Рикошет

РИКОШЕТ.

Процесс и итог, труд и продукт труда. Как они связаны, почему такие разные вещи под одинаковым названием уживаются рядом? Как получились «Тойота», «Хонда», «Вольво», «Мерседес» и откуда рядом с ними «Москвич» или «Таврия», например? Ещё проще – хайвей, автобан и наше шоссе, которому лучше всего подходит слово – дорога. Неужели, настолько руки из жопы? Вроде, нет. Многое умеем и делаем, особенно, если на экспорт. Чтобы не стыдно, чтобы соответствовать, а внутри себя сойдет любое, мы не гордые.
Еще в далеком детстве впервые я увидел как одну и ту же вещь можно сделать по разному. История осталась в памяти потому что память была детская и не напоминала темный чулан, куда всё сбрасывают под оптимистическим девизом: «авось, пригодится».
В нашем послевоенном киевском дворе были мастерские, где вместе с нашими, работали пленные немцы. Они работали без видимого надзора – утром их привозили, а вечером возвращали на место. Наверное, это были хорошие мастера, иначе их бы усреднили и отправили рыть землю или разбирать завалы, которых еще много было в городе.
Это были взрослые немецкие герры, оставившие дома семьи, они были из тех немцев, которых кинули в мясорубку войны в самое последнее время. Ничего общего с молодыми, знакомыми по хроникам, теми, которые въезжали в нашу страну на броне и мотоциклах, с закатанными по локоть рукавами. Те были нахальные и веселые от предстоящей прогулки на Восток. Они дули в губные гармошки и горланили песни, все как одна, похожие на марши. Да и вся кампания должна была напоминать марш – туда и сразу обратно. Помните, у Владимира Семёновича: «идут по Украине солдаты группы Центр…».
Их след уже затерялся в истории. Их приняла в свои объятия Белорусия,Украина, Россия и оставила в своей земле, на которую они так необдуманно и опрометчиво ступили.
«Наши немцы» были люди мастеровые, которых по уму и трогать было нельзя. Только они могли делать своими умелыми руками разные «Пантеры» «Фердинанды» и «Фоккеры», первовостребованную продукцию войны. Но разум уже не властвовал в Рейхе. Фюрер с улыбкой идиота, похлопывая по щекам, отправлял в бой детей, малолеток, которые и «фаустпатрон» толком не могли держать в руках.
Мы, пацаны, издалека приглядывались к пленным, даже в наших телогрейках, выглядевшими жителями другой страны. Может шапки были причиной, на многих из них были знакомые по фильмам головные уборы, ни цветом, ни формой не похожие на пилотки или шапки наших солдат.
Дни шли, и как напуганные недоверчивые вороны, мы подходили ближе, увидев сквозь страшное по тем временам слово – немцы, людей внешне почти ничем не отличавшихся от нас. Время уже успело притупить острые грани прошедшей войны, и мы шаг за шагом приближались друг к другу.
Нас особо никто не шугал, мы могли наблюдать за всем, что происходит в мастерской, или цехе, что ближе к теме. Пацан он пацан и есть, ему интересно всё новое, а особенно, которое крутится. Среди немцев был один токарь удививший меня своим отношением к работе, вернее не только к работе, а к своему рабочему месту тоже. Это я сейчас понимаю, насколько понятия неразделимы.
Пол в мастерской был цементный, температура немногим отличалась от наружной и работать приходилось в верхней одежде, да еще стоя на этом цементе. Наш народ работал в валенках, некоторые в сапогах, а на немцах были какие то ботинки (тут лучше подойдет слово «типа» из сленга нынешних тиннейджеров). Итак, на них были типа ботинки с тряпками поверх, наряд скорее опереточно летний, совсем не по нашей зиме.
В один из дней я стал свидетелем производственной разборки. Вначале был просто громкий разговор, наш человек бригадир или мастер что то крепко доказывал немцу. Немец упрямо стоял на своем, временами показывал на пол и продолжал гнуть свою немецкую линию. Мастер, как принято у нас, добавил в голос металла с матюком, но немца не убедил.
Через несколько дней на машине привезли охапку реек, мастер помахал немцу, подзывая к себе. Тот забрал рейки, а я пошел готовить уроки, чтобы не попасть под горячую руку своему мастеру.
В следующую нашу встречу немец уже стоял на новеньком решетчатом настиле, наблюдая за работой станка. Заметив меня, он показал пальцем себе под ноги, а потом другим пальцем изобразил интернациональный жест «отлично» и улыбнулся. С тех пор я стал обращать на него внимание.
Позже он сделал нормальное освещение возле своего станка.  Раньше на проводе болталось подобие лампы под железным колпаком, которая желтым светом только обозначала  свое присутствие, почти ничего не освещая вокруг. Зимние дни коротки, постоянно был нужен свет, тем более, что все места возле окон и батарей заняли наши ребята. Хозяева мы, или кто. Станок немца был ближе к воротам цеха, там и прохладнее и света не в пример меньше.
И он сделал свет. Звучит почти как: «и пропала тьма, и стал свет вокруг». Примерно так, только не вокруг, а конкретно на рабочем месте. Всё поменял этот неугомонный немец. Сделал новый отражатель из алюминия, причем, он двигался, направляя свет куда нужно. Напоследок поменял лампу. Теперь его станок не нужно было искать глазами, он был один такой в цехе.
Когда выпадало время, я смотрел как он работает. Хватало и пацанских мозгов, чтобы увидеть профессионала. Стружка, свиваясь в пружинки, падала в поддон, а немец на ходу делая замеры, штамповал одну деталь за другой. За такую работу у нас вешали портрет на доску почета. Но у немца видно были свои приоритеты, он был рад тому, что его не повесили реально.
Дома я делился своими дворовыми наблюдениями, и как то раз мама мне дала в руки завернутый в бумагу сверток. - Отдашь немцу, сказала мама, просто положи и уходи. Я так и сделал. Немец всё видел, но даже ухом не повёл, продолжая гнать стружку.
Вот так постепенно это и происходило. Нельзя сказать что мы подкармливали немца, самим в ту пору было не густо, но кое что ему перепадало. Особенно он радовался луку. Когда я в первый раз принес две луковицы, он на следующий день светился как новая лампа. Может, глядя на меня он вспоминал свою семью, возможно, сына, но меня отличал от других пацанов, даже пытался разговаривать со мной, используя весь запас русских слов. Особенно часто я слышал от него «карашо» и «малтчик».
Напомню, дело было зимой, и после школы мы катались во дворе с горки, которая названием и крутизной была обязана погребу, занимавшему место посреди двора. И это не где нибудь на окраине города, а в самом центре, в сотне метров от Верховного Совета. Деревянные сараи , а кое где погреба, с хранившейся в них картошкой и другими припасами были приметой того времени. Топили дровами, газ появился позже, принеся с собой невиданный праздник, но то уже другая история.
Мы катаемся, а немец за нами наблюдает. Им был положен обед, который привозили прямо на рабочее место, и время на обед тоже было положено. Когда температура позволяла, кушали прямо возле мастерской. Теперь вы можете не только читать, но и видеть всю картину.
Через какое то время, может дней десять прошло, сразу после обеда, подзывает меня к себе немец и предлагает идти за собой. А почему нет? Тем более вид у него был загадочно веселый, вроде письмо с родины получил. Подходим мы к станку, он наклоняется к поддону и снимает какую то мешковину.  А дальше, полный столбняк!
Я обалдело стоял и хлопал глазами от увиденного. И было от чего! Там лежали санки. Одного взгляда было достаточно, чтобы навсегда в них влюбиться. Очень прошу, поменьше скепсиса в этом месте. Если бы вам хоть на экскурсии довелось побывать в том времени, вы бы точно как и я радовались этой штуке. Много проблем было в то время, совершенно не до санок, тем более таких.
Я стою без движения, а немец после традиционного, «кароший малтчик», берёт санки и отдаёт мне. Немецкого я не знал, а русский позабыл после первого прикосновения к ним. А немец меня тихонько подталкивает к воротам, и улыбается при этом.
Какие это были санки! Полозья у них были из уголков, зачищенных и отполированных до блеска. Всё металлическое было аккуратнейшим образом склёпано, а сверху были приделаны деревянные реечки. Всё было ладно, красиво, от дерева шёл запах не то олифы, а может чего другого, но пахли они замечательно. Форма тоже была не стандартная. Наши санки по профилю напоминали прямоугольник, а у этих полозья под углом расходились в стороны, обеспечивая отличную устойчивость. И это не всё. У них был отличный накат, они легко опережали любые другие санки, и ехали намного дальше с той же самой горки. Мы их много раз проверяли и с грузом и без, у нас во дворе или на горках в парке, результат был всегда один – они были лучшие.
Я не знаю чего стоило немцу сделать эти санки. Не знаю в какое время он их делал, где брал материал  и что ему могло светить за такое творчество. Но он сделал их. А я впервые увидел как привычная вещь, с заранее известными параметрами, может быть при этом удивительной и уникальной. И главное. За общим безликим и страшным по тем временам словом «немец» я увидел реального человека, мало того, человека не побоявшегося сделать шаг мне навстречу.
Мы виделись до самой весны, а потом в один из дней, когда из цеха начали вывозить оборудование, я узнал, что пленных перевели в другое место. Я очень надеюсь что немцу повезло вернуться домой, что дома его ждали и были рады возвращению. Совсем не его делом была война, он был мастер, и дело его было создавать, а не разрушать созданное.
Мне нравятся любые рукотворные вещи. Без разницы, кто и что производит. Только бы красиво и правильно, а делом своих рук можно было любоваться, и снова любоваться, спустя время. Над хорошо и правильно сделанной вещью время не властно. От любоваться до любить - крошечное расстояние, незаметный штрих, легкий мазок, без которого картина не имела бы законченного вида.
Любовь исходит от творца и рикошетом возвращается от созданной вещи, связывая всё воедино.

Помню, летом, когда я уезжал в деревню на каникулы, мой дедушка Тарас, с помощью одного только ножика, делал мне вертушки, похожие на пропеллер самолета. Он называл их правильным украинским словом «млынок», от слова млын – мельница, в русском варианте.
Они были такие изящные и невесомые, что самый лёгкий ветерок, который мог ощутить только Валентин Манкин, приводил их в движение. У других хлопцев из деревни тоже были свои «млынки», но они продолжали тупо стоять на месте, когда мой уже во всю вертелся. Не зря ведь дедушка Тарас не всякое дерево пускал в дело, а придирчиво выбирал нужное. Да и работа его была не в пример тоньше, аккуратней и невесомей. Похоже, да не то. Просто к работе прикоснулся небезразличный человек, мастер.
Он ещё много чего умел мой дедушка. В крестьянском деле для него не существовало секретов. Уверен, Господь найдет ему достойное место в Царстве своем. Такие люди - вехи на дороге жизни.




Киев, 2010.