Евглевский

Призывники не менее ста человек в две шеренги стояли в напряженном состоянии. Каждый ждал, что вот-вот назовут и его фамилию, и тогда решится его военная судьба. Меня только вызвали, и я уже стоял в команде напротив.
Следом за мной комиссар выкрикнул:
- Евглевский Антон!
- Я здесь! – так же громко отозвался расторопный парень, выходя из строя. - Товарищ командир, в морфлот набираете отряд?
- В авиацию высшего пилотажа, - ответ был на полном серьезе. А по шеренгам прокатился легкий смешок. Новобранцы понимали, что комиссар пошутил: он знал, что это призыв из так называемых детей войны, которым не всем довелось доучиться даже до семилетки.
Это были в основном сельские ребята: пахари, трактористы, чабаны, ездовые. И высший пилотаж нам не светил.
Евглевский запомнился не только тем, что фамилии наши были несколько схожими, а еще и тем, что он постоянно разговаривал и рассуждал вслух, даже когда нас вели строем в баню.
-Если попадем в авиацию, то это уж точно заносить хвосты самолетам или подметать аэродром. Хоть бы в танкисты или на шофера выучиться. А так хотелось на флот. В своем Красном Ключе нарисоваться моряком. Что вы?! Двадцать два -  число нехорошее – перебор. Лучше бы двадцать одно. Это он сказал к тому, что нас в команде было 22 человека.
В бане он изумлялся оснащенностью душевых:
- Смотри-ка, вода бежит как из цедилки. Можно горячую и холодную. Когда кто-то из городских сказал, что наша одежда в пропарочной камере подвергается термообработке, он взвыл от сожаления:
- Там же у меня десятка! Елки-палки. Распарится. Придется выбросить! Но ничего, продержимся. В сумке у меня сухари, сало, яйца.
- Это уж точно, плакал твой капитал.
Посмеивались над его восторгами и по поводу оснащенности городской бани городские ребята. Их было трое в нашем отряде. Они отличались от нас, колхозников, одеждой, разговором и развитием. Подбрасывали Евглевскому компрометирующие вопросы, чтоб развеселить нашу голую команду.
- Антон, а у вас в селе чем же отличается баня от городской?
- О, что вы? У нас совсем не то. Топят соломой. Воду носим сами из колодца. В одной бане моются и мужики, и бабы. Нет, не вместе, по очереди. Сначала одни, потом другие. Правда, был препотешный случай: зашла последняя партия женщин, а тут пацан привел слепого инвалида (брата матери), приехавшего в гости. А банщик, чтоб не тратить из-за одного человека еще полчаса, сглуповал: впустил его купаться с бабами. А те, хоть и темно от пара и от тусклого света лампы из окошка снаружи, узрели по каким-то признакам, что это человек не их пола, завопили: «Ты что, Давыдович, отуманел нынче или на пробку наступил, мужиков стал запускать?» «Успокойтесь, женщины, он незрячий, это брат Агрепины, ничего не видит. Помогите ему искупаться». Те и угомонились. Разобрались по парам, моют друг дружке спины. А одной не хватило напарницы, обратилась к инвалиду: «Слепой, потри мне спину». Поставила тазик с водой, дала в руки мочалку, мыло. Нагнулась, и пошло дело. От удовольствия покрякивает и приговаривает: «Вот так, хорошо, лопатки потри. Теперь пониже, крестец, а то радикулит проклятый. Во, бабы, чувствуется мужская рука». И вдруг заголосила: «Это уже не рука! Слепой, что ж ты делаешь? Ты же не трешь, а черте что творишь, бессовестный!» А он: «А я и не вижу».
А одна старуха присрамила баб: «Чего хихикаете? Эка невидаль. Хоть и грешное это дело, а желанное. Ничего тут нового и смешного нет. Человек незрячий, ему что ночь, что день. Может, он впервые ощутил так близко женское тело. Может, это ему оказал благодать Всевышний и свершилось для него, страдальца, до сих пор неизведанное чудо». Не будь бабы языкатыми, случай этот непристойный не вышел из стен бани. Так нет же, на утро все село уже знало о таком «великом» событии.
В отличие от нас Евглевский не унывал. Мы – большинство безотцовщина. Не враз могли забыть слезы матерей во время проводов. А проводы в солдаты могли быть последними. Семь лет прошло, как отгремела самая страшная война. Из газет знали, что бывшие союзнички не зря продемонстрировали нам, советским, разоренным войной, голодранцам свою мощь, сбросив на японские города адские бомбы. И от капиталистов можно ждать всего. От того-то горе наших матерей и у ребят уныние.
В вагоне у Евглевского еще больше повысилось настроение. Деньги его от пропарки не испортились. На вокзале купил килограмм сахару. Первый вызнал у лейтенанта, куда нас и в какие войска везут. Признался, что впервые едет поездом.
- Черт возьми, какая красота! Ни то, что в бричке – не трясет, не шматует. Везут нас как почетных сволочей. Раньше говорили, что новобранцев возили в телячьих вагонах, а тут можно и поваляться на лежанках. Но разве можно спать в такое удивительное время, когда везут в прекрасный город служить в армию?
Давайте, товарищи солдаты, коллективно пообедаем. Выкладывайте, кто чем богат. Товарищ лейтенант, садитесь с нами потчеваться.
Август месяц – сезон овощей, фруктов. На столе появились огурцы, помидо-ры, абрикосы, курятина, яйца, сало. Антон запел: «…За столом никто у нас не лишний».
- Товарищ лейтенант, правда, в Новороссийске море?
- Не сомневайтесь, Евглевский, было еще до возникновения города.
- Это отлично. Как мне хотелось попасть в морфлот. Прислал бы фотографию домой, увидали девки – ахнули!
Ребята подсказали выход:
- В городах у фотографов есть все причиндалы. Они тебя снимут хоть капитаном первого ранга с надписью: «Привет из Севастополя», посылай домой, пусть девки ахают и свирепствуют.
- Ага, а потом являюсь пехотинцем?
- Скажешь, последнее время списали на берег по причине морской болезни. Укачивало. И шито-крыто. А коль какая втрескалась в тебя – моряка, так она за тебя,  солдата, любой сопернице глаза выцарапает. Так что зря паникуешь. Выход всегда есть.
Из Ставрополя до Новороссийска везли нас почти двое суток. Часов 12 сиде-ли в Кавказской, потом почти столько в Краснодаре. В полдень прибыли на место. Почти никто из нас не видел моря, поэтому все восхищались. На рейде стояли корабли, а один огромный, который приводил Евглевского в восторг:
- Какая махина! Раньше, говорят, корабли были деревянные, а теперь, будто из сплошного железа. Просто удивительно! Как они не тонут? А воде не видать и края. Бывалые люди сказывали, что сильно соленая, не попьешь. А то что, уже берег турецкий?
- Да, Антон, страна вражеская, - подшучивали над ним те, кто мало-мальски знаком с географией. – Придется нам, возможно, и повоевать с турками, как когда-то и нашим предкам.
Лейтенант услышал этот разговор, улыбаясь, развеял заблуждения.
- Евглевский,  это – соседний город – курортный Геленджик.
Когда мы шествовали по городу, Антон не пропускал ни одного названия магазина, читал вслух: «Бакалея – гастрономия» - здесь продают бакалы. Подобные пояснения давал и другим торговым заведениям.
Лейтенант привел нас к месту службы на героическую Малую Землю.
Разместили в двух палатках. Приставили строгого сержанта. Приходили солдаты, интересовались: нет ли земляков среди нас. Другие искали футболистов – в полковую команду. Пришел старшина, видимо, руководитель оркестра, спросил:
- Нет ли среди вас музыкантов?
- Я, – ответил Евглевский.
- На каком инструменте играете?
- На балалайке.
- Нам нужно в духовой оркестр.
- Берите меня, в пионерлагере я был горнистом. Я в этом деле смышленый. Быстро научуся. Меня хвалили колхозницы.
- Проведите гамму от нижней «до» до средней октавы.
- Не понял, какую гамму, куда и зачем вести?
- Я хотел, чтоб вы голосом воспроизвели до-ре-ми-фа-соль… Ясно. Нотную грамоту вы не знаете.
- Нет, чего не знаю, того не знаю, врать не буду. Номер не прорезал. Печалиться не будем.
Недели две нас не обмундировывали. Водили на выгрузку продовольствия из вагонов и кирпича, копать окопы, собирать мусор по территории лагеря. Сержант был вредный: лишней минуты не позволял посидеть. Не разрешал курить во время работы, разговаривать в строю. Приказывал идти в ногу. Командовал на повышенных тонах. Ребята нашептали Евглевскому:
- Антон, ты у нас самый бойкий, скажи ему, чтоб он урезонил свои эмоции.
И Антон тут же среагировал:
- Товарищ сержант, народ требует, чтоб ты укротил свои моции, а то…
- А то что?
- А то, что обижается народ. Не нравится твой гонор и горлопанство.
- Во-первых, прошу меня не тыкать, во-вторых, я все делаю по уставу. А служишь по уставу, заслужишь честь и славу.
- Мы еще военный устав не изучали, пока живем по-колхозному. А до принятия присяги не изволь повышать голоса. Нам на обмундирование еще не соткали полотна, ходим как оборванцы среди солдат.
- Дождешься, Евглевский, оденут вас, тогда познаешь «моции»!
У Антона на локтях потерлась рубаха. Он укоротил ножом рукава, превратил в тенниску. Не давал нам унывать. Искусно прятал левую руку под рубаху, правой – усердно махал, шел бравым солдатом. Пустой рукав болтался. Навстречу как-то шел начальник, увидал эту комедию. Махнул нашему командиру:
- Сержант, останови-ка это воинство. Что это у тебя за войско, инвалиды безрукие?
- Никак нет, товарищ полковник, это новобранец Евглевский придуривается.
- Ах, вон что? Ничего страшного. Это пройдет. Усмехнувшись, махнул рукой, веди, мол, дальше.
Сержант привел нас в расположение какого-то подразделения из четырех палаток и двух домиков, один из них не достроен. Вышедшему офицеру доложил:
- Товарищ старший лейтенант, партизанский отряд прибыл в ваше распоряжение. Лейтенант поприветствовал нас, спросил:
- Нет ли среди вас штукатуров?
- Я, - отозвался Евглевский. Вызвался и я, так как при строительстве мастерских  МТС принимал участие: мешал, пробовал набрасывать, затирать раствор на стенах.
Нас с Антоном оставили в распоряжении ефрейтора Рябухина. Остальных сержант с лейтенантом увели на другие работы.
- Слушай, - обратился ко мне Евглевский, - штукатур – это который мажет стены глиной или что белит и красит кистью? Я все смогу.
- Сейчас, Антоша, разберемся, что к чему. И мы пошли к ефрейтору, усердно мешающему раствор.
- Давай знакомиться, товарищ командир. Я – Антон, а это – Иван, как прикажешь величать тебя?
- Михаил.
- А по батюшке?
- Иванович.
- Михаил Иванович, скидай штаны на ночь. Будем приступать к делу?
- Работу хорошо начинать с перекура.
Пойдемте в палатку, а то уже припекает. И мы вошли. Солдатское жилье и прибранные постели особенно удивили Антона.
- У вас тут морской порядок. Рушники треугольничками, по шнурку уложены. О, и гитара есть! Я на ней знаю одну песню. Не одну, много, но все на одних ладах.
Он взял гитару, побренчал и запел: «Скажи нам, скажи, каторжанин, ты сколько на свете прожил и сколько купцов ты ограбил, и сколько прохожих по-бил…?
На том и прекратил трагедию.
- Хорошо тут. Какие у вас войска, связаны ли с морфлотом?
- Есть некоторая связь. В море купаем лошадей. Войска бронекопытные. Отдельный вьючно-транспортный взвод. Горно-вьючный, самано-турлучный. Я уж, считай, два с половиной года горцую и турлучу, купаюсь в море. И счастлив. Приобрел специальность каменщика-штукатура. Вернусь домой, могу построить дом и на гражданке занять должность квалифицированного конюха. Не зря провел время в армии.
В работе Евглевский оказался шустрей, чем я думал. Ефрейтор набрасывал раствор, а мы ровняли под линейку и затирали.
- А что, и недурно научиться этому делу, - рассуждал Антон. – Отслужу и построю добротный дом. Отделаю под досточку. Ни то, как у нас бабы полосато руками мажут. Ахнут селяне: какой рукомеслой! Не стыдно будет привести в такой дом порядочную невесту – молодую агрономшу или учительницу.
К концу дня закончили штукатурить последнею стену ленкомнаты. Старший лейтенант выразил благодарность:
- Сразу видно, что специалисты, молодцы. Завтра возьметесь за потолок и за пару дней, надеюсь, закончите?
- Товарищ старший лейтенант, потолок штукатурить надо воздержаться денька на три-четыре до полного высыхания вальковки и первого слоя. Если нало-жить последний слой по-сырому – потрескается, придется переделывать.
- Да? Слышишь, Рябухин, что говорит мастер? Придется подождать.
Ефрейтор тоже согласился с заключением «мастера». А когда мы остались одни, я сказал:
- Ну ты, Антон, уже в чести тут.
- В чести, аки клёп в шерсти. А как же? Забил буки лейтенанту. Пусть они этот потолок без нас штукатурят. Может, это и симуляция. А ну как нас завтра обмундируют и я всю форму замызгаю? А мне хочется сфотографироваться в новенькой. Конечно, оное мастерство начинается со строительства сарая или хаты, но это, каца, не про меня.
На второй день нас переодели в военную форму. Мы радовались и некоторое время не угадывали друг друга. Евглевский красовался перед зеркалом. Тренировался отдавать честь. Когда приходили сержанты или офицеры, вытягивался во фунт и красочно козырял.
Мы с ним и еще 7 человек из нашей команды попали в этот вьючно-транспортный взвод. Командир отделения усердно занимался с нами изучением устава, карабина Симонова, устройством вьючного седла, строевой подготовкой, уходом за лошадью. Закрепили за каждым из нас по лошади. Евглевскому достался высокий конь по кличке Кобур, с острым хребтом и дурным беспокойным характером: не желал на себе иметь наездника, старался вывернуться. Без подставки или посторонней помощи не мог на него вспрыгнуть. Ругался: «И что ты не сдохнешь, скотина этакая!» Кто-то из городских ребят делал ему замечание:
- Антон, с кобылой надо поласковей обращаться, а то в бою она тебе припомнит эту грубость, подложит свинью поросную.
- Хоть ты и городской, а необразованный дундук. Загляни под хвост, убедишься, что эта подлая худоба мужского пола.
За эти подначки Антон устраивал хохму. Утром и вечером вместо зарядки мы ездили на водопой километра за полтора к водокачке. Лошади шли шагом, пока кто-нибудь не пришпорит ногой под бок, а устраивал это Антон. И тогда эти застоявшиеся коняги, неудержимые недоуздками, срывались на рысь. Мы-то сельские, с детства привыкшие к езде без седла, держались за гриву, а городские  валились на землю, а Антон укатывался со смеху и пел:: «Конь, мой конь, Кобур родной. Служим мы с тобой, дружим мы с тобой, бережем страны покой».
Без великих затруднений мы вписались в солдатскую жизнь. Старослужащие над нами посмеивались, когда мы не умели выполнять, казалось, простые вещи: наматывать портянку, заправлять кровать, почистить коня. Показывали, как это делается на практике. Евглевский, орудуя скребницей и щеткой, обязательно разговаривал: «Кобур, друг ты мой и боевой товарищ. Мы с тобой пройдем огонь и воду, победим и сметем с лица земли любого врага. Прославимся на всю страну. О нас с тобой народ будет слагать и петь песни». Мы посмеивались над его шутейским пафосом.
Присягу он выучил наизусть, читал, не заглядывая в текст. После оного тор-жества мы стали полноправными солдатами. В это же воскресенье некоторым из нас дали увольнение в город. Любимым местом отдыха был садик Микояна. Там была танцплощадка, дом культуры. Почти каждый выходной выступали солдатские и матросские коллективы самодеятельности с концертами и спектаклями. Я предпочитал посещать эти представления. А Антон с ребятами ходили на танцы. Легко знакомился с барышнями, хоть и не умел танцевать. Подходил с кем-нибудь из сослуживцев к стоящим в сторонке девушкам, бесцеремонно спрашивал:
- Девушки, вашим мамам зятьев не нужно? Конечно же, затем-то они сюда и пришли, но шутя артачились:
- Что вы? Наши матушки извелись от печали, что не имеют зятьев, но не первогодков стриженых, а дослуживающих свой срок моряков или старшин.
- Э-э, что же это ваши матушки такие недотёпы? Не соображают, что моряк уйдет в долгое плавание, а дочь будет проливать слезы в ожидании, заглядываться с завистью на чужих мужей и вспоминать в тоске о своей оплошке, когда отказалась от сухопутного служивого, который, не брезгуя черной работой, вскопает огород, починит забор и калитку, после трудов ласково назовет тещу мамулей, да еще и поцелует. И невестам такой аргумент крыть нечем.
В первое же увольнение Антон нашёл себе подружку Машу, приехавшую недавно из села в город на стройку, которая не в шутку втюрилась в такого рассудительного говорливого солдатика. Дружили они долго. А в увольнение ходить не удавалось иногда и по месяцу. Тогда Маша присылала письма в часть, и Антон читал их вслух: «Дорогой, милый Володя, - так он назвался при знакомстве. После и мы его стали величать милым Володей. – Я ужасно по тебе соскучилась. Каждое воскресенье жду до окончания танцев, а тебя все нет. Истосковалась. Знает только одна подушка, сколько я передумала и пролила слез, особенно, после того, что между нами произошло. Но ты сам знаешь, о чем я…». И Евглевский гоготал. Его дружок Курбан Амурзаков заметил:
- Друг Володия, ты смеешься, как ат.
- А кто такой этот ат?
- Это на нашем языке лошадь-самец. Он нехорошо смеется. У него одна радость, как и у тебя.
- Не переживай, Курбан. Я тебе русскую бабу найду. Увезешь в Туркмению на радость родным.
А однажды он прочитал письмо от Маши еще потешней: «Здравствуй, дорогая мама. Спешу тебя успокоить. Напрасно ты думаешь обо мне плохо: не знакомлюсь я и не знаюсь с солдатами и матросами. Знаю, не маленькая уже, что это ненадежные парни – нынче здесь, а завтра их нет».
- Го-го-го, - смеялся Евглевский. – Вот растяпа! Вы поняли? Перепутала письма. Предназначенное матери, адресовала мне, а мое теперь читает матушка. Ох как возрадуется родительница! Ну и лахудрушка! Вот кому-то достанется в жены, не нарадуется муженек.
Увлекся милый Володя еще заочным знакомством с девушками. Выпрашивал адреса у товарищей порядочных и обязательно красивых представительниц прекрасного пола. Хоть и говорлив был,  а письменно мысли изложить не хватало тямы. Обращался за помощью к товарищам.
- Как написать по-умному, чтоб сразу красотку ошеломить?
- Ошеломить бы тебя по заднему месту мазаным кнутом по старинному обычаю за твои легкомыслия, баламут, - отозвался не сторонник его увлечений.
- Го-го-го, телесные наказания отменили еще при царе-батюшке.
- А вот для таких, как ты, надо бы узаконить.
- Это ты, брат, слишком загнул. Начну-ка вот так: «Дорогая Оля, пишет тебе служивый драгунского полка. Желаю познакомиться и связать свою судьбу навеки с вашей».
- Ты сразу рванул галопом. Умным надо писать скромней, если хочешь влезть в милость, - посоветовал сочувствующий. – Давай пиши вот так: Здравствуйте, Оля! Адрес мне дал мой сослуживец, который пожелал остаться инкогнито.
- А что это никогнито?
- Инкогнито! Когда человек не желает открывать свое имя. Пиши дальше. Он описал вас как добропорядочную, прилежную, трудолюбивую девушку, чем тронул мое воображение. Я холостой, не увлекаюсь дурными привычками. Дослуживаю последний год. Мечтаю создать по-настоящему счастливую советскую семью. Кажется, способен и могу преданно полюбить будущую жену и детей - голопузиков,  стать примерным семьянином, верным мужем и отцом. Я жизнерадостный человек с фантазиями, мечтаю о многом: стать моряком или шофером, объехать земной шар. Но, думаю, это – порывы юности, которые со временем поубавятся. Но что-то непременно осуществится. А милая, славная женушка – обязательно найдется, с которой пройдем по дороге жизни, разделяя радости и преодолевая препятствия. Вот таково мое кредо. Если найдете нужным, ответьте, буду весьма благодарен. Прилагаю свою фотографию, и если у вас найдется карточка, то прошу также прислать, на которую буду смотреть и мыслить. На первый раз о себе пока все. Буду надеяться и ждать от вас ответ. С добрым пожеланием Владимир.
- Насчет фотокарточки, это правильно, а то вдруг подшутили дружки: дали адрес какой-нибудь уродливой лахудры. Го-го-го. Но и разрисовал ты меня. Поисправь ошибки. Я теперь всем стану так писать, только буду вставлять другие имена: Соня, Валя, Феня. Ты меня так разукрасил, что я как-то на себя и не похож.
- А ты, Антон - Володя, и будь таковым. Не морочь головы девушкам-заочницам. У тебя Маша прекрасной будет женой. Любит тебя, оболтуса, страдает. Вот родит тебе голопузиков, иди с ней по жизни, преодолевая препятствия. Это будет по-человечески, мужественно и порядочно.
- Ну вот, ты уже норовишь испортить такое хорошее дело.
И Евглевский продолжал писать. Получал ответы, читал нам вслух, радуясь. Даже прислала одна студентка. Хоть ребята и говорили, что самая умная твоя невеста, которая не отвечает на твою галиматью. Он посмеивался. Посылал свои снимки.
Фотографировал некоторых из нас любитель наш старшина, сержант срочной службы в воскресенье на конюшне.
Седлали ребята лучшего коня, снимались верхом при шашке и пустой кобуре от нагана. А Антон цеплял еще погоны сержанта. Курбан ему говорил:
- Друг Володия, приклеить бы тебе усы, и ты был бы джигит, как Чапаев.
И друг Володия настригал с конского хвоста волос, скреплял ниткой и привязывал на место. Получался отличный снимок лихого кавалериста.
Проходили месяцы переписки с невестами, и он затруднялся им отвечать на вопросы: когда демобилизуется и состоится очное знакомство. Просил совета, как отписаться. И дружки рекомендовали: сообщи, что получил повышение, сфотографируйся в  погонах лейтенанта, пошли карточку. Через год, мол, дадут отпуск, сейчас некем меня заменить, и тогда состоится долгожданная встреча и бракосочетание. Пусть еще годок девы живут с благими надеждами, считая дни и часы до свидания.
- Ну, Евглевский, ты так и колышешь бедой, не сносить тебе головы – говорил ему кто-нибудь из рассудительных. А он так же беззаботно смеялся. Невольно думалось, как он поведет себя в серьезном деле. Например, в боевой обстановке: полезет на рожон или будет хитрить и прятаться за спины товарищей? А пока иногда шутковал: «Скорей бы война, да в плен сдаться».
Отдал свою новую шапку ефрейтору Рябухину, когда тот демобилизовался, а в поношенной ходить полагал зазорным. Был назначен старшим в наряд по кухне. Скрупулезно принимал смену. Придрался, что недостаточно хорошо вымыты котлы.
Молодой солдатик кавказской национальности из роты связи, положив свой головной убор рядом с котлом, перегнулся с головой в огромный котел, принялся чистить дно. Окончив дело, возопил:
- Гиде моя новая шапка?! Кито подсунул старую шапку?! Евглевский на правах старшего нашел необходимым вмешаться в его возмущение:
- Что за шум, землячёк, а драки нет?
- Кито-то украл новую шапку, а старую положил. А я ее только вчера получил.
Евглевский взял в руки «его» шапку, повертел и внес пояснение:
- Эх ты, салага, тут же она вот подписана: Ряб.М.И. Есть у вас в роте  кто-нибудь по фамилии Рябов, Рябцев или Рябошвили Мойша Ибрагимович? Не знаешь? Поспрашивай. Да шапка-то еще добротная, сносу ей не будет. Зря паникуешь. Через два года выдадут новую. Хорошо вымыл котел? Вот теперь значительно чище. Молодец. Служи по уставу – заслужишь честь и славу. Дуй восвояси, ваши уже ушли.
От проделок Евглевского бывало и печально и смешно. В банно-хозяйственный день старшина приказывал дневальным разрезать куски хозяйственного мыла вдоль на четыре части и раздать всем по кусочку. Купаться нас во-дили строем в город. В бане всегда было весело. Смеялись над чем-нибудь, что обычно было закрыто одеждой. Евглевский, растирая спину Курбану, кричал, чтоб обратить на себя внимание:
- Смотрите, дружок мой, как поросенок, любит, когда ему чешут спину, - хлопая его по ягодицам, дополнил, - в армии прилично наел седалище!
И демонстративно, как клизму, воткнул обмылок в задницу. Конечно, этот фокус вызвал огромный смех. А фокусник гоготал пуще всех. От удовольствия аж закрыл глаза. Курбан не проявил возмущения. Улыбаясь, спокойно извлек обмылок и вложил в широко раскрытый рот Евглевскому. Смех достиг такой степени, что у некоторых произошло непроизвольное приседание и недержание мочи, что было явно видно. Антон поначалу не понял, что у него во рту, а когда сообразил, начал брезгливо плеваться. Подставляться под душ, тщательно полоскать во рту. Когда немного спал накал смеха, Курбан вымолвил:
- Друг Володия, намылили мы с тобой недоступные места.
Антон с обидой ответил:
- Ну и дурак же ты, Курбан, каких свет не видал!
Этот пройдоха уже на втором году службы добился, чтоб его зачислили на курсы шоферов и ушел от нас в автобатальон. После мы, только посмеиваясь, вспоминали его проделки.
Прошло более двадцати лет, как довелось мне его встретить.
К тому времени я помотался по стране: поработал на целине, на стройках. Окончил курсы шоферов, автокрановщиков, вечерний строительный техникум. Поработал мастером, прорабом. Вернулся на Ставрополье, на родину. Устроился бригадиром монтажников в «Крайколхозстрой».
Вел тяжелый автокран, которых в нашем объединении было всего два. Восемнадцать метров стрела назад. Кроме меня трое монтажников в водительской кабине и еще один – в крановой. Словом, сплошное нарушение перевозки пассажиров. Когда проезжали мимо постов ГАИ, лишние пассажиры пригибались.
На посту, около Благодарного, куда мы направлялись, автоинспектор фигурой и походкой напомнил мне Евглевского. И когда он повернулся лицом, я убедился – это Антон. Я принял вправо и остановился. Не пожелал упустить случай такой встречи с сослуживцем.
Ребята заругались:
- Что стал, хочешь, чтоб оштрафовали?
- Не имеют права. – Одет я был в рабочую спецовку не первой свежести. Медленно шел на милиционера. Тот встретил недобрым взглядом.
- Чего хотел? Я тебя не останавливал.
- Прошу меня не тыкать.
- Ух ты, какая пава. Чего надо?
- Меня интересует, товарищ старшина, состояние вашего здоровья. Сколько раз вы болели дизентерией?
- Какое вам до этого дело? Я никогда не болел такой заразой.
- Лукавите, сэр. Я прекрасно помню, как ваша светлость вопила: тише, тише, ради Бога, а то у меня кишки лопнут, когда я вез тебя в бричке в госпиталь в Чапаевские казармы. Было видно, как забегали его плутоватые глазки. Наверно, завер-телась мысль. И вдруг заорал былым гиком:
- О-о, Глоцкий! – Так он называл меня шутя, искажая фамилию. – Иван, кажется, - и захватил меня в объятия. – Какими судьбами? В Благодарный на стройку? Женат, богат, сколько жен, детей, где живешь? Постарел малость. Прошел бы мимо - не угадал. Что же ты за столько лет ничего не добился, как работать на этой каракатице?
- Не всем фортуна улыбается, как вот тебе. До офицера не дослужился?
- Нет. Граматишки мало. Была бы хоть семилетка, пробился бы неприменно на офицерские курсы. Теперь уж капитаном был бы, а то и майором при хорошем обращении с вышестоящими. А это самое главное – бить хвостом. В нашей системе есть поговорка: самая короткая геометрическая прямая к начальству это – вокруг голенища. Не учился, дурак.
- Это точно и печально, Антон.
Тем-то в основном и отличается недоумок от образованного. Надо было наверстывать в вечерней школе.
- Теперь-то я и сам кусаю себя за локоть, но не достаю. Надо было учиться, когда ходил в дружинниках и нештатных инспекторах. А когда надел милицейскую форму, посчитал, что многого уже достиг и не надо никакого образования. И потом было бы уже неудобно перед одноклассниками: будут хихикать, милиционер, мол, а учится.
Но тут же Антон и забыл о своих упущениях. Рассказал, что через 5 лет уже станет пенсионером.
- Но со службы не уйду. Сросся с этой работой. Кажется, без такого дела и жить не смогу. Имею награды «За отличную службу» в рядах МВД. Похвалился: что живет в достатке. Купил в райцентре добротный дом со всеми удобствами. Имеет цветной телевизор, стиральную машину заграничную, автомат, трехкамерный холодильник, «Жигули» первой модели. Пригласил в гости. Расставаясь, Евглевский опять меня обнял, сказал, что к 8-ми вечера будет дома. Ждет.
Ребята потом смеялись:
- Ты бугор, оказывается, у ментов в любимчиках ходишь?
- Еще бы, призывались вместе и служили лет двадцать назад. Чудодейственный малый, в гаишники выбился.
Пока мы ехали до места работы, я рассказал своим парням о некоторых его чудачествах.
На строительном объекте нас уже ждал транспорт с тяжелыми подкрановыми балками. Один из водителей, который, проезжая мимо поста ГАИ, видел, как я разговаривал с Евглевским, спросил:
- И вас с краном тормознул этот дурень?
- Я сам остановился, это друг, армейский сослуживец. Вот только что довелось увидеться.
- Ну и друг, у людей черти лучше. Такой нудный тошнотик, каких свет не видал. Наверно, в крае занимает первенство по вымогательству. Остановит и начинает искать неполадки. Обязательно к чему-нибудь придерется и будет домогаться, пока рубль или трояк не выжмет.
- Ну что ж поделаешь? Такая специфика в работе – искать неисправности, чтоб водитель устранил. Радеет о нашем брате, во избежание аварии. Печется за нашу жизнь и здоровье. А что жертвуем им рубли на их бедность, за это грех обижаться. Оклады у них небольшие, и даже у вышестоящих.
- Правда ваша. Захлестнула их нужда.
Наш главный гаишник и начальник РОВД построили себе сакли двухэтажные. Из-за дефицита не могли достать шифера для кровли, вынуждены накрыть цинковым железом. Это не только у вас так бедствуют служивые. Болезнь «бедности» заразна у слуг народа и их прислужников.
- Это точно. И прогрессирует этот недуг активно, и из бедности превращается в неудержную алчность. Но он излечим. Есть профилактории, санатории не столь отдаленно: в Магадане, на заготовках леса. Только вот квалифицированные «лекари» перевелись. Глушат этот недуг они между собой, таким самолечением, как знахари, загоняют вглубь. Уверовав, что так и должна продолжаться эта самодеятельность, процветая безнаказанно.
- Вроде и не война, а, кажется, народ стал сдавать позиции, - сделал такое заключение водитель с тяжеловозного трейлера.
Вечером дружки мои по работе, куражась, уговаривали меня пойти в гости к Евглевскому:
- Переоденься, побрейся, причипурись, чтоб не выглядел замухрышкой из рабочего класса. Бухнете, по-стариковски, поговорите о жизни. Небось, не бормотуху поставит на стол, а коньячок. От такого визита отказываться непростительно, даже легкомысленно. С таким человеком посидеть за столом, пообщаться – великое счастье.
Нам бы такое приглашение с предстоящим застольем – не колеблясь поперлись.
- Я уже, братцы, обмыслил этот вопрос с визитом. Ничем меня Евглевский не обрадует, никакой мыслью не осчастливит.
Он уже все о себе рассказал и остальное добавил водитель с трейлера. И коньяк, заработанный его способом, в горло не польется. Так что в гости я к нему не ходок. Извините, подвиньтесь.
                2009 год