Крепкий орешек

Старик заинтересовал меня уже тем, что ловко давил в пальцах крепкие грецкие орехи, Он щелкал их ровно напополам, а потом вынимал белые, похожие на мозг ядрышки и бережно подавал их внучке. В узком больничном коридоре в этот воскресный день суетились много посетителей, но обратил внимание я именно на него—человека в строгом коричневом костюме и с орденом Отечественной войны повыше пуговицы. Мы с женой угощали свою больную племянницу домашними яствами, разговаривали с ней, но я уже не спускал глаз со старика с пальцами-клещами. И когда он, похлопав себя по карманам, достал сигарету и двинулся к выходу, я осмелился выйти следом.
Он уже стоял на крылечке, потягивал тонкую сигарету. Высокий — на голову выше меня, очень худой, с лицом в глубоких бороздах морщин, человек выглядел лет на восемьдесят пять. И сквозила в его фигуру некая уверенность в себе, скорее даже— упрямство, как будто человек изначально готовился к сопротивлению чему-то. Заговорить с таким, как мне казалось — дело непростое. Я не курю, и повода к разговору никак не мог подобрать. А он минуты три сосредоточенно досасывал сигарету, потом аккуратно растер окурок по донышку пустого спичечного коробка,вложил окурок, закрыл корорбок и опустил в карман. Оттуда достал еще один крупный орех, хмыкнул и уже хотел опустить его обратно, как я решился:
— Здорово вы их!
Он вопросительно поглядел на меня.
— Орехи, говорю, Вы запросто колете в пальцах. Позавидовать можно...
— Ах, это! — Он подбросил орех на ладони и тут же ловко расщепил его надвое, —Не стоит завидовать, земляк. От нужды сия наука.В войну она помогла выжить. Я ведь в «соломенных псах» служил. Не слыхали?.. Впрочем, это неважно.
Но во мне уже зашевелися тот чертик, который, как я знал, не успокоится, пока я не узнаю от этого человека чего-то интересного. Ведь теперь я был уверен, что пораспросить у ветерана стоит чего. И он уступил:
— Я живу в городе Строитель, а сюда приехал внучку в больнице навестить. А родом я из Сорокино, родственники и сейчас в вашем районе живут. Гощу вот пока у двоюродного брата. Выберете время — наезжайте в гости, я здесь еще с недельку побуду. Тогда и поговорим...

I
В Буденновский райвоенкомат с передовой сержант Павел Устинов прибыл в середине июня сорок третьего года. Хромой майор из второго отдела, приняв документы, сказал:
— Пока соберем призывников, дня два пройдет. Можете к родителям съездить в Сорокино.
Сердце дернулось и вроде как замерло... В тридцать девятом Павел Устинов в последний раз видел отца и мать. Семерых парней провожало тогда село на действительную службу и отец, прошедший еще японскую, напутствовал сына: «Держись, сын, от начальства подальше, к кухне поближе. Старая солдатская заповедь. А уж коли выпадет тебе военная стезя, то надейся больше на штык. Пуля известное дело — дура». И ведь помогла отцовская наука: в финскую только и спасала винтовка с точеным трехгранным клинком, да и потом от границы до Сталинграда отступал спиной к востоку, штыком на запад, Это и выручало пока.
И вот, перекинув вещмешок через плечо, за короткие ночные часы дотопал солдат до отчего дома. В окно постучался, на порог ступил. Подслеповатая мать как глянула, так и села на полати:
- Сынок, Павлуша, ведь ни одной весточки за два года...
А бати уже не было. Поутру сходил на кладбище. Покурил, поблагодарил отца за науку. Потом дома помог матери поправить избу и сарай. А к вечеру собрались к Устиновым родные и почти все другие сельчане. Женщины в основном, да исхудавшие подростки. Вот они-то, подростки, как оказалось, почти все уже имели повестки на руках.
— Это ж молодняк двадцать шестого года рождения, — горестно вздыхали бабы, а сам молодняк льнул к сержанту: что да как на фронте? А когда узнали, что прибыл Павел за пополнением, то враз стали проситься в его часть. И матери туда же: возьмите уж их под свое крыло, Павел Константинович!
Как мог объяснить, что у него ничуть не безопаснее, чем в других частях. Потом махнул рукой:
— Ладно, земляки, похлопочу: авось, кого-нибудь и зачислят в мою команду.
И был бурячный самогон, и была гармошка, и плясали земляки до утра, отводя душу и стараясь не слышать гула проходящих над головой ночных бомбардировщиков...
А через день в военкомате для сержанта Устинова сформировали команду. Увы, ни один земляк в нее не попал. Потому что из отобранных новобранцев трое умели фотографировать, четверо имели за плечами десятилетку, один (захваченный оккупацией беженец из Белоруссии) знал немецкий, а четверо остальных были шоферами и трактористами. Ни один сорокинский парень качеств этим, к сожалению, не имел.Да и призвали их, чтоб пополнить Дальневосточные армии
...И двинулась команда призывников в сторону Нового Оскола.

II
— Пешком? — спросил я.
—Ну да, -— согласно кивнул Павел Константинович Мы, сидели на скамейке у двора с резным полисадником, и прямо над нами висели крупные ягоды еще не созревшей вишни. — Ведь для тогдашних передвижений никакого транспорта не хватило бы. Да и до Берлина-то мы, почитай, тоже пешком потом дотопали. Всего-то и везли, что продовольствие, снаряды, да технику... А у меня имелось предписание: в часть прибыть с пополнением шестнадцатого числа. За четыре дня. И никого не волновало, как я это сделаю. А сделать надо было, иначе — под суд. И приказ мы, конечно, выполнили. Из Нового Оскола до Бобровых Дворов пристроились с ветеринарной командой, дальше опять шли пешком, потом самоходчики километров пятнадцать провезли нас на броне и в Сейм привел я своих орлов в срок.
Понятно, что ребята эти за время пути откровенно перетрусили. Нагляделись на разбитую технику, на села сожженные, на заросшие пыреем поля — и куда их прыть делась. Командир нашей части, капитан Говорунов, оглядел этих ощипанных куриц и бросил мне упрек:
— Не мог получше кого подобрать? Это ведь не псы соломенные, а нечто беспородное...
— Но почему псы? Да еще — соломенные?— не удержался я. Павел Константинович удивленно глянул на меня:
— А я еще не объяснил?.. Это же очень просто. Отряд капитана Говорунова значился подразделением дивизионной разведки. Так называемая «команда 18». Нашей задачей был сбор сведений о новинках немецкой техники. А поскольку мы частенько таскали от немцев новое оружие и приборы, причем - не отдавали их ни в части, ни сами не пользовались, то солдаты говорили про нас, что мы как та собака на сене —ни сама не ест, ни другим не даст. Вот отсюду и «соломенные псы». Но мы гордились этим прозвищем. Тем более, когда о нас написал в газете сам Константин Симонов.
Впрочем, капитан поворчал больше для порядка. Он отлично понимал состояние новобранцев, а потому велел обмундировать их, познакомить с текстом присяги и показать, что ждало бы их в
обычной стрелковой части.
Стоял самый канун Курского сражения. Она ещё не называлось дугой, но приближение грандиозной битвы чувствовалось по всему. Мои мешковатые новобранцы, уже накормленные и отдохнувшие, стояли на окраине села Сазоновки и следили за тем, как через него волна за волной проходили пехотинцы. Скоро ребят притомило однообразие походных колонн, но я ждал, не уводил их. Им нужна была встряска, чтобы обрести уверенность в себе. И я держался.
Сазоновка довольно крупное село, и к вечеру на постой сюда прибыла стрелковая дивизия. И вот ее солдаты разбрелись по улице и начали стучаться в окна домов. Мои новобранцы с удивлением следили за тем, как солдаты отдавали старикам и хозяйкам то скатки шинелей, то совсем новые сапоги, то походные мешки вместе с содержимым. Причем, когда спустя время прозвучала команда к построению, все они оказались в четких шеренгах, мягко говоря, одетыми не но форме. Но, как мы видели, ни один офицер на них не бранился.
— Почему их не наказывают? — зашевелились мои ребята. Я предложил им самим спросить об этом пехотинцев. И когда их строй рассыпался, мы подошли к высокому голубоглазому ефрейтору, который вместо сапог обут был в обрезанные по самую щиколотку старые валенки. Он выслушал ребят и укоризненно покачал головой:
— Эх, вы, молодо-зелено!.. Все равно ведь нас почти всех убьют, так пусть хоть людям какая-никакая одежка останется...
Да, так было! Раздевались по прифронтовым селам наши солдаты, прекрасно сознавая, что мало кому удасгься выжить в предстоящей мясорубке.
И мои ребята ожили! Они решили, что их не ожидает участь пехотинцев. Как-никак — дивизионная разведка! Это тебе не на пулемет в валенках и с голой грудью.
Милые, наивные юнцы... Если бы они ведали, что многих из них накроет еще до начала наступления! Целую неделю я обучал их бесшумной ходьбе и ползанью по-пластунски, нас выбрасывали с парашютами и заставляли на ходу вскакивать в кузов грузовика. Всего неделя, но парни, помнившие картину солдатского раздевания, с полуслова понимали мои команды, науку выживания хватали на лету. И еще — я, помня завет отца, обучал их штыковому бою.
Двадцать второго июня группой в восемь человек под Крутым Логом мы перешли линию фронта. Новичков не взяли. Все «соломенные псы» имели опыт подобных операций. Смущало лишь то, что группе оказалась приданной женщина. Отправляя на задание, капитан Говорунов наказывал:
— Беречь фотографа пуще глазу. Помните, что снимки ее нынче стоят целой армейской операции. Кровь из носу, но чтобы через сутки пленки были у меня на столе!
Женщина, лет тридцативосьми, загорелая, щуплая, одетая в офицерскую форму без погон, не оказалась нам обузой. В час ночи мы перешли лилию фронта, и к половине четвертого утра уже подбирались к товарным тупикам Белгородского вокзала.
Занималось новое утро, рассвечивало алым небо за нашими спинами. Немецкие часовые дремали у путей стоя, прожектора на вышках уже тускнели в естественном свете утра. Пахло креозолом от шпал и можжевельником от росистых кустов вдоль полотна.
А на свежеструганной разгрузочной площадке громоздились расчехленные танки. Еще не виданные нами, угловатые, громоздкие. От их пестро-крашенных бортов тянуло хищной мощью, соляркой, смертью... Женщина-фотограф приладила к аппарату громоздкий объектив и навела на платформу.
— Подползем ближе! — прошептала она, и мы покорно заскользили по траве... Потом еще ближе.. Потом я вот этими самыми пальцами так перехватил горло часовому, что он без стона свалился с насыпи.
Женщина орудовала фотоаппаратом. Мы оказались в десятке шагов от танков, и она делала все, чтобы снять машины со всех сторон. Один из разветчиков скользнул на платформу и тут же скатился вниз с продолговатым кожаным чехлом в руках. Он приложил палец к губам и лишь по их артикуляции я понял его слова:
— Там кто-то есть...
Уже совсем расцвело, с невидимого пульта погасили прожектора. Где-то в городе залаяли собаки. С минуту на минуту надо было ждать смены караула. С двумя разведчиками я влез на разгрузочную площадку. И тут же между танковых траков увидел подошвы стоптанных ботинок. С ножом в руке я медленно втянулся под танк.
Там лежал мужчина лет тридцати, в железнодорожной куртке. Округлив от ужаса глаза, он прижимал к груди широкую ножовку. Так же молча я выскользнул из-под танка и оказался на земле. И тут, в свете уже начавшегося дня, хорошо различил глубокие пропилы на стойках временной разгрузочной площадки. Если сюда загнать еще один-два танка, площадка непременно рухнет...

III
— Так вы фотографировали «Тигров»?
Павел Константинович помолчал:
— Тогда мы не знали, что это за танки. Потому сведения о них начальник разведки и оценил в целую армейскую операцию. А нас на выходе со станции немцы накрыли. То ли убитого часового нашли, то ли диверсанта-железнодорожника обнаружили. Они шли с собаками, спущенными с поводков.
...Павел Константинович вздохнул и посмотрел на свои пальцы.
— Орехи... орехи, — невпопад заговорил он вдруг и умолк. Надолго. Я не решался первым нарушить молчание. «Соломенный пес» закурил, потом резко погасил сигарету:
— Майор-артиллерист уже под Крутым Логом предлагал за прибор в кожаном чехле литр спирту. Там оптика оказалась цейсовская. Бранился еще: «Ни себе, — кричал, — ни людям! Как собаки на сене».
— Так отдали бы, — неосторожно бросил я.
— Двоих ребят оставил там... И фотографа мертвую с пленкой вытащили через линию фронта! Отдали бы...
Павел Константинович закурил опять и, уже успокоившись, продолжил:
— Прибор ночного видения это был,сверхсекретный! Тащили бы мы простую стереотрубу...
И как-то расклеился разговор. Я видел, что он все больше отнимает у меня собеседника, погружает в полувековую давность. Я же этот временной порог переступить не мог. Я ведь не видел, как спустя сутки погибли семеро новобранцев «Команды 18», когда, во время учений, напоролись у Солнцева на группу немецких днаверсантов, что ехали на мотодрезине. За своих приняли их юнцы, не раскусили. И не я прятался в самоходном орудии «фердинанд» под Сумами 5 июля, когда русские обрушили на позиции шквал артиллерийского огня. А предварительно не я с «соломенными псами» выкуривал штыками из самоходки ее экипаж...
Не я... не я... не я.
Но зато я ещё раз понял, что война была не совсем такой, какой она высвечена в многотомной Антологии «Венок славы». Я утвердился в мысли, что война — это не фанфарный поход, а ее герои не всегда назывались соколами.
И еще я понял, что вместе с каждым ветераном уходит настоящая правда о войне, часто так н не высказанная, а вернее- не выведанная нами. И историю «соломенных псов» я так и не узнал бы, если бы не простой грецкий орех.
...Павел Константинович потеплел душой, сорвал с ветки бледно-зеленую вишню:
— Впрочем, я неважный рассказчик, — заметил он на прощанье и попросил: — дайте, пожалуйста, монетку.
Я извлек из карман блестящий российский пятирублевник. Павел Константинович положил его на средний и указательный пальцы, а большим нажал сверху. И металлическая кругляшка легко, словно пластилиновая, свернулась пополам.
— На память. — Протянул он мне монету.