На Каменном Болоте

                Наутро я предложил Релемиллу вернуться на старую должность.
                - Вы понимаете, что я не стану вашим придворным шутом только потому, что вы за все платите, и поведу прихожан к Богу, а не к вам?
                Я вложил ему в руку ключи от дверей церкви.
                - Мне не нужен придворный шут. Мне нужна Совесть, которую я не смог бы заставить замолчать. Вы всю ночь писали. О чем ваша новая проповедь?
                - Приходите в церковь, и узнаете. И, если вы хотите, чтобы я стал совестью этого города, то я начну с вас. – Он положил мне руку на плечо. – Мужеложство – это грех, Домиарн.
                Я кивнул, и проводил его. Когда за Релемиллом закрылась дверь, Натакруна протянула мне письмо. Я узнал гербовую печать Максиграна Синелиса. Пробежав глазами письмо, я позвал Намигура, и велел ему седлать моего коня.
                Из своей залы спустился Лат. Его шаги были тяжелыми, а лицо – измученным. Он остановился рядом со мной.
                - У тебя провел ночь очередной мужчина.
                - И нам было очень хорошо.
                Он ревновал меня ко всем буквально, и мне надоело перед ним оправдываться. Уже не говоря о том, что мы давно были не вместе, и я в принципе не обязан был оправдываться.
                Лат коснулся моей руки, и стряхнул на меня свою боль, как одинокая береза в поле стряхивает по осени желтые листья. Иногда они скатываются по одному листку, как по одной слезинке, а иногда слетают целыми стаями, и летят, летят, запутавшись в гриве ветра.
                Под вечер береза застывает острыми чернильными штрихами в бездонной бесконечности темнеющего предгрозового неба, чтобы наутро продолжить метаться, волноваться, и оплакивать что-то невозвратное. Финал всегда один и тот же – слезы кончаются прежде печали, которую из подобных душ не вычерпать никакими грозами. Тот, кто хочет плакать, всегда найдет и осень, и причину, а тот, кто хочет радоваться, проигнорирует первое, и не имеет нужды искать второе.
                Но кармический закон гласит, что то, что внутри, также и снаружи. Те, кто вокруг нас, четко отражают то, что внутри нас.
                - Мне нужно идти. – Я поцеловал его в щеку, и вышел.
                Сарджи гарцевал на дороге, оседланный и веселый. Хоть кто-то из моих не ходит с кислой физиономией. Я вскочил на него, и несся без оглядки, но не смог стряхнуть стаю березовых слезинок моего Лата. Она неслась за мной, кружась вихрями.
Я мчался весь день и большую часть ночи. О, это редкое чувство совершенно невероятной свободы, которое появляется только на большой скорости – свободы от того, что думают о тебе, свободы от того, что ты думаешь о других...
                Но главное – ветра бескрайних равнин и лесов на краткие мгновения дарят тебе свободу от себя самого, возвращают в тот миг, когда ты еще не был всем этим вокруг - людьми, звездным небом, собой, в тот миг, когда ты еще был ничем – пробелом между миром уже исчезнувшим, и миром еще не появившимся, за мгновение до того, как ты превратился в эти поля, леса, людей и ветер, чтобы временно забыть о своей истинной сущности, раскатившись по Вселенной планетами, а по планете – бессчетным количеством декораций и маленьких актеров, которые потом стоят в темной и пустой зале, и плачут на твое плечо оторванными березовыми листками.
                Обычно, если ехал один и верхом, то я мог проскакать все расстояние от дома до рудников за сутки, но в этот раз после полуночи Сарджи с галопа перешел на шаг, потому что я стал уставать. Нужно было останавливаться на ночлег, но Селадунь я давно проскочил. Впереди была деревня под названием Смолокта, что в переводе с пеневельского означало Каменное Болото.
                Я ехал по главной улице деревни. Было очень холодно. Я вглядывался в дома, слушая их, выясняя, кто из хозяев не заедет нам с Сарджи сковородкой за то, что явились проситься на ночлег посреди ночи.
                В одном из домов не спал какой-то человек. Он был средних лет, и его мучали мысли о матери. Она корила его за то, что он тратит время на помощь детям в окрестных деревнях, вместо того, чтобы жениться, и завести своих. Пугала, что за добро ему обязательно отплатят злом, и что чужие дети все равно ничего не запомнят. Все все забудут, и он впустую третит свои время и деньги, лучше бы купил алмазы.
                Мужчина крутился в постели туда-сюда, и мысленно спорил с матерью: «Много ты знаешь о человеческой памяти, мама! Дети или будут тебя помнить, или нет. Твое родство с ними не играет никакой роли.  Все, что я делаю – у тебя почему-то зазря. Да, только алмазы – не зазря, ибо каким-то образом владеть ими лучше, чем помогать детям. И эти алмазы принесут успокоение на смертном одре, как будто ты не зря прожил жизнь, потому что у тебя были алмазы!!!». Он оборвал свой монолог, и встал с постели.
                Тут я улучил момент, и постучал в дверь, которая открылась достаточно быстро.
                - Доброй ночи. Я с вами согласен. С собой можно забрать только добрые дела, а алмазы забрать не выйдет, даже если выложить ими гроб.
Его глаза расширились от удивления, и он поднес к моему лицу свечу, вглядываясь с недоумением и потрясением.

                Моего спасителя звали Абинат, и у него нашлось место и для меня, и для моего коня. Он был статный, стройный, крепкий, и очень симпатичный. В доме была всего одна комната, и он предложил мне свою постель. Я, конечно же, отказался, и расположился на овечьей шкуре у камина. Лежал, и разглядывал узоры ортосезериса на потолке, пока не уснул. Мне приснилось, что я его обнимаю.