О том, как всё приходит в запустение

О ТОМ, КАК ВСЁ ПРИХОДИТ В ЗАПУСТЕНИЕ.


«Что-то у тебя уже и Волгоград не Волгоград...»


                1.

     Всё началось ещё тогда – утром двадцать шестого марта прошедшей весны. Я проходил практику в школе. Будучи относительно недавним её выпускником, я всегда охотно и уверенно шёл на уроки и никогда не загружал  голову посторонними мыслями. А был целиком и полностью сконцентрирован на начатой мною философии Лао Цзы и её интерпретациях другими авторами. «В мыслях и намерениях освобождайся от мыслей и намерений…». Многое из прочитанного переворачивало мой внутренний мир вверх дном, рвало его на куски, заставляя поверить в то, что за гранью моего восприятия, моего воображения существует другой мир, другой путь, более подходящий мне, нежели тот, по которому я шел.
     То субботнее утро было особенным. Я сразу почувствовал это, выйдя из автобуса. Воздух был морозным и необыкновенно свежим. Улицы пустовали. Чистое полупрозрачное небо казалось очень низким, и на фоне его грузно выделялись серебристые купола Софийского Собора и светящийся позолотой крест колокольни. Дороги, едва оттаявшие от скопившейся за зиму наледи с песком, были хорошенько припорошены крупными хлопьями снега. Ещё никем не топтаного снега... Переходя проезжую часть по пешеходному переходу, я шепнул что-то Богу,  слегка задрав голову вверх, словно пытаясь найти там ответ,...и шёл дальше. Жёлтые весенние лучи слепили меня, пробиваясь сквозь чёрные переплетающиеся ветки деревьев и отражаясь в обледенелых тротуарах узкой аллеи. Утро было великолепным.
     В тот день мы с одногруппниками проводили в школе викторину, посвящённую дню французского языка. У меня в запасе было чуть меньше часа – достаточно времени, чтобы развеяться. Дойдя до конца аллеи, я свернул на Кремлёвскую площадь. Безлюдное, освещаемое первыми лучами восходящего солнца и богатое архитектурой это моё самое любимое место в городе. Зимой или осенью, летом или весной. Так, неясно вглядываясь в глазницы выбеленных стен, я неспеша дошёл до храма Святого Князя Александра Невского. Справа от него стояли лотки, с которых торговали разного рода сувенирами, предметами лубкового искусства и абсолютно ненужными в хозяйстве побрякушками и погремушками. До сих пор не могу объяснить, что поманило меня, что заставило к ним подойти? Я сразу обратил внимание на браслет-чётки, сделанный из якобы лечебного камня, поскольку уже давно искал такой. Перед тем как купить его, я заметил, что на гладкие стороны чёток приклеены иконы Пресвятой Богородицы и Иисуса.
– У моего товарища такой же браслетик был, только без икон - сказал я, щелкая камешками. На что продавщица  ответила:
– Так с иконами же надёжней!
     Последние метры до alma mater я думал об отъезде мамы накануне в Волгоград, о том, что вот уже около восьми лет мы не собирались всей семьёй за одним столом, и мечтал, что скоро этот день настанет.
     Школьная викторина прошла «на ура». Без сбоев и чётко по расписанию. Ближе к трем часам, когда мы приводили стены коридоров и двери классов в порядок, освобождая их от тематических плакатов, кроссвордов и прочих заданий позвонил отец. Он редко звонит мне. О чём пойдёт речь, я понял сразу, как только он сообщил, что ближайшим поездом едет в Волгоград. Новость о смерти бабушки застала маму в Подмосковье. 


                2.

     Двадцатое июля. В девятом часу вечера мы въехали в город. Дорога всех вымотала. Порядка полутора тысяч километров на машине без кондиционера и тонированных стёкол в более, чем тридцати градусную жару… Всё как обычно, всё как в предыдущие годы. И в то же время всё абсолютно иначе.
     Было решено сначала отнести все вещи в дом, разгрузить машину и только потом отвезти её на стоянку. Я взял сразу несколько сумок и пошёл наверх, вслед за мамой. В подъезде было ещё чище, чем раньше. Тогда мне показалось, что исчез запах дуста, с детства мною любимый. Вместо этого в подъезде пахло кошками и мокрыми тряпками - обычное дело для Волгоградских «сталинок» с годами затапливаемыми подвалами. И всё те же сколотые углы ступеней, с торчащими из них прутьями арматуры, и всё та же трещина на стекле между первым и вторым этажом.
     Я поставил сумки сразу у входа и, не отрывая взгляда от пола, пошёл за остальными. Казалось, я вот-вот услышу бабушкины тяжёлые шаги, доносящиеся со стороны кухни.
     На разгрузку ушло не более пятнадцати минут. Не задерживаясь, мы с отцом поехали на стоянку.
     На протяжении тринадцати лет, каждый август мы оставляли машину на попечение Павлу - парковщику. Он всегда выбирал наиболее удобные и затенённые места. Отец, бывало, подолгу с ним беседовал о разных вещах, а тот каждый раз удивлялся:
– Машине давно за двадцать, а опять довезла! Ну как? Без проблем доехали?
– Да, нормально… – тянул отец – Надо тормоза будет прокачать, перед тем как назад ехать, а в целом – нормально всё.
     В этот раз нас встретил высокий крепкий усатый мужик. Он же рассказал, что Павел уволен «за хорошее поведение». Мы не стали строить догадок на этот счёт. Поговорили с ним, не менее вежливым человеком, и пошли домой.
     Маму мы застали в прихожей, чем-то ошеломлённую. Было видно, что она только что туда прибежала. Она уверяла, что слышала бабушкин голос.
«Здравствуйте, дорогие!».
   


                3.

     Двадцать первое июля. Я собирался поехать на рыбалку за Волгу в шесть утра, как обычно. За два года я отвык от городского шума и не услышал будильник. Проснувшись парой часов позже запланированного, я выпил кофе и пошёл на берег.
     На троллейбусной остановке, напротив стоящего к городу спиной Ленина, я на секунду замедлил ход около фонтана, чтобы осмотреться. Позапрошлым летом этот фонтан поразил меня. Точнее то, что после долгих лет его использования как мусорного ведра для фантиков, окурков, пивных бутылок, банок и прочих отходов, он вдруг снова заработал. Его дно было выложено голубой плиткой, добавили в воду краситель и повсюду расклеили объявления: «Во избежание поражения химическими реагентами и электрическим током, купаться в фонтане запрещено. Администрация.», (на которые мало кто обращал внимание). В этот раз из зацветшего фонтана местами били вялые струйки воды, а ту самую голубенькую плитку густо облепили тёмно-зелёные микроводоросли. Это натолкнуло меня на размышления…
     Спустившись к причалу, я увидел ПС-315, о котором был уже наслышан. Плавсредство–315, в моей семье называемое просто: «корыто», пришло на замену старому доброму «трамвайчику». Это тихоходное судёнышко гораздо меньше своего предшественника и шумнее. По привычке я сел на пол на носу «корыта». И через двадцать минут уже сошёл на левый берег.
     Сначала мне показалось, что ничего за два года не изменилось. Мусора, как и растительности, на первый взгляд больше не стало. Но тогда почему пляж перенесли на косу? Не спеша я побрёл по уже горячему песку на своё старое место. Туда же пошло ещё три человека: дед в белой кепке и плотный мужчина лет сорока с неугомонным на болтовню восьмилетним сыном.
     Я снова дома! Казалось, сердце может только радоваться, когда я гуляю по левому практически безлюдному берегу Волги. Но настроение чаще менялось в противоположную сторону. От пляжа, который я запомнил высоким, длинным, просторным, осталась узкая длиной метров семьдесят полоса. Берег заметно подмыло: пляж стал ниже почти в два раза. Я решил прогуляться вниз по течению, туда, где ловил когда-то рыбу по утрам. Берег стал обрывистым и высоким. Всё густо заросло травой и кустарником так, что, идя по верху, я едва мог разглядеть горчичный завод. Дно в этих местах стало глубоким, ямистым. Достаточно просто оступиться, идя по узкой береговой ступени, забросанной корнями смытых кустарников, чтобы очутиться по шею в воде. Змей тоже стало больше в несколько раз. Я не смог долго гулять и, посидев немного на стволе сухого дерева, сваленного рыбаками, вернулся на «пляж».
     Безуспешно я пытался найти тень: под единственным свободным деревом сидел отец с говорливым сынишкой, под другими лежали горы мусора.
     Сейчас я сижу на песчаной ступеньке у воды, смотрю на противоположный берег, на баржи, на воду и обдумываю всё это. «О том, как всё приходит в запустение» вертится у меня на уме, как кусок булки, брошенный в воду и застывший на месте, попав в струю обратного течения. «О том, как всё приходит в запустение»… Я привык, что к этому времени здесь собирается уже много люду, вода становится мутной от их купаний, крики и разговоры заглушают прочие звуки. Сейчас нас тут трое. И никого в воде.
     Пляж перенесли ещё в прошлом году: зонтики со скамеечками были вкопаны в песок прямо у причала. В этом году их перевезли на косу к маяку. Так и будет кочевать человек с одного грязного места на другое почище, пока не подопрёт от безысходности поникшую голову кулаком, задавшись до боли привычным русскому человеку вопросом: «Что делать?».

 

                4.

     Что делать? Этим же вопросом задаюсь и я сейчас. Я вспоминаю дачу.
В детстве мы редко ездили на пляж, только по тем дням, когда на даче не было воды. Я никогда не строил планов, связанных с домом или двором. А только заранее обдумывал, что буду строить на даче или копать там в наш следующий визит. На этой же даче выросла и моя мама со своей сестрой. На стенах домика до сих пор сохранились их рисунки.
     Бабушка всегда уходила раньше, чтобы успеть на автобус №62. Тогда ещё не были обнесены бетонной стеной шлюзы Волго-Донского канала, и дачники могли спокойно ходить там. Мы с тётушкой и братом выходили позже, шли пешком по степи вдоль канала и, как правило, по самому пеклу. Приходя на дачу, мы раскладывали купленные по пути продукты на столе, ели с братом по Ельшанской слойке, а воду убирали в «холодильник», коим служила вырытая под деревом яма, накрытая шифером. После этого брат шёл копать себе чеснок, а я обдирал все луковые грядки – с первых лет нашей жизни мы были ими одержимы.
     Днями напролёт мы кидали друг в друга сухими земляными комьями и опавшими яблоками, строили целые города из прессованной земли, ловили ящериц, ели фрукты и овощи с родных дерев и грядок. Деревьев на даче было около тридцати: груши, яблони, абрикосы, алыча, сливы, вишни. Каждое дерево, каждый сучок мы знали наизусть. Бывало, на дачу не хотелось идти, так же как не хотелось с неё уходить – время долго тянется, но пролетает незаметно.
     Сейчас дачу продали. На ней трудятся другие люди, на ней будут расти чужие дети. «Земля не должна пустовать».
     Я вспоминаю Центральный район. Его я всегда любил. Наверное, люблю и сейчас. Моя привычная тропинка, ведущая от вокзала до Панорамы через Аллею Героев по Набережной или пирсу, стала подобна одной из кровоснабжающих жил в моём собственном теле. Всегда, в особенности зимой, я мог гулять там, сколько душе угодно, чтобы забыться, собраться с мыслями, полюбоваться видами или просто помечтать. Теперь я не мечтаю. Да и мечтать, по сути, не о чем, когда всё рушится. Когда всё человеческое огромным оползнем уходит в никуда.  Когда всё чаще видишь беременных с сигаретой или молоденьких мам с коляской и пивом. Когда монета, брошенная  в фонтан на Мамаевом Кургане, исчезает под слоем ила и грязи. Когда сварливые тётки и мужики орут на весь трамвай, выясняя, кто кому первый наступил на ногу. Когда молодой беременной приходится несколько дней подряд преодолевать немалые расстояния в раскалённой маршрутке, чтобы поставить в больничном подпись врача, который «ушел десять минут назад» или «опять задерживается на совещании». Хочется уйти от всего этого. Туда, где тихо. Туда, где приятно жить.
     «Раньше я думала, что приезжала сюда ради этого шума, движения, города!.. Я тут выросла. А теперь понимаю, что нет – я приезжала к своей мамочке.»
     Так, наверное, и я. Что связывает меня теперь с этим городом? Места, мне бывшие родными - заброшены, заросли сорняком, скрыв от меня привычные облики, словно детские воспоминания, ставшие с годами туманными. Только тот факт, что в этом городе учится дорогой мне человек, особым образом отмечает его на карте, подобно одному из жёлтых фонариков в окнах полуразрушенных домов на плане «военного города» в Панораме. Но учиться осталось совсем ничего - каких-то полгода, год. Потом она уедет. Да и превратится ли эта дружба в тот огонь души, ради которого я решил жить, или станет отзвуком прошлого в стуке колёс скоростного трамвая? Перестанет ли моё сердце с каждым годом всё увереннее шептать о приобретаемой мною свободе, посредством утраты связей с родными местами и некогда близкими людьми? Признаю ли я эти слова через пару лет своими или посмеюсь над ними, как усмехаюсь сейчас над своими первыми размышлениями? Я не знаю ответов на эти вопросы. И не стремлюсь узнать. Я лишь живу и наблюдаю.