Грустная быль

Трудно поверить, но Миша Ауфидерзейн не прижился на исторической родине. И года не прошло, как этот чудак, любитель приврать, снова появился у нас в гараже. Тут же был окружен и засыпан вопросами: как да что, в отпуск или совсем? Правда, что у них там рай?
- Кому рай, а кому хоть помирай, отставку взял подчистую, - неохотно заговорил Миша. - Плевать я не хотел на эту Германию. Эти немецкие немцы русским немцам в подметки не годятся. Какие-то буки заторможенные. Простофили несчастные. Ни фантазии в них, ни проворства, ни самодеятельности нет. Вот наши немцы совсем другого склада люди. В Ка-захстане, помню, было: землячок прораб жалуется: «Миша, в материальном отчете прет «красным» деловой горбыль и мешает на участке, не найдешь ли ему сбыт, хоть рубля по 2 за штуку?» Еще бы. Выписывает туфтовую накладную на колхоз «Червоно дышло». Погрузили штук пятьдесят этих горбылей, и погнал я километров за 12 в немецкий поселок. Заезжаю, смотрю, у колодца стоят мужики  истинные арийцы. Останавливаюсь за колодцем товаром на обозрение. Задираю капот, якобы мотор перегрелся. Гляжу, они вылупились, врубили дальний свет на мой горбыль. Толкуют по-немецки, кому, сколько хотелось бы иметь оной древесины. А я по-русски: «Здорово, мужики, почем ведро воды, коня напоить?» «Вода у нас бесплатная, а ты продай с десяток горбыля, по трояку за штуку дадим». А я им: «Оно бы не помешало, но на свободе вольготней». Они опять по-немецки заговорили. «Хороший горбыль и по четыре не жалко отдать, но поросенок русский несговорчивый. Цену набивает». И опять на русский перешли: «Давай по четыре за штуку?» «Нет, - говорю, - если покупаете - то весь. По домам развозить не буду, неровен час, и по 5 рублей, - показы-ваю пальцем вверх, - там не поверят». К согласию пришли. Получил бабки, сел в кабину и попрощался на немецком языке: «Извините, мужики, что дорого продал. Это вам за русского поросенка, ауфидерзейн». А они вдогонку: «Немец, немец, а плут». Или вот случай был в Вязниках в заготовительных мастерских. Снабженец немец по фамилии Шнобель. В Германию он не ездок, чалился 2 года. В Шпаковке его каждая собака знает. Приезжаю как-то раненько утром, а он подзывает: «Миша, вчера с начальником цеха малость «погудели» до полночи, головки болят. Надо как-то бы подлечить. Погрузи десяток листов железа, отвези цыганам, они у себя гробницы, ворота стряпают, по 4 рубля за лист дают». Я знакомого работягу за хобот, толкую: «Дело магарычевое, велено погрузить десять листов, но мы будем брать по два - получится двадцать. Наблюдение ведется из окна, пересчитывать не придут, подстраховываются. В случае меня припутают, скажут: «Не видали, не знаем, украл». Сбагрил я железо цыганам по 5 рублей за лист. К 9 утра уже забегаю в лавку. Старушки в очереди стоят. Я мимо них к продавцу: «Лена, надо три бутылки водки». Та отлуп: «Приходи к двум часам, хоть четыре бери». «Леночка, срочно надо, бригада могилу копает, обмыть квартиру надо новоусопшему, таков обычай». В разговор вступили старушки: «Лена, святое дело. Отпусти. Если что, мы тебя в обиду не дадим. Горой встанем. А кто умер?» «Вы его не знаете,- говорю, - снабженец Шнобель». «Как не знаем? Вчера только уж дюже ве-селеньким был, водку покупал. Надо же, недавно дворец отгрохал, а пожить не пришлось. Царство ему небесное». «Отвеселился, бабушка, грустить время пришло. А в царстве небесном ему будет не хуже, чем во дворце». Бутылки в сумку и ауфидерзейн.
А в Германии я устроился возить всякие продукты от хозяина по магазинам. Развожу курятину, по десять штук в упаковке. Пригляделся - никто не считает. Грузят, выгружают и никакой тебе отметчицы. Из одной упаковки - курочку, из другой - петушка. Мамуля, жарь, парь, вари. Купил, хотел заплатить, не догнали. Мамуля в крик. Спокуха, родная, все окей. Вожу сахар в мешках, созерцаю - та же картина: никого с карандашом, никакого учета. Им, детям загнивающего капитализма, неведом лозунг «Социализм - это учет и контроль». Мешочек – домой. Мамуля, не паникуй. Все шито-крыто. Заварганим самогон. Дня через три зазывает босс, деляга, вроде нашего Шнобеля. «Миша, тебе зарплаты не хватает?» «Хватает, шеф, все чики-чики. Сыт, пьян и нос в табаке». «А мешок куда делся с сахаром, пропал?» «Да что вы говорите? - делаю удивленную рожу. - За переездом крутой поворот, наверно, свалился. Кто-нибудь подобрал и чаек попивает». Садится ко мне в машину, поехали. Думаю, разбираться едет. Ерунда, спишется по акту. На повороте добавил газку, чтоб мешки послетали. Останавливаюсь - черта рыжего, как приклеились. Босс командует снять мешок. Снимаю, кладу на обочину. Поехали, разгрузились. Через три часа едем назад - мешок лежит. Во, думаю, дураки, вот ротозеи, зажрались. Босс машет, дескать, поехали, пусть себе лежит. Хорошо, радуюсь, ночью-то упрут, куда они денутся. Еду утром - лежит. Дождь идет, какой-то недоумок дощечку подложил и укрыл целлофаном. Ну идиоты, обнадежили. Знал бы, что такую свинью подложат, ночью бы на плечах унес. Вечером снова босс приглашает и этак спокойненько глаголет: «Миша, я вынужден тебя уволить. Могу оставить лишь при одном условии: приклеиваешь на грудь и спину на один год ярлыки с надписью «вор».
Я - вор!? Меня выставить на посмешище!? Я был ошеломлен. Нико-гда не знал большего оскорбления. Мне тут же захотелось его убить, но прежде зачитать приговор, чтобы он знал, за что. Мне не хватало немецких слов, и я понес его по-русски: «Ах ты, подошва! Ублюдок недоразвитый, паскудная ты тварь и хмырь, буржуйское отродье! Забываешься, что мы вас, вооруженных до зубов, положили на лопатки. Не мы к вам лезли отнимать, а вы к нам, ненажорные утробы. Вы у миллионов людей отняли и исковеркали жизнь. По вашей подлой милости мы были изгнаны с обжитых, благоустроенных мест и стали спецпереселенцами. Отцы и матери наши работали день и ночь, чтобы скорей своротить вам шею. А дети голодали, побирались и приучались воровать». Меня еще больше ожесточало его надменное, победоносное молчание и то, что он не понимает, о чем я кричу. Но вдруг он чисто по-русски заговорил: «Успокойся, Миша. Спасибо, что просветил. И катись-ка ты колбасой в свою немытую Россию!» И я успокоился. Дал ему в лобешник так, что он опрокинулся вместе с креслом. И, действительно, пришло успокоение. Остыв, осознал, что придется отведать цивилизованной тюряги. Он оказался российским немцем. Приехал значительно раньше. Притусовался, вышел в люди,  возомнил себя коренным европейцем. И ведь не пожаловался, снес оплеуху. Стерпел. Значит, осталось в нем что-то русское. А я вот благополучно вернулся. Пойду к директору. Не знаю, примет ли снова на работу?
Мы думаем, что примет. Нам он нужен. Без него жизнь будет очень грустной.