1993 год. Кафкианский абсурд

25 марта с утра начал писать новую вещь, а потом неожиданно зашел к Кудряшову. Давно хотел узнать новости и отзыв о моем последнем рассказе, понимая, что за четыре месяца он вполне мог забыть содержание. Так оно и оказалось. Пообещал, снова прочитать, и через месяц сказать.

У него сидел новый автор — Иван Подневольный. Наверняка, псевдоним, так как отсидел 8 лет за убийство после дружеской пирушки, о чем и написал в рассказе, начале цикла тюремных впечатлений.

 Я прочитал первый лист. Нет чувства слова, общей культуры. Не могу понять, что понравилось Кудряшову, мол, какой-то поэтический склад.  Но "Одлян" Габышева никто из них не читал. Подозреваю, что Володя совсем ничего не читает, поэтому даже такая проза ему интересна.

Иван уже женился, дочке четыре месяца. Три года, как решил серьёзно писать. Кудряшов его обнадежил. Хотя мне, он показался бесперспективным. Володя только собьет с нормального пути, даст надежду, ничем не подкрепленную. Тем более ему уже около 30-ти лет. Нужен талант,  чтобы чего-то добиться,  а его не видно. Не Ахто Леви.

Володя разговорился: он против Ельцина и депутатов. Валя, под настроение, может в любую минуту прогнать. Он чувствовал, что нужно сменить работу на заводе, где вредное производство, зарплата здесь на уровне заводской, собираются выпустить ещё один сборник, чтобы оправдать своё существование.

Подошел парень лет 27, сел за отдельный стол в углу комнаты. Молча слушал нас, потом, когда Володя вышел, я разговорил его. Занимается бизнесом, но не сказал каким, мол, не так хорошо знает меня. Партбилет не сдал, против демократов, которые ничего хорошего народу не дали, а наоборот. За границу не собирается, здесь больше нравится, собирает монеты. Похвалил меня:

 — Правильно действуешь.

Чем привел меня в некоторое недоумение: что он имел ввиду?

11 мая зашел в "Русь", но Кудряшова не было.  Решил направиться к Рашевской, хотя и не знал, о чем с ней говорить. Незадолго до этого её вспоминал, подумал, что у неё никогда не было вкуса к поэзии, плохо разбирается, а интуиция — плохой помощник. Все начали восхвалять Иосифа Бродского, и она стала читать его. Не замечала стилистические несуразицы В. Толстова. То, что уже признано, для нее непререкаемый авторитет.

Валя одна в сумрачном кабинете без окон. Не видел года полтора, заметно постарела, не так нарядно одета, как раньше. Жалеет о застойных временах, когда было спокойно и хорошо. Мои доводы о тоталитаризме, рабстве,  разбивались о лед. 

— Нынешние не лучше, а хуже. И нет надежды на улучшение. Раньше было лучше, не надо было бояться разгула преступности. Выйдешь на улицу и не знаешь, что с тобой будет. Разве мог раньше председатель профкома сказать: Какой народ? Ты, в каком веке родилась? Народ — это ничто! Раньше я его могла ногой растереть. — Она показала как. — Пойти в партком, пожаловаться, а сейчас он сидит здесь наверху и делает бизнес, и нисколько со мной не считается.

— Но если тебе было хорошо, то нельзя закрывать глаза, что миллионам было плохо, жили в рабстве.

— Нет. Никакого рабства не было. Я не ощущала его. Я всегда была свободной.

Хотелось спросить: "Архипелаг ГУЛаг" читала? А то, что нам всё врали, и всё скрывали? Но понимал, переубедить невозможно, она считает себя правой. Типичная женская логика:  если ей плохо, значит, всё плохо. Её муж Саша думает точно так же, как и она, у них полное совпадение мыслей. Сын учится в Москве на третьем курсе, живет в общежитии в комнате на трех человек.

Сказала, что все деньги, заработанные литцентром, отбирают, нет возможности печатать новые книги.

— Режут курицу, несущую золотые яйца? — спросил я готовым шаблоном.
— Да. С первого июня должен решиться вопрос о подчинении ВАЗу, если положительно, то сможем печатать.

В кабинет несколько раз заходили, и я не стал рассиживаться. Простился.

11 июня надел летний, белый костюм и пошел к Кудряшову. Он пил кофе у Рашевской. Я отказался, мол, уже успел выпить. Валя похвалила мой костюм, мол, хорошо в нем смотришься.

— Стараюсь, — смущенно сказал я, пряча  под сиденье ноги в желтых сандалиях, которые не гармонировали с костюмом. Нет денег на светлые туфли.

Сообща поругали все власти, поговорили о вчерашнем выступлении Вячеслава Панова.
Кудряшов сел на своего конька, мол, вся беда в том, что евреи у власти, такой у них менталитет — всё разрушать. Спорить бесполезно — убеждение, чуть ли не с молоком впитано.

Я неодобрительно отозвался о Лимонове, но Кудряшов  заступился за него. Показал журнал "Голос" — вся книга — обрывочные мысли на белой странице. Перелистал несколько секунд, но ничего значительного не нашел. Что автору пришло в голову, то и записал, не беспокоясь насколько это интересно для читателя, авось сгодится. Не мой писатель, не для меня.

Кто-то спросил Кудряшова, продал ли он право на свою книгу?

— Нет, мало дают.
— Сколько? — Спросил я, ожидая, что он замнется. Но посмотрел на меня и сказал:
— 250 тысяч.
— Чем дальше,  тем меньше будут предлагать.
— Право действительно год. Лучше выброшу, — отмахнулся он.

Занят рукописью Некрасова, вора-карманника, просидевшего восемь лет за убийство, хвалит его. Меня поругал за риторику, мол,  пишу всем известные мысли.

— Это тебе известные, не все же читатели их знают, — попробовал я оправдаться, но признал его правоту. Надо стремиться к тому, чтобы больше было оригинальных мыслей, но где же их взять? Спросил про Виктора Толстова, не спился ли?

- Нет. Уехал в деревню. И это хорошо, иначе бы здесь пропал в этой компании. Было, после развода, по службе знакомства, связался с женщиной, восемь лет отсидевшей за убийство. Я ему сказал, мол, и тебя убьет. Он отмахнулся. Его книга у нас выходит.

3 октября пошел за хлебом, который со дня на день обещали повысить в цене более чем в два раза, до 215 рублей. Снова очереди. Приходится обходить несколько магазинов, чтобы найти, где продают дешевый хлеб. На подходе в своему кварталу, идущий навстречу, встрепенулся:

— Здравствуй, Вячеслав.

С трудом узнал Гришмановского. Но не мог вспомнить имя до конца разговора. Володя.

 Ответил, и дружелюбно улыбаясь, спросил его:

— Как жизнь?
— Все хорошо.
— Отлично, — сказал я, ощутив в своей ладони на мгновение его ладонь ковшиком, словно ладонь его не слушалась, руку свело.

Взгляд настороженный,  не располагающий к общению, он словно боялся, что я буду расспрашивать, поэтому я не стал задерживаться, простился, подумав, что, похоже, он ещё больше погряз в наркотиках. С того времени, как я принял его за девушку, столь нежно было его лицо, прошло лет десять, но постарел он на больший срок. Конечно, надо было поговорить. Интересно,  как и чем он живет?

2 ноября, выходя из библиотеки, встретил Гришмановского, которого видел недавно и поразился, как плохо он выглядит. На этот раз он смотрелся лучше, но очень худ. Поставил объемную, но пустую черную рамку у стены, пожал протянутую руку, я назвал его по имени. Пытливо смотрит на меня, чуть вытянув вперед голову, словно ожидая подвоха в моих вопросах, и незамедлительно желая дать на них колкий ответ.

— Работаю дворником в седьмом квартале. По совместительству подрабатываю слесарем. Хожу, получаю замечания.
— Какие замечания? От кого? — не понял я.
— По работе.
— Не женился?
— Нет. Не считаю необходимым.
— Сколько тебе лет?
— 24.
— На Руси женились после сорока. Тебе ещё гулять и гулять.
— Спасибо за ценную информацию. Вы же держите журналы. Я прочитал. Очень интересно. Айкидо. И другое. Спасибо.

Я не мог понять, за что он меня благодарит? Когда он успел прочитать совершенно новые журналы, которые только пришли, и библиотекарь сразу же выдала мне. То ли, пока я сидел в зале, он прочитал? Нет, мои журналы никто не брал. Абсурд какой-то. Уверен, нет там айкидо. Зачем он это говорит?

— Встречаешься?    
— Да. Есть одна женщина.
— Нет,  по литературным делам.
— Встречаюсь, со Стрельцом. Давно не видел Алексеева. Да, заходил в Лит. центр. Валентины Александровны не видел. Видел Кудряшова. Арндта.

Не разговор, а сплошной кафкианский абсурд. Первым закончил с ним разговор. Он вежливо попрощался. Я так и не понял, то ли он придуряется, то ли от наркотиков отойти не может.

продолжение следует: http://proza.ru/2012/05/01/842