1989 год. Ноябрь. Надо ли критиковать?

        9 ноября. Ещё не было семи — зазвонил телефон — Валя сняла трубку.

— Да. Знаю. Нет. Вас как звать? Очень приятно, Ия Ивановна. Я тоже хотела с вами поговорить.  Я понимаю. Да.  Я бы этого не хотела, тем более ваша дочь беременна, а в молодой семье всякое бывает. Я не знала этого, но Виктор очень талантлив. Завтра ему нужно прийти к десяти, будет решаться вопрос с квартирой. Я всё сделаю, чтобы ему дали изолированную малосемейку, ему положено. Ну не сразу, конечно, вы понимаете.  Нет, я против развода. Я с ним поговорю,  и с ней бы хотелось.  Я знаю, каково ребенку расти без отца.  Давайте, я с ними встречусь и поговорю, когда им удобно. Хорошо, в субботу. В десять удобно?
Когда она закончила, я спросил:

— Толстов?      
— Да.

Этого следовало ожидать. Я был удивлен, когда узнал, что он женится. Мне казалось, что ему не нужна жена. Восемь лет прожил в общежитии, никто не мешает пить, когда хочется, а тут ещё поэтом считать стали, захваливают, зачем жениться? Голос прокуренный, слабый, невыразительный. Он одарен, но не работает над собой, считает, что и так сойдет, ведь хвалят.

— Оставалось время перед заседанием, и Валя сказала:
— Плохо, что ты не читаешь свои рассказы. Это сказывается на твоем творчестве.  Зачем тогда ходить?

— Я не хочу отнимать время у людей.
Но хотелось сказать, что здесь некому читать, чтобы выслушать умную критику.
 
В самом деле,  может быть, действительно,  не ходить больше? Не мальчик. Стыдно в таком возрасте вместе с учениками сидеть и выслушивать глупости.
Она принялась жаловаться, что не хватает на всё времени, всё свали¬лось на нее, конкурс, семинар, книга, ругает себя, что его затеяла. 26 ноября состоится конкурс. Приедут поэты из Москвы, надо будет встретить, цветы, чай, угощение.  Голова кругом идет, и никому доверить не может, могут подвести.

Игорь создает вид дегенерата, полуоткрытый рот, часто моргает, и вдруг начинает говорить нечто несусветное, голос красивый, низкий, читает выразительно, и думаешь, как хорошо, а потом он сам спохватился:

— Что я это я? Совсем не оттуда, не то.
— Бывает, — успокоила Валя.

Они все раздражают меня своей неодаренностью, высокомерием, самолюбием. Мне кажется, что надо быть скромнее, и то, что читают стихи, нескромно. Конечно, я не прав. Но ничего не могу поделать с собою. То ли и Валя понимает моё состояние, то ли я не нужен ей стал, или же я всё это выдумываю, всё проще, но и не ходить туда, тоже не очень хорошо, слишком пресна жизнь. Надо самому не быть таким гордым и мнительным.

10 ноября. Вечером ко мне домой пришел Лёня, выпили по чашке чая и пошли на улицу обсуждать проблемы страны: куда катимся, и что из всего этого получится?

— Если всё видишь в таком мрачном свете, что собираешься предпринимать? 
—  В том-то и дело, что не знаю.
— Тогда в твоем положении лучше надеяться на хорошее, чем на плохое.

Он помолчал, не желая со мной спорить.

Лёня против воссоединения Германии, мол, для нас это опасно, снова могут консолидироваться с Японией и предъявить территориальные претензии.

— Это уже твой эгоизм.  Нация не должна быть разъединенной.
— Есть нации раздробленные, и никого это не беспокоит.
— И это плохо, — согласился я.

 Хотя понимал, что это уже историческая данность. Всех евреев уже не заставить съехаться в Израиль и жить только там.

Весь вечер он пытался убедить меня, что к власти у нас придет националист:

— Нет, ты не привел убедительных доводов. Почему думаешь, что это невозможно?

В конце вечера он, все же, признал, что я, видимо, прав, — не победят, потому что у нас многонациональное государство, в Германии нацистам было легче проводить расовую политику. Неожиданно спросил:

— Ты, наверное, тоже считаешь, что евреи кладут в мацу кровь христианских младенцев?

Неужели он ожидал, что я отвечу утвердительно, или горячо начну заверять, что у меня и в мыслях ничего подобного не было. Вопрос провокационный, из тех, что постоянно сидят в подсознании. Задаёт ли его он всем, с кем общается, или меня проверяет на дремучесть, которому и руку не стоит подавать?

Мы ходили целый час, я продрог и первым подал руку, но он всё говорил, ещё минут десять.

            
                В ЛитО не хожу, обиделся на Валю, которая сказала:

— Если не хочешь читать свои рассказы, то незачем ходить сюда.

      Я подумал: она права, мне там делать нечего, тем более она упорно отдает предпочтение своим — Свешниковой, с которой дружит. А мне Валя дает советы, учит, как писать прозу, хотя сама не умеет. Не знает, что нельзя советовать писателю, как писать, тем более я не мальчик. Но с высоты своего положения считает, что имеет на это право. Вот поэтому и решил больше не ходить, хотя понимаю, что обрываю единственную ниточку.

       Буду надеяться, что она уйдет из руководства лито, как обещала, и тогда, может быть, что-то измениться в лучшую сторону. Иначе бесполезно писать в стол. Не многие на это способны. Нужна обратная связь, иначе писатель не состоится. Посмертная слава — не утешение, так как ее может и не быть, и, скорей всего — не будет. Слава похожа на жизнь бабочки однодневки. Её быстро забывают, некому напоминать, да и произведения устаревают. Книг с каждым годом становится всё больше, а читателей всё меньше, а в будущем, похоже, ими будут интересоваться лишь ученые, всё вытеснят компьютеры, доставляющие информацию на дом, на книги будут смотреть как на забавную старину, непонятную причуду древних, примитивных людей.

В рижской газете "Советская молодежь", напечатали анекдоты про Горбачева. Он и Рейган договорились нарисовать друг на друга политическую карикатуру, но не ниже пояса.

 Горбачев нарисовал Рейгана с одним ухом большим, а другим маленьким и разъяснил: Большим ухом ты слушаешь конгресс, а маленьким - народ.

  Рейган нарисовал Горбачева с большой и маленькой грудью:
- Большой грудью кормишь членов ЦК, а маленькой - директоров.
- А народ? - спросил Горбачев.
- Мы же договорились не рисовать ниже пояса.

29 марта. Вечером пошел в лито. Вчера получил записку, что нужна моя биография для сборника. Отнес Вале, встретила прохладно, мол, давно не был. 

— Ты же сказала, что я могу не приходить.
— Я не заставляю ходить. Такого не могла сказать. Этого — я даже самым слабым не говорю.

         За Валиным столом сидел паренек Саша Фонфора, ещё не привыкший командовать и управлять собранием. Поэтому всё намного скучнее, чем при Вале, мало народа.

      Свешникова прочитала зарисовку о своем пребывании на юге, наблюдение над молодой семьей, где Света русская, а он армянин.

Алексей Алексеев высказался:

— Написано неплохо, но очень скучно. Непонятно — зачем написано? Похоже на графоманию, а если это не графомания, то маразм, никакой идеи.

       Свешникова, стараясь быть спокойной:

— Я знаю,  что ты можешь сказать, и как ты ко мне то относишься. Так вот, твое мнение меня нисколько не интересует.

       Но в её защиту никто не выступил, понимали, Алексей прав. Он прочитал авангардистский андеграунд, что-то вроде: Яблуков вышел на улицу и плюнул на голову Тыблукова. Тыблуков пошел на работу и стукнул Выблокова, который ударил Мыблукова и т. д.

       Саша Арндт похвалил. Остальные молчали, не зная, что говорить. Я сказал, что такие произведения не обсуждают, потому что никто не вправе решать за автора, как писать и что?

— Ну, здесь же не инквизиция, чтобы так строго, — сказал наш новый руководитель.

Ровно в восемь он объявил перерыв. Я взял пальто и вышел одеваться в коридор, где обнаружил, что пальто почему-то очень узко на меня. В кармане откуда-то появились семечки, понял, что взял чужое пальто, пришлось вернуться и найти свое.

     Оказывается, Сопляков приносил мне записку. Выбирая пальто, я оказался рядом с ним и спросил:

— Почему не приходите?
— Набираю материал, — ответил он, намекая на мои слова.

       Видимо, его уязвило, что я, как бы пренебрежительно отнесся к его маленьким рассказам, сказал, что пора переходить к большим. Сейчас он держал несколько рассказов, приготовленных для сборника и отпечатанных в 50 ударов, а надо 60, и был несколько расстроен, так как потратил несколько дней, отпечатывая, стараясь не допустить опечаток, всё оказалось насмарку.

       29 апреля. Вечером пошел в лито, народу очень мало. Николай Трофимович выглядит плохо. Видно, недолго проживет, старческие пятна на лице, предвестники смерти. Охотно стал рассказывать о себе: призвали в 18 лет в армию со средним образованием, что было тогда редкостью, он уже преподавал в школе, а в армии вообще был на привилегированном положении, ночью оборудовали радиоклассы, а днем спали. Потом началась война, мол, всё это неправда, что сейчас пишут. И кормили хорошо, и анекдоты про Сталина рассказывали, конечно, в своем кругу. Да, арестовывали, но не в таких масштабах, и раскулачивали не всех подряд. Настоящие кулаки успели распродать имущество и уехать, а раскулачили — дьячка. Нищие горлопанили больше всех о Ленине, потому что о Сталине, по своей неграмотности, не знали.

Сопляков прочитал черновик своей повести о новобранце в карантине. С некоторой долей юмора, но излишне подробно о самых скучных вещах — о физзарядке.

Потом Иван — молодой парень с улыбочкой дебила, глаза чуть косят — анекдот из жизни. После прочтения он ждал, что начнут говорить о нем, но все молчали, так это всё наивно и глупо.

Он принес папку со своими рукописями. Я долго листал. Было видно, как бережно он относится к своим черновым записям, вероятно, мечтая, когда-нибудь они станут достоянием музея, всё это надо хранить. Ни одного листка не напечатано, лишь отдельные листы аккуратно переписаны разноцветными чернилами.

Случайно, но, скорее всего, намеренно, он задержался со мной на автобусной остановке. Саша и Сопляков уже уехали на троллейбусе, а он почему-то стоял со мной, и вдруг начал говорить как-то невразумительно:

— Не успел поесть в столовой. — Через минуту молчания: — 60 копеек не хватает на дискотеку. Вернее, на видик.

Снова замолчали. Я с интересом посмотрел на него. Ай да кадр,  неужели он ждет, что я выну из кармана и дам 60 копеек?

— Ты работаешь?
— Сейчас нет.
 — А где работал?
— В охране.
— Где?
— В охране.
— Я понимаю, что в охране. Но где? На заводе или ещё где?
— На пивзаводе, в министерстве вневедомственной охраны.
— Почему ушел?
— Мало получал, 90 рублей.
— И сколько ты там проработал?
— Два года.
— Два года тебе понадобилась, чтобы понять, что зарплата маленькая? Почему же ты там работал?
— Устраивало то, что там времени было много. Читал, занимался шахматами. Первый разряд.
— И куда ж сейчас думаешь? Есть ли такое место, где много платят и полно свободного времени?
— Найду.
— Тебе сколько лет?
— 29.

Я поразился, на вид ему около 20-ти. Каждое слово приходилось вытягивать, то ли не хотел, то ли не знал, что рассказать о себе.

— Женат?
— Нет.
— Почему?
— Зачем?

Показался мой автобус, и я коротко сказал:

 — Что, девочки не любят? Ну, пока.

Протянул руку и ушел к троллейбусу, не оглядываясь. Он явно ждал участия к себе, но мне такие никогда не нравились — это чертополох, и, вполне возможно, у него легкая дебильность, из-за которой поддерживается инфантильность и некритичное отношение к себе.

Саша Фонфора рассказал, что Рашевская стала директором литературного центра в "Руси", сам он собирается поступать в институт Куйбышева, но ещё не решил, куда? Живет в третьем комплексном общежитии, выглядит на 23 года.

10 мая пошел в лито пораньше. Саша говорил, что хочет поговорить о моих рассказах, но его на месте не было. В комнате, за телефоном сидела Артикулова и долго с кем-то объяснялась. Всюду упакованные тюки, папки, рукописи. Понял, что скоро переезд в "Русь", открыл окно, чтобы проветрить от недавнего ремонта.

Артикулова положила трубку и нудно начала повествование о своих неприятностях с ремонтом квартиры. Пришел Николай Трофимович, она и ему повторила этот же рассказ, что ходила к депутату Денисову, который сказал, что квартиру дать не может, но ремонт сделает, и даже заменит сантехнику, есть такая возможность.

Виктор Толстов стал говорить, что на выступлении в парке на Сашу Арндта обрушился ветеран с обвинением в неуважении и поклепе на ветеранов. Трофимович сказал:

— Если написал, то должен выслушать критику. Выходит, что вас и покритиковать нельзя?

Виктор стал спорить, я обернулся к нему и почувствовал винные пары, он был сильно пьян.

— Недавно Алексей назвал Свешникову маразматиком, это как — можно? — спросил я.
— Я не Алексей, а Виктор, — с пьяной последовательностью ответил он.
— Это неуважение к людям, приходить пьяным.
— Что вы все на меня обрушились?
— Да кому ты нужен?! — заявил я раздраженно, и поднялся.

Взял плащ и вышел, не желая находиться в одной комнате с пьяным. Николай Трофимович сказал, что он пьян по поводу, и никто не осудил больше. Да и мне нужен был лишь предлог, чтобы уйти, так как Саша собирался разбирать стихи Юрия Владимировича Брусникина, бывшего нашего руководителя, он уже на пенсии и всё тешит себя надеждой, что когда-нибудь признают как поэта. Стихи его всегда были слабыми. Когда он читал их, все вежливо молчали, не высказываясь, чтобы не обидеть своего руководителя, который, как и руководитель, тоже был никудышным, поэтому Ульянов его так легко сбросил.

В курилке я сказал, что семьсот тысяч евреев подали заявление на выезд. Мужчина моих лет откликнулся:

— Пусть едут,  сколько квартир освободится.

Другой ответил:

 — Но не тебе же оставят.

Саша Фонфора произнес, что Валя хочет мой рассказ "Месть" взять в новый сборник. Я не возражал, пообещал перепечатать и к понедельнику отнести в 305 комнату. Сказал, что напечатают "После дембеля" и "В гости к маме". Было бы хорошо.

Олег Видов стал режиссером в Лос-Анджелесе, недавно поставил сказку.
После развала Союза выкупит права на все анимационные фильмы, которые дублирует на английский язык, и сделает на этом бизнес. Наши деятели будут обижаться, что ему продали так дешево.

 Савелий Крамаров сделал операцию, выправил косоглазие и потерял обаяние и привлекательность для кинематографа.

продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/04/953