Любви твоей очень много...

                Кто может определить: много или мало любви?
                Каждому она отмеряется по силам.


                Глава 1.

Она спешила по дорожке в клуб, где уже час шла репетиция без ее участия. Опоздала, но  не по своей вине, так как сегодня случилось что-то невероятное - она влюбилась! Отрицая сама для себя свою вину, ведь любовь даруется небесами,  Аня решила – вина не её. Но, представив себе вопли режиссера (непризнанного гения), шаг её  понемногу замедлился, в голове промелькнула мысль – не повернуть ли обратно. Может правда вернуться туда, где сидит и, главное, ни о чем не подозревает, мужчина, который произвел такое убойное впечатление на  Аню. Но уже ступеньки, ручка двери, скрежет пружины и… дверь клуба громко захлопнулась, вызвав недовольство вахтерши,   смотревшей фильм  по старому телевизору: - Господи, ну сколько раз говорить, язык уже отсыхает! Не понятно, что надо придерживать дверь? Вас тут каждый вечер навалом, никто  не заботиться о тишине, а ведь люди взрослые. Вот говорят с детьми трудно, да ничего подобного! Вот Ванька, ну Катькин сын, уж, на что никого не слышит, воткнет в ухи  наушники, идет, башкой кивает, временами проорет  что-то, но  дверь за ним никогда не хлопает. А почему? Вовремя я с ним провела воспитательную работу. Ань, Анюта, - обратилась она к Ане, которая уже  поднималась по лестнице в зал, - Ты чего опоздала? Беги быстрей, а то там уже ваш драгоценный Николай Петрович  «гоняет» народ по тридцатому разу и я скоро  весь ваш спектакль запомню. Это вы на день влюбленных готовите? Вот праздник выдумали. Ань, позови художника, чайник уже готов.

У этой вахтерши характер просто невыносимый и только художник сумел найти к ней подход.  Судя по сплетням и  по его умению «вить веревки» из пятидесятилетней Шуры, все уже давно догадались об их  взаимной увлеченности друг другом. Хотя у художника была семья, но это не мешало ему оказывать  знаки внимания «неповторимой Шуре», однако, на протяжении семи лет. Смешно было наблюдать их отношения на людях, начиная от простой улыбки до пристального взгляда, под которым Шурка или Александра Васильевна (как он называл ее принародно) краснела, как подросток. Ну и кто мог после этого не догадаться, что есть  между ними чувство, более глубокое, чем просто дружба. Но эти «тёплости» и «девичье покраснение» были только для него, для её Саши. Остальные люди полностью испытывали на себе «волевое начало» Александры Васильевны.

   Двери в зал были приоткрыты и оттуда слышались яростные вопли режиссера Николаши, как его за глаза называл весь клуб: - Я! Я посвятил себя службе этому народному театру! Я, который на выпускном спектакле получил поощрение от столичного режиссера, поехал по распределению в глубинку России для поднятия культурного уровня населения! Я с открытой душой пришел в народ! – Николаша вдруг раскинул руки и, глядя поверх очков, начал было «гласом вопиющего в пустыне», трагически подвывая, - Народ, я  пришел помочь…- Но тут  артисты заулыбались совсем открыто, поскольку смотреть на это спокойно, было невыносимо. Режиссер, сжав губы, поправил очки и уже четко поставленным голосом продолжал «профилактику возвращения в  высокое искусство»: - Ну что вы хихикаете?! Что здесь смешного?! Мы не можем правильно расставить ударения, хотя читаем текст, один и тот же, замечу, уже сотый раз подряд! Остается только - обнять и плакать кровавыми слезами. Мы, титульная нация, носители языка… Мы не знаем ни правил,ни ударений! Не умеем прочесть с выражением… Ай! Что говорить! Где эта  героиня, где ее носит?- Тут обернувшись на звук открываемой двери, он продолжил, оживившись и радостно улыбаясь, - А… Явление первое -  пришла! Так,  все! Начинаем. Аня, на сцену. Все остальные, не задействованные, прошу покинуть сцену и не слышу музыки, а музыка в любви самое главное. Уважаемый Сергей Петрович! Будьте любезны, дайте  фонограмму. Раз, два…. И пять! Сережа, Сергей Петрович!  Музыка должна звучать, а главная героиня не должна опаздывать, тем более что скоро премьера!

Режиссер любил наблюдать  репетиционный процесс сидя за маленьким столиком, который в прошлой жизни немало «прослужил»  в салоне «Магия и жизнь» на спиритических сеансах, а теперь стал вдруг главным атрибутом рождения спектаклей. Николай Петрович, копируя маститых столичных корифеев режиссуры, плюхнулся на свой скрипучий венский стул, любовно величая его - «моя Голгофа»,  широким жестом  приглашая артистов начинать, и приготовился священнодействовать – руководить рождением очередного шедевра.

Аня прошла через весь зал, громко поздоровалась со всеми и, вроде, как ни к кому не обращаясь,  сказала:
- Шурин чайник, весь в хозяйку! Сейчас проходила мимо, так он там весь кипит от хлопанья дверей.
Тут же, из-за кулис, где располагалась комната художника Александра, послышались быстрые шаги и «пролетев» через сцену, тот спрыгнул в зал, неожиданно  споткнувшись, бросил сквозь зубы: - Я, наверно, чай попью, а потом вернусь.
Протаранив дверь, Саша исчез, а  все, кто  был в зале и на сцене, сочувственно посмотрели «истребителю» вслед, словно проводили в неравный бой – вчерашний «разбор полетов» закончился явно не в Сашину пользу.

     Художник Саша был колоритным персонажем, как при первом знакомстве с ним высказался режиссер поселкового клуба Николай Петрович Иванов-Алмазов:
- Да-с, батенька, Александр, очень…. Очень… Вы кстати знаете, дорогой, что в столичных театрах Вас с удовольствием взяли бы на роль героя-любовника. Да и сам бы я взял Вас на роль, но…. Вы, Александр, типаж…  Но, к великому сожалению, Ваш типаж - не наш!
После таких откровений режиссера, Александр как-то не очень стал заниматься своими прямыми обязанностями, в его манерах появилось что-то новое и странное. Видимо, подсознание Саши усиленно прорабатывало схемы выхода на столичные подмостки. Он и стал бы мировой знаменитостью, если бы не его влюбленность в себя и огромное желание - всех окружающих переделать под себя. Но пока ему удалось это проделать только с влюбленной в него вахтершей.  По клубу он не ходил, а носился со скоростью истребителя, попутно улыбаясь и раздавая комплименты женщинам, вызывая этими нехитрыми словами бурю негодования Шурки. И потом, за совместным чаепитием, нередко забывая о том, что, у ее Саши есть семья, она ему устраивала «разбор полетов», сопровождая искренними заявлениями о том, что она его ни знать, ни видеть, а тем более слышать - не желает. Иногда его это доставало и тогда, громкое хлопанье двери, ведущей в вахтерское помещение, оповещало всех – начался период «противостояния», который заканчивался через некоторое время, но к концу рабочего дня обязательно наступало перемирие.

На сцене тем временем,  наконец-то, пошла репетиция.  Режиссер, время от времени вскакивал и опять возвращался на свою «Голгофу», бессильно  воздевая руки к небесам и тут же  бросая их вниз. По сцене,  где на заднике висело поздравление с прошлогодним Женским праздником, перемещались актеры, почти не отрываясь от текста сценария, а это порядком злило Николашу. Он, как воспитанник столичной школы режиссуры, считал, что роль необходимо выучить, причем хорошо, иначе упускается самое важное – душевные переживания героев. Но вот уже несколько лет ему не удавалось добиться  этого и даже на премьерах его постановок, приходилось кому-то из актеров выполнять обязанности суфлера. Все это быстро забывалось, стоило лишь публике начать аплодировать  и вызывать актеров на поклон, а лицо Николая Петровича в этот момент было счастливейшим.

     Сценарий был прост, но, тем не менее (речь шла о дне всех влюбленных), это был Николашин дебют в роли автора. Поэтому  актерам доставалось даже за самые  миллиметровые отклонения от «утвержденного» текста – этим и объяснялось нежелание актеров расстаться с текстом.

В разгар «священных действий» в зал ввалился завхоз и сразу стал громко выяснять график поездок агитбригады. Николаша, ощущавший себя не иначе, как настоящим волшебником, пытаясь показать артистам, взаимосвязь рук и  душевных метаний, чуть не выпрыгнул сам из себя от возмущения.  Это «врывание на территорию врага», было очередной «военной хитростью» завхоза  Петечки, которому было уже порядком за шестьдесят лет, но  мальчишеский азарт и любовь, ко всякого рода  приколам, прямо разбрызгивались  фонтаном из его организма. Вот за  эти «фонтанные брызги» и  ненавидел его Николаша.

     Петечка никогда и ни по каким вопросам не обращался официально, ну как положено, в кабинеты. В порядке вещей были всякие просьбы, разборки, там, где он натыкался на начальство или  «нужного» человечка: улица, магазин, свадьбы, похороны и прочие многолюдные события. И уже ничего удивительного не было в том, что   улица мгновенно вымирала, во время прохождения по ней завхоза,  чисто по-детски считавшего, что человек, который принимает решения без предварительной подготовки,  всегда принимает правильные решения. А разборки  графика курсирования агитбригады, это были «святые разговоры», потому что, касались не только самих участников агитбригады, но и «сухого пайка», выдаваемого для пропитания. Про сам автобус, бензин и прочее, уже никто не разговаривал. И вот, эта пайковая гильотина опять нависла над Николашей.
    
     Емкость пайка, после последнего выезда на концерт, была резко уменьшена: сокращению из питания была подвергнута водка. «Эпохальное» решение принималось со скрипом и душевными надрывными причитаниями участников  этого траурного совещания, тема которого звучала так: «Решение вопроса о необходимости нахождения некоторых продуктов пищевой промышленности в составе  сухого  пайка для участников агитбригады на выезде».

      Все было нормально до тех пор, пока в состав агитбригады не напросился капитан Нестеров. Это был интересный мужчина (по словам  местных красавиц), который все время многозначительно  смотрел на женский пол, краснел и начинал громко сопеть. Кроме этого, он всегда перед решающим словом снимал фуражку, протирал ее платком, затем, вытирался лоб, виски и   фуражка  возвращалась на законное место. Это был целый  ритуал, который соблюдался без всяких поправок и скидок на сезонность: летом такое проделывалось с соломенной шляпой, зимой и осенью – с различными кепи, которые в избытке были куплены на распродаже за границей.

     Поговаривали, что есть у него слабость и имя этой слабости знали все. Их было даже две, этих слабостей и их взаимосвязь была очевидна: только «приняв на грудь» алкогольную продукцию, наш вояка мог «смело» подойти к Шурке и, тыкая пальцами в стол, отдавать  приказы. Эти приказания почтительно выслушивались, а потом, Александра поднималась всем своим  телом из-за стола и демонстративно направлялась на крыльцо. Там она, опираясь на косяк двери и засунув руки в карманы  служебного халата, задумчиво  засматривалась вдаль. Следом за ней на улицу выходил капитан, который  молча простояв несколько секунд за Шуркиной спиной,  начинал осуществлять маневр «проскальзывания» на улицу, всем своим видом давая понять, что у него совершенно нет никаких задумок по  задеванию  женского тела. Однако это у него получалось плохо, потому, как желание дотронуться до Александры, было гораздо сильнее.
    
     Когда капитан был трезвый, он вообще не приближался к вахтерше. Злые языки, которых было в избытке в округе, говорили, что однажды (якобы, кто-то  точно слышал) капитан предложил  вахтерше «встречи на нейтральной территории». Слухи о женатости  этого военного человека были разные, но никто точно не знал ничего. Пытались узнать у начальницы отдела кадров, но ничего не получилось. Сам капитан об этом не распространялся. Никто к нему не приезжал, девок он к себе не пускал, хотя в самом начале его  проживания в данной местности,   женское население немного оживилось на предмет замужества. Только один раз у него получилось не только дотронуться до Шурки, но и попытаться силой овладеть несговорчивой дамой. Это собственно и послужило  отправной точкой всех дальнейших событий, связанных с обсуждением «пайковых».

     Как-то раз вернувшись из очередного  агитбригадовского рейда по культурным точкам сельских просторов, капитан, как ответственное лицо, пришел в клуб для сдачи инвентаря. Пока он стоял и смотрел, как загонялся клубный автобус в гараж, остальные участники  этого рейда уже зашли в клуб и суетились в костюмерной, рассказывая Шурке (она должна была дождаться бригаду и принять костюмы) о том, как капитан, совершенно упившись, приказал остановиться на пикник в березовой роще.  Это был его первый выезд с артистами, и  он решил отметить это событие. 

    Остановившись в рощице, быстренько  соорудили подобие стола, при этом капитан очень громко кричал о том, что  надо все делать, как в армии – «пока горит спичка». Девушки кокетничали с офицером, а он очень благосклонно принимал их ухаживания. Разрешал  нарезать себе колбаски, налить водички и водки, в общем -  душа   нежилась в женском внимании. Девчонки, угощая разносолами мужчину, все пытались выведать семейное положение, а тот, медленно напиваясь, начал допускать неприличные шуточки. Остальные мужчины вели себя обычно и только усмехались, глядя, как капитан постепенно «расползается» от женского внимания.

     Дело шло уже к вечеру. Шофер, который только ел и сглатывал слюну при каждом тосте, уже отложил себе бутылку водки и, порядком уставший от целого дня,  проведенного с артистами, стал торопить отъезд, мотивируя тем, что уже вечереет, а еще надо автобус поставить, костюмы сдать Шурке. Учитывая их опоздание из-за дороги, а еще и пикника, надо ехать быстрее, иначе Шурочка, которая их ожидает, может просто уйти. Капитан вдруг вскочил с пенька, на который очень долго  усаживался и заорал: - Да как она посмеет уйти, ведь она на дежурстве! Да я ей объясню, как надо исполнять приказания. Да она!… У меня на службе, всегда все строго и четко! – затем посмотрел на артистов, раскинул руки, сделал приглашающий жест и запел песню испанских партизан. Все вокруг теперь уже окаменели от таких изысканных капитанских выступлений.

    Капитан   пел хорошо, но только ему никак не удавалось сохранять мужественную позу, подобающую песне – алкоголь  упорно захватывал его в  плен, постепенно добираясь до языка.  После исполненного куплета, на невероятном испанском наречии, капитан  упал, будто срезанный пулей. Присутствующие  минутой молчанья почтили  актерский талант  певца - такого горячего выступления никто из них никогда не видел. Мужчины стали приводит в порядок капитанское тело, женщины, смеясь и ехидничая, собрали остатки еды и все погрузились в автобус. Поехали.

     Через некоторое время, капитан пришел в себя, стал посередине автобуса и, держась  за все, до чего могли дотянуться  и уцепиться его руки, продолжил петь. В конце концов, обессилев от тряски и  попыток сохранять  вертикальное положение тела, он рухнул на сиденье, не забыв, однако,  поднять вверх крепко сжатый кулак с криком: «Но пасаран! (No pasaran!) – Они не пройдут!».  Наступила тишина. И вот на такой патриотичной ноте, автобус подъехал к клубу.

     Шурка посмеялась вместе со всеми, закрыла костюмерную, инструментальную комнату, зал и вернулась на свое место. Все ушли из клуба, а она достала из стола брючный  кожаный ремень и стала его рассматривать. Это она приготовила подарок на день рождения своего любимого мужчины. Ремень она долго выбирала, решив, что это  нормальный подарок для ее Саши - ей хотелось, чтобы ее мужчина был лучше всех. Она редко ему дарила что-нибудь, потому как все ее подарки он хранил и почти не пользовался, ведь надо было каким-то образом объяснить жене происхождение той или иной вещи. Но ремень она  решила подарить, несмотря ни на что. Это  был символ ее  отношения к любимому  человеку, означавший «охранение его от злого умысла, от сглаза». В это время и  появился капитан «штабс-капитан Овечкин», как его  окрестили артисты, сравнив с персонажем фильма «Неуловимые мстители». Он  до этого дня ни разу не видел Шурку, но зашел посмотреть и заодно «поучить правде жизни» ту, которая «могла покинуть пост». Александра приветливо посмотрела на человека в форме и поинтересовалась, что могло привести  военного человека  таким поздним вечером в клуб, где уже никого, кроме нее, нет.

    Пьяненький капитан широким жестом вытащил стул, на котором обычно восседал художник, сел и стал «учить жизни». Увидев ремень на столе, капитан схватил его лапищей и попытался пошутить, что у него не получилось, зато Шурка  поняла, что она сейчас просто выгонит этого товарища. Ремень она быстро спрятала в стол, а капитану было предложено  выставляться на улицу и идти «домойки».  Тот возмутился и поднял торчком указательный палец, изрек: - Никакое гражданское, тем более женское лицо, не имеет прав мной командовать! Понятно тебе? – тихо прошипел он и завис над Шурой. Та, никогда ничего не боялась, но в тот момент   ей стало  неприятно.

     Капитан смотрел на Шуркино лицо сверху вниз.  Он увидел очень близко ее зеленые глаза,  засмотрелся на ложбинку между грудей и замер, наблюдая, как грудь ее поднимается при каждом вдохе, а на выдохе, когда  опускается,  взглядом можно опуститься еще ниже. И все – пьяный капитанский мозг  оцепенел, а подкорка стала «брать своё» и тут же его пьяная лапа уцепилась за женскую грудь.

     Шурка  «Овечкину» очень понравилась и внешностью, а еще больше, наверно, его прельстил  дикий нрав, который «посмел возражать ему». Еще больше его раззадорило сопротивление ее тела и, такой странный прищуренный  взгляд. Капитан решил, что эта женщина просто не имеет права ему отказать, а еще подумал, что вот и нашел себе подходящую  подругу. И уже отключив контролирующее действие мозга, он стал упорно добиваться близости, подстегиваемый  только одним желанием подчинить себе.
   
     В это время стала медленно открываться  дверь и, также медленно, в помещение стал входить художник. Саша совершенно спокойно, без эмоций оценил ситуацию и, схватив вояку за шею, рванул на себя. Пытаясь освободиться от  мертвой хватки художника, капитан захрипел и  начал отбиваться. Неожиданно освобожденная из захвата Шурка,  увидев, своего спасителя,  обрадовалась, а потом тихо заплакала. Капитан был пьян и художник быстро его вытолкал на улицу, где тот, запутавшись в штанах, упал на цветник.
 
    Капитан долго пытался  застегнуть брюки, а потом бросил эти безуспешные попытки, попытался принять  правильное положение тела, наконец, справился и, пьяно засмеявшись, громко заорал, что все равно он заставит эту бабу делать то, что он хочет. Уже из темноты донеслась его последняя фраза: - Проскочить мимо меня не получится, запомни!


      В клубе было тихо. Саша выключил свет и сел на свое, обычное место возле своей Шуры. Они ничего не сказали друг другу, просто он положил свою ладонь на ее руку и так они просидели довольно долго. Шурка тихо плакала, а он, время от времени  слегка  сжимал ее ладонь. Сам он был совершенно спокоен (так казалось со стороны). Потом он тихо произнес: - Пойдем, уже поздно. Мне надо домой, а то  будет скандал. Я решил к тебе зайти. Мне шофер сказал, что ты здесь, а этот капитан пьяный и сидит с тобой. Ну,  я и зашел.

     Закрыв на ключ клуб, они медленно пошли в темноту. Пройдя немного, они остановились и, как подростки, обнялись и  долго целовались. Саша никогда не говорил Шуре о своем отношении к ней, но по нежности, по взгляду было все очень понятно.

      На следующий день и состоялось это «траурное» совещание, посвященное водке. Так никто и не узнал, кто и каким образом добился этого собрания, на котором было принято решении исключить водку из пайка, а заодно и капитана вывести из состава агитбригады.


                Глава 2.

Проходили дни, недели и не видно было конца края этой размеренной жизни - прошло три года. Погодные сезоны четко меняли друг друга. Население старилось, рождалось, короче – все было обычно. Здесь не было, как в больших городах, суеты, бесконечной беготни, машинных пробок на шоссе, гигантских незавершенных строек, а были сельские улицы, невысокие дома и стояло сплошное спокойствие, изредка нарушаемое свадьбами, драками или приездом столичных гостей.

     Клубная жизнь, как всегда начиналась ближе к вечеру, когда основная масса артистов заканчивала  свою работу. Неизменным оставался распорядок работы всех работников клуба. Режиссер  Николаша собирался начать постановку новой пьесы, как всегда – гениальной и  своевременной. Он немного постарел, хотя это было не так заметно. Он прибавил в весе, но оправдывал это «трудоемкими и сидячими писательскими буднями». Все артисты становились  уже «возрастными», молодежь особо не рвалась на подмостки, да и   современные технологии  профессионально «забирали» себе  молодежные аудитории. Театральная жизнь стала замирать, как, впрочем, и весь клуб. На танцы теперь приходило так мало народа, что стало экономически невыгодно устраивать такие мероприятия. Пытались открывать кафе, но никто  не хотел тратить деньги на еду, которую можно и дома поесть, а просто так идти и сидеть в клубе, когда можно  запросто сходить в гости – на это народ не согласился. Открывали магазин, казино, но и это все закрылось из-за экономических трудностей.

Село постепенно старело, а пожилые люди  больше время проводили в общении  друг с другом. И  пришло в клуб большое запустение: лестницы, дверные проемы, потолки, люстры, все, чем когда-то гордились сельчане, теперь просто разваливалось. Почему-то, никому в голову не приходило осознание того, что, в принципе, можно все это отремонтировать самим, для себя и для своих детей. Нет, все ожидалось что-то невероятное, что вот-вот   начнутся невероятные поступления денег (Откуда?!),  приедет большое количество рабочей силы (Откуда?! Кто?!) и наступит всем счастье. Понятное дело, что конечно  могут приехать другие и работать они могут – территории огромные. Но самим то, что делать?

Где-то там, в центре страны,  происходят всяческие перемены, а здесь все оставалось прежним. Единственно, стала больше звучать фраза, которая начиналась всегда одинаково: «Вот раньше было…». Создавалось впечатление, что исчезли те люди, которые все знали и умели, а остались сплошные неумехи.

В клубной работе наступил застой. Клуб было решено продать, чтобы решить какие-то финансовые проблемы  администрации. Это решение было простым, но  оно же означало  увольнение всех работников. Поговаривали, что может новые владельцы,   будут нуждаться в  работниках, но это предположение было туманным, скорее сказочным. Для Шурки это означало трагедию: как она будет без ежедневного  общения с художником? Что касается самого художника, тот старался не обсуждать это с ней. Он вообще стал каким-то другим и на все расспросы Александры то не отвечал, то отшучивался, и все обещал и обещал. Она никак не могла понять, что такое произошло, что так переменило ее любимого человека. Почему он не может найти несколько минут, чтобы поговорить с ней, как раньше, хотя может простоять на улице просто так с кем-нибудь. Он стал постоянно занятым и их общение почти прекратилось. Шурка ощутила себя одинокой, а еще  знакомые  стали рассказывать, что видят его в городе, в кафе и не одного. Шурка попыталась узнать это у самого Саши. Вначале он от этого разговора уходил, а потом заорал на нее: - Я что обязан докладывать, где я и с кем? Ты кто такая? Ты мне жена? Не кажется ли тебе, что твоей любви слишком много?! Дальше что? Что мне делать с ней? – и, развернувшись, ушел, громко хлопнув дверью. Она смотрела вслед и  даже не смогла заплакать. Вместе с ним уходило ее счастье, ее радость.

Она не родилась вахтершей! У нее было хорошее образование, но так сложилась жизнь. Так вышло по жизни, что у нее никого не осталось из родни.  С детьми  ничего не вышло – их просто не было у нее,  с мужем тоже было все просто – она его никогда не любила. Жили они вместе, но это было простое проживание двух людей, объединенных квадратными метрами. А Саша… Такого чувства, какое испытывала она к нему, у нее никогда не было. А здесь она просто влюбилась. Любовь   пронзила ее настолько, что она  даже не мыслила  себя отдельно от него. Она никак не могла понять, куда все делось от прошлого ее Саши, который сам всегда старался в любую свободную минутку быть рядом с ней. Она теперь часто видела его на улице, но он никогда не искал встреч с ней. Шура еще несколько раз попыталась с ним встретиться, поговорить, но  его обещания были опять туманны. Для чего она напрашивалась  на встречи? Она очень хотела его видеть. Этот человек стал для нее самым главным в жизни. В последней (выпрошенной) встрече, он опять спросил, что она хочет от него, он же не собирается разводиться. Она долго молчала, так как собиралась с силами для ответа, с трудом сдерживая себя, чтобы не разреветься,  ответила:  - я  хочу быть рядом с тобой.  Ей было стыдно упрашивать его на встречи, и она каждый раз, готовясь увидеть любимого мужчину, говорила себе, что сегодня она скажет ему о расставании. Сама она не могла отказаться от него, поэтому предлагала это сделать ему. И каждый раз разговор после такого ее предложения сворачивался, комкался и. … Опять она сама уговаривала его на встречи – она его очень любила и стыда от этого не испытывала. А он – самый главный человек в ее жизни - соглашался.

Жизнь для Александры стала просто пыткой: ее любимый мужчина и не  уходил от нее  (он же не отказывался от встреч) и не делал попыток восстановить прежние отношения (он просто встречался без всего того, что было раньше).

Из клуба Шурку уволили самой последней. Уволили! Это, как говорится - сильно сказано.  Просто однажды ей позвонили из администрации и сказали, что надо забрать трудовую книжку, поскольку уже нет клуба, а, следовательно, и работников - она уволена самой последней… В этот день она еще долго сидела одна в пустом клубе, потом прошлась  по этажам, заглянула во все помещения, попутно вспоминая все хорошее и не очень. Закрыла плотно окна, двери,  понимая, что это уже никому не нужно, но все как-то получилось само собой, ведь  в памяти ее было и строительство этого клуба, и его обустройство – клуб был общим достоянием, общей гордостью. И потом, никак не верилось, что можно вот так все бросить. А еще она  не просто закрывала двери, она  закрывала часть своей жизни, где была огромная любовь. В последний раз, посмотрев на второй этаж, она вдруг, словно  очнувшись,  быстрым шагом зашла в зал, поднялась на  грязную сцену (уборщицы уволились самыми первыми) и решительно зашла в комнату, в которой  столько лет работал ее Саша. В комнате  почти все осталось, как и прежде было при ее хозяине. Только вот самого хозяина уже не было довольно давно. На окне она увидела кружку, подаренную ему на  какой-то праздник. Она вспомнила, как трудно выбирала эту кружку, все хотела  покрасивей, ведь женщина любящая, всегда очень придирчива сама к себе, когда  хочет подарить что-то любимому. Шурка взяла эту кружку, вытряхнула из нее мусор, еще раз оглянулась вокруг и ушла из этого мира своего Саши. Знакомый запах этой  комната догнал ее и окончательно  «добил»  – она заревела.

Она выбежала  из зала,  спустилась быстро по лестнице и плюхнулась на свое, теперь уже  и вакантное (уволенное) место вахтера клуба. Вдруг зазвонил телефон, что было странным, ведь все давно знали – клуба больше нет. Она не подняла трубку, потому что ответить, как раньше – «Клуб слушает» - уже не могла, слезы ручьями текли. Телефон еще пару раз надрывался звонками, гулко отдававшимися в пустоте, но она не  брала трубку. Ей вдруг захотелось очень услышать голос  того, кто так  вошел в ее сердце - она набрала его номер. Выслушав пару длинных гудков, она, наконец, услышала его голос. Собрав последние душевные силы, она постаралась поговорить с ним,  не жалуясь, а просто рассказывая, как она проводит здесь время, чего ей жаль. Попутно она попыталась пригласить его на встречу, но получила «вразумительный» и, как всегда туманно-призрачный ответ. Расплакавшись на столе, она  незаметно заснула, а когда открыла глаза, то поразилась глухой тишине. Позже, уже  по дороге домой, идя в полной темноте, крепко сжимая ключ от клуба, она радовалась, что никто не видит ее слез.

На протяжении нескольких лет, здание клуба переходило из рук в руки, пока, наконец, не определилось опять во владения сельской администрации. Новый глава сельского поселения, был местным и хорошо помнил  расцвет клубного дела. Решив возродить культурную жизнь села, наперекор всяким  интернет-технологиям, он  сагитировал энтузиастов и тех, кому не безразлично, что творится в стране и результат превзошел все ожидания. Начался новый расцвет клуба. Жизненные тропинки опять начали пробиваться к клубной двери. Режиссер Николаша, теперь уже почтенный товарищ, согласился (с радостью) вновь руководить театральной студией. И вообще, все возвратилось в других форматах, как модно стало поговаривать, но это было маленькой победой местных жителей.  Уже охотнее стали приезжать на свою малую Родину, люди, когда-то с радостью уезжавшие. Возвратилась  к себе домой и Аня, уезжавшая в столицу, где у нее удачно сложилась  карьера и личная жизнь. Приехав в родное село, она узнавала и не узнавала его – появилось что-то новое, хотя особенно ничего и не изменилось. Денег, как обычно, не хватало. Но вот  эмоциональный настрой людей, ее порадовал – у людей появилось желание жить  и, причем жить хорошо. Это был первый ее приезд за несколько лет. Погостив дома,  навстречавшись с друзьями, она решительным образом поняла, что приедет сюда и не один раз. И подруга, которая  провожала ее, уже не плакала, как  тогда, провожая ее первый раз из села. Подружка делилась планами и торопила Аню приезжать, потому что, у нее  будет … (дальше шло перечисление многочисленных планов).

До  отъезда оставалось больше часа. Аня  решила посидеть возле клуба, как раньше, в молодости. Она сидели с одноклассницей и вокруг них  «потекли  ручейки и реки воспоминаний прошлого».
Сидя на скамеечке, Аня и Катя, взрослые тетки, с удовольствием вспоминали  прошлое. Вспоминали свою влюбленность, ревность, односельчан и всякие смешные истории. Вдруг раздался до боли знакомый скрип клубной двери. Аня  резко напряглась: сейчас, сейчас! Она приготовилась услышать  победоносный голос Шурки, но на крыльцо клуба вышла вахтерша, которая никак не напоминала любимую Шуру Васильевну. Женщина, тихо ругаясь, поправила коврик перед дверями  и, уже громко проклиная мировой финансовый кризис, который помешал их клубу обрести нормальную дверь и внешний вид, громко захлопнула эту, памятную всему селу, дверь. Катя посмотрела странно на Аню, сказала: - Ань, а ведь ты же ничего не знаешь! Анюта! Как только  ты после свадьбы уехала, тут такие дела стали заворачиваться, просто страх! Николаша впал в тоску по поводу  твоего  ухода из театра. Но это быстро прошло, тем более, что возвратилась дочь председателя после окончания учебы в  институте и почти сразу за твоей, сыграли  свадьбу ее и Николаши.
   В клубе появились новые кружки, затеяли ремонт. Противостояние Шурки и художника Саши продолжалось. Кто-то пустил слух, что художник с семьей скоро покинет село. Эта тема стала интересна, так как всем хотелось увидеть, чем  закончится тогда странная история взаимоотношений. Из-за этих слухов, Шура словно почернела. Теперь их чаепития стали более длинными. Никто особо не высказывал претензии, все были заняты своими делами, а  эти двое никому не мешали.  Художник стал  странным, каким-то поникшим. Уже не было таких испанских страстей между ними. Разговоры их стали тихими и долгими, сидя рядом, они  все больше молчали и смотрели в разные стороны. Кто-то из односельчан их жалел, другие говорили, что у него есть семья и то, что «крыша у него съехала - пенсия скоро, а у него любовь!». Аня, а ведь они потом перестали  вообще  общаться, представляешь?! Мы все так переживали за них, скорее за  Шурку. За него что переживать: жена, дети. Ее было жалко. Она стала такой незаметной, все была одна и почти ни с кем   старалась не разговаривать. У нее умер муж, и осталась она  совсем одна. Художник так и не уехал с семьей. Шурка устроилась куда-то на работу, клуб закрыли  и всех поувольняли.   Скоро для всех стало понятно, что  произошел разрыв таких отношений между художником и вахтершей и поохав над этим событием, через некоторое время все уже перестали об этом говорить.
А потом… Шурка умерла.
 
Аня слушала рассказ очень тихо и  вдруг заплакала. Катя стала утешать и, как раз вовремя, в это время подошел автобус. Подружки обнялись, расцеловались и, пообещав созваниваться, расстались. Двери автобуса захлопнулись, и, сделав круг,  он уехал, оставив  клубы пыли  вместо себя.

Вот так!  Одни умирают, другие рождаются, любят, ругаются, мирятся, в общем – живут.  И вот так печально закончилась история большой любви Александры Васильевны или просто Шурки. Она умерла  скоропостижно, хотя  это нельзя было так назвать. Просто  как-то осенним вечером, пришла к художнику домой соседка, вроде как к жене поговорить. И, через два часа сиденья в гостях, как бы, между прочим, прозвучало: - Ой, совсем забыла! Вы слышали, что Шурка вроде умерла? Ну, правда или нет, не знаю, но говорят. Жалко ее, вот так и прожила одна – ни семьи, никого.  Даже не дотянула до пенсии. – Сказав это, соседка еще  немного посидела за столом. Потом вздохнула и, обращаясь  к художнику, сказала: -  Александр, я чего пришла - тебе там записка, говорят, на столе лежит. А я пришла за тобой. Пойдешь? Пошли вместе, я тоже туда иду.


                Глава 3.

Дом стоял  совсем не так, как другие дома. Все-таки существовал план застройки, но этот дом не вписался ни в один план. Когда  стали заканчивать его строительство, то обратили внимание, что дом стоит  не параллельно дороге, а почти под острым углом. Ну не разбирать же теперь, так и оставили, а дом стали звать «угольником».
И вот возле этого  «угольника» постепенно собиралась толпа, стояли в суровом молчании и, при  приближении бывшего художника, расступились. В полной тишине, как-то не слышались другие, обычные деревенские звуки, звучали только его шаги. Они звучали глухо, но казалось, что он шел в огромном пустом помещении, где даже тихое дыхание умножалось стократным эхом. Дошел до крыльца и вдруг, в голове возникла мысль: «Какой ногой стать на ступеньку, чтобы проснуться?». Пока он  замялся перед крыльцом, кто-то вздохнул: - Как же он теперь один?   

Зайдя в дом, он никак не мог заставить себя переступить порог комнаты, где был виден гроб. У него похолодело все внутри,  слезы, которые мужественно держались все это время в пределах глаз, потекли по щекам, шее, по одежде. Он перестал замечать взгляды окружающих – он был  одинок в своем горе. Никого он уже не  стеснялся, да и, собственно, что он хотел спрятать?  Свое отношение – так про это давно все были в курсе.
Кто-то подтолкнул его в спину, сказав: - Там на столе, видишь? Мы не стали читать, но подумали, что это тебе и позвали.
 
     Саша прошел через всю комнату к столу, на котором лежала записка. Это была не записка, а несколько  листов из школьной тетрадки. Прежде, чем взять листки, которые словно нарочно плотно  прижались друг к другу, он несколько раз попытался их соскрести с поверхности стола- руки  отказывались  слушаться. Раньше он  как-то мало обращал внимание на ее почерк, а сейчас он верил и не верил в  происходящее, читая текст и все-таки надеясь, что это какое-то недоразумение:   
«Милый мой, Саша! Ты заметил, что мы больше не  видимся, как раньше? Мне стало очень тоскливо. Я никак не пойму, что случилось и ты,  стал избегать меня. Нет возможности с тобой поговорить, ты вечно занят. Неужели нельзя просто поговорить и все сказать? Чего бояться – не дети, как-никак столько лет вместе. Как-то мне плохо эти два дня, не знаю что со мной. Очень «печёт» в груди и нет возможности  свободно двигаться. Я очень долго ждала тебя, ты же обещал придти. Саша, я все время плачу, ты меня обманывать стал? Зачем! Я постараюсь дойти до соседки, чтобы тебе передали письмо. Другой способ достучаться до тебя – недоступен» и дальше шел текст, судя по всему, письмо писалось не один день – буквы были разного размера, цвета. Он читал все ее слова, о том, как она его любит, а в голове звучал ее живой голос, с интонациями, придыханием…
   «Саша, милый мой, Саша! Как коряво прошла жизнь.  Я тебя очень люблю…Саша…». Последняя буква его имени съехала за поля  тетрадного листа и закончилась жирной линией.

Все время, пока он читал, за его спиной никто не проронил ни звука. Некоторые женщины  тихонько вытирали слезы и, смотря друг на друга, печально кивали головами.
Подскочила бывшая уборщица клуба и, приподнявшись на цыпочки, стала громко шептать: - Сашка, ее нашла соседка, которая носит ей молоко. Она стучала, а ответа  - не было. Ну,  она пошла по окнам, смотреть, что там такое  и  увидала, что Шурка лежит на полу, вот здесь, под этим столом. Фельдшер сказал, что если бы рядом был кто, то могли бы спасти, а так – померла. Такие дела. Ты приходи сегодня, с нами ночь сидеть. А может  уже,  и останешься? – прошептав все это,  она деловито отправилась на кухню, где хозяйничали  чужие люди и откуда доносились запахи, предвестники  поминок.
    
     Саша еще долго стоял посередине комната, пока  бригадир не посадил его на стул, попутно рассказывая распорядок дальнейших событий.
После похорон прошло еще несколько месяцев, прежде чем он понял, что стал одинок. Вначале  просто иногда вспоминал, думая, что за буднями привыкнет к ее отсутствию и будет воспринимать все нормально, тем более, что его жена временами,  понимая, что муж сидит  весь в мыслях совершенно далеких от нее, упрекала этой связью, выговаривая: - Ну что же ты? Если так любил, почему не ушел?
 
Вот и сегодня ничего не изменилось: привычно протиснувшись между, прилепленных  друг к другу оградок, он ловко проскользнул на территорию самой могилы и сразу застыл. Он смотрел на ее фото. Боже, как ему не хватает этих глаз, этой улыбки, этой безумной, необузданной ревности, этого желания быть всегда рядом. Ему не хватает ее пальцев, которыми она любила, как выражалась, прорисовывать его лицо. Да, это был у нее такой ритуал: смотря ему в глаза, она нежно касалась своими пальцами его бровей, проводя очень медленно по ним. Затем, спускалась медленно указательным пальцем до кончика носа. Потом брала в ладони его лицо и нежно целовала в губы, глаза. Затем, вдохнув воздух, она просто прикасалась своей щекой к его щеке, закрывая при этом глаза.  Через несколько секунд снова целовала его в губы, брови, в висок и просила, шепча на ушко, чтобы он ответил на ее поцелуи. Она любила этого мужчину. И он отвечал. Эти поцелуи «прокалывали» весь организм и уже нельзя было сдерживаться – они принадлежали друг другу.  Он любил ее. Любил, только никогда не говорил ей этого. Он просто приходил, он был всегда где-то рядом. Он был твердо уверен, что Шурик (так он ее называл иногда) от него никуда не денется, несмотря на все ее уверения и клятвы в гневные моменты – больше никогда его не видеть и не слышать, потому как, он ее достал своими улыбками и разговорами о любовницах. Он специально вроде даже подзадоривал ее, хотя бывали моменты, когда она  хотела перестать с ним общение – просто уже не хватало нервов на его бесконечные слова-отговорки: «дай дожить до понедельника», «нет времени», «мы с тобой договорились». Она говорила: «Так! Надоело! Я тебе буду стараться не звонить». Но это выключение из активной телефонной жизни продолжалось не более двух часов, иногда меньше. Он всегда знал, что после «кидания трубки», через некоторое время или почти сразу, поступит от нее звонок. Она любила, а он никак не мог  распрощаться с семьей. Он не мог оставить жену, просто не мог. Любить, не любил, но жил. А Шурка….

    Часто он задумывался над определением: кто она ему? Какое место в его жизни заняла эта женщина и почему, на протяжении стольких лет, между ними  не утихают «испанские страсти». Один их приятель, наблюдавший  однажды начало очередной размолвки и, не дожидаясь ее окончания, высказался о том, что  им  нельзя быть вместе, так как они просто уничтожат друг друга. 

Шура очень остро реагировала  на все события,   относящиеся к ее любимому. Однажды ей не понравилось то, что во время ее разговора с Сашей, ее любимый мужчина, посмотрел на проходивших мимо молодых девушек - ну и понеслось хлопанье дверями.  Ладно бы просто посмотрел на них и все, они прошли, при этом так игриво посмотрели на Сашу и  поздоровались с улыбочкой. А он, ее Саша, сразу потупил взор, отвернулся. Но уже было поздно - Всё! Шурка, спрашивая о том, когда же он, наконец, соизволит зайти к ней домой, чтобы поговорить в спокойной обстановке, все эти «партизанские поглядки и улыбочки»  увидела собственными глазами. И все! Она опять взорвалась и, чтобы не оставаться одной в таком   нервном состоянии, решила зайти к знакомым в гости, все-таки  не одна будет некоторое время и успокоится. Там ее всегда привечали, поили чаем. Ей было приятно общаться с этими людьми, которые всегда очень душевно беседовали – они понимали ее, а еще с ними можно было просто поговорить или даже  помолчать вместе. И вот,  сидя с горячей чашкой в руках, она медленно приходила в себя от коварности своего любимого мужчины. А этот мужчина, пришел буквально следом за ней. Он  не бежал следом, а просто достаточно хорошо знал ее. И вот открылась дверь с радостным восклицанием: - Знаем, где   можно найти Александру Васильевну,  если ее «нигде» нет!

Шурка, так и не допив  чай, сразу подскочила: - Что же ты пришел сюда? Здесь же нет  твоих молодых подруг,-  быстро ушла на улицу. Придя  домой, она некоторое время  поревела, а потом решила все-таки  услышать, что же в свое оправдание ей расскажет этот герой-любовник, которому не давала покоя похвала режиссера. Набрав номер и ожидая ответа, она мысленно уже составила план допроса и, еще не зная ответов, решила сказать, как она его ненавидит вот за эти «поглядки». Такие страсти обычно заканчивались примирением сторон через несколько часов, дней.

Вот так и жили два человека, у которых столько лет продолжалось это  «противоборство». Как это можно было объяснить и какой смысл был во всем этом? Разве что, они просто сходили друг от друга с ума.


                Глава 4.

Жена художника,  после похорон, никак не реагировала на произошедшее, то есть, она ни кричала, не устраивала разборки, она молчаливо обходила это,  зная, что он рано утром, идя на работу, только смотрел в сторону кладбища, а вечером – сидел там до темноты. Впервые дни таких сидений, она никак не могла понять, куда пропадает он вечерами, но следить не собиралась. Было много домашних дел, дочка  приезжала, привезла внуков - скучать было некогда.  Но когда внуки однажды прибежали и сказали, что дед сидит на кладбище и плачет, она задумалась: что же случилось, почему он сидит там и плачет, вроде никого из его друзей не хоронили. Пошла смотреть и сразу поняла, на чьей могиле он сидит.

А он, бывший художник клуба, человек, который всегда ходил летящей походкой, каждый вечер, идя с работы,  заходил на кладбище к своей Шуре. И, абсолютно ничего не могло сбить его с этого распорядка, который установился не сразу, а с большим трудом и стал для всего села привычным и, главное, никто не судачил по этому поводу. Жители с сочувствием смотрели на одинокую фигуру, сидящую  на могиле, а мужики вначале пытались присоседиться с бутылкой, но потом оставили его в покое. Жена   сходила с ума от этих его посиделок: мало того, что при жизни эта Шурка отвлекала мужа от семьи, так еще и после смерти получается, она  забрала его всего от законной жены. Подруги пытались бесконечное число раз втолковывать ей, что ревновать к умершим смешно, а муж походит, да перестанет. Она вроде переставала обращать на это внимание, но когда муж уходил на кладбище в любую погоду, это   вызывало новый приступ ярости. Со временем это приступы прошли, так как Саша на них не реагировал и вообще он стал мало разговаривать с ней, взгляд у него стал  необычным, как бы направленным внутрь себя. И однажды, после его очередного возвращения с кладбища, жена, которой надоело ждать мужа на ужин, высказалась о том, что  он мог бы уже и не возвращаться, потому как не очень понятно, чьим же он мужем стал теперь и перед   всем селом стыдно. Саша, который уже взял в руку кусок хлеба и придвинул к себе тарелку с борщом, вдруг тихо положил хлеб, встал, посмотрел в глаза жены, потом обвел взглядом комнату и чуть слышно, сдерживая слезы, произнес: - А ты знаешь, ведь она меня очень любила и мне ее не хватает.
    
       Сказав эту фразу, он подошел к двери, еще раз оглянулся: - Теперь я не боюсь сказать, что иду к ней. Я жалею, что не сделал это раньше. Мне без нее плохо.
Тишина, наступившая после этих слов, прервалась скрипом  закрывающейся двери с последующим   стуком, который прозвучал  пушечным выстрелом, а вслед ушедшему супругу понеслись яростные проклятья с надрывным рассказом о том, как он  «достал» своими похождениями на кладбище. Проклятья перемешивались со словами сожаления, что надо было выгнать его раньше, а сейчас пусть он идет на все четыре стороны и, как только поумнеет, возвращается назад, так как деваться ему некуда.

Когда за «непонятно чьим мужем» закрылась дверь, она решила лечь спать, думая о том, как  муж, конечно же - ее муж (не бросал же ее столько лет),  теперь будет проситься обратно к ней и это   утешило. Она улеглась, но уснуть не удавалось. Ворочаясь в кровати, решила вспомнить,  когда же  собственный муж вдруг перестал ей принадлежать. В таких  воспоминаниях постепенно  наступил рассвет, утро и надо было  доить корову – жизнь продолжалась. И вот,  не выспавшись, но со злорадными мыслями о том, как отомстить, она вышла на крыльцо, в тайне надеясь, что ночевал «непонятный муж» в сарае. Но дверь сарая была закрыта снаружи. Странное чувство возникло  у нее внутри. Вдруг подумалось, что теперь она осталась одна и Саша не вернется к ней.  Оглядев двор, и, не желая верить в то, что ее супруга на территории двора нет, она решила  сходить за ним на кладбище (других мыслей не появилось).

    Подходя к кладбищу, она никого не увидела и обрадовалась – вернется, куда денется. Мужа не увидела, но решила посмотреть на фотографию Шурки, которую недавно поместили на памятник (ей подружки нашептали, что выбирал фото ее Саша). И вот, продираясь между налепленными оградками, расцарапав колени, она добралась до могилы и обомлела: там, стоя на коленях, ее законный муж Саша, обнимал памятник Шурке. Из-под его ладони, закрывающей фотографию на памятнике,  на законную супругу смотрела задорно улыбающаяся Шурка.

Молча постояв некоторое время и  решив раз и навсегда покончить с посещением кладбища, она протянула руку, чтобы   дотронуться до плеча влюбленного, но рука замерла в движении: стало вдруг понятно – мужа Саши у нее больше нет, его вообще нет. Тихо охнув, зажав рот руками, сдерживая то ли хохот, то ли рыданья, она произнесла: - Ну вот …. Вы вместе.

                ***

Непредсказуемы наши дела,
Непредсказуемы встречи, разлуки…
НО!
Если,  Свыше, Любовь, нам дана – крепче держи!
Пусть сильны будут руки!