1987 год. Московские гости

20 февраля. Вчера на собрании ЛитО Валя, наконец, объявила, что семинар состоится через неделю:

— Я очень боюсь этого семинара. В прошлый раз так не боялась. Пройдет ли все на должном уровне? Такой состав писателей!

Леня тоже мандражирует, то ли судьбу заговаривает — сейчас страху нагоняет, чтобы реальность оказалась лучше. Я тоже боюсь, как-то обреченно, без проблеска надежды. По-видимому, после этого перестану посещать лито, пойму тщетность своих попыток.

Пришел Стукач, который, оказался старым Лениным знакомым — раньше он ходил в шахматный клуб, но играл плохо. На перекуре Леня заговорил с ним, выясняя, почему он не хочет представиться.

— А какая выгода? — спросил Стукач.

— Видишь, он выгоду ищет, — сказал я и ушел, время перерыва закончилось.

 Все расселись по местам, пока мы выясняли отношения. Леня сел рядом, и негромко сказал:

— Зря ты на него. Это у него от застенчивости.
— Застенчивый не будет так себя вести, скорей — это от наглости.

Мисюк прочитал свои стихи, печальные, мистические. Чуть ли не религиозные. Кудряшов попросил его представиться.

— Мне 28 лет. Работаю дворником, учусь в литинституте. Есть своя книжка, в ней сто стихов. Могло быть и 400, но я решил, что хватит этого. Книгу не печатают. Но не подумайте, что я жалуюсь. Нет.
— Человеку со здоровой психикой, такие стихи не понравится, — сказал я Лене.
— Значит, у меня нездоровая, — ответил он.

    Павел Васильевич Волочилов, поняв, что я не его круга, начальников, перестал одаривать меня приветливой улыбкой, полностью переключившись на Валю, которая, в благодарность, тут же включила его в число семинаристов, хотя он новичок и, как о других говорила: Они не ходят, поэтому не буду включать на семинар.

К сожалению, я с самого начала неправильно понял улыбки Волочилова. Когда первый раз увидел его, то не мог понять, с чего это он так дружелюбно, не зная меня, улыбается? Это настораживает. И я ответил полным игнорированием. Я-то не знал, кто он?! Много позже соображу, что он - это тот самый автор, которого напечатали рядом с моим рассказом на одной странице многотиражки. Он запомнит меня. А его фамилия прошла мимо моего сознания, потому что рассказ был пустой.

Предвижу, что ожидает полнейший разгром и неприятный разбор, поэтому семинар ожидаю без особого волнения, как еще одну  неприятность, причем,  неизбежную. Может быть, она даже окажется нужной, как горькое лекарство, чтобы не мнил о себе, что способен писать.

26 февраля. Снова стоят автомобили перед вставками. Заснеженные, у некоторых приоткрыты дверцы, неплотно захлопнуты по халатности водителя,  туда наметается снег, и уже образовалась наледь.   А это уже ржавчина на замке и внутренних частях. Стояли несколько дней.   Вновь была пурга. Если бы длилась не один день, то вместо машин стояли бы сугробы.

Утром слушал речь Горбачева на профсоюзном съезде. Народ  истосковался по правде и сейчас жадно, со слезами на глазах внимает таким речам, не веря своим ушам:  неужто дожили до таково времени,  когда мерзавцам начали защемлять хвосты? Я не тешу себя иллюзиями, что коммунизм возможен.

Преобразования почти революционные,  но не такие, как хотелось бы, они сродни тем, что были, когда Шеварднадзе пришел к власти в Грузии. Тот тоже серьезно начинал, а сейчас он стал вторым Мжавандзе. А может быть, я не прав? После стольких лет жесточайшей реакции нынешние преобразования,  и в самом деле,  революционны.

Комаров по  поводу трехсменной работы высказался:

— Женщинам работы ночью хватает.

Фраза двусмысленная, но ни одна, даже бровью не повела,  не возмутилась. Юпитеру всё можно. Он довольно часто произносит такие пошлые фразы, некоторые морщатся, другие молчат, делают вид, что нечего не замечают, так спокойнее, ни с кем отношения не испортишь.

28 февраля состоялся семинар. Мы пришли к половине десятого, гости немного задержались, то есть пришли в начале одиннадцатого. Валя:

— Идите, встречайте.

Кто-то пошел, я остался стоять, не выстраиваться, же вдоль лестницы в почетном карауле?

Юрий Александрович Лопусов и Виктор Суглобов разбирали нас по очереди, большей частью говорили комплименты. Более интересными были столичные новости: Ю. Скооп подал в суд на Мишарина. У обоих оказались схожи сюжеты, только антураж разный. Солженицын может вернуться в Россию. Оказывается, вот чудо! он никогда не был антисоветчиком, это ему приклеили ярлык, так как  не могли достойно оценить неординарное произведение.

— Может ли Аксенов вернуться? — спросил я.
— Нет. Он запродался. Если Солженицын ничем не запятнал себя, то Аксенов пишет ярую клевету.
— Может ли создаться такая ситуация, что всё вернётся на свои места? — спросил Кудряшов.

— Это не исключено, — ответил Лопусов. — В Моссовете заменили 95% начальников. А это серьёзная организация. В лицее учились дворяне, князья, и все они носили одну форму, никто ни перед кем не выделялся. У нас же сейчас носят в школу золотые сережки, дорогие вещи. Айтматов сказал, что киргизский язык богаче русского, мол, на русском: птица садится, самолет садится, человек садится, а на киргизском — это всё разными словами можно сказать. Тогда я спросил: Как вы считаете, язык нивхов богаче русского или беднее? Он ответил: Беднее. Тогда я сказал, что на языке нивхов есть сто пятьдесят слов различного состояния снега: рыхлый, талый, влажный, водянистый, сухой, твердый, с настом, синий, розовый и так далее.

— Почему так пристрастно отнеслись на съезде к Астафьеву? — спросил я.

— Что тогда было! Вся грузинская делегация встала и ушла. Пришлось нашему старейшему писателю Гавриле Троепольскому выходить и извиняться перед ними. Еле на ногах держался.

2 марта. Ночью проснулся в 24 ч, проспав всего лишь два часа, и больше не мог спать. Ни в одном глазу. Думалось. О себе, своей писанине. Потерял чувство времени. Казалось, лежу тридцать минут, а прошло три часа. 

Понял, что зря время теряю,  лучше, встать и писать.  За полтора часа написал четыре листа рассказа, который придумал, пока лежал с открытыми глазами. Почувствовав дремотное состояние, пошел спать, но еще с полчаса не мог уснуть.
Днем Вармяк удивил вопросом:

— Ты как сегодня спал? Давлением  не страдаешь? Я плохо спал.

Видимо, дало знать то, что за выходные я хорошо отоспался, и надо было устать, чтобы всю ночь проспать. Ночной рассказ получился ошибочным,  не продуманным. Не выдержал дневной критики.

«Подавление страха, требование хладнокровия перед лицом смерти есть требование "обывательского" сознания"». Д. Гинзбург.

Римское самоубийство Лили Брик в 88 лет.  Сломала шейку бедра и поняла, что ходить больше не сможет.  Приняла нембутал. Села в кресло и, умирая, написала записку,  в которой упомянула Маяковского.

"Две формы обращения с литературными ценностями прошлого — оплевывание и облизывание: Достоевский. Фет. Блок..."

Гюго 83-х лет за месяц до смерти отметил в записной книжке любовное свидание и сумму, уплаченную куртизанке.

В США дебатировался вопрос о совместном кооперировании с нами.  Многие были настроены положительно — новый рынок сбыта. Встал  Эндрю Кеннеди и произнес короткую речь:

— Вспомните 20-е годы, мы им дали передовую технологию, отличные танки — и русские построили социализм. Сейчас мы им дадим отлаженное производство — и они построят коммунизм. Хотите ли вы этого?

Больше к этому вопросу не возвращались. Стало всё ясно. Несколько странно: неужели они так глупы, что считают: коммунизм можно построить? Или же, важно другое: найти любой повод для отказа. 

           Одно сознание, что мир страшно неразумно устроен, способно отвратить от любого бога. И тот, кто продолжает верить в него, невольно сознает и допускает, что бог не всемогущ, коль творится подобное. И не понимает, что такому богу  нечего верить и поклоняться. Эта вера принижает человеческий интеллект, ставит в один ряд с одомашненными животными, которым кроме стойла ничего не надо. Хотят попасть в рай, то есть вечно стоять на коленях перед богом и петь хвалебные псалмы. Вера в бога – это добровольный идиотизм, когда не хватает ума.   

5 марта. Иду на четверг в литО. Слышу разговор на улице. Грузин спрашивает русского мужика:

— Как думаешь, огороды нам оставят?
— Да, в этом году последний раз попользуемся.

Я усмехаюсь, непривычно видеть грузина за огородными делами, обычно они другими делами занимаются.

Когда проходил по коридору к нашей комнате, из-за двери услышал громкий забористый грузинский мат, который, можно догадаться, звучал уже довольно продолжительное время. Мат перемежался добродушной русской речью. Понял, что какой-то грузин прикалывается, пользуясь тем, что русские не знают грузинского мата. Я открыл дверь.

 Перед сидящей красивой молодой женщиной стоял грузин 30 лет, среднего роста, и, добродушно улыбаясь, крыл её матом. Она внимательно слушала. Он с веселым задором посмотрел на меня, не зная, кто я, и зачем открыл дверь.

— Нехорошо ругаться матом, — сказал я ему и закрыл дверь.

Позже узнал, что он режиссер местного театра. Этакий паскудник уже который год продвигает культуру в Тольятти!

Стукач снова пришел. В начале вечера Валя набросилась на него: 

— Непонятно, что ты за человек? Мне кажется, случайный. Стихи ты не хочешь читать. Я совершенно случайно узнала, что его зовут Игорем. И как ты вел себя на встрече с писателями? Соколов подошел к микрофону, а ты демонстративно встал и вышел из зала. Как это понимать?

— Не знаю, почему я так сделал. Не мог сидеть. Возникло какое-то чувство.
— Ненависть? Клаустрофобия? – быстро спросил я.

Леня засмеялся над моей репликой, так она была неожиданна.

— И потом, если ты не умеешь выражать свои мысли, в чем мы не однократно убеждались, лучше помолчи. Зачем ты ввязался в спор с Соколовым? Что он подумает о нас? Я не знаю, что ты вообще пишешь, но твоё дело было слушать, а не выступать.

— Я хотел заступиться за стих. Мне понравилось. Если хотите, я могу почитать свои стихи.

— Прекрасно, но погодя. Сейчас решим другие вопросы. Потом предоставим тебе слово.

Поговорили о прошедшем семинаре. Сказала, что писатели боялись встречи с нами, мол, понравятся ли нам их разборы, а мы, в свою очередь, их страшились. Второй семинар с «Молодой Гвардией» будет в октябре, чтобы мы успели написать новые произведения, а не давали старые.

Наконец вспомнили о Стукаче. Он как-то мучительно поморщился, то ли выдавливая мысли, то ли волнуясь. Но этого волнения, по его поведению, не было заметно. Говорил спокойно и размеренно. Речь пресная, если не убогая.

— Стихи начал писать 12 лет назад, ещё в школе. Мой друг написал стихи, я прочитал и сказал: давай я улучшу. Улучшил. Мне понравилось. С тех пор стал писать на дни рождения, к праздникам. Я сейчас прочту. Мне бы хотелось, чтобы присутствующие высказались по моим стихам. Всё. Мне это нужно.

— Ты прочитай. А мы посмотрим, стоит ли по ним высказываться, — сказала Валя.

Он прочитал четверостишие о мамочке, пахнущей весной кленовыми листочками. Недолго помолчал и по памяти продекламировал ещё одно четверостишие, тоже о мамочке. Лёня сидел рядом с ним и откинулся к стене, чтобы не было видно его смеющегося лица.

 Я старался не смотреть на него, чтобы тоже не рассмеяться, тем более что сидел напротив Стукача. Всё это похоже на издевательство с его стороны, но все почему-то молчали. Не может нормальный человек сочинить такое и на полном серьёзе предлагать к прослушиванию! Говорить было нечего. То ли щадили поэта, не пощадившего наши уши, то ли по какой-то иной причине.

Валя решительно подвела черту:

- Это бесполезно обсуждать.

Весь вечер Стукач промолчал. Лишь на перекуре о чем-то спорил  с Леней, тот сердито ему выговаривал. Дверь из курилки приоткрылась. Стукач вскочил с корточек, он сидел перед Леней, и, как заправский каратист, ногой сильно ударил в дверь, так, что от удара она ещё больше раскрылась. Следом вошел юноша из театра. Секундой раньше, и удар Стукача пришелся ему по лбу. И могло быть сотрясение.

 Стукач посмотрел на дверь и не стал снова закрывать. Все с удивлением смотрели на эту его странную выходку, и ничего не говорили. Да и что можно было сказать?

Кудряшов принес торт в честь женского дня, и настоял, чтобы поставили чай. Валя разрешила, и он сам наполнял чайник водой. Я, как всегда, отказался пить чай, Леня тоже. Стукачу чашка досталась со второго захода.

Он не отказался, съел торт, потом ухватил пять штук печенья и разом откусывал от них, подбирая губами сползающие крошки на угол рта. Все уже закончили пить, собрались уходить, некоторые поднялись, а он всё ещё ел печенье. Валя сказала ему, чтобы помыл за собой чашку, и вообще, сегодня моют мужчины.

Леня взялся за посуду. Я не понял его намерения, и стал ждать, когда помоет, чтобы вместе пойти домой. Но он не торопился. Сказал, что хочет поговорить с Валей. Обеспокоен судьбой своих рассказов. Писатели не сказали четко, станут ли печатать? Будут обсуждать.

Но такая неопределенность не устраивала Леню, выматывала. Вот он и хотел об этом поговорить с Валей, чтобы позвонила в Москву и узнала о судьбе его рассказов. Мне говорил, что ему важна первая публикация, чтобы подняться в глазах жены, которая не воспринимает всерьез его литературную деятельность. Я уже прошел через это, и воспринимаю отстраненно. Для меня важен следующий шаг, или, хотя бы продолжение.

Лопусов сказал, что было 330 постановлений партии о сельском хозяйстве, и все они оказались вредными. Пора бы прекратить партии вмешиваться в несвойственные ей дела, и заняться воспитанием руководящих кадров. Дошло до того, что выбрасывали слова из статей Ленина. Надо идти не вперед, а назад к Ленину. В Моссовете заменили 95% начальников.

Когда снова пришел в объединение, там были Валя и Артикулова, с которой Валя нервно спорила. Лидия Петровна доказывала, что с ней, при разборе стихов, обошлись очень грубо, бестактно:

—  N встал и сказал: это не стихи, а… Конечно, я знаю об уровне своих стихов, но так говорить!

— Если так болезненно воспринимаешь, то я больше не буду приглашать тебя на семинары.

— Конечно, если ты захочешь.
— Не я захочу, а ты обижаешься на критику.

— Вообще-то, к нам слишком снисходительно отнеслись, — сказал я. – Нас надо больше ругать, чтобы мы адаптировались к критике, а то привыкли выслушивать дифирамбы.
— Правильно, Слава, — обрадовалась Валя поддержке.

— Валя, не переживай. Смотри на всё отстраненно, — пытался её успокоить, понимая, как обидно выслушивать претензии за свои старания, и тем более от кого, от змеи пригретой на груди.

 У Артикуловой слабые стихи, вылезла в печать лишь потому, что Валя хорошо к ней относится. Жалеет, как пожилую женщину, которая так ничего и не добилась.
Артикулова ещё пыталась доказывать своё, но уже не с таким запалом, её никто не слушал. Вернее, Валя лишь делала вид, что слушает, а сама думала о нанесенной ей обиде.

Стоило мне упомянуть Нику Турбину, которая ребенок по сравнению со Стукачом, но стихи противоположного свойства, им бы поменяться стихами, как Леня заговорил о ней:

— Я не понимаю, откуда у девочки это чувство прошедшего времени?

Рассадин:

— У неё нет ничего своего. Это зеркало отражения.

Кудряшов:

— Это безнравственно – вытаскивать на такую трибуну ребенка. У неё ненормальное поведение. Манерное, жеманное.

Всё же пришли к выводу: надо подождать, чтобы узнать, что из неё получится? Может быть, она вырастет из своих стихов, они ей опротивят.

 Вряд ли, слава всегда приятнее забвения. И она будет щебетать, несмотря ни на что.

Увы. Всё закончилось гораздо хуже, чем мы представляли. Слава и свобода действий не принесли ей счастья. Жизнь Ники Турбиной на совести Евтушенко. Ещё Сергей Образцов был категорично настроен против тех родителей, которые ставят на стул своё чадо для декламации: «Уронили Мишку на пол». Внимание взрослых не идет на пользу ребенку. В нём начинает развиваться комплекс гения, непризнанного таланта.

        На семинаре Сергей Тришкин вдруг стал прохаживаться, подсмеиваться над Аршиновым, который в очередной раз женился, на этот раз на директрисе, старше его на два года. Прежняя жена, моложе его на 17 лет, ушла со своим ребенком к сверстнику, квартиру оставила. Иногда навещает, мол, я тебя по-прежнему люблю.

Не обольщается ли он, творя о себе легенду? Вряд ли он в силах потягаться с молодым соперником, тем более радикулит замучил. Вероятно, молодой надоели его болезни. Мне стало непонятно, почему Тришкин вдруг стал высмеивать Аршинова? Что это? Душевная глухота? Или мужская беспощадность, мол, что тут такого, посмеяться над вечным женатиком? У Сергея Аршинова это извечная проблема. Когда с ним познакомился, знал, что он расходится с женой, потом узнал, что он женился, потом снова разошелся, потом вновь женился и уехал в Сибирь, откуда вернулся к жене.

Сейчас его стали печатать, и он чувствует себя на коне, свысока смотрит на всех.

"Покаяние" режиссера Тенгиза Абуладзе оставило большое впечатление, — давно не видел волнующих фильмов, долго не мог уснуть. Если показали такой фильм, значит, в обществе, в правительстве проходят существенные перемены. Фильм – беспощадный приговор всей советской власти.

Прочитал вторую часть "Любавины" Василия Шукшина. Убогость. Чувствуется желание писателя писать ради самого процесса. Это черновик. Возможно, заготовка для романа. В таком виде Шукшин и не собирался печатать. Герой возвращается в родную деревню после долгой отсидки в тюрьме за поножовщину. Встречается с родными, которые накрывают стол. Танцы в деревенском клубе. Он не умеет танцевать, но его настойчиво приглашает красивая, гордая девушка, учит его. Все узнаваемо. Из мечтаний перед сном. Сюжет примитивен, и столь же убогое описание. Напечатали из уважения к покойнику. Читатель ничем не обогатился, можно было не публиковать.

Столь же неприятное впечатление оставил его фильм «Калина красная». Поражался восторженным откликам. Я несколько лет молчал, не желая превращаться в мальчика говорящего: А король-то голый. И его рассказы не смог читать. Это не моё.

У Давида С. Самойлова прочитал о Шукшине: «Злой, завистливый, хитрый, не обременённый культурой».

 Я именно таким его и представлял, но не мог написать, потому что не знал лично, а внешность может быть обманчива. 

Леня сказал, что ушел с первых же кадров "Покаяния". Странно и непонятно для меня такое поведение. Через 28 лет один из вполне известных писателей равнодушно напишет, что и он не понял идеи этого фильма. Или не захотел? Весьма красноречиво характеризует человека.

Сергей Тришкин рассказал ему, что московские писатели уехали не сразу, не утром в воскресенье, как говорила Валя, а в час дня. Мол, Дмитриев отвел Тришкина в сторону и сказал:

— Атмосфера у вас нехорошая. Меня предупредили, что ты графоман, а я прочитал твои стихи, и они мне понравились. Будем печатать в "Студенческом меридиане".
Слова Тришкина взъярили Леню:

— Вот она какая! Сейчас уехала в Москву и, чего доброго, заберет мои рассказы из редакции, как уже однажды это она проделала со стихами Аршинова.

Все его мысли устремлены только на публикацию своих рассказов. Зачем-то начал меня расспрашивать, где собирается "Лира". Мои слова, что там "болото", проигнорировал.

Пошел к Аршинову домой и принялся расспрашивать Сергея о Вале, почему она так поступает? Больше говорил сам: как Валя проигнорировала похвалу писателей его рассказам. Аршинов поддакивал, не спорил. Насыпал чайную заварку прямо в стаканы и залил кипятком. Несмотря на это, чай заварился хорошо. Я впервые видел столь оригинальный способ заварки, но выпил с удовольствием. Убрал остатки ужина с журнального столика, по сторонам которого стояли два старых кресла.

У окна стол с портативной пишмашинкой, неубранная постель на софе. Между дверью и стеной высокий стеллаж под потолок, беспорядочно набит книгами. Вторая стена совершенно свободна, видно, что недавно здесь стояла «стенка» или сервант, всюду непорядок, разбросаны вещи. Леня было сунулся в раскрытые листки со стихами.

— Не читай. Я не люблю этого, — властно пресек Сергей.

Но через 15 минут сам прочитал свое последнее творение — "Выздоровление", о своём и страны, о свежем стремительном ветре. Каково самомнение! Мы похвалили, как вежливые гости.

 Леня придрался к слову "рюмашка", начал умничать. Сергей скучающе слушал, но похвала понравилась, воодушевила.

— Я уже думал, что больше не смогу писать. Четыре месяца не писал. Ну, думаю, и, слава богу.  Мое выздоровление пришлось с выздоровлением страны. Нет, я оправдываю политику партии, но всё же пил по-страшному, не умел пить.

— Ты что, перестал пить? — удивился я.

Он кивнул.

— Если будет стоять на столе, неужели не выпьешь? – Продолжал я поражаться. 
 
— Какой разговор? Конечно, выпью.

Я успокоился — всё становилось на свои места. Мир не перевернулся. Леня произнес:   

— Ну, Вячеслав, сказал таким тоном, будто бутылка есть.

Я понял, ему очень хотелось выпить, снять стресс, неприятное возбуждение, связанное с предстоящей публикацией. Он рассказал, что его жена, возвращаясь из Риги через Москву, позвонила Лопусову, который вспомнил про рукопись и сказал, что передал её в редакцию, и уже от них зависит, напечатают или нет.

Потом Леня и Аршинов пошли в совмещенный туалет курить. Мне было неловко одному сидеть в комнате, и поднялся, подошёл к ним.

Выкурили по сигарете, но по-инерции не уходили оттуда, словно не хотели, чтобы я услышал их диалог. Конечно же, это было не так, но со стороны именно так можно было и подумать. 

Я стоял в прихожей у раскрытой двери и слушал их бессодержательный разговор. Собрались уходить. Сергей не удерживал, не приглашал заходить ещё. Иногда он вытягивал вперед шею, прислушиваясь, как хрустят шейные позвонки. Видимо, у него остеохондроз сильнее, чем у меня.

 Рассказывал, что работает главным инженером в СМУ, имеет свой кабинет,  целый день ничего не делает, почти никакой ответственности, очень доволен такой работой. Живет один. Рассказ Тришкина о его женитьбе на директрисе, не подтвердился. Я посочувствовал его одиночеству: в сорок лет оказаться у разбитого корыта, без семьи, не очень приятно.

Когда вышли из подъезда, я, вспомнив презрительные, унижительные слова Сергея о Лёне, спросил:

- Почему тебя тянет к плохим людям, а не к хорошим?   
— Я до конца не знал его, какой он.
— Ты всегда хвастаешься, что с первого взгляда узнаешь человека.

Я так и не могу понять истинного мотива, почему Леню так тянет к Аршинову? То  ли хочется выпить, и он инстинктивно ищет встреч с такими же. Это наиболее приемлемая гипотеза, которая может быть и ошибочной. Но тогда истина от меня скрыта, и Леня сложнее, если же не преувеличиваю — в простоте вижу сложность.

Каждый раз он хвастается своей мудростью, мол, даже жена заметила и сказала: «Это случилось так, потому что ты так сказал. Если бы ты не говорил, то этого не было».

— У меня великолепный мыслительный аппарат. Я в состоянии проанализировать ход исторического процесса, вывести закономерность, исходя из которой, следует, что мне нужно срочно выезжать, так как в стране начнутся еврейские погромы. Ты меня уже давно знаешь, и мог бы убедиться: что; я не говорю — всё подтверждается. Вспомни. Так же?

Я покачал головой:

— Не могу такого вспомнить. Ты не прав. Предлагаю запомнить этот разговор. Через десять лет вспомним, и сам убедишься, что был не прав, начнешь говорить: я этого не знал, не учел.

— Дай бог, чтоб ты оказался прав. Я боюсь за своих детей.
— А почему ты решил, что вправе решать за них, может, им здесь будет лучше?

Он не знал, что сказать. Почему-то уверен, что в Израиле к нему будут относиться лучше, чем здесь, хотя у него здесь и положение, и карьера в перспективе, а там он готов работать грузчиком. Но знает, что пропасть не дадут. Всё, сказанное плохое про Израиль — это советская пропаганда, они борются за место под Солнцем, где-то же они должны жить! Поэтому оправдывает войну с Ливаном, убийство арабов.

Обиженно сказал:

— Я не хочу, чтобы в наших кругах что-либо говорили обо мне. Ты должен пресекать все разговоры.

Я не мог понять, какие круги он имеет в виду? В его кругах я не вращаюсь, лито нельзя назвать кругом общества, там собираются не для того, чтобы посплетничать о Лёне. Там, вообще, о нём не вспоминали. Но он продолжал говорить, повторять про эти круги, на которые обижен.

— Ты слишком большого мнения о себе. Кто и зачем будет говорить о тебе? Там сейчас одни молодые, тебя никто не знает.

— Вот и хорошо. Я хочу, чтобы меня забыли.

Я не мог поверить, что он психически больной, но, судя по его высказываниям, был таковым. Пытался переубедить его, просил, хотя бы на минуту представить, что всё не так мрачно, как он думает. Но на это он не способен, хотя думает, и уверен, что может понять противника.

— Как себе ты это представляешь? Ведь Наташа не согласится уехать.
— Она поймет, я имею на нее влияние. Она сейчас не знает, но если я расскажу, согласиться, — говорил он, смотря в стол.

Пока что я убеждался в обратном, не он имел влияние, а Наташа была полноправной хозяйкой, а он чувствовал себя приживальщиком, якобы в шутку, говорил, что его выставляют из квартиры. Который месяц пытаюсь его переубедить, но кто-то подпитывает, укрепляет в его убеждениях. Мне эти разговоры уже до чертиков надоели, скучно слушать одно и то же, а он зациклен только на этом. С трудом удается повернуть тему разговора. Но он все равно умудряется вернуться к мозольной теме.

Отдал девятый номер "Нева", где начали печатать "Большой террор" Конквиста, и ушел с намерением, больше к нему не приходить, пусть, если хочет сам приходит. Как разнообразен мир и обширен, а я не в состоянии найти единомышленника и друга, вокруг меня все другие, иные, чем я — чужие.

продолжение следует: http://proza.ru/2012/05/01/890