Заметки по актуальным проблемам науки и классическ

В отечественных диссертациях принято в наши дни схоластически отличать объект от предмета исследования. Мы считаем это недоразумение прямым и непосредственным следствием упразднения системы классического образования и замены ее советской трудовой общеобразовательной политехнической школой. В добрые старые времена невозможно было поступить в университет, не выдержав экзамена, удостоверявшего успешное прохождение гимназического курса латыни (который был не в пример фундаментальнее нынешнего университетского). Таким образом, всякому образованному человеку было вполне очевидно, что русское слово предмет – калька латинского obiectum, а объект – прямое заимствование. Так что предмет и объект даже не синонимы, но одно и тоже, как сказал бы А.Ф. Лосев, имя» .
То, что наш объект и есть латинский objectum даже сегодня, слава Богу, вроде бы не требует доказательств даже сегодня. Те современные российские ученые, которые вовсе не изучали латыни, либо изучали ее в течении двух семестров по два часа в неделю потребуют, вероятно, объяснений как из латинского objectum получился русский предмет? Оbjectum – причастие (русский грамматический термин здесь точно соответствует латинскому participium) прошедшего времени совершенного вида (приблизительно соответствует perfecti) страдательного залога (приблизительно соответствует passivi) от приставочного глагола objicere – метать вперед, jacere без приставки – метать, одно из значений предлога ob, в данном случае выполняющего функцию приставки – перед, пред.
Один мой университетский друг, подобно всем нашим диссертантам, выделил в докторском автореферате ОБЪЕКТ ИССЛЕДОВАНИЯ и рядом, но отдельно ПРЕДМЕТ. Накануне он аплодировал тому аспирантскому пассажу, с которого мы отправились в наше небольшое исследование, но на другой вечер принялся за отстаивание предметно-объектных различий, предложив под Объектом исследования понимать «часть объективной реальности в ее конкретном пространственно-временном проявлении, на которую направлено познание». А под Предметом исследования – «аспект или ракурс анализа, выделяемый в структуре объекта в виде его основных, наиболее существенных для данной области науки свойств и признаков». Это было электронное письмо, которое я тут же переслал аспиранту. Он ответил на него со свойственной молодости запальчивостью: «а ведь было что-то хорошее в инквизиции, когда, человек порол чепуху его заставляли отречься или сжигали. Вот бы и наших советских- никак-ни-вымирающих-мамонтов-профессоров, которые латынь не знают, сжечь». Предмет или объект пререкания столь был мне интересен, что я не задумываясь переслал аспирантское письмо докторанту и задумался (по началу я вполне разделял отправной тезис): а может есть в аргументе докторанта какая то сермяжная правда: объект - это Кантовская Ding an sich, а предмет - ее субъективное восприятие. Но в любом случае предмет есть, конечно, непереводимое достижение советской гносеологии, хотя бы потому, что у предмета лексические соответствия в европейских языках те же, что и у объекта -the object, das Objekt, l’object et ctr. К счастью мой старый друг отреагировал с присущей богатому опыту мудростью: «это все не представляет никакого интереса. Абсолютно формальная вещь, которая должна соблюдаться, как бы глупо и схоластично это ни выглядело». По существу, однако, я не могу согласиться с приведенным утверждением, эта «формальная вещь» представляется мне национальным позором. Любопытно знать, когда и с чьей подачи вошла «эта вещь» в научный оборот. Наверное, это изобретение «красной профессуры, более того, стилистически «эта вещь» вполне в духе схоластики недоучившегося семинариста – «корифея всех наук».
«На территории Советского Союза есть только одна могила философа с мировым именем. Это могила Иммануила Канта». Смелое утверждение, особенно если учесть, что сделано оно было в 70-х, Налем Александровичем Хохловым – человеком, которого за неосторожные высказывания власти уже отлучали от преподавательской деятельности, так что он вынужден был потрудится рабочим на заводе и находить моральное удовлетворение в чтении политинформаций товарищам по цеху. Эта «единственная могила» больше всего мне запомнилась из его курса истории философии.
Моя творческая судьба так сложилась, что латынью всерьез я стал заниматься уже после сдачи кандидатского минимума по философии. Если было бы наоборот, я может быть понял бы учебник логики В. Ф. Асмуса, который штудировал к экзамену. Я никак не мог понять, что такое субъект и предикат. Экзамен я выдержал на отлично, уверен, что члены экзаменационной комиссии, включая доктора философских наук профессора Рабекаса, логикой тоже не владели. Она была им не нужна. Они презирали древнюю науку и третировали ее «формальной логикой». У нас была «диалектическая логика» как метод «самого передового в мире учения диалектического и исторического материализма». Если бы мы всерьез изучали латынь, то знали бы, что предикат – это сказуемое, а субъект – подлежащее и наука логики, может быть, стала понятной. Все то у нас в России не по русски: историю философии мы изучаем прежде логики, логику прежде латыни. На Руси было не так. В университет можно было поступить только после классической гимназии, либо сдав гимназический курс латыни.
На мой взгляд, войти в мировую философию нам препятствует то обстоятельство, что в русских грамматиках термины переведены, тогда как почти  весь мир пользуется прямыми заимствованиями из латыни равно как в философии, так и в грамматике: the subject, das Subjekt, le sujet; the predicate, das Predikat, le predicat. А мы в философии пользуемся латинской терминологией, а в грамматике – самодельной. Только классически образованный русский в состоянии увидеть в русских грамматических терминах кальки с латинских и перепрыгнуть gap, отделяющий логику от грамматики. Традиция европейского образования на протяжении тысячелетий считает грамматику необходимой пропедевтикой логики: синтаксический анализ подводит незрелый ум к решению логических задач.
Возвращаясь к могилам, должен сказать, что в ту пору не мог возразить Хохлову, потому что ничего не слышал ни о Вл. Соловьеве ни об о. Павле Флоренском и Наль Александрович нам о них не рассказывал. Справедливости ради, надо  сказать, что ни о Франке, ни о Гуссерле, ни о Витгенштейне он тоже не говорил.