Таксист времени

Время — это не только привычное движение стрелок на циферблате часов. На «Роллексах», «Ситизен», «Командирских», на «Фестинах» стрелки могут быть и тоньше, и изящнее, и ход их — более ровный, чем у старых настенных часов с кукушкой, они щёлкают мягче и бывают точнее механически; но по сути все они — просто измерители, циферблаты, на которых фиксируется поток, не более того. Часы показывают нам, где мы находимся в этом потоке; они уверенно отмеряют минуты и секунды, аккуратно складируют события в ряды дат и расписаний, дают человеку иллюзию контроля. Стрелки всегда тикают в одном направлении, и эта привычная монотонность успокаивает — пока не вспомнишь, что для них время — не причина, а следствие, тень движения, которое куда глубже и страшнее.
Это движение материи из прошлого в настоящее и от настоящего — к будущему так учит философия: она сует вокруг понятия причинности, смыслов, цепочек поступков и последствий, толкует о цене каждой мелочи, которая вскоре станет историей. Философы любят объяснять, что время — ткань, в которой мы прячет свои ошибки и надежды; что прошлое — нечто священное и в то же время обугленное, а будущее — пустая рука, которую можно наполнять смыслом. Физика же говорит проще и жестче: время — координата, одно из измерений; оно подчиняется уравнениям, его можно описать матрицами и метрическими тензорами; в её лексиконе время — не моральный тезис, а параметр, который можно сжимать, растягивать, искривлять, пока не разверзнутся двери, ведущие туда, где стрелки идут задом наперёд. Когда философ и физик встречаются, они спорят не о том, существует ли время, а о том, кому оно принадлежит — людям или формулам, и кто всё-таки платит за путешествие.
Ныне всё иначе: стрелки можно повернуть в обратную сторону, и от настоящего шагнуть в прошлое — достижение науки, которое постепенно превратило теоретические выкладки в рутину услуг. Этим, между прочим, занимаюсь я. Но я не профессор с кучей публикаций: я практик. Моя профессия — таксист; моя работа — развозить пассажиров по эпохам Земли и человечества. Раньше таксисты отвозили пьяных из ресторана домой или везли за воротами аэропорта; ныне перемещаться в пространстве стало проще — телепорты берут за это плату и даются за минуту. С Луны — на Энцлад, из Ташкента — в Париж: прыжок, и ты уже в другом месте; там ловят твой багаж, там ждут билетов и кофе. Но для перевозки во времени нужен особый транспорт — хрономобиль, и к нему пристройка не менее важная: шофер, который знает маршруты эпох, умеет читать сигнатуры прошлого и не путает XVII век с XVIII. И да, всё это, разумеется, по тарифу: часы назад стоят дороже минуты вперёд, а ночь у динозавров ценится выше, чем дневная прогулка по соседнему двору в сороковых годах.
Моё такси — это, по сути, автомобиль, только движок в нём не переводит топливо в крутящий момент колёс, а переламывает время. Мотор разгоняет не обороты, а частоты. Под капотом — не только поршни, но и набор хрупких катушек, в которых замораживаются квантовые фазы; они вздрагивают, выбрасывают искру, и та искра не поджигает бензин, а рвёт ткань времени, делая в ней маленькое отверстие, похожее на дыру от булавки в старом покрывале. С этого отверстия начинает вытекать момент: он растягивается, сворачивается, пока не сложится в новый участок истории. При включении мотор тихо поёт: это вибрация отрядов вероятностей. При желании — целый вальс: мотор переговаривается с механикой часов пассажира, синхронизирует пульс и год, смещает температуру митохондрий и, наконец, открывает дверь в нужную дату.
Чем глубже ныряешь в прошлое, тем дороже поездка — счётчик не обманешь. Он считает не километры, а противостояния термодинамики, плату за восстановление причинных связей, цену за любую попранную возможность. Поездка в мезозойскую эру — это билет для тех, у кого в кармане не то что крупная купюра, а целая бумажная фабрика; в то время, когда Земля едва зародилась, оплатить поездку могут лишь люди с толстым кошельком или с толстой чековой книжкой на стене. Рядовой гражданин катится обычно до первобытного строя — там, где костёр ещё дымит, где люди только учатся вырезать инструменты из кости, и это уже полно впечатлений: наскальные рисунки, запах горелого мяса, способ обходиться с холодом. Кому нужны динозавры в пасть? — спрашиваю я их тихо. Их пасть — это не фотосессия, это бизнес с риском для жизни.
Заметил любопытную вещь: многих привлекают мрачные времена. Позавчера к моему такси подсели пятеро: глаза блестят, руки дрожат, коробка с деньгами протянута, и хором — «Отвези нас в Италию в годы, когда свирепствовала Святая Инквизиция. Мы хотим посмотреть, как там мучили еретиков». Я им говорю ровно то, что и должен: «Вы подготовились?» — ведь времена суровые, и не факт, что вас отпустят назад тем же маршрутом; спросил, осведомлены ли вы в деталях, не претендуете ли на роль главного героя. Они смеются, не слыша страха в своём голосе: «У нас с собой пистолеты», — говорят, надеясь, что металл решит проблемы плоти и духа. И, расстёгивая куртки, демонстрируют 9-мм «беретты» — блестящие, ухоженные, с серым отливом, словно они новее, чем их мораль. Руки у них уверенные; они думают, что современная железяка остановит средневековую религиозную машину. Что ж, никто не запрещает людям тренировать свою смелость до безрассудства.
Я пожал плечами и завёл мотор. Перемещение во времени не похоже ни на шоссе, ни на авиарейс: сначала идёт вибрация, как будто земля под тобой делает вдох; индикаторы на приборной панели рисуют старые таблички лет — как будто кто-то царапает по стеклу прошлое; воздух в салоне густеет, пахнет старыми бумагами, потом морем или коптильней — это зависит от того, куда мы идём. В тот момент, когда катушки достигают резонанса, мир вокруг сглаживается: дома на улице становятся на минуту прозрачными, лица прохожих — лекциями, и мы как будто просматриваем негатив фильма. Затем — удар, мягкий, но глубинный, и автомобиль перестаёт быть машиной в привычном смысле: кузов превращается в комнату без дверей, а дорога — в коридор эпох. Телефонный голос указывает маршрут, счётчик подмигивает цифрами, и окно времени распахивается как занавес на балконе. Мы врываемся в другую эру не с грохотом, а с чувством, будто аккуратно ставим чашку на другой пол; полная инверсия — и снова та же уличная суета, но с оттенком древности.
Один из пассажиров с большим носом, тот самый, который любит самый драматический кадр, сунул мне деньги и сказал, не отрывая взгляда от белых перчаток городской площади: «Заберёшь нас через три дня. На этом же месте.» Я кивнул. Сдал ключи истории в руки человека, который платит за зрелище и не задумывается о том, что зрелище — это ещё и кровь, и страх, и память. Двигатель урчал, как старый кот, а стрелки на приборной панели уже начали отсчитывать обратный отсчёт: три дня, три укола времени, три шанса вернуться без шрамов.
Мне-то что? Заеду, естественно, — раз уж оплачено. Протягиваю им чек и смотрю, как эти «туристы» — в джинсах, одна дама в короткой юбке, магнитофон на плече, со свисающей цепочкой, в другой руке — сигара кубинская, в третьей — бутылка джина, — бодро шагают по центральной площади Ватикана, будто идут не на костёр эпохи, а на концерт под открытым небом. Они болтают громко, хохочут, бросают друг другу фразы, которые звучат сейчас чуть ли не как приглашение к преступлению: блистательные смартфоны, селфи-палка, голубые джинсы, сапоги, блеск помады — и в этом контрасте какая-то неуместная самоуверенность, как у людей, вышедших в супермаркет с картой «безнаказанности». Мне мелькнула мысль — и не из добрых: бедой это пахнет.
Так и оказалось. Когда через три дня подъехал на то же самое место, застал картину, которую не увидишь в туристическом буклете: большеносый с охраной — три строгих мужика в серых плащах, с алебардами, — держались цепко, но видно было, что силы на исходе. У большеносого патроны кончились: он махал алебардой как в ретушированном боевике, без техники и без точности, больше исполнял пантомиму, чем рубил. Нападавшие же — это была отточенная банда: маски, плотные куртки, ближний бой, цепкие крючья; они действовали как отряд, где у каждого своя роль — кто блокирует, кто режет, кто тянет жертву на кол. Их удары были быстры и хладнокровны; видно, что они привыкли к крови и к страху других, и в их движениях не было ни тени сомнения. Если бы ещё немного — и туристу пришёл бы окончательный конец.
Я не стал церемониться: притормозил, распахнул дверь и крикнул: «Эй! Влезай!» Тот посмотрел на меня как на спасителя — глаза огромные, в них мгновенно вспыхнула надежда, которая была похожа на молитву. Он прыгнул в кабину, туфли слетели с пяток прямо при посадке, и я дал по газам. Сквозь боковое стекло видел лица стражников Инквизиции: удивление, затем растущая злоба, губы сжаты в бессильной ярости; они отчаянно махали руками, но не посмели стрелять по движущемуся такси, и наши колёса унесли нас от той площади, где ещё жарко пахло горелым факелом и свежей кровью.
Когда большеносый пришёл в себя, он с трудом проговорил: в первую же ночь на них напали — не дрогнув перед пистолетами, потому что у тех были ружья, старые, длинные, но меткие; их окружили, схватили и связали, как скот. Женщину, подозреваемую в колдовстве, сожгли на импровизированном костре; её крики и дым, по словам свидетелей, звучали как предупреждение для всех, кто считает прошлое зрелищем. Троих мужчин подвергли пыткам — неописуемым процедурам, рассчитанным не на мгновение, а на выжженное воспоминание; они пытались выведать «изнанку» душ, обвиняли в антихристианских заговорах, валяли на кол с криками и плетьми, пока не получили нужные им признания. А тот, кто оказался у меня в машине, сумел вырваться из уз — он рассказал, как рывком вырвал однажды руку и, запутавшись в верёвках, как-то протянул ноги и ускакал в толпу, прячась под плащами, пока не нашёл место, где можно было схорониться до утра.
И он бы, по всей видимости, остался без головы, будь я не на той улице вовремя. После того, как я вырвал его с поля боя и увёз в безопасное место, он сидел, дрожал и клялся меж рыданий: «Ей богу, в прошлое — ни ногой!» — слова прорывались через его икоту и надсадное дыхание. В его голосе были и страх, и благодарность, и потрясение: глаза по-прежнему блестели, но в них жила ледяная память о факелах, запахе горящей шерсти и о том, что мир прошлого — не место для туристических шуток.
М-да, вот тебе и удовольствие — средние века.
А вчера один немец сел в машину — высокий, плечистый, с лицом, как из бронзы отлитым: ни усмешки, ни морщины. Глаза серые, блестят, будто изнутри подсвечены холодным светом. За спиной — огромный рюкзак, явно с грузом: ремни натянуты, ткань туго набита чем-то металлическим, углы врезаются в спину. Весь его вид говорил: этот человек не турист, а участник экспедиции, которая может кончиться плохо. Я покосился на него — нутром чувствую, что пассажир сомнительный, но причин отказывать нет.
— Куда желаете, герр? — спрашиваю вежливо. Вежливость — это как страховка для любого таксиста: никогда не знаешь, с кем едешь — с профессором или с маньяком, а «вежливый тон» помогает выжить при любой погоде и в любом времени.
— Я историк, — ответил он с немецким акцентом, от которого слова выходили будто через зубы. — Интересуюсь Второй мировой войной. Хочу увидеть Сталинградскую битву. Для диссертации материала набрать...
А глаза у него сверкают — не от любопытства, а как у человека, которому история нужна не ради науки, а ради реванша. Пахнет подозрением, но я лишь пожал плечами. Мало ли — «учёные» нынче разные попадаются: кто динозавров щёлкает, кто ведьм ищет, кто к фараонам на экскурсию катается.
Я завёл двигатель, включил хронокомпрессор — мотор тихо застонал, словно ныряя в глубину времени. Пошло вращение спирали, салон наполнился серебристым свечением, и стрелки приборов стали крутиться в обратную сторону. Пространство вытянулось в тонкую нить, и мы провалились в хрустящий мороз января сорок третьего.
Когда вспышка схлынула, машина стояла посреди заснеженной степи. Метель била по стёклам, воздух дрожал от грохота артиллерии. На горизонте — огненная дуга, рвались снаряды, клубился дым, гремели моторы. Ветер нёс запах крови, угля и гари. Солдаты, укутанные в шинели, бежали с криками; где-то глухо ухнул танк. Я узнал место: Сталинград, самый ад на земле.
Он расплатился со мной кредиткой — старой, блестящей, с выгравированным орлом, и сухо произнёс:
— Заберите меня через неделю.
Ну, неделю так неделю. Я кивнул, дал по газам — и исчез из той зимы, где ветер завывал, будто жаловался Богу.
Когда вернулся, как договаривались, всё вокруг было замерзшее, мёртвое. Ветер гнал снежную пыль, воздух хрустел от холода. Тело немца лежало на боку, прижатое к мерзлой земле, будто сама история не позволила ему подняться. Девять пулевых дырок в груди и в голове. Куртка разодрана, рюкзак вскрыт, а рядом валяется странная штуковина — портативный гравимет. Я таких видел только в каталоге спецоружия будущего. Маленькая коробка из чёрного титанита, с ручкой и экраном, способная на близких дистанциях создать гравитационный импульс, который переворачивает танк или разваливает мост. Им космические корабли сбивать можно — а тут лежит на снегу, бесполезный, мёртвый, рядом с хозяином.
Я долго смотрел. И понял: этот «историк» — никакой не учёный. Хотел, видимо, переписать историю, подбросить фашистам игрушку из будущего, изменить исход войны. Но законы времени безжалостны: историю нельзя переломить, она сопротивляется. Видно, наши деды, не зная ни о гравиметах, ни о парадоксах хронофизики, просто сделали своё дело. И сделали хорошо — пули нашли того, кто пришёл с дурными мыслями. Так и остался он там, немецкий реваншист, замерзший на советской земле, под снегом, среди тишины и вечного покоя.
История — это река, её течение не повернёшь вспять. Кто пытается, тот тонет. А я, как таксист, знаю одно: туристу следует лишь путешествовать, смотреть, наблюдать — но не вмешиваться. Все путеводители по времени об этом пишут, да не все читают.
Мне часто приходится объяснять клиентам: нельзя во времена мушкетёров брать телевизор — не поймут, а сожгут как колдуна. Нельзя в каменный век — синтезатор или гитару, потому что до первой песни тебя уже жарят на костре. Велосипед среди майя? Да тебя там в жертву принесут, решив, что ты верхом на дьяволе катаешься.
А если собрался к древним ящерам — будь осторожен. Не дразни, не хлопай дверью, не свисти. Потому что хищники тех времён — не в клетках, не за стеклом зоопарка. Они на воле, и ты — просто закуска, если вовремя не включишь обратный ход.
Увы, не все понятливые. Сегодня попросился в юрский период один богач из Гватемалы. Толстый, потный, с лицом, похожим на растаявший чизкейк. Шея затерялась где-то между подбородками, глаза — крохотные, но лукавые, будто он всё время что-то скрывает. Рубашка в узор попугаев, пуговицы на животе натянуты до хруста, штаны обтянуты так, что вот-вот лопнут. Изо рта тянет чесноком, сигарами и остатками ромового торта. Все сумки — огромные, пузатые — забиты едой: куриные ножки, батоны, банки с консервами, бутылки вина, мясо в фольге. Казалось, он собрался не в прошлое, а на пикник века.
— Хочу поглазеть на тираннозавров, — заявил он мне, тяжело дыша. — Сравнить, такие же они прожорливые, как я?
Я-то бывал в те времена. До сих пор, стоит вспомнить, — мурашки по спине, будто кто-то когтем провёл. Там воздух был густой, влажный, будто дышишь супом из мха и гнили. Небо всё время низкое, парящее, солнце красное, как медный таз. И среди этой зелёной громады джунглей — гигантские силуэты, чьи шаги заставляли дрожать землю. Тираннозавры там не ходили — они властвовали. Рёв их мог спугнуть птицу за пять километров, а если уж заметили тебя, то остаётся лишь одно — молиться, чтобы не сразу проглотили. Один раз я видел, как пара таких монстров грызла бронтозавра — минут двадцать, не меньше, рвали куски мяса, кровь фонтанами, кости трещат, как хворост, и от этого гула у меня тогда даже приборы сбились.
Я, конечно, пытался отговорить толстяка. Говорю:
— Сеньор турист, лучше в каменный век, там безопаснее — максимум мамонт кивнёт.
А он смеётся, размахивая бутербродом:
— Я не из трусов! У меня сердце храброго майя!
Ну, думаю, раз платит — пусть катится. Тем более, расплатился гватемальскими кибер-песо, да ещё чаевые отсыпал — приличные, с жирком. Настроил хронокомпрессор, и через миг мы нырнули в зеленую преисторию. Воздух сразу стал вязким, как сироп, небо — медным, солнце — тёмно-красным, а вокруг — рев, крики, треск деревьев, будто кто-то их ломает как спички. Я высадил клиента на краю болотистой равнины, где уже бродили панцирные анкилозавры и вдалеке слышался рык ящеров пострашнее.
— Через сутки за вами, — сказал я и дал газу, оставив его среди гулкого первобытного ландшафта.
Когда через день вернулся, вначале решил, что перепутал место. Вместо того пузана, что еле влез в кабину, по поляне метался какой-то жилистый, мускулистый тип — загорелый, с торсом как у атлета, штаны висят мешком, а глаза бешеные, как у марафонца, пробежавшего три эпохи.
— Спаси меня! — орёт. И только по голосу узнал своего толстяка.
Я распахнул дверцу — он влетел, плюхнулся на заднее сиденье и тут же свернулся в комок. За ним — грохот, будто падает дерево, земля дрожит. И вот над капотом вырастает тень — гигантский тираннозавр. Голова — как дом, зубы длиной с мачете, слюна капает с пасти густыми нитями, глаза — желтые, как фонари в аду. Он наклоняется, облизывается, и, клянусь, если бы не броня хрономобиля, тот бы нас вместе с железом прожевал. Я дал задний ход, мотор завыл, пространство закрутилось, и хищник исчез — остался только рёв, да клочья испарившегося пара.
В салоне — тишина. Лишь тяжёлое дыхание моего клиента. Потом он выдавил из себя хрип: динозавры, мол, не стали с ним соревноваться в прожорливости — решили, что проще его самого съесть. Едва он понял это, как началась охота: два ящера вылезли из кустов, один с фланга, другой напрямик, — и пошло веселье. Он бежал от них, как от налоговой, через кусты, болота, валуны, а те не отставали, ревели, топтали землю, плевались. Один раз он прятался под рухнувшей пальмой, другой — в логове какого-то трёхрогого монстра. За сутки, сказал, потерял сто сорок килограммов и всю веру в цивилизацию.
Теперь сидит — костюм болтается, глаза безумные, лицо обветренное, руки дрожат, но фигура — атлетическая, пресс, как у культуриста, мышцы как канаты.
— Зато, — выдохнул он, — жене понравлюсь… Аполлон, чёрт возьми!
Иногда, признаюсь, такие поездки действительно идут на пользу.
Но не все ездят в прошлое, некоторым — подавай будущее. К примеру, одна дамочка — во всех смыслах с иголочки. Высокие каблуки, волосы цвета расплавленного золота, губы, будто лаком покрыты, и аромат духов — такой, что хрономобиль потом неделю пах, как французский бордель. На пальцах — кольца, на запястье — браслет, сверкающий, как миниатюрная солнечная вспышка. Она заявила, что хочет взглянуть на пятитысячный год от Рождества Христова. Ей, видите ли, интересно, какие тогда будут моды, чтоб приехать обратно и щегольнуть нарядом из будущего, заставив подружек от зависти подавиться капучино.
Я, конечно, предупредил:
— Там может быть не подиум, а черт знает что.
А она смеётся, щёлкает зеркальцем, пудрится:
— Милый, мода вечна, а я — её жрица.
Ладно. Завёл двигатель, сдвинул временные координаты. Через миг — и мы в Париже будущего. Точнее, в том, что от него осталось. Одни руины, над которыми клубится пепел, обломки Эйфелевой башни торчат из земли, словно ржавые кости титана. Над всем этим — небо в разводах плазмы, грохот, треск, вспышки. Летают боевые корабли, палят друг в друга из бластеров — лучи, как раскалённые иглы, режут воздух; с орбиты сыплются бомбы, от которых земля дышит огнём; по улицам снуют человекоподобные дроны, стреляют лазерами, а инопланетяне, похожие на гигантских кузнечиков, рвут на части бетонные укрытия.
Дамочка стояла, хлопала ресницами, пока один из лучей не прошёлся ей по заднице — аккурат по фирменной юбке от Кардена. Та вспыхнула, как бенгальский огонь. Она заверещала, побежала, а тут другой луч — чирк! — и от её безупречной причёски остался чёрный хохолок. Я еле успел схватить её за локоть и втянуть обратно в хрономобиль. Когда мы вернулись в наше время, она дрожала, как миксер, и всё шептала:
— Святой Диор, спаси и сохрани...
С тех пор мода её больше не интересует — теперь сидит по церквям, свечки ставит, молится, а волосы отращивает заново.
Некоторые, правда, используют будущее с «практической целью» — хотят узнать, чем закончится их жизнь, чтобы, если что, увернуться от судьбы. Вот, например, один китаец — сухонький старичок с морщинами, как складки на сушёных персиках. Отправился он всего на три года вперёд, заглянул в электронные архивы и, представьте себе, нашёл свой некролог: «Скончался от отравления устрицами». Вернулся, побледнел и заявил:
— Эти гадости я больше есть не буду!
Ну что ж, я высадил его у дома. И тут судьба, как водится, не опоздала. Старик шагнул по улице, глядел под ноги — и всё равно поскользнулся на банановой кожуре (вот ведь классика жанра!). Упал, стукнулся башкой прямо о таз с устрицами, что продавал уличный торговец. Раковины булькнули, одна — прямиком ему в рот. Он захрипел, закашлялся, глаза выкатил — и всё, кирдык. Вот так-то. От судьбы не уйдёшь, как ни шифруйся. Она — как налоговая: найдёт в любом времени.
А был у меня и другой клиент — киноактёр, звезда, хоть и местечковая. Такой с напомаженными волосами и самодовольной ухмылкой, от которой зеркала мутнеют. Говорит:
— Хочу глянуть, останусь ли я знаменит в будущем.
Отвёз его лет на сто вперёд. Приземлились мы в каком-то Лос-Анджелесе-нео, всё в неоне, реклама, дроны, синтетическая атмосфера. Он сразу кинулся искать себя на афишах. А там — не он. Вместо его фамилии — «Актёр ИИ версии 9.3», да рядом плакат с надписью: «Лучший ремейк века: „Любовь и кремний“!». Оказалось, люди будущего кино больше не снимают: роботы играют лучше, чувствуют глубже, не требуют гонораров и не стареют. Когда мой клиент это понял, лицо у него стало таким, будто он сам проглотил кусок алюминия. Вернулся, молчит. Через неделю узнал, что ушёл со сцены и теперь продаёт шаверму — говорит, хоть тут клиенты настоящие.
А я... я и не интересуюсь своим будущим. И прошлое трогать не хочу. Живу настоящим. Ведь я — таксист, и мне этого вполне достаточно. Времена, эпохи, миры — всё мимо пролетают, а я просто жму на газ.
(Сентябрь, 1990 год, Ташкент,
Переработано 4 октября 2025 года, Асунсион, Парагвай)