоже пас там же, но уже пустынское стадо), а жил в настоятельском корпусе, вернее в развалинах, которые стояли на месте настоятельского корпуса. Там и нашел его батюшка, назначенный настоятелем того самого Свято-Духовского храма в селе Новом, что уловил А. М. на дороге. О. Алексей как раз совершил чудесное открытие, что в благословенные времена правления святого царя-мученника Николая второго цвела на территории его прихода иноческая обитель, посвящённая его небесному покровителю св. Алексию, человеку Божию. Благоговейный батюшка увидел в этом обстоятельстве не случайное совпадение, но знамение и указание свыше поселиться на сем святом месте и поработать во славу Божию над его возрождением. Поэтому он переселился сюда вместе со всем своим семейством. А. М. стал псаломщиком при о. Алексее. А вскоре потянулись сюда отовсюду из Москвы и Питера, Сибири и Урала, ближнего и дальнего Зарубежья жаждущие духовного утешения и решения нелёгких житейских проблем, так что составилась обитель, а школа к 1996 г. стала насущно необходима. К числу первых учителей принадлежала и супруга о. Алексея матушка Людмила, она согласилась преподавать английский язык. Русский язык и литературу - Ирина Валентиновна Кузина, она же была первым завучем школы. Саша Кузин, муж тёти Иры, так звали Ирину Валентиновну ученики, следующим образом описывал драматические обстоятельства прихода тёти Иры в нашу гимназию. На все деньги, что оставались в семейном бюджете, он закупил хлеба – две булки, порезал их и разложил на радиаторах парового отопления, ещё в гараже был погреб, а в погребе картошка, варенья и соленья. Таким образом, у него со старшим сыном был шанс дотянуть до получки, которую люди тогда не видели по полгода и больше, а младших детей: Таню и Мишу проводил в пустынь. Тётю Иру мы ждали давно, мы весь сентябрь чего ни будь да ждали, всё никак не могли приступить к занятиям, то тётю Иру, то окончания уборочной страды. Морозы в тот год ударили ранние, и мы буквально выдалбливали последнюю картошку штыковыми лопатами из под ледяной корки. Тогда у нас не было ещё картофелекопалки, вообще механизации было гораздо меньше против нынешнего. В покос всей гимназией вручную ворошили сено и грузили его на тракторную тележку, трамбуя ногами. Но это уже летом девяносто седьмого и девяносто восьмого ... Пресс завели не раньше 2000-го года. Но вернёмся в 96-й. Наконец мы в основном убрали урожай и начали таки учебный год 8 Октября в день памяти преподобного Сергия Радонежского. Мы не назначали этой даты специально, так случилось помимо нашей воли, что ранее этого дня мы никак не могли приступить к занятиям и в этом видно благословение нам прп. Сергия, покровителя учащихся. Надо бы нам о том вспоминать почаще и просить у игумена Радонежского помощи в трудностях научения книжного понеже обладает сугубою благодатию таковую помощь подавать. Первые годы это помнили, и учебный год всегда у нас начинался 8 Октября торжественным актом после литургии с молебном преподобному Сергию, а на следующий день продолжали сельскохозяйственные труды, если они были ещё не завершены. Картофель из под ледяной корки в 96-м тоже был, наверное, всё же уже после восьмого числа.
А. М. наряду с рисованием вёл биологию, и это было очень удачным сочетанием: лепестки, тычинки и пестики в тетрадях по биологии нарисованы были необыкновенно. По первому году был только один наёмный учитель: учительницу химии возили из «Красного пламени», причём на тракторе, если погода была ненастной, другой транспорт пройти не мог; ведь дороги с асфальтовым покрытием, что соединяет нас с ярославским шоссе, тогда не было. Весь первый год не было математики: никак не могли найти учителя. Только на второй год тёте Ире Кузиной удалось переманить математичку из лозовской школы; не могу вспомнить, как её звали в миру, у нас она приняла иноческий постриг и я запомнил её как мать Марию. Она делила с тётей Ирой обязанности завуча. В первые годы существовал благочестивый обычай на Крещение ходить в Малинники. Не в самый праздник, а в попразднество. Накануне вечером выезжали в Лозу. Трехкомнатная кузинская квартира вмещала всю тогдашнюю школу. На рассвете следующего дня отправлялись в пеший поход лесными тропинками, просёлками. Ясные морозные дни обычны для этого времени года. Около полудня достигали цели паломничества – святого источника, изведённого из невысокой горки молитвою преподобного Сергия. Пили, купались, запасались целебной водою, потом возвращались в лес, разводили костёр, варили чай в котелке и потребляли дорожные припасы. Так подкрепившись, пускались в обратный путь и возвращались на базу уже в темноте. На другой день ехали в Хотьковский монастырь к преподобным Кириллу и Марии, родителям молитвенника земли Русской Сергия Радонежского, потом к нему самому в Троицкую обитель, сердце русского православия. Посещали церковно-археологический кабинет при духовной академии. На втором году в кузинской квартире вся школа уже не помещалась и девочки останавливались у м. Марии, а на третий год пользовались еще и гостеприимством о. Фёдора.
Дядя Саша Кузин был у нас как бы инструктором по туризму. Ему мы обязаны незабываемыми байдарочными походами, совершавшимися довольно регулярно весной и осенью, причём у дяди Саши было правило никогда не повторять маршрута, а жаль; первым маршрутом – вниз по Кубрю, будь моя воля, я ходил бы каждую весну. Если бы наш Кубрь был судоходен в какое иное время года, сплавлялся бы ещё чаще. Компьютер мой зависает в бессилии при попытке описать виденные красоты и чудеса. Особенно необыкновенны Кубринское водохранилище и речка Иголба, что впадает в него. Вода, хотя и тёмная, торфяная, но очень чистая, иначе не стал бы в ней жить бобёр, а бобровые хатки там через каждые десять метров. Множество водоплавающей птицы реет в воздухе и кричит немолчно: здесь её стрелял Л. И. Брежнев, страстный любитель утиной охоты. Говорят Кубринское водохранилище военные строители сделали специально для брежневских охот. Еще мы видели там рыбьи чешую фантастических размеров – с детскую ладошку, жалко снасти с собой не было. Зато хорошо порыбачили и вдоволь наелись свежей форели на Кольском полуострове, когда сплавлялись от Апатит до Кандалакши. Жалко, что теперь мы больше не сплавляемся. Как-то мы с Масляковым пытались возобновить это, но не очень настойчиво.
So, педагогический коллектив в 1996/97 гг. состоял из м. Людмилы, (о. Алексей тоже находил время для преподавания духовных дисциплин), из меня, дяди Кости; тёти Иры Кузиной, дяди Лёши Маслякова. Дядя Саша преподавал ещё информатику, эпизодически. Был еще преподаватель музыки из Ярославля. Лауреат международных конкурсов, чуть ли не народный артист, но как бывает порой с одарёнными людьми страдавший алкоголизмом. Наверное, такой у Господа Бога метод смирения профессиональной и житейской гордости. Родственники поместили его к нам в надежде, что здесь он отстанет от своего порока. Он продержался у нас до весны. Ещё по первому году музыку преподавали м. Агриппина и м. Сергия, даже сольфеджио и музыкальную литературу. О. настоятель с самого начала стремился приблизиться к программе музыкальной школы, и с самого начала этому препятствовала кадровая проблема.
Меня просили вспомнить о первом дне. Тогда мы не думали, что этот день войдёт в историю, и я не старался фиксировать памяти события того дня. Он был как бы рядовым днём с будничной суетой. Помню только, что ярко светило солнце, помню, как торопливо украдкой помолился А. М. и побежал на урок. Вероятно, ему предстояло дать первый урок в жизни. И хотя я успел уже поработать в школе, правде больше в высшей, чем в средней, волновался я, пожалуй, больше его: мне казалось, что душевный недуг лишил меня способности к умственному труду. Но я сильно просил Бога и милостью Божией дело пошло. Учитель я был ужасный, много хуже чем сейчас. Самое образование мое было педагогическим лишь по названию специальности в дипломе, впрочем, даже и название – не «преподаватель истории», но «историк». Из педагогических дисциплин у нас не гумфаке была только психология, да и та не возрастная: ленинградские психологи-экспериментаторы объясняли нам смысл и результаты своих исследований. Такое стиль преподавания в нашей аудитории всегда находил отклик. Напротив систематическое изложение предмета в соответствии с учебной программой презирали также как и знание, добытое упорным трудом (зубрёжкой), а не творческим озарением. Еще был предмет « методика преподавания истории». Дама из пединститута прочла пару лекций и перестала приезжать, не вынеся холодного презрения: мы не собирались учительствовать. Из нас готовили исследователей гордых своей исключительностью. Нас и набирали всего двадцать пять человек в год. С детьми я обращался варварски: сколько же во мне было эгоизма, гордости, тщеславия и тупого упрямства, педагогической и психологической безграмотности. Но дети намного благороднее и великодушнее нас: у них есть счастливая способность искренне прощать и даже забывать обиды и неправды. Сейчас, став уже взрослыми, они почтительно и с любовью приветствуют меня своего прежнего тирана, благодарят за науку, за которую следовало бы Бога благодарить умеющего и через негодного наставника преподать полезное наставление.
Дерзостью было с моей стороны браться за преподавание латыни. Если на преподавание французского я имел право как обучавшийся в университете по программе «история с правом преподавания иностранного языка», где французскому языку уделялось достаточно внимания и учебного времени, то знакомство мое с латынью ограничивалось двумя семестрами по два часа в неделю. Удивительно то, что моя учебно-педагогическая деятельность была не совсем бесплодна: преподаватели «Греко-латинского кабинета Ю. А. Шичалина», к которым перешли лучшие мои ученики на третьем году обучения оценили их знания как «хорошие азы». Очень может быть, что оценка завышена из вежливости и благожелательности. Но правильнее всего будет сказать, что Богу угодно было преподать этим детям те азы, которыми не успел овладеть сам преподаватель . Весь август  и сентябрь девяноста шестого я не расставался с «Введением в латинский язык и античную культуру» Подосинова, ходил с ним на пастбище. Засыпал и просыпался с Ярхо и Лободой, учил латинские этимологии французских слов. Просил помощи у Бога и споспешествования у преподобного Сергия Радонежского, св. праведного Иоанна Кронштадтского и блаженного Иеронима. В 1998 г. по любезному приглашению Ю. А. Шичалина я начал посещать занятия семинара, организованного для преподавателей древних языков МДАС при «Греко-латинском кабинете Ю. А. Шичалина». Мне посчастливилось пользоваться наставлениями самого Юрия Анатольевича и Николая Алексея Фёдорова.
В конце первого учебного года или в начале второго батюшка в беседе со старшеклассниками выразил сожаление в том, что у нас не изучается древнегреческий язык. Опытом преподавания малознакомого предмета я уже владел, почему не испытать себя в незнакомом но столь вожделенном? Тем более что это видимо последний шанс! С робкой надеждой я возвысил голос: «Батюшка, а что если мне попытаться учить греческий вместе с детьми, не то чтобы как учителю, а как старшему товарищу и организатору, что ли?» Вот тут и произошло во второй раз незабываемое и судьбоносное, когда настоятель паче чаяния благословил эту инициативу, причём охотно и с очевидной верою в успех. Греческий алфавит я выучил в Пустыни за год до открытия нашей гимназии. Отчётливо помню солнечный август, пастбище, телят и учебник Дж. Мейчена «Древнегреческий язык Нового Завета». Попадись мне в руки что ни будь  подобное раньше, может быть раньше состоялось моё знакомство с «божественной эллинской речью». Учебник древнегреческого я нашёл в батюшкиной библиотеке, там же я нашёл и Lingua Latina А. В. Подосинова и Н. И. Щавелевой. Первый учебный год или, по крайней мере, его начало мы умудрились всей школой обходиться одним единственным экземпляром Подосинова. Тексты для перевода с латинского на русский я записывал на доске, прочие задания диктовал. Поскольку самоподготовок и домашних заданий первые годы в нашей гимназии по примеру новосибирской ФМШ, батюшкиной alma mater, у нас не было, такая средневековая метода оказалась возможной.
Гимназистами 1996/1997 года были дети отца настоятеля, родные: Василенко Илья и Даша, приёмные - Сергей Жданов и Лена Ильичёва. Дочь эконома дяди Серёжи Акулова - Света Акулова; Кузины Миша и Таня, Даша Зильбер – девочка из Питера.  Женя Перетятько – дочь о. Георгия Перетятько, второго священника обители. Мельниковы Виталий, Аня и Оля. Илья Юровский – первый и единственный ученик – не пансионер, но ходивший в школу из слободки. В эпизодах мелькали ещё ученики, приходившие среди учебного года и столь же несвоевременно покидавшие пустынь вместе с кочующими родителями. Дети с самого начала были очень разные: иные из благополучных семей, хорошо развитые физически и умственно, другие с тяжёлой наследственностью вроде алкоголизма родителей. Сергей Жданов пришёл в пустынь с московской улицы, у Лены Ильичёвой был диагноз ЗПР. Мельниковы: Виталий, Оля и Аня, несмотря на разницу в возрасте сели в первый класс: до сих пор им не приходилось ходить в школу.

слава Богу, никого из тех, кто дошёл с нами до выпуска, мы не потеряли ни для общества, ни для церкви: Лена Ильичёва поступила в медицинский университет! и благополучно вышла замуж, Сергей Жданов тоже стал почтенным отцом семейства и по праздникам прислуживает в алтаре в подряснике. Другой отец семейства - начальник кадетского корпуса, студент исторического факультета СПбГУ у всех перед глазами, словно живой наш почётный диплом.
Учёные говорят, что в вечности нет пространства и времени. Это значит, что при переходе в вечность душа может посетить дорогие ей места именно в те моменты, которые ей особенно дороги. Великий русский философ и филолог-классик Алексей Фёдорович Лосев (монах Андроник в тайном постриге) на склоне своей долгой и многотрудной жизни выражал твёрдую уверенность, что вскоре вновь увидит свою родную гимназию всю, какой она была, вплоть до мельчайшей трещинки на потолке. Он учился и преподавал в университетах Москвы, Санкт-Петербурга, Берлина, но подлинной своей alma mater, духовной своей родиной почитал классическую гимназию провинциального Новочеркасска. Столь же бережно хранил в сердце память классической гимназии при монастыре Pforta Ульрих фон Виламовиц  Мёллендорф. Хочется верить, что в стенах нашей гимназии созреют столь же светлые умы, которые пронесут через всю жизнь благодарную amor almae matris, а гимназия оправдает название классической и послужит благородному делу хранения древних традиций.