Пустой

Она подобрала меня с обочины. Грязного, вонючего, лежащего там, в луже собственной крови и блевотины, ни гроша в кармане и ровно столько же на душе. Не знаю, может для неё это была любовь с первого взгляда, но она сказала: «пойдем домой», и я пошел. Не то, что бы я тоже в неё влюбился. Да, она была симпатичной девушкой, но пустой. Может быть, именно поэтому она меня и подобрала, потому, что на тот момент я тоже был пуст, как банка от красной икры после корпоратива, или бутылка виски после хорошей вечеринки. В зависимости от содержимого. Я, честно говоря, не знаю, зато я знаю, что я был больше похож на говно, чем на человека. Именно об этом я её и предупредил, о том, что я говно, а не человек. Тем не менее, она взяла меня с собой, вымыла, выходила и поставила на ноги. Вот такая сестра милосердия.

У неё была довольно уютная однокомнатная квартирка, в таком постсоветском стиле. Ну, знаете, все эти ковры на стенах, старый семнадцати дюймовый трубочный телевизор фирмы «сони», стоящий в старой, видавшей виды, стенке из ДСП, с отделкой аля «облупившийся дуб» и здоровенного дивана-книжки. Маленькая уютная кухня, с поросшей мхом вытяжкой и радио, из которого, какой то мастер сделал магнитофон, присобачив к нему привод от старой «Веги». Не так роскошно конечно, но всяко лучше канавы.

Она варила неплохой кофе по утрам, и немного красного вина перед сном. Еще у неё был кот-альбинос, и на мое удивление, его звали не «пушистик» или «барсик», а гордым именем – Ланселот. Сэр Ланселот, как и присуще всем котам альбиносам был туп на голову, глух на ухо и тяжел на поступь. Он был эдакой пушистой коровой, весом килограмм в пятьдесят, и врубавшей свое «мяу» как хренов рупор по утрам в одно и то же время, ознаменовавшее: «хочу жрать», во всяком случае, так мне казалось. И если тебе везло, то запрыгивая на кровать, он падал тебе на ноги, рискуя их сломать, но это было не так страшно, как если бы он приземлялся тебе на грудь или на голову.

Она работала швеей на какой-то местной фабрике, на пол ставки. Все оставшееся время она проводила со мной. Первый месяц она выхаживала мои раны, и мой синдром чужого похмелья. Делала мне перевязки, обрабатывала порезы бромом и йодом и заставляла пить молоко. Она считала, что молоко вообще лучшее лекарство ото всех болезней, возможно, даже от смерти. Поэтому коробки от молока были повсюду, в холодильнике, на столе, в паре ящиков, пустые – в мусорном ведре. Все как полагается, даже мусору нужно молоко, а я был мусором.

Оставшиеся полгода мы просто провалялись в тюленьей позе у телевизора, время от времени поглощая дерьмовое красное вино, от которого у меня по утрам болел желудок, и угадайте что? И она заставляла пить меня молоко, что бы он прошел, но в итоге я просто ходил блевать. Мы валялись у телевизора, иногда занимались точно таким же тюленьим сексом, или выходили прогуляться по парку. Не смотря на все это, она одевалась со вкусом и приковывала к себе взгляд. Каждую такую прогулку, я замечал как куча альфа самцов, различного возраста и национальности истекали слюной, как только мы появлялись в поле их зрения. Все эти юбочки, сарафанчики, косметика, да, она приковывала к себе взгляд и вселяла в них похоть.

Как-то раз, она задала мне вопрос – не хочу ли я остаться с ней. Я ничего не ответил, но для себя решил, что пока не стоит над этим парится. И все продолжилось: тюлений телевизор, тюлений секс, тюленьи прогулки и тюленьи поцелуи. А потом она заболела.

Ничего не обычного, простой грипп, но с осложнениями. Пришло мое время, варить кофе по утрам, бегать в аптеку, делать ей уколы, готовить ужин, убираться в квартире, кормить сера Ланселота, ухаживать за ней. И в один из таких вечеров, я первый раз, за все это время увидел её улыбку. Настоящую, искреннюю улыбку. Она действительно была красивой, настолько красивой, что начала мне нравиться.

На следующее утро я тихо собрал свои манатки, оставил прощальную записку, прижатую на тумбочке стаканом молока, и свалил. Никогда не любил этого кота….