Алкесан Пригожев мужик на все сто

Первый раз заинтересовал меня своим поведением помощник бригадира тракторной бригады Пригожев Алексан в годовщину дня Победы в 1946 году.
Тогда колхоз прямо у конторы на улице выставил двадцатилитровую флягу сухого вина своего производства, на закуску – порезанные на кусочки кукурузные пышки и чашку соленых огурцов для участников войны. Распорядителем этого застолья был назначен кладовщик, тоже участник войны. Председатель распорядился отпускать по два стакана, во избежание буйства. А если кто тверд на ногах, как исключение, можно налить и третий.
Таковым оказался Алексан: уже успел опрокинуть сверхнормативную дозу. Он был весел, громко разговаривал, красиво смеялся. И вообще, хорош собой: среднего роста, стройный, широк в плечах, с военной выправкой. Лет под тридцать, мужчина – что надо. Таких любят женщины.
Сверстники и люди постарше называли его Алексаном, затрудняясь произносить концовку. Лишь в официальных, деловых разговорах величали даже Александром Васильевичем.
Против правления колхоза остановился грузовик. Тогда в колхозах еще не было своих машин. Где-то в городах существовали автороты, принимали участие в уборке урожая и вывозе хлеба на элеватор. Не выключая двигатель, из кабины вы-шел немолодой водитель и направился в контору. Его остановил Алексан.
- Браток, присоединяйся к нашему празднику, ты, наверно, тоже воевал? Да-вай, опрокинь стакан за нашу победу.
- Спасибо за приглашение, недурственно принять стаканчик за такой празд-ник, не откажусь. Но я сейчас разрешу один вопрос в бухгалтерии. И направился в контору, а Алексан – к его машине. Уселся за руль, начал газовать. Потом опустил голову на баранку, показалось, будто таким способом устроился спать. Водитель слышал перегазовку мотора и, уже выходя из конторы, увидел мужика в кабине. С беспокойством спросил у виночерпия:
- Не намерен ли товарищ угнать мою машину или он решил вздремнуть за рулем?
- Нет, не угонит. Он человек серьезный. Наверное, вспоминает пути-дорожки фронтовые. Не беспокойся. Давай, выпей за здоровье победивших и за упокой отдавших жизнь за победу.
Покончив с трапезой, водитель подошел к машине и потревожил Алексана словами песни:
- О чем задумался, детина?
- Эх, браток, есть о чем подумать и вспомнить. Почти всю войну прошоферил.  Тысячи верст исколесил по дорогам и бездорожью и тысячи перевез раненых по маршрутам: передовая-лазарет-госпиталь и обратно. Не раз попадал под артобстрел и бомбежку. Какие это были сладкие минуты поспать вот так, за рулем, пока санитары усаживают и снимают покалеченных. Тронешь в путь, попросишь сидящего рядом санитара или раненого: следи за мной, чтоб не уснул при езде. Последние полгода довелось работать на студабеккере.  Хорошая машина. Ни снег, ни грязь ей нипочем. Ничего, со временем и у нас будут такие, а то и лучше. А пока вот ЗИСы, Захары и полуторки тянут государственный воз и, в основном, осилили все тяготы войны, да еще Иваны, и Алексаны на них.
Алексан стукнул кулачищем по рулевому колесу и добавил – трудись, Захар, пока придет тебе на смену новое поколение машин.
- А теперь я, брат, занимаюсь тракторами в сельском хозяйстве. Ну ты справил свои дела в конторе, тебя угостили вином?
- Да, да. Спасибо, и даже закуской попотчевали.
- Пойдем еще хряпнем по стакану?
- Нет, благодарствую. Мне еще далеко ехать. До свиданья. Может, еще встретимся во время уборки урожая.
Алексан говорил громко, возвышенно, оттого ли, что шумел работающий двигатель, или от выпитого вина. Мне казалось, что он героический мужик, и мне хотелось быть таковым.
Через три года меня назначили трактористом, где бригадирствовал Александр Васильевич. Зимой мы ремонтировали в МТС трактора в районе. Привозили нас туда на неделю, жили на съемной квартире. Колхоз выдавал кукурузной муки, подсолнечного масла. Прирежут приболевшую худобу – мяса обламывалось, тогда уж варили мамалыгу с мясом. Жили прекрасно. Топили соломой, привозили воз из колхоза, на ней же и спали. Настелем толстый слой на полу, а сверху – домотканые подстилки - и на что твоя перина.
С нами почти постоянно находился и Алексан. Вечерами часто рассказывал о своих военных похождениях. А рассказывал ладно и интересно. А мы, молодые, налопаемся мамалыги, лежим на «перинах» и слушаем.
Он уже дослуживал последний год на западной границе, когда началась война с Германией. Так хотелось поскорей увидеть сыночка, который родился, когда он уже исполнял воинский долг. В эту ночь находились в наряде в километре с лишним от заставы вдвоем в секрете, где самое неудобное место для перехода границы,  однако здесь-то как раз лазутчики и перебирались на нашу сторону, по глу-пости считали неохраняемым участком. Принимали нас за дураков и попадались на уду.
Как бы ты ни отдыхал днем, ни тренировал организм, а ночь свое брала. Чего греха таить, умудрялись мы по очереди вздремнуть, хоть и хорошо помнили случай из фильма «Чапаев», как там часовых, уснувших на посту, прикончили казаки.
Я как раз вел наблюдение за участком, когда на противной стороне раздался неимоверный гул. Толкаю напарника.
- Проснись, Микола! Слушай, что это?
Кажется, заработали десятки мощных двигателей? А через несколько минут раздались орудийные выстрелы и разрывы снарядов где-то в расположении нашей заставы. Потом показались не менее сотни самолетов. Некоторые снизились и проутюжили бомбами нашу заставу.
- Цэ, Саша, война! Поговаривали грамотные ребята, что не зря на границе Гитлер сосредоточил войска. Нарушил змей договор. Шо будем робыть? В кого стрелять?
- Думаю, Коля, нам надо оставаться на посту. Наше время еще не вышло. Должна прийти смена или какой приказ. На заставе надежные укрытия, будем надеяться, что личный состав не пострадал. И с часу на час наши войска дадут достойный отпор агрессору.
И лишь к вечеру добрался к нам наш командир отделения, раненый в руку, рассказал истинное положение на заставе: «Прямым попаданием снаряда был разбит кабинет, где по тревоге собрался командный состав заставы. Большинство рядовых  ранено или погибло. После бомбежки оказали помощь раненым. Неходячих отнесли в поселок, погибших похоронили. Я и еще два сержанта, бывшие в дозоре, остались в живых. Взяли на себя ответственность приказать оставшимся с полной выкладкой перебраться в лес, в определенное место, до прихода наших войск. На левом фланге участка вброд переправилось около двухсот танков с десантом на броне. И как ни прискорбно, а приходится думать, что мы в данный момент нахо-димся отрезанными от своих. Вот так».
Надо было ждать темноты, чтоб пройти открытый участок местности, так как по нашей стороне границы постоянно барражировал немецкий самолет и кого-то обстреливал.
В лесу, на месте встречи, мы до самого утра так никого из своих и не дождались. Остались втроем, имея при себе три карабина с полными магазинами патронов, четыре гранаты и ноль продовольствия.
- Ну что ж, братцы, начнем жизнь дикарей и питаться дичью, - сказал наш сержант.
- Веди нас, Иван Сусанин, только не в стан врага, - пытались мы шутить.
Сержант был пограмотней нас, побольше окончил классов. Километров на пятьдесят знал примерное расположение населенных пунктов. Направились вдоль дороги по краю леса. На третий день пути впередсмотрящим шел Микола. Вдруг радостно взвыл: «дывысь, хлопцы, впереди едальня!» - Подошли, смотрим, картофельное поле, надо поживиться, бо до столкновения с врагом от голода протянем ноги. - Оставайтесь здесь, я пиду нарою. Я старый огородник.
Повязали мы ему голову портянкой, чтоб немцы приняли за женщину. Вылазка удалась: накопал он молодой картошки котелок с горой и еще набил карманы.
Углубились в лес, наварили, напекли. Обед выдался на славу, только жаль, не было соли. Дополнительно питались кислыми дикими недозрелыми фруктами.
Медленно, осторожно, как воры, продвигались по своей земле на восток. Старались идти вдоль главной дороги, какая, полагали, приведет нас на передовую. По ней двигались немецкие колонны машин с солдатами, наверно, с боеприпасами, с продовольствием. Так и хотелось запустить гранату, отомстить за погибших то-варищей. Но сержант сдерживал: слишком неравны силы. При нашем вооружении мы обречены на верную погибель. Добытой картошки хватило на три дня. И мы присматривали новый безопасный объект питания. Привлек наше внимание на краю небольшого поселка частный огород, примыкающий к лесу. На этот раз на «промысел» пошли мы с Мыколой, а сержант остался наблюдателем. Вдруг сзади себя он услышал  насмешливый голос:
- Ну что, воины, переквалифицировались в огородных грабителей? – Сержант было хватился за винтовку, но тот остановил его своим хладнокровием:
- Успокойся, командир, побереги патрон для врага. Пусть ребята набирают бульбы, сколько надо, - и уселся рядом. – Голод не тетка. Это огород моего отца. Ему одному хватит с лихвой.
Но мы уже завершили дело. Увидели в компании своего командира, парня крупного телосложения, примерно нашего возраста. Когда мы подошли, он встал, козырнув, представился:
- Младший сержант запаса – Семен Бабешко. Служил в Саратове. В прошлом году демобилизовался. Там и женился. Работал на авиазаводе. Взял отпуск, приехал проведать одинокого отца. А тут – война. Хочу пробраться за линию фронта. Одному как-то нежелательно. Хотелось примкнуть хоть бы к вам. Примите в свое «войско»? Служил в разведчиках. Хорошо владею оружием. Отлично стреляю. Вчера здесь проходила группа пограничников. Отец разговаривал только с двумя, а человек восемь сидели в лесу. Один, по его рассказу, тоже сержант. Второй из азиатов, чернявый, хромает, с палкой. Батька еще ему предложил остаться, подлечить ногу – отказался. Накопал им с ведро картошки, и они ушли.
– Это – наши. Хромой – Араз Аманов. Значит, идем одним маршрутом. Догнать бы, – высказал желаемую мысль сержант. Ну что ж, Семен, пойдем с нами. Прибыло нашему полку. Сколько потребуется на сборы?
- Полчаса. У меня уже все приготовлено. Подождите здесь, отдохните.
- Прихвати хоть немного соли, - сказал Мыкола.
Мы ему как-то поверили, но на всякий случай метров на двести отошли от места ожидания, и вели наблюдение. Он показался вместе с отцом и направился как раз туда, где мы сосредоточились.
- Сообразительный парень, смекнул о нашем недоверии и разгадал, куда отойдем. Разведчик или матерый шпион. Может, таким способом норовит внедриться в ряды нашей армии? – усомнились в его правдивости.
Когда они подошли, Семен подал сержанту документы.
- Ну что ты, Семен, мы верим тебе, - однако документы взял.
- Доверяй, но проверяй, говорится. Давайте рассаживаться. Батька покормит вас, чем бог послал. Отец разложил на рушнике снедь: сало, яйца, чеснок, крынку молока. Старик угощал нас, а сам вытирал слезы.
- Не печалься, батько, - утешал его Мыкола, - мы обязательно победим гнусного врага. Не было еще такого супостата, чтоб русичи не одолели. Отольются слезы нашего народа злодеям. Будут эти Гитлеры ползать у наших ног.
Со слов старика, сержант нанес на бумагу километров на сто вперед расположение сел с примерным расстоянием одно от другого и названием. За недельный поход мы сытно поели, потом распрощались с отцом Семена и двинулись дальше.
Теперь у нас был товарищ в гражданской одежде, знающий местные обычаи, говор и название селений.
Против поселков он чаще шел большаком, а мы краем леса. Один метров на 150 впереди, второй – на таком расстоянии сзади, не выпуская друг друга из виду, чтоб предупредить Семена о показавшейся вражеской машине. Вдруг против населенного пункта навстречу ему вышли двое мужчин. Один с винтовкой и повязкой на рукаве. Я как раз шел в середине, против Семена в метрах двадцати. Отлично слышал, как полицай потребовал предъявить документы. Семен спокойно снял с плеч самодельный вещмешок, мельком обозрел дорогу. Извлек из кармана какую-то бумагу. Подавая сей документ, приблизился к стражу нового порядка. И как-то даже не размахиваясь, тюкнул локтем в солнечное сплетение. Вояка не успел еще осесть, а винтовка уже оказалось в руках Семена. Второй было -  наутек, а Семен тихо, но требовательно скомандовал:
- Стой и не шевелись, застрелю! – тот не только остановился, а даже сел. – Быстро берем за руки твоего приятеля и тащим в лес. Тут подбежал и я, во время убрались с дороги. Как раз с западной стороны дороги показалась машина с охраной. Семен распоряжался командирским голосом:
- Живо снимай брючной пояс со своего дружка и с себя тоже, - приказал он напарнику полицейского, - и не вздумай вякнуть, немецкий халуй, вот этим своим проезжающим хозяевам, мигом насажу на штык.
- Я не полицейский! Я бывший колхозный бухгалтер. Он меня уже второй раз водил на допрос и на инструктаж в район к коменданту, где было велено переписать трудоспособную молодежь от 15 до 25 лет и наличие крупнорогатого скота, личного и колхозного.
- Вон как? Ну и что прикажешь с тобой делать? Как думаешь пособничать врагу?
- Я и сам не знаю. У меня дети, жена, мать. Шо казать, шо робыть? Хоть сам лезь в петлю.
- Делай все с умом не в пользу врагу, - дал Семен наставление, - не ты перепишешь, другие найдутся. Мы с тобой будем держать связь. А теперь дуй домой, скажи новым хозяевам, что полицейского пришибли, а я бежал, не знаю, куда они его дели. Нападающие были похожи на разбежавшихся заключенных.
Бухгалтера мы отпустили. Пришибленного не стали добивать, посчитали, что очнется и не будет так рьяно служить врагу. Связали ему ноги и руки назад поясами и спешно двинулись дальше. Шли вместе. Мыкола сетовал:
- Надо было оставить писульку: «о цэ тоби за службу Гитлерам». И другим будэ наука. А то шел человек и хай бы шел, куда надо. Документы ему подавай. Вот и получил в «паспорт». И як ты его, Сумэна, так ловко завалил? Где научился такому ремеслу?
- Нас, разведчиков, учили рукопашному бою, а тут я, Коля, применил запрещенный прием, который приемлем только в критической ситуации, как в данном случае с врагом. Если не ты его, то он тебя.
Через полчаса из того поселка выехал мотоцикл с люлькой, с двумя немцами. Направился по дороге в противоположную сторону от нас. Солдат в люльке короткими очередями из автомата поливал лесной массив, нагоняя страху.
- Палит из пушки по горобцам. Цэ уж точно их науськал бухгалтер, - заключил Мыкола, - Иван, товарищ сержант, если они попрут в нашу сторону, давай их грохнем. Отомсти за погибших ребят.
Взмолился и Семен:
- Командир, они разворачиваются. Смотри, какая хорошая позиция. Через пять минут будут здесь. Кто из вас отличный стрелок, у кого не дрогнет рука? Дай-ка мне, Коля, нашу советскую винтовочку, а тебе на немку. Учись бить врага его оружием. Смотрите, до извилины дороги они движутся на нас прямо в лобовую, не нужно целиться на опережение. Я беру на себя водителя, а вы, втроем -  автоматчика. Целиться в грудь. Первый стреляю я. Вот когда они сравняются вон с тем лохматым деревом. Это метров 80 будет. Смелее, ребята, надо начинать воевать. Прости нас, господи, мы не виноваты.
Все получилось как по писанному. Мы выстрелили будто из пулемета. Мо-тоцикл въехал на скорости в заросли и заглох. Получилось как нельзя лучше. Мы подбежали, закатили его еще глубже в лес. Сдерживая отвращение, первый заговорил Семен:
-Ребята, мы снайперы и не ниже. Водителю я влепил точно в грудь. А рыцаря немецкого вы изрешетили: в плечо,  в шею и живот.
Глядя на поверженных врагов, мы не чувствовали особого торжества. Такие ж парни, как и мы. Вот «обрадуются» родные, получив извещение о гибели.
- Эх, людыны, людыны, кому ж цэ нужно? Буржуям недорезанным. Им бы жить и радоваться, как и нам.
- Вот шлепнули мы четверо двоих, еще пару изведем и можно считать, что выполнили свой долг перед Родиной, - добавил сержант.
Забрали мы у погибших документы, два автомата, четыре рожка с патронами и десять гранат. Вооружились до зубов. Теперь требовалось пополнение. Могли вооружить два воина. Надо было спешно удаляться. Неровен час, немцы могли хватиться пропавших мотоциклистов.
Через две недели мы догнали своих, к которым присоединилась группа пехотинцев из десятка человек во главе с капитаном. Как старший по званию, он возглавил нашу сборную команду. Организовал в боевую единицу с тремя подразделениями по 8 человек.
В первое отделение разведчиков был назначен командиром младший сержант Семен Бабешко, в которое вошли мы с Мыколой и еще по нашей рекомендации 5 человек пограничников.
В нашу обязанность входило искать подходящее место для перехода линии фронта, поскольку мы уже подошли к  передовой позиции. Немцы боялись леса и располагались в населенных пунктах в надежде, что там их бомбить и обстреливать не будут. И нам это было на руку .
Через двое суток изучения вражеских позиций Семен предложил капитану на бумаге схему вражеских траншей и свой план перехода. На двухсотметровом участке рядом с дорогой всего один пулеметный расчет с командой в шесть человек, и в пятнадцати метрах примитивная землянка для отдыха пулеметчиков. Меняются они через три часа.
Семен дерзнул отделением разведчиков перед рассветом снять часового, уничтожить в землянке отдыхающих и захватить пулемет. Из него же и автоматов обстрелять левую и правую стороны траншей с солдатами. А если эта затея не удастся, обойтись придется без пулемета: забросать гранатами землянку и расчет. Что и послужит сигналом для перебежки со стрельбой и криками «Ура». Чем больше шума, тем страшней спросонок паника у врага. Покажется, напал целый батальон.
Капитан был тоже парень из отчаянных, дал согласие. Куда ж деваться, по-другому с такой командой тихой сапой и к своим не перебраться.
Ночь выдалась безлунной и пасмурной, что называется, для разбоя, сопутствовала нашей нешуточной затее.
Через каждые пять минут как по графику взмывали в небо ракеты. Тогда мы прижимались к матушке-земле, просили спасения. Ракеты летели в сторону нейтральной полосы, туда же враги и обращали взоры, так-то и хранил нас господь.  Из траншей немцы постреливали то короткими очередями, то одиночными, будто давали знать, что мы не спим, мы на чеку, как когда-то у наших господ вокруг усадьбы ходили ночами сторожа и стучали в колотушку.
Мы уже подползали к намеченной цели, я и Семен должны захватить пулемет, а Мыколе с напарником, вооруженным гранатами, предстояло уничтожить отдыхающих пулеметчиков. Затаившись в двадцати метрах от траншеи, видели, как произошла смена расчета. Новый часовой уселся на бруствер, и при свете ракеты видно было, как он, беззаботно зевая, смотрел в сторону наших позиций. Пулеметчики дали короткую очередь, будто отрапортовали кому-то, что они на боевом посту. Мы, как и раньше, договаривались, выжидали минут пятнадцать, пока они успокоятся после пересмены и начнут дремать.
Вдруг от землянки из траншеи вышел солдат, видимо, там у них в стене выполнены порожки, и направился прямо в нашу с Семеном сторону. Но, не доходя метров семь, повернулся к нам спиной, спустил штаны, чтоб справить нужду. Во, потеха. Комедия с трагедией. Думалось,  если останусь живым, смешно будет рассказать, как на нас с Семеном враг направил «орудие». Семен махнул мне, бери, мол, его на мушку. А я уж и сам нацелился немножко левее позвоночника и выше голого зада. Полагал, хоть он и немец, сердце должно быть там как и у всех. Ничего особенного, все естественно. Он жилился, кряхтел, лопотал нараспев какую-то поговорку или частушку:
«Айна-майна, фарен швайне», но у него ничего не выходило. Видимо, он страдал запором от питания всухомятку. А часовой, посмеиваясь, смотрел в его и нашу сторону. Мы боялись, при свете ракеты он обнаружит нас и поднимет хай. Поэтому я полагал, Семен не даст поднять тревогу, выстрелит первый, что следует сделать и мне. Вот что интересно, я никому не признавался: никак во мне не проявлялось ненависти, не ощущал злобы, как Семен и Мыкола. Может, что не видал воочию их злодеяния. Знал, что бомбовозы несут подарки в нашу страну и что уже, наверно, отправили на тот свет тысячи, а то и миллионы наших соотечественников. А мы до последней ночи отправляли им железной дорогой составы с хлебом. За такие подлости, казалось, надо было рвать и метать. И я без желания второй раз держал на прицеле человека.
Он все дулся и приговаривал «Айну-майну», а меня словно черти разжигали. Лезли всякие глупые мысли: может, это ему нашептал всевышний: иди, фриц, очисти грехи перед смертью. Наконец он взвыл и «разрядился» с громогласным непристойным звуком, а часовой изрек одобрение: Гут-гут-гут! Мыкола, привыкший на границе хорошо по ночам видеть и слышать, хихикнул. Семен погрозил ему кулаком. В сотне метров левее взмыла ракета. Семен выстрелил, за ним я. Мельком увидел, как часовой медленно повалился набок, а убиенный мной осел - назад в свои испражнения. Снова все утихло, как бывает летом перед рассветом. Никто нигде из траншей не поднял и головы, будто и не было только что стрельбы, привыкли уже.
Мыкола подполз к нам, прошептал:
- Потешно вражьи диты положили животы за Гитлера. Быстро подполз к часовому и забрал его автомат.
- Хохлацкая жадность. Ничего не желает оставлять врагу, - прошептал мне Семен, а ему добавил, - Коля, вперед, за дело! Постарайся пока без шума. Прикрывайте нас, - приказал нам с напарником Мыкола.
Только они спустились в траншею, далеко в тылу взлетела зеленая ракета, осветила свернувшихся калачиком спящих рядом с пулеметом двоих вояк. Положившись на часового, спокойно спали. Прикладом по головам Семен прервал им последние сны.
Я спрыгнул вниз, помог оттащить в сторону трупы. Прибежал Мыкола, быстро заговорил:
- Сумэна, я одного приглушив, а второго, лейтенанта пожалел, хай пока спит. Может, заберем с собой як языка? Там ще четыре автомата.
- Отдай нашим ребятам, а офицеру заткните рот тряпкой, свяжите руки и с напарником гоните бегом на наши позиции. Кричите: мы свои, разведчики! – и скомандовал. – Огонь!
Начали мы поливать свинцом с криками «Ура». Он из пулемета, мы из автоматов в обе стороны по вражеским траншеям.
В глубине вражеской обороны чаще стали взлетать ракеты, освещая место события. Немцы выскакивали из укрытия, в панике бежали к себе в тыл навстречу бежавшему нашему отряду. В страхе поднимали руки.
Вот так без потерь, нанеся некоторый урон врагу, мы вышли к своим.
Мне до сих пор кажется, что за эту операцию младшему сержанту Семену Бабешко следовало бы присвоить звание Героя Советского Союза. Но в начале войны было не до этого. В последующем Алексан рассказывал, как он - тракторист, стал военным шофером.
И когда он среди недели уходил домой ночевать за 12 километров по каким-то необходимым делам, нам его очень не хватало. Скучно было. Радио тогда у нас не было, и газет наша хозяйка не выписывала. Питались, как говорится, одними россказнями.
И должен сказать, что в селе у нас в те времена рассказчиков даже с фантастическим уклоном было предостаточно. Некоторые знали о людях  все: что они думают за обедом, какие у них тайны в мыслях, живут ли те или иные супруги в любви, или погрязли в скандалах из-за какой-то мелочи, как дурацкая ревность, или нехватки средств для приобретения добротного пальто.
Один из таких фантазеров был Иван Шеховец – тракторист, тоже ремонтировал трактор и жил с нами. Ровесник Алексана, участник войны. Но он предпочитал рассказывать об идиллической стороне жизни. А нам, молодым, интересней было слушать о боевых действиях, о героизме, чем о разных бытовых сплетнях. Но приходилось, куда ж деваться.
Шеховец излагал жизненные приключения со знанием дела, с тонким юмором о людях, связанных в жизни с Алексаном. Знал, что мы уважаем его, дополнял положительные черты его поведения в других ситуациях.
«Алексану немало влилось за годы войны, - так начал сказ Иван Шеховец. – насмотрелся на людские страдания, при эвакуации раненых. Не струсил, проявил храбрость с товарищами во время дерзкого выхода из окружения. Конечно, что-нибудь приврал. Без этого нельзя. Без прикраски сказ, что каша без масла. Я и сей-час сомневаюсь, что он пошел домой ночевать, за 12 верст щи хлебать. Тут в двух километрах живет его бывшая подруга Нюрочка Жандарова. Да и ему, тренированному бывшему пограничнику, 12 километров пройти или пробежать – раз плюнуть. Может, вы Нюру и не все знаете. Наша ровесница. Хорошая женщина. И лицом красива, и работящая. Всю жизнь трудилась на МТФ, а во время войны даже заведовала. Но у нее один недостаток, вернее, излишек: вымахала ростом выше двух метров. Даже еще в школе, если ее затрагивали, отвешивала нам увесистые подзатыльники. А когда доросла до невесты, познала свою трагедию. Никогда даже не примеряла туфли на высоком каблуке. Парни не приглашали ее на вальс. Танцевала в качестве кавалера с девками. А потом и вовсе не выходила на круг, замечала за собой насмешки, сидела тихонько в уголке.
Каждый из нас не мог себе представить, как это может выглядеть жених или муж на голову ниже. И в случае семейной заварухи, не смей повысить голос, ибо можешь схлопотать безответную оплеуху.
Был лишь один в селе ей по росту претендент в женихи – Микит Гладков. Старалась как можно чаще попадаться ему на глаза, а он поздоровается и пошел дальше.
Еще до войны доверилась подруге, сказала: продам корову, куплю граммофон. Мыслила музыкой привадить Микита. Но планы ее рухнули, коровушка сдохла, все пошло прахом. А Микит предпочел себе в жены пышную красавицу Нинку Бобреневу. Совсем поникла Нюрочка. Ее за проклятый рост так ласкательно и называли заочно.
Убитая горем, ходила только на работу. Всякие были думки: завербоваться и уехать к черту на кулички, может, там найдет свое счастье. Но крестьянская робость, живое бросать, а мертвое искать, не позволила решиться на такой шаг. А тут – война. И горе ее показалось уж и не таким великим, как у других женщин, да и у всего народа. Устыдилась. Но каким бы человек ни был рассудительным, а глупости  и его навещают, вот такие, как Нюрочку: «Придет с войны Микит раненый, без руки или без ноги, а женушка-красавица отречется от него, вот тогда бы она доказала, что такое настоящая любовь». Но тут же, устыдившись, отбрасывала подобные бредни.
Кончилась война. Микит вернулся невредимым. Как-то смирилась Нюрочка со своей судьбой. Приходили другие раздумья: родить бы ребеночка, желательно сыночка, а то родится дочь, такая же, как мать – дылда, и будет тоже всю жизнь терзаться. Но от кого? От ветра не родишь. Не хотелось от какого-нибудь замух-рышки. Вот так бы, как дева Мария, от святого духа.
Усмехнется Нюра своей наивности и продолжает печальную жизнь.
В одно прекрасное утро уже в восьмом часу на второй день престольного праздника Ивана Богослова, вернувшись с утренней дойки немного уставшая, присела у хаты на скамейку. Задумалась, все ли приготовлено к зиме? Картошка убрана, уже в погребе. Засолила овощей, топлива заготовила. Что еще нужно одинокой бабе? Кажется, все в порядке.
Увидела по улице идущего Алексана. Походка его показалась вялой, наверно, последствие вчерашнего праздника. Мелькнула лукавая мыслишка: уж не так ли выглядит Святой дух? Идет на работу и ни до чего ему больше нет дела.
А думы Алексана витали о работе меньше. Чего о ней беспокоиться? Трактора на ходу, пашут зябь. Прийти сейчас на культстан, запрячь жеребчика в бедарку, поехать в село, якобы в кузню или контору. В девять откроется ларек подвальный. Пропустить пару бокалов пива-свежачка. Благодать. Попросить, что ли у Нюрочки водички?
Подошел, заговорил:
- Здравствуй, Нюра, как дела, как жизнь молодая, как здоровье? – присел рядом.
- Все хорошо, Саша, все прекрасно, никто не завидует. А у тебя?
- Неплохо, а как выпьешь – лучше.
- О-о, это еще в евангелии сказано.
- Да? Не читал этой мудрой книги, да и где ее теперь взять. Мудры были эти евреи-сочинители, небось сами не дураки выпить? Сушняк давит. Не посчитай за труд, дай стакан воды.
- Тебе бы, Саша, сейчас значительно эффективней нанес облегчение стакан вина:
- Не великое открытие ты сделала. Тут и тем, кто дурней, ясно. Была бы ты, Нюра, волшебницей, а превратив воду в вино, прослыла целительницей.
- А у меня несколько бутылок вина хранится разных лет собственного изго-товления, могу налить вместо воды. Если есть желание, пойдем в дом, чтоб не вы-глядеть подзаборными пьяницами.
- О-о, Нюра, буду теперь век в долгу.
- Ничего, рассчитаемся на том свете угольками.
Войдя в хату, Алексан льстил хозяйке: хвалил домашнюю обстановку, порядок. И, действительно, в хате было чистенько и прибрано.
Нюра достала из погреба две бутылки вина, заткнутые стержнями кукурузных початков. Поставила на стол стакан, сырые яйца, сыр и хлеб.
- Вот чем богата. Я ж только с работы, еще не готовила, не обессудь.
- Что ты, Нюра, царская закуска. А что же один стакан подала, а сама? Чай не пост? Второй день престольного праздника.
- Неудобно, Саша, что люди подумают? Что скажут? Затащила, мол, семейного мужика?
- Да пусть думают, что хотят. Жена моя не страдает ревностью, этим пережитком капитализма. А тебя на селе уважают, сплетни не прилипнут. Нюра покачала головой, достала из стола маленький стакан, села рядом, ототкнула пробки.
- Я вино сверху заливаю постным маслом, чтоб не зауксусилось, сейчас солью защитный слой.
- Зачем сливать? Это ж сразу и закуска.
Нюра посмеялась и все-таки слила. Алексан налил по полному, произнес тост. Пожелал хозяйке здоровья, счастья, радости. Чокнулись и выпили до дна.
- Нюрушка, вино-то не уступает по вкусу лучшим сухим грузинским сортам. Ты просто кудесница. Алексан сыпал похвалами. Явно не собирался ограничиться одним стаканом, да и Нюра не спешила закрывать лавочку.
Выпили по второму. Гость выпил два сырых яйца. После трех стаканчиков женщина расслабилась, застенчивость как рукой сняло. Глаза посоловели. После каждой шутки припадала к плечу мужика, будто валил смех.
Алексан понял, что может случиться. Это не входило в его расчет. Но не иг-рать же ему труса, позорней выйдет, чем измена жене. Он обнял ее нежно,  а ее бросило в дрожь. Она за тридцать с лишним лет еще не вступала с мужчиной в близость.  Лишь во сне являлся то Микит, то еще черт знает кто. И тогда она плыла в припадке сладострастия. Проснувшись, благоденствовала, желала повторения сна.
По происшествии некоторого времени Алексан одевался, стоя на полу, а Нюра сидела в кровати, заметила, что вот в таком положении она чуть-чуть ниже первого своего мужчины. Потом отбросила эту глупую мысль, будто отрезвев, понуро опустила голову, закрыла лицо руками. Алексан обнял ее, она со вздохом спросила:
- Саша, ты больше не придешь?
- Ну что ты, Нюрушка, приду обязательно. Только нам надо перейти строго на нелегальное  положение. Выйди, посмотри, нет ли кого поблизости. Надо выходить незамеченным.
Когда он уже направился по дороге в сторону культстана, покачивая головой, с иронией размышлял: вот это ты, бригадир, залетел, нежданно-негаданно. Говорят, что все бабы одинаковы. Ошибаетесь, братцы, дудки! Огонь девица. Моя избалованная благоверная в подметки ей не годится.
И не обманул Алексан. Тянула его к Нюре не только страсть самца, а какая-то душевная близость, внутренняя ее культура. Сочувствие к ее неудачной жизни. Задержится умышленно на работе дотемна, не пройдет мимо, нырнет за калитку. А если кто-то случался в попутчиках, так он находил способ от него избавиться, скажет, не жди меня, отлучусь в лесопосадку, с животом неблагополучно.
Так и продолжалась их тайная любовь до зимы. А однажды Нюра с горькой болью в душе, сказала:
- Не ходи больше, Саша, ко мне. Давай завяжем этот роман, а то уже люди начали языками грымать: что-то к тебе стал часто бригадир захаживать? Стыдно мне. А у тебя в семье начнется разлад, скандал, коль дойдет слух до жены.
А супруженка уже не далее как вчера подвергла его допросу:
- Что-то, друг любезный, о тебе люди плохо говорят?
Алексан живо смекнул, о чем речь и хитро увильнул с ответом:
- Васильевна, слыхала ли ты когда-нибудь, чтоб о начальстве все отзывались хорошо? Всем никогда не угодишь.
- А хула идет не по линии руководства, а кубыть ты начал кобелевать, и с кем? С Нюрочкой длиннобудылой?
Алексан изобразил на лице ужас недоразумения.
- И ты поверила этой сплетне? Язык бы им отсох, кто распространяет такие глупости! Надо же, один раз попросил стакан воды с похмелья у человека и уже раздули кадило. Знал бы, кто распускает сплетни, плюнул бы в физиономию. Забудь! Выкинь из головы. Чего сроду не было, сколько живем с тобой. Убедил жену, доказал свою верность.
И по обоюдному решению на романе с Нюрой была поставлена жирная точка. Все бы забылось, все выветрилось из людской памяти, если бы уже в начале лета ни заметили досужие, что Нюра стала пузатеть. И иных глодало любопытство: никак не удавалось узнать, кто же отец будущего младенца, чтоб позубоскалить на эту тему, порадоваться или позлобствовать.
Нюра стыдилась своего положения, людских пересудов, встречи с женой Алексана.
Тут вскоре нашелся покупатель на ее хату, продала и уехала в райцентр к одинокой двоюродной сестре. По слухам, родила мальчика и назвала Никитой Александровичем.
Алексан навещал ее, будучи в райцентре. Поедет на мельницу, завезет мешок муки. Деньжонок подкинет, материи на рубашонки, игрушки сыночку. Зимой в аккурат после обоюдного согласия расстаться с Нюрой, совершенно случайно Алексан вступил в любовную связь с кумой, женой покойного Микиты Гладкова.
Надо сказать, что Микит погиб из-за своего дурного характера. Ростом он был громила, властолюбив. Не терпел возражений. Если кто был не согласен с его мнением, одним волчьим взглядом ставил человека на место или окриком: как я сказал, так и будет! Даже иногда менял решение председателя колхоза. А он тогда был бригадиром, а Алексан – помощником. А в праздник, когда был выпивши, компаньоны старались держаться от него подальше. Если кто ему был не по нраву, брал одной рукой за шиворот и пинком под зад швырял как пацана, чем своими выходками порядочно насолил участковому.
Весной ездовой вез в бричке семенную яровую пшеницу. Микит махнул ему остановиться. Тот думал, что он хочет с ним подъехать в поле на сев, остановился, ждет. А Микит вышел с мешком, стал нагребать зерна. Извочик возмутился:
- Ты что, Никита Васильевич, люди ж смотрят.
- Молчи! Пусть смотрят, - махнул рукой, езжай, мол, и держи язык за зубами. Вскинул мешок на плечо  - и был таков.
А наутро явился участковый с понятыми с обыском, кто-то донес. И схлопотал Микитушка 5 лет заключения. Думал, слому ему не будет, да там и отдал концы.
По предположению знатоков тюремных порядков, не пожелал быть в подчинении у блатных, хотел и там бригадирствовать. Отмутузил главарей, а ночью сонного они его прикончили.
Кумовья – Алексан с супругой, часто ходили соболезновать вдове. Успокаивали, как могли, куму. И куманек, идя на работу и обратно, захаживал один, чтоб развеять скорбные мысли женщине. Обнимет слегка несчастную, а у нее и затуманятся глаза слезой. Но однажды заметил, что глазки ее прекрасные засветились иным блеском. Прижалась крепче обычного полным бюстом и затрепетала не от горя. Понятное дело – целый год такая пышка без мужика. И преступил Алексан рамки дозволенного, закрутилась любовная карусель. Тут Алексан не скрытничал, как с Нюрочкой. Жена друга, кума, со своей вместе захаживали погоревать. А ближайшие соседи – народ сообразительный, предполагали, чем эти соболезнования могут кончиться, нашептывали Васильевне: присматривай за мужем, как бы не очутился в постели у вдовушки.
А та не желала верить, что кума может допустить такое. А душенька все-таки тревожилась.
Однажды, собираясь на работу, Алексан надел офицерский китель, это был его праздничный костюм. Благоверная с упреком возмутилась:
- Чего это ты расфуфырился, чай нынче не свят день?
- Ты знаешь, осваиваем этот квадратно-гнездовой  сев пропашных, нагрянет начальство: председатель колхоза,  из района директор МТС, агроном главный, может, даже секретарь райкома. Неудобно выглядеть замухрышкой.
- О-о, тогда бы уж и ордена нацепил, - съязвила жена, а у самой возникло нехорошее подозрение. С тревогой ждала его с работы.
Стемнело, а его все не было, и уж  не первый раз такое. Ревность толкнула на крайнюю меру: решила пойти подстеречь, не у кумы ли осваивает гнездовой сев. Пошла к ее подворью. Смотрит, окна плотно завешены, ничего не видать. «Засела» в кустах сирени. То зажжет кума свет, то погасит. Жгло злое любопытство, что же они там вытворяют, то при свете, то впотьмах. Время тянулось досадно медленно. Наконец зажегся свет. Минут через десять звякнул дверной крючок. Вышел первый муженек, остановился на пороге, следом – она. И представляешь, - так она рассказывала утром своей близкой подруге, когда выгоняла корову в стадо. – Сцепились они в объятьях и поцелуе, как в кино. Затрусилось на мне все. Хотела закричать, голос отнялся. Прошипела, ах ты кобелюка! Ах ты, сука! А она пулей залетела в хату и дверь – на крючок. Наверно, думала, буду окна бить. А мой начал мозги пудрить: «Васильевна, Арина Васильевна, успокойся, успокойся! Ничего не было. Засиделись, заговорились. Все вспоминали. Все вспоминает, плачет, страдает». «Ага, исстрадалася девчонка,  что не сходится юбчонка! Ты уж никому не рассказывай, не хочется позора».
От хаты кумы Арина Васильевна шла быстро, будто кого-то хотела догнать. Мысли ее метали молнии. Хотелось заорать, но нельзя. Посмешище выйдет на все село. Завтра всякий будет показывать пальцем и хихикать: вон, мол, растяпа идет, не может мужа держать в руках. Что делать, что сказать? Я с тобой больше не желаю жить? Уйдет ведь. А его тут же подхватит та же кумушка. Хрен ей с капустой! Накось, выкуси! И что он в ней нашел, ягодицы пышней? Чем же я хуже? Или я какая-нибудь хворая зачуха-нехочуха? Да жри сколько хочешь, хоть ложкой хлебай! А ты прешься черте куда, срамишь жену и себя! А ведь прочат в председатели колхоза. Бригада-то передовая. Заслуга твоя. По работе – стахановец, а по нравственной части – шалава. За моральное разложение могут и из бригадиров турнуть. Этого человек не понимает!
А человек шел следом, еле-еле поспевая за своей Аришей, плел околесицу о своей безгрешности.
Вот таков, ребята, Алексан. Проявил героизм в войне и труде, и по женской части оказался умельцем. Осчастливил троих женщин. Показал отличные качества производителя. Буквально в новогоднюю ночь его кума родила сына. Назвала Никитой Александровичем. Чего не произошло при жизни с Микитом за десять лет. Видимо, был только в росте велик, а на деле – пустоцвет.
Постепенно Арина Васильевна смирилась, лишь иногда побуркивала на мужа за блудодейства, а он, как ему казалось, всегда мудрено находил оправдание:
- Васильевна, прежде  чем осуждать человека, нужно познать истину вещей, поставить себя на его место. Каково, например, женщине прожить всю жизнь и не познать самого великого, главного чувства материнства, а их вон сколько одиноких война оставила? А Арина подумает над сей мудростью, злорадно произнесет:
- Какие мы вумные! Благодетель великий! Как будто для этого других не нашлось?
- Другие к другим, а мне, видно, всевышний на этих указал.
- Ух ты, еще и сюда Бога приплел! Шалава ты и есть шалава. А то еще и покрепче словечко подберет. А Алексан стерпит. Оставит последнее слово за женщиной. Такова уж участь блудодеев, не применять же рукоприкладство. Не тот уровень культуры у бригадира.
Вот так, ребята, мотайте на ус, что хорошо, а что и не так уж очень.
Думайте, взвешивайте, спрашивайте, пока мы живые. А теперь пора спать. Завтра опять трактора и холодное железо.
                2010 год