И снова Гришмановский

       5 августа неожиданно посетило вдохновение: придя на работу во вторую смену, придумал продолжение начатого рассказ и концовку, хотя, до этого представления не имел, как писать, хотя два дня писал затравку. И вот за три дня написан черновой вариант.  Даже на следующий день не мог успокоиться, всё тянуло писать, и так как с этим рассказом было всё покончено, придумал затравку для другого,  но вдохновение кончилось, и ничего путного не смог написать. Теперь надо будет отшлифовывать черновой вариант.

После восторженного отзыва Скрипкина о живописи Константина Васильева, он собрался идти смотреть второй раз, я тоже пошел. Билет 2 рубля. В новом зале "Руси", где было, собирались делать ресторан с искусственной подсветкой, просторно развешены около 50 картин.

Особого впечатления не получил. Умение рисовать, графика на уровне выпускника худ. Училища, талант не чувствуется. Нет того восторга, которое было, когда впервые попал на импрессионистов. Может, от того, что был моложе, а сейчас стар стал, не до восторгов, очерствел?

Нарушенные пропорции человеческого тела, особенно "Плачь Ярославны", искусственность пейзажа, написанного вроде бы в реалистической манере, но в то же время, видно ученичество, нехватка мастерства, хотя бы в выписывании завитков овчины "Встреча". Небрежно. Репродукции производят более выгодное впечатление. А у настоящих художников всё наоборот.

А чего стоит название картины "Горят пожары". Пожары не могут гореть. Горит дом, лес. И ни у кого не хватило ума поправить название. Людей мало, но такая цена оправдывает, выгодно держать штат и снимать помещение.

11 августа. 22 часа вечера. Вика заглянула в глазок на шум поднявшегося лифта и сказала:

- Снова какой-то мужчина в подъезде стоит. Вышел из лифта и стоит.

Опять воры? Я решительно открыл дверь и увидел высокого молодого человека с блокнотом и визиткой в руках. Прямо у нашей двери. Я вопросительно посмотрел на него. Он, видимо, растерялся и сбивчиво заговорил:

- Я по делам литературного центра, по поводу вашей рукописи, которую вы последний раз читали.

Я узнал Володю Гришмановского, и протянул ему руку, которую он долго не брал, не понимая, зачем я сую свою руку. Смотрел на меня с каким-то непонятным выражением то ли недовольства, то ли подозрительности, и не понять, зачем пришел, может, моя рукопись понадобилась? Провел его к лестнице, думая, что в столь позднее вечернее время он быстро скажет что-то и уйдет, но он удивился.

- Вы как будто ожидали, что я приду, сразу открыли дверь.

Я промолчал, не говорить же, что его приняли за вора.

- Я в литературном центре узнал ваш адрес, вот по какому поводу. Нет, вы как будто знали, что я приду, только я подошел, и вы открыли.

Я понял, что у него разговор основательный, неудобно не пригласить в квартиру. Кухня была пустой, и я пригласил его туда.

— Вы что, в малосемейке живете?
- Зять со мной живет, — коротко сказал я, чуть было не признав, что да, в м/с, по беспорядку в прихожей, иначе не скажешь.
— В последний раз вы читали рассказ "Потерянная рукопись", там о немолодом человеке, о его нелегкой судьбе, я ещё нелестно высказался, хотя и не весь прослушал. Меня интересует, почему вы так назвали рассказ?

— Ты что, только ради этого и пришел? — поразился я, внутренне закипая от его вида, не совсем нормально психического человека.

 Кажется, Кудряшов говорил, что он балуется наркотиками, или от его манеры говорить, не смотря собеседнику в лицо, словно из боязни, что прочитают мысли. Но иногда он все же смотрел в глаза, и был виден взгляд нормального человека.

— В некотором образе, да. Понимаете, я мистик. Но и реалист тоже. Мистический реалист. Со мною всё время происходят удивительные совпадения.
— Не только с тобой, — подгонял я его медленную речь. – Это у всех так.  Это так кажется.

— Возможно, — согласился он, не желая спорить. — Понимаете, я перед этим потерял рукопись, и вдруг вы читаете этот рассказ.

— Уж не думаешь ли, что я взял твою рукопись? — весело сказал я, досадуя на нелепый и бестолковый разговор в столь позднее время, и Вика недовольна поздним визитом, неужели не мог найти время днем, или так не терпелось все эти три месяца?

— Нет, ни в коем случае, не думаю.  Меня интересует, почему вы так назвали рассказ?

Да блажь в голову пришла, хотел было сказать я, но всё же, объяснил причину, и даже не постеснялся сказать, что слямзил идею у Кабакова "Невозвращенец".

— А вы не могли бы рассказать содержание "Невозвращенца"? Пяти минут вполне хватит, — улыбнулся он, давая понять, что нет необходимости подробно рассказывать сюжет.

Что это, наивность, глупость, наглость? В двух фразах объяснил ему суть идеи, не касаясь сюжета, так как его там нет, да и читал довольно давно, чтобы точно пересказать и ничего не напутать.

— А что такое невозвращенец? Дело в том, что Ивлева… Вы знаете такую? Она с Рашевской работает, сказала про меня: Да он невозвращенец!

Объяснил ему и это, коротко, и снова стал ждать, что ещё он скажет? Он улыбнулся.

— Отнял у вас пять минут драгоценного времени.
— Смог ли я чем-нибудь помочь тебе?
— Все оказалось тривиальней. Я надеялся на другое, а в жизни всё проще, жестче.

Он поднялся и ушел, оставив меня в некотором взбаламошенном состоянии, было приятно, что моё творчество задело хоть одного человека, пусть даже такого, и даже так, несуразно. Он надеялся на мистическую разгадку, на некую тайну, фантазировал, строил предположения, а я, старый дурак, не способен подняться выше реальности.

  Меня эта история развлекла и наполнила некоторой гордостью, есть порох в пороховнице. Надо больше писать.  Я ещё сам не знаю, на что способен, мои лучшие вещи впереди. Я не знал о его увлечении. Армия для него закончилась комиссованием. Им наркоман не нужен. Лечился в психиатрической больнице.

16 августа Ямполец вернулся из отпуска в Нижний Новгород, был у матери, с которой живет брат пьяница.

— Он мне сказал: Мать уже из ума выжила, может быть, ты заберешь её? — Все десять дней нервотрепки. Поехали отдыхать в Поршень, где жена начала ревновать: ты на других смотришь, а ко мне даже не прикасаешься. А как я могу, когда в комнате стоят три кровати?

Возмущался кооперативными ценами, стакан газировки 80 копеек, пирожок сорок копеек. Яйцо — 60. Возбужденный, не может рассказывать спокойно. Выменял ведро сахара на ведро клубники, а потом понял, что   прогадал — сахар сейчас стоит дороже, чем ягода. Снова расстройство.

11 сентября. Редакция «Литературки» выгнала Бурлацкого, обвинив его в эгоизме и корыстных целях. Я согласен, газета не стала лучше.

 Напечатали частушки:

    "Наш Янаев толстым х**м ублажал,  и не одну.
     А теперь он бэтээром хочет выебать  страну".

Поражает всеобщее безразличие, никто не заинтересован хорошо работать, нет стимулов, даже начальники, как мокрые курицы, а иные больше вреда приносят, чем пользы.

В четверг пошел в лито, но там пусто. Вышел в недоумении. Увидел идущего Худого, который сказал, что в прошлый раз собрание не состоялось из-за отсутствия стульев. А что сейчас помешало, если даже ни одного человека не видно?
Постояли несколько минут.

- Как ваше здоровье? — спросил я.
- Да как? Я всю жизнь болею.

— Счастливый вы человек. Другие от болезней умирают, а вы всё живете. Везучий вы. Вчера видели передачу Донахью — жизнь после смерти? Читали Моуди "Жизнь после жизни?" В журнале "Волга" за прошлый год.

Не читал. Это я пытался его утешить, что не всё так плохо: всё впереди. Прошли в ДКиТ, но и там никого. Разошлись.

23 сентября. Современный анекдот: Егор Яковлев делится с Бакатиным:
— Представляешь, пришел на телевидение, а там 30% сотрудников КГБ.
— Это что, у меня все 100%.

В телеинтервью Бакатин удивился, что в КГБ добытая информация лежит мертвым грузом, не распространяется по отделам, сводя на нет всю работу.

Впрочем,   ничего удивительного в этом нет. Обычный стиль советского работника — полное безразличие в конечной цели, которая слишком призрачна.

26 сентября. Изумительно красивый, вишневый закат из-под навеса "Руси", где стою с Артикуловой, встретившись второй раз за последние десять минут. Чёрные тучи над горизонтом создают иллюзию близких гор. По обыкновению перед лито прошел по отделам магазина, чтобы воочию убедиться в неизменности нашего убогого экономического состояния. Шаром покати. Если в прошлом году, хоть что-то покупал, то сейчас купил лишь три пары шнурков, а вдруг и они исчезнут? В продаже то, что никому не нужно.

В Литцентр можно попасть только с разрешения охранницы, которой сообщается цель визита, и она без разговора пропускает. Нажимает на кнопку дистанционного управления. Прогресс и до нас дошёл. Еще бы! На пороге XXI век. Перед ней монитор, по которому наблюдает продвижение людей по коридору, чем они занимаются, что несут? Кабинет Фонфоры приоткрыт. Зашел. Скоро пришли и другие члены.

Артикулова появилась со скандалом, её возмутило, что охранница поинтересовалась, куда она идет?

— Как она смеет каждый раз допрашивать! Да кто она такая?!

Долго не могла успокоиться. Её никто не слушал, кроме Фонфоры, который не желал быть неучтивым перед пожилой женщиной с истрепанными нервами. Я её терпеть не могу, стараюсь не обращать внимания, не замечать, хотя первые года она часто посматривала на меня, на мою реакцию, но, видя мою индифферентность, тоже охладела.

Собрав шесть человек, Фонфора повел нас через картинную галерею в музыкальную гостиную, где выставка уже нового художника, волжские пейзажи, окраины города с церквями и крепостными стенами.

Впервые пришли два ветерана с орденской колодкой на груди. Дома скучно, а здесь хоть какое-то, но развлечение. Фонфора начал читать "Прогулки с Пушкиным", которые я одолел летом в журнале «Вопросы Литературы», но для всех это внове. Через полчаса он закончил, и Николай Трофимович сказал:

— Это написал завистник.

Больше никто не высказался, хотя Фонфора надеялся на дискуссию. Настаивать не стал. Объявил пятиминутный перерыв. Я встал, чтобы рассмотреть картины. Остановился у пейзажа, и услышал сзади голос Рассадина:

— Перетяжелил композицию. Нет души.

Сказано с видом знатока и большим пренебрежением. Он считает себя художником, работал на предприятиях, разрисовывал по заказам лозунги, плакаты. Других критикует через губу.

— Если бы ты умел рисовать, тебя бы здесь не было, — сказал я.
— Что ты за человек? – обиделся он и отошел.

Следовало понимать: он хотел со мной по-хорошему поговорить, а я его унизил, засомневался в его таланте художника. Но это же касалось и меня – если бы я умел писать, то и меня здесь не было, сидел дома и строчил на заказ. Я произнёс обидную правду для обоих.

Мне же, картины понравились, была бы возможность, повесил в квартире. Чувствуется настоящий художник, уверенная рука. Не то, что у Константина Васильева, где даже моим глазом видна нарушенная пропорция. Манера письма схожа с ученической. Словно обведенный контур старательно разрисован красками, и всё не с натуры, выдумано, нереалистичность так и бьет в глаза. Романтика есть, красиво, но лица кукольные, неживые, без эмоций. Странно, может быть, я не понимаю его величия? Для меня он дилетант со способностью рисования. Чуть повыше Филонова.

После перерыва Фонфора начал читать устав литклуба, сказав, что ДКиТ отказывается нас содержать, мы переходим к другому спонсору — Литцентру. Предложил выбрать Рассадина председателем. Я сдержался, чтобы не выступить против, хотя и понимал, что наживу врага, так как полтора года он хотел быть нашим руководителем. Но к счастью, он простуженным голосом отказался, сославшись на плохое здоровье, мол, надо выбрать сначала казначея.

 Арндт возразил:

— У нас нет денег, и казначей не нужен. Разве что, по рублю собраться?

Через полчаса Рассадин снова заявил:

— Нужно выбрать казначея.

Я не мог понять суть подобного заявления. Чего он добивается? Хочет стать казначеем? Но денег-то нет! Вряд ли кто-то упустит возможность предоставить другому распоряжаться дармовыми деньгами.

 Переводя в шутку, я сказал:

— Лучше давайте выберем секретаршу, потом заместителя председателя, потом зам зама.

Бестолковость сборища раздражала, и я высказал, каким должно быть объединение — заниматься разбором творчества приходящих, а не столичных писателей.

Я пришел, чтобы узнать планы, новости за лето, а вместо этого мне предлагают повторение прошлогоднего заседания и перечитанного Абрама Терца. Прав Лёня, что не ходит. Надо бы, и мне. Если бы не нищенская возможность, хоть как-то напечататься.

Фонфора распустил собрание, и мы пошли по галерее. Я, поэтесса и Слава, которого я всё принимаю за работника КГБ, у него все данные для этого — нет лит. способностей, зато регулярно посещает все занятия, никогда остро не высказывается по политическим событиям, занимается теннисом, есть своя машина.

 Я посмотрел рисунки Нади Рушевой. Ничего особенного. Ученические рисунки. Есть способность к рисованию, но не более. У нас любят создавать вундеркиндов.

У выхода два милиционера. В маленькой комнатушке несколько работающих цветных телеэкранов, показывающих зал. Если не проспят, то вора заметить легко, хотя вряд ли кто полезет воровать эти картины. Рассадин, в окружении людей, пишет на чем-то. Даёт автограф. Не стал подсматривать. Пожал руку Славе и пошел через пустырь, перерытый новостройкой, продирался через бурьян, ослепленный прожекторами и яркой луной.

продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/04/997