Пугало

Идя за ручку с мамой – глядела на красавиц – и думала, что тоже вырастет и вступит в этот манкий волшебный круг, в  безобидно-хищную стаю. Тоже отрастит себе длинные ноги, в лодыжках тонкие, волосы распустит по плечам ярким шелком, и пойдет, пойдет  вместе с ними, блестя ровными зубами под алыми губами куда-то…куда все они идут, смеясь? Ведь ее  - тоже - возьмут, позовут?...

Не вышло.

 По малолетству  не догадалась, что ей – не светит. По-генетике не светит. Да и не светило  - только если бы все ее мясистые коренастые, с икрами бутылочкой   родственницы из раза в раз не выбирали себе в пару тщедушных  малорослых  скуластых по-шукшински родственников. Но они все время, из  века в век находили себе друг друга. И вот вышло то, что вышло – некрасивая.

Не то чтобы уродина,  но  - нелепая и заметная. А это уж хуже, чем тихая блеклая мышь – тут- то простор для творческого улучшения огромен – было бы желание.   

Но нет, достался ей тяжелый солидный подбородок  с болезненно-тонким, в ниточку, как щель, ртом,  светлая амбразура глаз под большим лбом и прямые небогатые волосы. На ней, широкой в кости, все было – как на той самой корове.

Обычно думается, что если уж Природа отвлеклась при  создании кого-то  (видимо, как раз на тех, которые красивы и соразмерны, зачем-то потратив на их тело  максимум своих стараний), обделив во внешности, то уж отсыпет тому от своих щедрот и ума, и сердечной шири, или уж  доброты так, как никому…  В виде компенсации или в извинение, что ли. Но нет, совсем не так все симметрично в высшей справедливости. Тут или Природе все ее создания милы – и ладные, и кособокенькие, то ли и правда – женская суть ее выглядывает -  нашел такой стих  - и пошли стройные, румяные, как  пирожки – всем на радость, а потом – бац, брак. Ну и  ладно. Не выкидывать же – пусть тоже поживут…

В общем, Наташа была из бракованной серии – ни стати не было, ни ума особенного. Была только хитрость, упорство и хорошая память. На все. А к 15 годам и большая-большая обида. Огромная.
Память и упорство пригодились – поступила Наташа на филфак. Французский у нее хорошо шел, и она его усиленно шлифовала (отвлекаться было не на что – вот и шлифовала). Французский язык как-то ее саму приподнимал, утончал, делал если не изящнее, то хотя бы интереснее в ее же собственных глазах. Родители (мать – на Ломо в сборочном цеху целыми днями, отец на Адмиралтейских верфях сменами) на французские затеи смотрели хоть и с сомнением, но с уважением – авось, и в люди выйдет, коли не замуж.

Филфак – это всем известно – цветник. Как есть цветник. Самые красивые студентки – оттуда. Курсу ко второму они расстаются уже обычно с девичьей робкой скованностью, приобретая элегантную небрежность в одежде, умение красиво курить дорогие сигареты и томно поводить глазами. При персиковой свежести щек и цветущей вовсю юности студентки филфака даже круче будущих актрис – те вечно пропадают до утра на каких-то ночных репетициях, бегают ненакрашенные в каких-то мешковатых штанах и не умеют шикарно останавливать такси, вскинув руку как для поцелуя.

Но и на филологическом всегда есть несколько неудачных экземпляров. Они далеки от светской или богемной жизни, любовные бури не проносятся над их аккуратными головами,  бушуя только в их одиноких сердцах. Они не пропускают лекций и всегда готовы к семинарам. И у них лучшие конспекты. И конечно, именно они сидят склоненными в академической тиши библиотечных читальных залов целые семестры, а не только в предсессионные авралы.

Наташе тоже выпала эта аскетичная строгая стезя. Она была примерной студенткой, не блестящей, но упорной до мазохизма – ее вдохновляла Большая Обида. Более того, Обида уже породила Ненависть, но заметить это было сложно, так как Наталья была сдержанной девушкой. Очень сдержанной девушкой.

Французский и испанский языки она знала прекрасно. Насколько прекрасно можно их знать, ни разу не поговорив с живым французом или испанцем. Но тогда, в середине восьмидесятых о поездке туда можно было только мечтать. Ну а ходить в те места, где порой водятся настоящие французы, Наташе даже в голову  не приходило. Так что разговорный язык был неплохо подвешен все у тех же красавиц-сокурсниц, на которых, как на ловца зверь, эти самые носители языка так и бежали. Так и бежали

Набежали,  и некоторых даже разобрали, увезя в различные развитые державы.

 Наташа-то, конечно, осталась неразобранная. Но зато ее взяли в аспирантуру.

В смутные времена, которые наступали (диплом она получила как раз в год, когда пала Берлинская стена), отсидеться в аспирантуре было неплохо.

Защитилась она быстро (память и упорство, усиленные Обидой и подогреваемые ненавистью, как мы помним, порой дают обильные и пышные всходы)  и распределилась неплохо – преподавателем французского в заполошный и веселый Институт Культуры, так удачно глядящий всеми своими фасадами на Летний Сад, Марсово Поле, красавицу- Неву и памятник Суворову.

Боже, как ее боялись студенты!

В этом немного странном заведении с запутанными ходами-переходами, которые помнят не только то, как Пушкин на рауте у жены Австрийского посланника излагал свои взгляды на историю России, но и то, как прелестная Долли Фикельмон, в кокетливых буклях выводила его среди ночи из особняка, после интимнейшего свидания, и откуда ему было так быстро пешком добраться до Мойки,12, где ждала ветреная, прекрасная, но вечно брюхатая Натали…Но, впрочем, это несколько сомнительное как по моральности, так и по достоверности,  видение относилось скорее к разряду местных небылиц ( хотя одна восторженная доцент с кафедры истории искусств всем желающим демонстрировала потайную дверь), а вот молодая преподавательница с кафедры иностранных языков Наталья Сергеевна Мокина была явью.

Она получила обидное прозвище Пугало не только за внешний вид, далекий от всех идеалов красоты, а за ту жуткую атмосферу, которая царила как на ее лекциях, так и на (что еще хуже) – экзаменах.

Она не кричала, не ругалась, она не халтурила. Она давала богатый материал, старательно и честно объясняла тему. Но этот ее презрительный тяжелый взгляд, которым она смотрела  на только что  стоявших у станка тоненьких мальчиков с хореографического, все еще дышащих полной грудью после занятий, или на  раскованных, странно одетых студенток с режиссуры, этот взгляд парализовывал любую аудиторию. Под ним ежились, холодея, и никакие знания не шли на ум.

Ее голоса, звучавшего чуть гнусаво в мертвой тишине , боялись до икоты.

На экзамен шли как на казнь, ибо знали - с первого раза не сдаст никто. И нежные первокурсницы с академхора, и матерые мужики с кинофотодела чувствовали неприятную слабость в ногах и тяжесть в животе, когда слепой немилосердный рок отправлял их тянуть билет у Натальи Сергеевны.

Да, Вы, думаю, уже поняли, что судьба, лишив Наталью возможности срывать легкие и приятные цветы удовольствий (влюбленность, флирт, очарование молодой дружбы, любовь и взаимная страсть) и снабдив ее тяжелым оружием Ненависти, открыла перед ней иной способ  получения сатисфакции от жизни – власть.

Трепетные студенты зависели от нее - боялись и ненавидели ее, никогда не идущую на компромиссы, не простившую ни разу молодому виртуозному саксофонисту, еще на втором курсе ставшем звездой всех джазовых фестивалей в европе, неумения спрягать французские глаголы и скудный лексический запас. Они терпеть не могли того, каким гадким взглядом смотрела она, одетая вечно во что-то кургузое, на тоненьких молодых девочек в коротких юбках, из под которых являлись миру бесконечные, стройные и изящные ножки. И, конечно же, они возненавидели на всегда этот французский язык, потому что на лекциях она не смогла и не пыталась передать им ни его остроумного изящества, ни логической красоты – только сухие таблицы, только ритмичное скандирование трескучих чужеземных фраз, только заучивание наизусть страниц правил и текста.

Коллеги  ее не любили тоже. Она только злорадно усмехнулась, когда однажды, подходя к приоткрытым дверям кафедры, услышала, как утонченная завкафедрой, любимица студенток и особенно  студентов, жаловалась своей сердечной подруге, преподавательнице английского:

- Марина, я ей говорю – Наталья Сергеевна, может, не надо так строго-то – посмотрите – за сессию 60 процентов недопуска, 100 процентов   пересдач, мы ж все-таки не языковой ВУЗ, у нас студенты творческие - понизьте немного свои требования.

- Ну?

- А она на меня смотрит своими мертвыми злючими глазенками и говорит:

- Если Вы, Анна Альбертовна, хотите, чтобы ради того, чтобы Ваша кафедра предстала в лучшем виде, я пошла на подлог, то я должна согласовать это должностное преступление в деканате или ректорате.

- Змея.

- Ну ты представляешь себе картину?

- Правильно ее прозвали.

- Да это еще мягко. У меня потом сердце болело…

В этот момент «змея» вошла с улыбкой на лице и в мертвой тишине  поставила кипятиться чайник.

Она умела плести интриги – не тонкие, многоходовые – попроще – влоб.  Интеллигентные коллеги впадали в ступор от ее происков,   им казалось, что – ну вот нельзя же вот так – неприкрыто. Не стесняясь. Это ж грубо и…ну да, неинтеллигентно. И стыдно. А она – ничего, не стыдилась. Своего добивалась, пока они там миндальничали и пыкали-мыкали. А она шла напролом – в один-два тяжелых явных хода, к которым иные не прибегали по причине излишней брезгливости. Действовало – а это было главное.

И если Вы думаете, что  при этом всем она была лишена мужской ласки, то Вы слишком плохо знаете жизнь и ужасно заблуждаетесь.

И ей был знаком Эрос. Не в самой своей лучшей и чудесной ипостаси, но и она возложила на его, скажем так, алтарь свою плоть.

В мире много нестойких духом мужчин – это она уже давно поняла, по своей  привычке пристально смотреть, подглядывая без зазрения совести чужую жизнь. Удобно было – при ней, как при мебели, не особо и таились – а она – как то кресло со спрятанным в нем человеком – все  замечала.

Их было не так и мало, тех ,  кто хоть раз попал по слабости духа или плоти в ее постель (а она, надо сказать, уже давно постаралась, чтобы постель ее находилась в отдельной квартире в приличном зеленом районе недалеко от центра – разменяла родительскую квартиру, которую как раз к окончанию ее аспирантуры дождались наконец, родители, наверно, последние в еще Ленинграде, кто дождался своей очереди на улучшение жилищных условий).

И раз попавший туда возвращался, влекомый кто жалостью к ее горькой женской доле ( настойчивые ее телефонные звонки не давали забыть),  кто повторной слабостью, кто боязнью огласки (да, и шантаж ее не отвращал), а кто и развратной   пылкостью (многие знают, как трудолюбивы и затейливы в любовных утехах дурнушки, а кто еще не знает, тот может легко убедиться. Наталья же Сергеевна всегда была трудолюбивой отличницей). Впрочем, к постельному делу, как занятию вполне себе бестолковому и суетливому, у нашей героини особой склонности не было – так, получала свое гаденькое удовольствие, но не более того. Большее удовольствие доставляло ей то, что пара из ее партнеров была мужьями тех, красавиц-сокурсниц. Детские травмы не проходят даром ни для кого, как мы знаем, а обиженная некрасивая женщина – это так и вообще зло в чистом, незамутненном смысле, разящее и беспощадное.

Мужчины были у нее, да, все незавалящие – кто  профессор, кто ответственный чиновник, а кто и бизнесмен – из новых уже. И каждый, каждый чем-то ей да помог.

Один помог так основательно, что оставила Наталья Сергеевна, к бесконечной радости студентов и преподавателей, свою педагогическую карьеру в ВУЗе и продолжила ее уже в более высоких сферах, где ни змеей, ни пугалом быть уже не страшно, а так даже и необходимо.

И вот началась у Натальи  Сергеевны золотая пора – власть появилась у нее, и привилегии  появились, и даже деньги  – и стала она ездить обмениваться опытом в дальние и ближние заграницы – и однажды  добралась таки до Парижа, язык которого она так прекрасно знала.

Обменивались опытом они там дня три, а потом плотный  график поездки  обрывался, и дарил четыре свободных дня, и уж тут Наталья Сергеевна наконец-то сделала то, о чем мечтала уже давно. Она   отдала себя в руки дорогих французских стилистов (никакие другие ее не устраивали, тем более доморощенные – тут уж у нее пунктик был) и улетала в составе изумленной донельзя делегации совсем другая Наталья Сергеевна.

Коротких ног и шеи, конечно, даже они изменить не могут, но вот с остальным справились отменно – не даром французская столица имеет свою славу.

Жиденькие серые волосы ее обрезали безжалостно почти под ноль,  да еще и покрасили в рыжый, а глаза, которые вечно щурила по причине плохого зрения, украсили очками не в какой-то  там дурацкой золотой оправе, почти незаметной другому подслеповатому глазу – надели на нее стильные, почти мужские, под черепаху сделанные. Что-то такое сотворили с бровями, губами, про брючные костюмы с белыми блузками, которыми заменили ее жуткие юбки-миди и жакеты с жабо и говорить не стоит – французы- столица моды!

Так что стала Наталья Сергеевна самой стильной женщиной в городских властных структурах. И с новым фасадом жадное хамство стало казаться энергичностью, грубость – смелостью, правильность в ударениях - умом, а сребролюбие умением «брать от жизни все».

Так что когда она вдруг вышла замуж за вполне себе нестарого, красивого и состоятельного банкира, никто и не удивился.

Кроме самого мужа, который сам не мог понять, как его угораздило оставить жену, с которой прожил почти двадцать лет в любви и почти согласии, детей, молодую любовницу и дом, с таким тщанием построенный и жениться на ней.

Честно говоря, он ее боится.

- Пугало, - жалуется он иногда старому другу , когда удается вырваться от дел и из нового дома и от души выпить.

Ну так мужчины – что с них взять - им же вечно красивых подавай…