В единстве сила

   Промозглый ветер гуляет окрест. Мрак накрыл деревню. За столом трое. Поздний ужин. Мужчины неспешно поглощают скромную еду. Двое, те, что постарше, поднимают стаканы, наполненные традиционным горячительным напитком. Третий решительно отказывается:
   - Не к чему мне это. Не уважаю я этот напиток.
   Его не уговаривают.
   - Вольному воля, - звучат слова.
   По мере того как хмель вступает в свои права, а трапеза завершается, начинается не хитрый разговор за жизнь.      
   - Легко то вы больно в дорогу обрядились, Петр Алексеевич. Вона как продрогли, до самого, до нутра. 
   - Ничего, ничего, Сергей Ильич, я привычный. А тут еще сугрев есть… - и последовал многозначительный щелчок по бутылке. – Нутро то вот уже и согрелось. Только в душе то, покоя не прибавилось. Думка меня одна окаянная одолевает - пошто энто у нас в России завсегда хотят руководители как лучше, ан нет, получается, как всегда? Я это вот о чем, ведь мы с вами в селе живем и кому-кому, как не нам, знать, сколько бед выпало на нас, на русских крестьян, за эти годы реформирования нашего жизненного уклада. Молчите? То-то. Крыть не чем? Да, это правда, мы с вами из разных сел, это так. А ведь везде то одно и тоже - порушено все, все подчистую. Вот я вам что скажу, село то у нас, оно большое, тысяча дворов, было. Вся напасть началась, когда коллективизацию затеяли, до этого все богато жили.
   - Ну, уж нет, Петр Алексеевич, позволь с тобой не согласиться. Оно не может того быть. Ты сам посуди, что говоришь. В деревне оно, как и в любом другом месте, и как везде, не все люди живут одинаково. Ведь подумай, что говоришь. Нет, не согласен я с тобой. Тогда, как и сейчас, было кому-то житуха, а у кого-то пустое брюхо.         
   Насупив брови, Петр Алексеевич крякнул и согласился:
   - Срезал ты меня, Сергей Ильич, что называется, слету сбил. Прав ты, конечно. Однако у нас в селе все старики признают, что, когда коллективизация началась, ох, и туго пришлось тем, кто хозяин был справный. Почитай, всех под корень то извели. Тогда оно, село наше, сразу же под уклон и покатилось. Хозяев справных не осталось почти. Потом малость, правда, выровнялась жизнь. Чуть-чуть только наладилась, как вот она, война окаянная. Мужиков то подобрали на фронт, триста тридцать человек ушло. А вот опосля домой только шестьдесят девять вернулось. Но ты не поверишь, мальцом я тогда был, десять только исполнилось, однако хорошо помню, что в те годы оккупации то было. Помню, бой за деревню сильный был. А может, и не такой уж сильный. Знаю только, что страху мы натерпелись, жуть, я, мамка, да братишки мои и сестренки. Отец, он в 1941 году, как ушел, так больше о нем не слуху, не духу. Даже не знаю, где головушку свою сложил. Так вот, как стрельба, да взрывы начались, мамаша, кого смогла из младшеньких, в охапку, а остальные за подол и вон из хатки нашей, да в копанке и сховались. Сидим, помню, не живы, не мертвы, уже реветь сил нет. Под утро утихло все. Вышли, видим, хата цела. И то хорошо. А тут по улице хлопчики идут, пораненные, бойцы, значит, наши. Молоденькие, лысые, уши из-под пилоток топорщатся. Чего они, уши то их, мне так запомнились, не знаю. Вот солдатики и говорят: «Мать, спрячь нас». Ну, наша мамаша взяла лестницу, в сенях поставила, говорит: «Полезайте, касатики». Потом, значит, лестницу убрала, и кормить нас повела. А тут они, вражины, значит, фашистские, шасть туда-сюда, и на чердаке то ребят нашли. Те и не стреляли. Уж не знаю, может, нечем было, может, еще почему. Так их в огород и повели. Ну и мамку, за укрывательство, туда же. Уж как мы ревели…. Не помогло. И солдатиков и кормилицу нашу в раз всех порешили. Так и сидели мы до вечера около нее, все не верили, думали, вот сейчас встанет. И осталось нас четверо: старшему двенадцать, а младшей около года. Жили, не позавидуешь. Но люди добрые в беде не оставили, кто, чем мог, тем помогали нам, сиротинушкам. Оккупация – это страшная вещь, скажу я тебе. Однако, даже фашисты, требовали, чтобы дети русские посещали школу. Смеялись ироды: «Нам батраки нужны смышленые, образованные». Только в сорок третьем наши пришли, освободили село. Порушенное войной хозяйство восстанавливать начали. После войны, сам, наверное, помнишь, сельские женщины на себе пахали. Вот кому памятники ставить надо, ни одна ведь загнулась раньше времени от трудов непосильных. Все выдержали, мечтой были сильны, что вот де их дети поживут по-человечески. Оно почти так и получилось, к годкам то к семидесятым, восьмидесятым деревня наша хоть былую силу и не набрала уж, однако жизнь наладилась помаленьку. Колхоз окреп, заработки хорошие пошли. Мотоцикл или машина в каждом дворе, дома справные, телевизор там, холодильник эт обязательно. Клуб огромный отгрохали, школу десятилетку, детский сад, медпункт. Я тогда в сельсовете работал, детишек сто пятьдесят два человека у нас по селу числилось. В будущее без страха селяне смотрели. Спокойны они были за старость свою, за будущее детей, подрастающих. А тут опять напасть - перестройка подоспела. Оно и я попервах за нее, окаянную, обеими руками голосовал. Потом вижу, все вкривь и вкось пошло: клуб порушили, школу закрыли, детский сад сгорел, колхоз растащили, поля бурьяном зарастать стали. А деревня то наша все стерпит. Ее убили, а она даже и не ойкнула. Вот какие дела. Такого запустения, да безысходности даже и при оккупантах не было. Вот она, какая штука. Мужики, что посправней, те в город подались. Другие, они на горькую налегать стали. На нее деньги находят где-то, а вот деткам нет. Да и деток в селе уже раз, два и будя, двадцать семь человек усего. Поверьте, ни одного, за последние пять лет, не родили наши сельские женщины. Оно, если честно, и рожать то некому, да и не от кого. Тихо так вымирает деревня, тихо, но уверенно. От того и душа болит моя беспрестанно. О-хо-хо. Вот и думаю, кто у руля страны нашей, предатели или глупцы? Толи не понимают, что творят? Толи понимают? Ежели так, то еще страшней, - и, замолкнув горько, рассказчик обреченно махнул рукой.
   - Да… что тут скажешь на твои слова, Петр Алексеевич, - невесело изрек его собеседник. – Все, что ты говорил, я вслед за тобой повторить могу, почти слово в слово, рассказывая про наше село. Я вот тожеть не раз ужо думку думаю - пошто так приключилось, что все напасти на сторонушку нашу, как из рога изобилия, сыплются? Я так разумею, какой бы строй не был, какие бы законы не принимались, закон, он не должен допускать разорения трудового хозяйства, крестьянского. Душой то понимаю, а ведь вижу, что почитай все законы на разрушение направлены. А какие на бумаге вроде б то на подъем, те буксуют безвылазно где-то в высоких кабинетах, и до человека от сохи нет этим законам ходу, а значит, и пользы от них - пшик. Не мне судить, рядить, как оно все обернется, но очень уж хочется, чтобы окрепли мы, селяне, чтобы хозяину то толковому по рукам не били. Чтобы крестьяне, живущие на земле, той землей и владели. А сейчас то, что получается – скупают земличку нашу проходимцы разные приезжие. А зачем она этому жулью? Пошто нужна? Токмо, чтобы потом с крестьян три шкуры драть. Чем же не оккупация? Как ты сказал? Им, говоришь, батраки нужны сметливые. Да нет, этим оккупантам доморощенным видно мы совсем не нужны, даже как батраки. Они говорят, завозить будут работников, ты слыхал? То-то. Хотя оно, конечно, верно, всего у нас много: и земель, и лесов, и рыбы. Только то правда, что и желающих батрачить за похлебку трудно сыскать. Однако думаю, чужаки тоже не захотят то батраками быть. Пусть не сразу, но смекнут, что почем. Что тогда будут делать «хозяева жизни», не знамо. Их и раньше, тех, про кого говорят, семеро с ложкой, было много, а теперь и подавно. Наверное, нигде в мире нет такой несметной армии дармоедов, как в матушке России. Может, от них все наши беды? Кто знает? Ума уж не приложу. Да… мы то уж старые, почитай, всю жизнь прожили, а вот как вам то, молодым, быть? А? Виктор? - обратился он к молодому человеку двадцати восьми - тридцати лет, слушавшего их и не проронившего за это время ни слова. - Что ты молчишь, Виктор?
   - Да что тут уж попусту то говорить. Многие, как выпьют, так сразу же берутся решать за столом все проблемы. А пошто раньше то молчали? Почему сейчас за вилы не беретесь? То-то вот с молчаливого нашего согласия и творится чужаками пришлыми, да дураками руководящими все эти безобразия, о которых вы только что говорили. Нет, я не призываю к бунту. Бои местного значения, типа гражданской войны, не нужны. Было это уже в нашей стране. Не стоит дважды на одни грабли наступать. Только, думаю, в единстве наша сила. Только сообща, миром можно свои интересы отстоять. А так, по одиночке, оно, конечно, изведут. Я так понимаю, надо объединятся. Водкой тоску не глушить, хорошо работать, детей побольше заводить. Да на земле своей, кровью предков омытой, быть не батраками, а хозяевами, крестьянами. Не сажать к себе на шею нахлебников. Жить и каждому дню радоваться. Она то, красотища, у нас на Руси какая. Работы крестьянину оно сколько, непочатый край.


P/S. Рисунок автора.