А дело барона процветает

По главной улице райцентра медленно шла похоронная процессия. Хоронили цыганского барона. Впереди на перекладинах в бричке в богатом убранстве стоял гроб с покойным. Два молодых цыгана церемонно вели под уздцы с обеих сторон пару буланых коней. В голос рыдали цыганки. Некоторые были с грудными детьми на руках. Одна так убивалась, хватаясь за голову, казалось, что вот-вот начнет рвать волосы. Причитали они на своём языке. А когда видели на обочине соболезнующих русских женщин, изливали скорбь по-русски: «Кормилец ты наш и поилец, отец ты наш неоцененный. На кого же ты нас покинул? Что ж мы теперь без тебя делать будем и как жить? Нет, наверно, и не будет уже у нас добрей и мудрей благодетеля. Кто же нам даст добрый совет и скажет мудрое слово? Кто наставит на истинный путь?»
День выдался ненастный. Наплывали тучи, темнело, временами шел дождь. И тогда казалось, что сама природа плакала об усопшем. Капли слез сливались с каплями дождя.
Последними шли подростки лет восьми-двенадцати, босиком. Не обходя лужи, дурачась, брызгали водой друг на друга ногами, за что иногда от взрослых получали подзатыльники.
Трагедия их мало волновала, они знали одно: похоронят старого цыгана и они попадут как участники на поминальный обед.
Возглавлял шествие средних лет высокий, широкий в плечах бородатый цыган, колхозный кузнец.
Видимо, теперь ему принадлежало старшинство в общине. Некоторые затраты погребения ложились на него. Он шел впереди, сосредоточенно о чем-то думал. Вел табор в храм для отпевания покойного. Со священником было договорено на два часа дня.
Четверо здоровых цыган занесли гроб в церковь, а новоиспеченный барон подошел к окошку ктитора купить свечей.
Прикинул в уме – двадцать – вполне хватит, дети и так обойдутся. Потом  еще сообразил, что женщинам с детьми на руках будет неудобно долго держать огонь. Остановился на десяти.
Отдал свечи для распределения проворной цыганке, а сам прошел вперед, стал благоговейно слушать и молиться.
Цыганки тоже усердно отвешивали поклоны и крестились. Лишь цыганята рассматривали образа и не находили ничего такого, что можно было спереть.
Панихида длилась минут двадцать. Когда отец иерей произнес последние слова молитвы, старшой подошел к нему, поблагодарил за службу и спросил:
- Сколько, отец святой, я должен за твою работу?
- 50 рублей, сын мой.
Цыган был ошеломлен, но быстро нашелся.
- Батюшка, на тебе креста нет. За такую падлу – 50 рублей? Это мне надо неделю молотком дубасить, - обратился к сообщникам, - пошли отсюда, оставим его ему на  память!
Цыгане стояли в недоумении. Тогда он прикрикнул по-цыгански.
Первые дружно двинулись на выход пацаны, оставляя после себя на полу обилие грязи. Следом за ними не спеша направлялись и взрослые. Священнослужитель понял, если уйдут, а от цыган можно ожидать всего, то ему придется нанимать людей на погребение, и он взмолился:
- Вернитесь, чады возлюбленные. Не надо мне платы. Забирайте покойника, хороните. Царствие ему небесное.
И носильщики забрали гроб, водрузили на бричку. Процессия двинулась в сторону кладбища, еще горше оплакивая усопшего.
Вот так был барон и нет теперь. Ушел в мир иной, хоть некоторые цыгане говорили: никакой он не барон, а просто очень хороший человек. В сложившихся трудных обстоятельствах давал советы. Подсказывал, как надо приспосабливаться к новой жизни.
Чем же он их так облагодетельствовал, чем растрогал души, какое внес добро скорбящим, провожающим его в последний путь?
Помню случай, когда я первый раз увидел этого цыгана. Лет на десять он был постарше меня. Тогда-то случились у них эти затруднения. Указом Верховного Совета было запрещено им бродяжничать.
В косоворотке, в добротной жилетке, он зашел к нам в машдвор, где мы со-бирали новые комбайны. Поздоровался чинно, спросил, нет ли где у нас ненужного железа?
- Если тебе для изготовления тяпок, - ответил один из ребят, - то надо посмотреть около сеялок, может, там валяются диски.
- Нет, брат, мне нужен уголок на перемычки над окнами и дверями. Дом начал цыган строить. Вынуждают нас переселиться из шатров в дома.
- Прикрутил вам хвоста Ворошилов, запретил кочевать? – спросил кто-то из нас.
- Прикрутил бы лучше себе прибор к заднице. Кто ему натурукал, будто цыгане воруют, живут не так, как все люди? А не додумался, какому кобелю лучше, привязанному или отвязанному?
- Вот и привыкай, Гавелло, к оседлой жизни.
- Поступай к нам на работу помощником комбайнера.
- Ты что, брат, отуманел? Я не сумею, я не знаю этих моторов. И боюсь. Едешь, бывало, а навстречу – машина или обгоняет, так и берет страх, как бы не задавила вместе с цыганятами. Конюхом бы, другое дело, но в колхозе уже почти и лошадей нет, все трактора, да машины.
- А ты сдай своих колхозу, и работай на них. Напиши заявление, вступи в колхоз, будешь возить зерно от комбайна и другие грузы. Заживешь счастливо по-нашему.
- Что ты, брат, цыган без своих лошадей – бродяга. Ох, и трудное это дело, жить, как вы.
- Зря ты паникуешь. Будешь зарабатывать деньги, зерно. Намелешь муки, жена напечет белого хлеба. Не надо ей и побираться. Станете зимовать в тепле. Дети пойдут в школу. Выучатся, станут артистами, если умеют петь и танцевать.
- Твои бы, брат, речи да Богу навстречу.
Поговорили мы тогда с ним всерьез и в шутку, и он ушел.
А на второй день утром мы обнаружили пропажу: исчезли с трех комбайнов еще в заводской упаковке по 12 штук лопастей на мотовила. Скандальное вышло дело: нас ругал, на чем свет стоит механик, а ему влетело от председателя. Что ж делать? Пошумели-пошумели, пришлось идти на затраты: изготавливать эти лопасти в домашних условиях в столярной мастерской. Кому-то понадобилась сосновая обрезная доска – полдюймовка, длиной 3 метра, шириной 15 сантиметров.
Тогда как раз колхозники стали вылезать из саманных халуп, начали строить дома. Кто-то воспользовался нашей расхлябанностью. Присмотрел и приныкал древесину, крашенную в синий цвет с отверстиями под болты, приметную. Но, как говорится, волк и меченых овец ворует.
Тогда мы не могли даже и подумать на тихого, робкого, рассудительного цыгана: ему же нужно было железо.
Постепенно эта утрата была забыта. Началась горячая пора уборки колосовых. Может, по нашей подсказке цыган как-то договорился с председателем и стал работать на своих лошадях на разных грузоперевозках. Лошаденки вдоволь кормились колхозным фуражом.
Вскоре он освоился в коллективе. Оказался еще и веселым человеком. Стал своим парнем среди колхозников.
Сельские каменщики после работы и по выходным шабашкой строили ему дом из самана и облицовывали стены красным кирпичом, который он привозил с кирпичного завода, а жил с семьей в шатре во дворе.
Цыганки не работали нигде. Шастали по дворам райцентра, а то и ходили в ближайшие села. Гадали на картах, ворожили, предсказывали судьбу. Вдовам войны нагадывали в ближайшее время счастливую жизнь с бубновым королем. За обещанного короля вымогали поношенную одежду, продукты. Часто, чтоб вызвать жалось, носили грудных детей. Плаксиво выпрашивали:
- Дай, неня, ради Христа молочка рабеночку.
Сердобольная неня и вынесет кружку, цыганка тут же выпивает.
- Что ж ты, просила малышу, а выдула сама?
- Не горюй, маманя, все в грудочках будет.
Жена Гавеллы – баронесса, не попрошайничала. Считала этот промысел недостойным. Нашла более прибыльное занятие. Одевалась прилично. Завела знакомство в РАЙПО с нужными людьми. Закупала с небольшой переплатой дефи-цитный товар: постельную принадлежность, обувь и др. Находила покупателей, договаривалась и тогда уже в красивом саквояже несла и сбывала значительно дороже первоначальной стоимости. Словом, занималась предпринимательством. В то время это называлось спекуляцией – позорным грабительством трудящихся. Это уж теперь, слава Богу, и правительству стало нормой.
Видимо, тогда Гавелло, может, в шутку получил титул цыганского-колхозного барона. Его изворотливый ум находил много прорех в колхозе, через которые можно опузыриться.
В его репертуар, кроме цыганских романсов, вплелась и пришлась по душе популярная песня: «…и все вокруг колхозное, и все вокруг мое…». И словесы сии он воспринимал как должное.
В это время как раз за ненадобностью на полях, токах, фермах были отменены должности объездчиков, сторожей.
Гавелло с утра вывезет свою ораву цыганят, высадит десантом в подсолнухи с мешками, а в полдень подъедет к месту высадки, свистнет, и выбегают «труженики» с добычей из укрытия. Несут каждый по мешку семян. Он им – сумку с продовольствием на обед и пустую тару, и снова до вечера в подсолнухи на «работу». А сам набросает сверху накошенной травы и едет, посвистывая, восвояси. К вечеру его чады намолотят еще четыре мешка. В итоге – килограммов 300 маслосемян. А за несколько дней такой операции – целое богатство.
Таким методом эти «труженики» помогали убирать колхозу и урожай кукурузы.
Шабашники построили цыгану сарай с курятником, свинарником и кладовой. А когда поставили верх на доме, кто-то из наших комбайнеров заметил, что нижние брусья застрехи обшиты не чем иным, как лопастями мотовил с комбайнов. Хоть они и были перекрашены в другой цвет, но  видны были отверстия под болты. Спер ли их тогда цыган, или ему кто продал?
Хоть и подозревали люди, что он живет не по средствам, но никто не доносил на него, потому что он прослыл на селе хорошим, добрым, безвредным малым.
Подсолнечное масло по знакомству для продажи сдавал в РАЙПО. Свинину продавал на базаре и на дому. Жил припеваючи,  катался как сыр в масле.
Один из первых в колхозе купил «Москвича». Через несколько лет уже раскатывался на «Волге». Последние годы занялся более прибыльным бизнесом, связанным с наркотиками. Иногда куда-то уезжал чуть ли не со всей семьей поездом. Через неделю возвращался.
Объявил о продаже своего подворья. Собирался переехать в город, где, полагал, его дело развернется более широким размахом. Но подкосило здоровье. Внезапно свалил инсульт, перекосило рот, будто от расстройства. Поговаривали уже после смерти: надурили его, доверчивого простака, наркоделяги. Там ухари не ровня ему – колхозному воришке. Объегорили как дикаря. Некоторые из цыган завистники-недоброжелатели зубоскалили: домудрился барон – лежит теперь, на луну улыбается.
Не довелось отведать городской жизни. Помаялся с месяц и преставился. Похороны проходили без близких. Когда выносили гроб с покойным, жена его упала в обморок. Ее подхватили на руки сыновья, уложили на траву и не знали, что с ней делать. Одни брызгали в лицо водой, шлепали по щекам. Кто-то сказал: надо делать искусственное дыхание, но не знали как. Побежали звонить, вызывать скорую помощь. Словом, поступили правильно: надо было спасать живую. Приехала скорая. Медсестра сделала укол. Перенесли в дом на постель, и она спала целые сутки.
У могилы усердно плакали цыганки, особенно те, которые пользовались его советами, приспосабливались его методами жить оседло в колхозе.
Некоторые подростки впервые видели процесс погребения. Охватывал страх детские души: неужели и их когда-то постигнет такая же участь? И в это никак не хотелось верить.
Старухи тоже страшились, вытирали набегавшие слезы. Они оплакивали свою незавидную цыганскую женскую долю. Вспоминалось далекое детство: как в 13-14 лет родители, стараясь избавиться от лишнего рта, отдавали замуж в такой же бедный чужой табор. Из одного несчастья в другое. Начинались новые беспросветные заботы: скитаться по миру, рожать детей, вынянчивать, добывать прокорм, одежду, унижаясь, попрошайничать. Особенно это трудно давалось в военные и послевоенные годы, когда у людей нечего было подавать.
Невольно набегали слезы и непристойные мысли: благодарить ли Бога за то, что даровал такую жизнь или проклинать?
И тогда охватывал страх за богохульство, за гнев на Всевышнего. И великие грешницы еще усердней молились, прося прощения. При этом знали и боялись, что неизбежно придет тот день и час, такой, как и барону: бесславно уйти в небытие.