Преступление было замято

Голыми пятками Хнурик пришпоривал Громика. Одной рукой держался за гриву, второй – за хомут. Несся по главной улице как на пожар. Куры разлетались с дороги, телята отпрыгивали с обочины в стороны. Женщины, ожидавшие стадо телят, грозили ему хворостинами, возмущались: «Сбесился мальчишка, как с цепи сорвался! Чуть свет устроил гонки, слетит с лошади – шею свернет, дуралей!»
А он размышлял: «Ничего-то вы не знаете, но не далек тот час, как всему селу станет известно о случившемся. Тогда-то и поймете, куда я гнал коня».
Хнурик воображал, что выполняет боевое ответственное задание, от которо-го зависит немедленное раскрытие преступления.
У сельсовета осадил жеребчика. Не слезая, постучал кнутником в дверь. Вышла уборщица с половой тряпкой в руке, спросила:
- Чего надо?
- Участкового милиционера.
- Только шесть часов, а он приходит к девяти. Придется тебе подождать. А что случилось?
- Преступление, кража.
- А что, где, у кого украли?
- Потом узнаете.
- Ух ты, секретчик какой. Тогда, наверно, придется тебе к нему домой. Знаешь, где живет?
Кто ж в селе не знает, где живет милиционер? Хнурик развернул коня и не спеша затрусил. Он хорошо знал участкового: и как зовут по батюшке, и фамилию. Побаивался его. Он их частенько сгонял, когда они с пацанами, устроившись на выступ фундамента клуба, смотрели через окно кино. И теперь волновался, как же к нему обратиться? Михаил Петрович, он же не учитель? Товарищ Шульга? Или милиционер, или инспектор? Ничего не подходило. Так, подъехавши, ни на что не решился.
Тихонько постучал в переплет рамы. Через секунды, будто он тут же стоял и только ждал стука, распахнулось окно. В белоснежной рубашке, как Чапаев, только без усов, появился в проеме, устремил взгляд в посетителя, явно растерявшегося, весело заговорил:
- Ну здравствуй, с чем пожаловал? Что произошло?
- Товарищ, - робко произнес Хнурик, - а дальше так и не нашелся, как назвать.
- Ладно и этого достаточно. Докладывай, что случилось? Бедарку украли, а коня с хомутом забыли? Участковый догадался по приметному белому жеребчику, что нарочный из колхоза «Парижская коммуна».
- Нет, товарищ Шульга, бедарка осталась около кладовой. Отпряг там. Верхом быстрей получилось. Приехали мы с кухаркой в кладовую за продуктами для трактористов в первую бригаду. Кладовщика еще не было. Тут подъехал горючевоз из второй бригады, тоже с поварихой. Вот и кладовщик явился, недолго ждали.
Отомкнул замки, начал, как всегда отпускать продукты: налил по бутылке постного масла, взвесил по ведру картошки. Хотел выдавать муку. Глянул к стенке, где кули с мукой и охнул: «мешок муки пропал!» Тут же он нас всех вытурил из кладовой, чтоб не затоптали следы.
- И что еще пропало, и кто по-твоему посягнул на колхозное добро?
- Не знаю. Наверно, тот, у кого уже совсем жрать нечего.
- Да ты, брат, философ. Спасибо за доклад. Езжай, я скоро буду.
С тем конник и подался назад. По ровному рысью, на подъем – шагом. Похлопывая лошадку по холке, начал извиняться: «Прости, Громик, что давеча тебя так гнал. Надо было. Дело серьезное».
Громик еще жеребенком понравился Хнурику. Даст кусочек хлебца, за что тот позволял себя погладить. А теперь уж пошел третий год. Настоящий жеребец. А наезднику – уже тринадцать.
Пристроился после школы недурно - возить кухарку. Там же в бригаде и питался. Иногда с конем и ночевал дома. Наберет на сенокосе люцерны в бедарку, и «кони сытые бьют копытами».
Почти следом приехал и участковый. Хнурику было очень интересно, как же быстро милиционер расследует преступление и выявит вора. Но в кладовую его не впустили, где было разбирательство, а могли бы, все-таки он был прямым участником в быстрейшем раскрытии этого дела.
Вокруг кладовой уже собралось десятка полтора зевак, и всем, как и Хнурику было интересно посмотреть и посудачить о такой дерзкой краже.
Участковый окинул взглядом эту публику, направился в кладовую и закрыл за собой дверь. Оставшись наедине с завскладом, которого он хорош знал, иногда выписывал за наличный расчет кое-какие продукты. Повел расспрос. Завскладом рассказал, как обнаружил пропажу. Что замки снаружи не были нарушены. По его предположению, мешок с мукой сперли через люк в потолке и через дверь на фронтоне, хотя и там замок-контролька закрыт.
- Вчера, Михаил Петрович, как раз смололи последнюю кукурузу, в колхозе до нового урожая осталось около тонны муки, и вот такое случилось.
- Ярус мешков сложили прямо против люка, создали удобство ворам. А по-чему не замыкали люк, Яков Иванович? И петли для этого есть?
- Дык не было никогда такого случая, да и лишнего замка нет.
- Замка нет и мешка муки нет. Прекрасно! Смотри, какие отпечатки от военных ботинок остались. Вчера был дождь, подошвы грязные, и вмятины приличные. Наверно, образовались, когда поднимался мешок?  Тут был богатырь. Чтоб поднять над собой вес в 50 килограммов, надо иметь хорошую силенку и тренировку. Есть у нас в селе штангисты? Ты бы поднял вверх такой вес?
- Нет. Да и штангистов в селе нет.
- Значит, надо полагать, здесь орудовали вдвоем. Вот на стене царапины, грязные от ботинок, видно, оставил, когда выбирался отсюда. Явно действовали на пару: два друга, два брата, отец с сыном или даже муж с женой. Так надо думать. Кто привозил муку с мельницы? В какое время, в чем были обуты?
- Привезли после обеда два паренька, лет по шестнадцать, были босиком.
- Теперь припомни хорошенько, Яков Иванович, кто заходил после обеда в кладовую и, возможно, присматривался?
- Две бабы получали масло, по поллитра выписывали. Потараторили абы о чем и ушли. Приносил  пять новых ведер жестянщик Федор Сергеевич Тумашев, колхоз заказывал изготовить. Я оприходовал. Еще получал продукты ездовой Никит Губарев из третьей бригады, они получают всегда вечером. Вот больше никого и не было. И никто будто ни к чему не присматривался. Шульга записал всех послеобеденных посетителей, разрешил отпускать продукты, а сам вышел во двор.
Обратил внимание на фронтон. Дверь закрыта на замок. К стене, видно было, приставлялась лестница. Остались отчетливые вмятины на побелке и на сырой земле. Прикинул на глаз, лестница высотой метра 2,5. Внизу ширина 40 сантиметров, вверху – 35. Замерил и записал.
Он в селе служил участковым уже пять лет. Большинство взрослых жителей знал в лицо и по фамилии. Но из присутствующих он не заметил никого, кто вчера после обеда посещал кладовую. Еще из милицейских курсов знал, что преступник почти всегда является на место содеянного. Прознать, пронюхать, как идет расследование. А то и что-нибудь подсказать, чтоб следствие по ложному следу направить.
И вдруг является жестянщик Федор Сергеевич Тумашев, который после обеда сдавал в кладовую свое изделие. Шульга его хорошо знал. Это добропорядочный человек возрастом лет пятидесяти. Мастер на все руки: жестянщик, плотник, печник. Когда-то он ему переложил дымоход в печи, потом изготовил ванну из цинкового железа. Не взял плату, лишь не отказался отобедать с хозяином и выпить водки. С тех пор у них были приятельские отношения. И на этот раз он подошел, поздоровался, окинул взглядом фронтон и повел речь:
- Ну что, Михаил Петрович, грабитель появился у нас? Тут, видать, кто-то был вушлый. Подобрал ключ, отомкнул и аккуратно замкнул. И дрогнуло сердце у инспектора: неужели это работа этого старикана? У него недавно вернулся с войны сын. Могли сотворить вдвоем. Такой замок легко открывается гвоздем. Не хотелось верить. Надо было еще как-то проверить, так, чтобы не обидеть незаслуженно человека.
- Да, Федор Сергеевич, тут, действительно, был ушлый умелец и не один, а вдвоем орудовали. И подобрали ключ к замку и оставили уйму следов: ободрали побелку обувью на стене, на мешках четкие отпечатки военных ботинок английского производства и еще кое-какие. Шульга мельком посматривал на старика, чтоб угадать, как он отнесся к его сообщениям. Тот держался уверенно, поддакивал и помахивал головой от удивления. Но его актерства хватило ненадолго. Когда Шульга вынуждал его о чем-то говорить, он начал заикаться, путаться в словах и тут же засобирался домой. «Эх ты, старина, - с сочувствием подумал Шульга, - работать ты мастер, а воровать  и врать совсем некудышний».
На том  следствие на месте преступления было закончено. Участковый поехал на колхозную мельницу. Там он застал мельника – деда Кулигина. Поздоровался и повел разговор:
- Что, Алексей Иванович, на консервацию ставишь свой мельзвавод?
- Еще завтра смелем соседнему колхозу. Уже привезли моторного топлива. Тоже, говорят, выгорнули в амбаре все до зернышка. Поможем соседям, тогда уж консервация. Кое-что подремонтируем, усовершенствуем. Приходил вчера жестянщик Федор Тумашев, когда я как раз закончил молоть. Покумекали мы тут с ним, как заменить обичайку желоба, толкатель. Что-то протерлось, износилось. Ничего нет вечного.
- Это точно, Алексей Иванович, все течет, все изменяется и уходит в вечность.
Теперь Шульга был убежден, что муку сперли Федор Сергеевич с сыном. Отец секретарши сельсовета. Неужто, как говорил мальчишка, тот украл, у кого совсем жрать нечего. Да уж, не с жиру бесились люди. Ведь это групповая кража? Пожилому человеку в тюрьму, а у него еще и жена беременна. А сын только с фронта – и на скамью подсудимых, и в заключение. Как ни печально, а дело надо заканчивать.
Вечером в штатской одежде на бедарке подъехал к правлению колхоза, где в эту пору собиралось бригадное руководство на наряд. Привязал коня к дереву и тихонько, как бы прогуливаясь, пошел к дому Тумашева.
Вошел во двор. Затявкала собачонка. Вышел хозяин, шикнул на щенка, тот умолк.
- Добрый вечер, Федор Сергеевич, мы уж нынче видались.
- Эх, Михаил Петрович, с чего бы ему быть добрым?
- Да уж так. До добра далеко. Война прошлась по стране и по миру. Подобное приветствие не везде уместно, извини.
Шульга увидел лестницу, похожую на ту, которую воображал. Мелькнула мысль: может, он ее кому-то прошлой ночью одолжил, а теперь не желает человека выдавать? Потому-то и волновался у кладовой? Хорошо было бы, если это так. Он подошел к лестнице, рулеткой замерил ширину вверху и внизу, размеры совпадали. Значит, похитители пользовались ей.
- Федор Сергеевич, а у вас случайно прошлой ночью не просил ли кто эту лестницу?
Хозяин некоторое время стоял как остолбенелый. Вдруг упал на колени к ногам участкового и взмолился о прощении:
- Михаил Петрович, бес попутал! Хотя я и не верующий, а Христом Богом прошу, пощади! Век буду молиться за здравие твое и детей твоих. Избавь от позора меня и моих детей. А их шестеро было, седьмым жена ходит. Старшенький, Илюша, первенец, сложил головушку в боях с врагами. Сколько слез пролито. Второй – Иванушка, перенес два ранения, вернулся живой, слава Богу. А мне ему, воину за победу не только поставить бутылку водки, а нечего подать на стол поесть. А дочь, Нюра, с начала войны и поныне, сам знаешь, в сельсовете военделом служит. Она ведь и не ведает о нашей проделке. Если бы знала – не позволила. Как же мне быть, скажи, пожалуйста?
- Да встань ты, ради Бога, сядь вон на ступеньку лестницы и успокойся.
Старик уселся на проножек, без притворства рыдая, продолжал:
- Стыдоба-то какая! Я за всю свою жизнь никогда чужого не брал. Скорее свое отдам. А тут умом рехнулся и сына совратил. Какая же ему будет благодарность от меня, коль загремит с войны да в тюрьму? Да еще напару с отцом, дураком старым. А семейству позор и двойное страдание. Ах что ж ты, голова садовая, натворила? – и он еще сильнее заплакал навзрыд, - Михаил Петрович, смилуйся, ты, наверно, можешь закрыть это дело? Я хоть сейчас отнесу эту муку, подкину к кладовой, к двери приставлю, утром кладовщик заберет, будь она неладна.
- Нет, Федор Сергеевич, так дело не пойдет.
- Значит, тюрьма! Провалиться бы в преисподнюю. Исчезнуть совсем! Превратиться в ничто, в козявку.
- Ладно, хватит плакать-то. Будь мужиком. Где мука? Старик с чувством обреченности умолк. Встал, вытер слезы, смирившись с предстоящим, произнес:
- А тут недалеко по соседству, в заброшенной разваленной хате, спрятана под хламом.
- Вся цела или располовинил?
- Набрал чашку, килограмма два. Сварила жена ведерный чугун мамалыги с подсолнечным маслом. Накормила детей, и сами с ней с удовольствием наелись. Говорят, Михаил Петрович, что в тюрьме и неплохо кормят?
- Да что ты? Раскармливают, как на убой. От тюрьмы и от сумы, сам знаешь, никому нельзя зарекаться. Но лучше, избавь Бог, от тюремной каши. А мне после твоей исповеди так захотелось мамалыги с маслом.
Я тебе, Федор Сергеевич, очень сочувствую. У меня вон двое детей, получаю регулярно жалование, которое, считай, все уходит на питание. И мы с женой почти постоянно не доедаем, все стараемся накормить детей.
Давай, вот что сделаем: принеси мешок сюда, когда как следует стемнеет. Набери еще чашку муки. Колхоз этой недостачей все равно нужду не покроет. А я тем временем подъеду на бедарке, заберу и отвезу в контору колхоза. Там уже, как я отчитаюсь, дело мое. А ты об этом ни гугу. Федор Сергеевич растерялся. Начал заикаться и совсем потерял глагол. Опять упал на колени к ногам участкового. Тот начал его упрекать за унижение:
- Успокойся, старина, сделай, что я сказал. А я сейчас подъеду, – и ушел.
В конторе Шульга застал председателя, когда тот уже собирался уходить. Попросил его подождать минут 15-20. Сказал, что выследил похитителей муки. Отобрал все в целости и, думаю, Василий Кириллович, нет необходимости оглашать сей факт и заводить дело.
- И правильно, Михаил Петрович, я вполне согласен с вашим мнением. Не стоит налагать пятно на колхоз.
Федор Сергеевич, не дождавшись полной темноты, побежал задворками, принес мешок. Ему казалось, чем скорей он избавится от этой ноши, тем скорей легко вздохнет и снимет тяжкий грех с души. Решил не набирать чашку муки, как говорил ему Шульга. Потом вспомнил, что ему тоже хотелось поесть мамалыги с маслом. Сообразил, что это был намек, оставить ему пару килограмм мучицы. Быстро нагреб  ту же чашку пополней и спрятал в сарае на полку от жены, чтоб не пустила та в питание как свою. Лихое-то дело они с сыном сотворили тайно от семьи.
Только завязал мешок, и тут же подъехал участковый. Впопыхах и от радости  забыл сказать благодетелю о набранной ему муке. А тот тоже спешил, торопил скорее погрузить мешок на бедарку, а то ждет председатель.
Федор Сергеевич осенил себя крестом. Не забыл, как учила в детстве мать. Спохватился старик, когда тот уже отъехал.
Утром уже пересыпал муку в чистую сумочку, уложил в чемоданчик для инструмента и решил отнести домой. Потом передумал, посчитал неприличным. Бывает, он несколько раз на дню проезжает мимо. А то, может, и сам заедет за мукой. Но как на грех, за два дня он так и не показался на своей бедарке. На третий день Федор Сергеевич решился отнести муку. Вечером с чемоданчиком поплелся к участковому домой. Он был как раз во дворе, возился с конем, задавал на ночь корм.
Федор Сергеевич поздоровался, заикаясь, начал объяснять цель своего визита:
- Вот принес муку, которую ты просил набрать, килограмма два будет. Хозяйка наварит мамалыги…
- Ты что, старина, отуманел совсем? Как ты мог такое подумать? Я говорил набрать для тебя. Ступай с Богом. Мужайся, терпи. Вот уж скоро новый урожай, тогда все образуется. Иди, до свидания.
Федор Сергеевич возвращался домой, как обруганный. Корил себя за невежество, за глупость. Как посмел государственному человеку поднести подачку во-рованного? А где-то подспудно теплилась позорная злодейка радость: ну что ж, не взял - и Бог тебе судья – нам пригодится. Был бы верующий, поставил свечку за здравие хорошего человека и за благополучный исход лихого дела.
А я должен еще сказать, что в детстве у меня было прозвище Хнурик. Я тогда первый доложил участковому о краже из кладовой, но так и не узнал бы, кто совершил такое дерзкое преступление, если бы не случилось так, что Федор Сергеевич оказался впоследствии моим тестем, и не рассказал мне эту историю.
                2010 г.