х. и. в

Таким ему увиделся Храм Истинной Веры.

Конечно, не Храм, совсем и не Истинной и вовсе не Веры, но именно такой перевёртыш казался наиболее уместным. От противного – подумал Старый Моряк, – с каждым шагом дальше и дальше от противного. Закидывая деревянную ногу на высокие ступени, переступая переломанные стебли ранней крапивы.

На самой вершине холма, белоснежный и как будто бы даже прозрачный, утонувший основанием в холодной розоватой пене майских деревьев, похожий на не очень аккуратно скруглённый сверху кусок белого студня, выброшенный на берег морем, не понятно – живой или мёртвый, но скорее всего – ни то, ни другое, где-то посередине.

Старый Моряк карабкался по затейливой ленте лестницы всё выше, вползал неумышленным крабом на холм, с совершенно ясной целью – пригубить Истинной Веры, какой её знают жители этих солнечных, вечно майских мест. Тугая трава обтекала его колени, выбираясь наружу из трещин в ступенях, – здесь никто не следил за травой, не рвал, не прореживал, не корчевал.

Холм по бокам зарос гигантскими зонтиками борщевика, но Старый Моряк по привычке выискивал по-детски острыми глазами маленькие овальные крылья молодого подорожника и удовлетворённо кивал, заприметив, – таким же овальным крылом был украшен и его семейный герб, а значит всё правильно, думал иррационально, но светло и легко Старый Моряк.

Вечернее старое солнышко неуклонно садилось на нестерпимо белое закругление на верхушке холма, как будто бы просвечивая его насквозь, что, конечно, невозможно – это камень, а не прозрачный овечий сыр. Старый Моряк изо всех сил вслушивался – ему рассказали, что при особом желании можно услышать, как там, наверху, идёт служба, – и он слышал трубящих во славу Истинной Веры птиц и стрекочущих по тому же поводу насекомых.

Солёные морской солью слёзы бежали по его щекам – и вовсе не от ветра. Старый Моряк поднажал, хоть и стал казаться тяжёлее заплечный мешок с дарами и перестала слушаться фальшивая конечность на месте фантомной. Лестница казалась короче, чем была на самом деле, и у самой вершины Старый Моряк уже задыхался от запаха трав, птичьего гомона и усталости.

Вот и конец ступенькам – из самой последней тоненькой чёрной струйкой выплёскивалась в травы уверенная тропинка, чтобы идти среди садов и дышать нескончаемым цветением. Идти к высокому проёму в стене – узкому и неровному, единственному порталу в недра Храма Истинной Веры.

Старый Моряк с трудом проглотил жёсткий комок в горле – будто бы с каких-то давних, неразличимых уже времён застрявшее в пищеводе лишнее сердце, болевшее дикой, сумрачной болью по поводу и без повода. Сердце несуществующей родины, бугристое лицо не пережившего собственное рождение мелкокалиберного бога, уродливое копыто вместо нижней челюсти, которое всю жизнь без особого успеха прячешь за седыми травами причудливо спешащей по груди бороды – это мутные воды судорожного мышления обо всём сразу и ни о чём в частности бегут в ужасе из тебя.

Я рождён, наверное, думал Старый Моряк, только для того, чтобы раз в жизни увидеть эти майские деревья в крупных цветах моей постоянной тоски по тому, для чего так и не смогли придумать не линяющего от времени слова. Для того, чтобы протиснуться в эту невозможно тесную щель, ободрав кожу на плечах и груди, и выяснить, что солнце всё-таки на самом деле просвечивает верхушку насквозь, поскольку внутри достаточно света, чтобы видеть всё: пустые белые стены, на которых никогда не было ни единого лица, неровный земляной пол, перевёрнутую чашу слегка скособоченного, набекрень купола – не Храм, но другого слова нет, которым можно было бы пощупать это место за сокровенные части.

Никакой Истины, подумал Старый Моряк, сдирая с плеча прикипевшую лямку заплечного мешка и опрокидывая мешок на пол. Никакой Веры – лицо Бога пустынно и мертво с самого начала, как никем не хоженное дно заброшенного океана.

Старый Моряк распустил горло заплечного мешка, чувствуя, как из его собственного горла плотными пузырями рвутся рыдания, переходящие в рык. В мешке вонял, коченея, – коченел, воняя, труп морского козла. Старый Моряк вытащил его за острые, вьющиеся тонкими спиралями рога и швырнул на пол.

На дне мешка – сухие цветы со дна моря, чёрные лепестки, осыпавшиеся на труп погребальными бабочками и тут же превратившиеся в труху, в летучий порох небытия.

Старый Моряк отстегнул деревянную ногу, развязал на ней сложную сеть потрескавшихся от времени ремешков и разобрал фальшивую конечность на аккуратные кусочки дерева – прислонил каждый к тушке усыхающей твари, окружив её со всех сторон, снял с пояса флягу, свернул крышечку и плеснул из фляги керосином на то, что получилось, – на будущий костерок.

Хватило одной спички со стеклянной головкой – морской козёл вспыхнул, и Старый Моряк с лёгкой оторопью как будто бы впервые увидел, как судорожно скалится прозрачными зубами вытянутая морда невозможной твари.

Мне больно, без слов говорила тварь Старому Моряку, мне больно и немного удивительно, слегка обидно и чуть смешно.

Старый Моряк прекрасно понимал, что никакого смысла в его действиях нет, – и как раз в этом и был смысл. В этом и суть нашей Веры, думал Моряк, её без следа растворившаяся соль. Никому это не нужно, тем более – Богу, которого нет и никогда не было, а есть только Храм его, который вовсе и не Храм, а только сгусток неожиданно свежего воздуха, застрявший в недрах полого камня на вершине поросшего зелёной бородой травы холма.

Старый Моряк отрешился на минутку, вглядываясь в полумрак, рассматривая противоположную пустую белую стену, после опомнился, встрепенулся и заглянул, обжигая бороду, в самое лицо мёртвому морскому козлу. Но тот был упорен в своей смерти и убеждённо спал для этого мира, пожираемый трескучим пламенем. Веки невозможной твари склеились, чудес не бывает, никто не посмотрит на тебя, Старый Дурак, оттуда, выйди вон.

И он вышел, спасаясь от горелой вони и головокружения, на вечерний воздух и с самой вершины, отдышавшись, увидел между кронами далёкое, упоительно тихое, навсегда сокровенное, зелёное с синим море.