Яшка Колокольчик

                "Я не участвую в войне -
                Война участвует во мне" .
                Ю. Левитанский
               
 
    За сараем, в лопухах, Витька Скороходов оборудовал пулеметное гнездо и без всякой жалости «палил» по всем пролетавшим над хутором Мирным самолетам. Одноногий почтальон Яшка Колокольчик, глядя на это, всерьез сердился и кричал на Витьку:
— Что ж ты, паразит, по своим шмаляешь? Это же бомбовозы на Белгород летят, немца крошить.
На что Витька, отпрянув от деревянного ствола своего пулемета, серьезно отвечал:
— Пойми их тут, на такой высоте... А вдруг опять хутор колошматить станут?
И Яшка уходил, недовольно бормоча  под нос. По правде сказать, недолюбливал он Витьку за то, что малец и дал ему эту кличку - Колокольчик. В марте, как возвратился израненный Яков на хутор, так Витек первым крикнул, показывая на него пальцем:
— Мам, глянь, дятька этот, как школьный звонок: нога вроде язычка в шинели болтается. Чистый Колокольчик!
Так и прилипла кличка, а уж когда стал Яша разносить почту и все хуторские его иначе, как Колокольчиком, и не называли. А тут еще, под стать кличке, и характер у Якова оказался: как возвращался с почты «в настроении», так за версту слышалась его песня:

-Барон фондер Шик,
Покушать русский шпик,
Давно собирался и мечтал!

И, уже раздавая редкие письма, все поминал того барона недобрым словом:

-Барон по радио:
Мол, в Ленинграде Он,
Как на параде он,
Рубает шпик.

Сердобольные бабы за каждое доброе письмо непременно наливали Якову стопку. И случалось, что иногда к крайним дворам хутора он доползал с трудом, а то и ночевать оставался у какой-нибудь вдовы.
Но случались у Якова и другие дни, когда к хутору с почты из соседнего села  он подходил украдкой и все норовил проскочить в свою халупу непримеченным. Во дворе воровато отталкивал от соломенной стрехи лестницу и забрасывал на крышу свою деревянную ногу.Чтоб не идти со страшной вестью дальше. Потом запрыгивал через порог и начинал пить горькую. А мальчишки, завидев такое дело, спешили по домам и страшные слова: «Мам, опять Колокольчикова нога на крыше!» будоражили все немногочисленное население хутора. И всю ночь не спали тогда, предчувствуя недоброе, и без того измученные нечеловеческим трудом женщины. А поутру виноватый Яков, уже слазивший на трезвую голову на крышу, подавал очередной бедняжке казенный конверт и тут же уходил, словно толкаемый в спину сердечным криком очередной вдовы.
На хуторе перед началом войны числилось всего семнадцать дворов, но дал он фронту двадцать семь солдат, из коих к лету сорок третьего года на десятерых уже пришли похоронки. А ведь всех их знал Яков. И с каждой такой похоронкой словно что-то отрывалось у него  от сердца. Вот и в очередной раз ковылял он на почту в Ряшиново и мысленно разговаривал с солдатами-хуторянами. Петро, скажем, Мостовой вот. Лошадей вместе воровали у цыган. Это ж только понять надоЮ как рисковали! Или Василий  Волков, по уличному - Скороход. Ну, с этим дрались до крови. И все за Марию. Вроде и Марии-то той — посмотреть не на что, а поди ж ты, нравилась она парням сильнее иных хуторских красавиц. Да... Василия выбрала Мария. Он, к слову, где- то возле Обояни сейчас, недавно треугольничек присылал жене, так Яков обратил внимание на обратный адрес.
А Мария в колхозе бригадирствует. Когда вернулся Яков, то не узнал ее поначалу. Худенькая, сгорбленная, она  на ладан дышала. Ничего привлекательного в ней не осталось, и оттого, вопреки логике, еще пуще стала нравиться инвалиду. Да куда там подступиться! Пробовал шутку соленую бросить, так таким взглядом обожгла, что слово в горле застряло.
  На хуторе по уходу немцев не осталось ни одной лошади. Правда, в апреле артиллеристы подарили колхозу двух выбракованных кляч, да трофейный першерон таскал по скудным нивам избитую лобогрейку. Мария-бригадирша приучила к ярму единственную уцелевшую корову. Вот и все колхозное тягло. Все же остальное делали вручную женщины. Да еще пацаны, которые вышли из Витькиного « пулеметного» возраста.
Выходил на поле и Яков. Пытался косить жито, но протез столь грузно уходил в почву, что ничего из этой косьбы не получилось. И вообще, на поле Яков — не работник. Пробовал на кузнице поиграть молотом — тоже не вышло: не давал нужной опоры протез. А тут председатель сельсовета начал шпынять: есть из райвоенкомата бумага, что ты три дня в немецком плену был.
«Тьфу ты!» — чертыхнулся Яков, припоминая тот разговор, поднимаясь на крыльцо почты. И тут, у плетеного заборчика, он увидел велосипед. Трофейный, мадьярский, с широченного размаха рулем и пулеметным гнездом на передней колонке. Вернулся к велосипеду, пощупал упругие шины, перекинул через раму протез. И двинулся вдоль плетня, отталкиваясь здоровой ногой и выставив в сторону гладкую палку протеза. Но тут из помещения выскочила Глашка — почтовая начальница. Выражение  лица обещало самое худое. Но внезапно она громко расхохоталась, глядя на то, как велосипед повел, повел незадачливого седока и в конце концов выбросил из седла, навалившись на Якова сверху. Лишь переднее колесо, озорно вертелось, поблескивало на солнце спицами. Глашка подошла, помогла Якову подняться.
— Слу-у-шай! — проговорил запыхавшийся Яков, — подари мне его, а? Все ж легче будет хоть под горку.
— Да он же тебе не подчиняется!
— И не таких обламывал. — Яков стряхнул пыль с сумки и пытливо заглянул в лицо Глашки.
Та потупила глаза и безнадежно махнула рукой.
— Кто? — полувыдохнул, полуспросил Яков.
— Василий Скороход...
— Так... — осипшим голосом произнес Яков и опустился на ступеньку крыльца: — Ну, неси.
Глашка тяжело поднялась по ступенькам, скрылась в полутемном зеве двери. И пока она собирала для Якова письма и газеты, тот бессознательно тер виски. «Значит, и Васька вот... Как же Мария теперь?"
Сел на крыльцо,подмяв под себя полу шинели. Мозги ворочались больно, медленно: "Нельзя ей мужа терять - не выдюжит.И письма нехай получает».
— Глашка! — крикнул он, полуобернувшись. — Вынеси-ка мне бумагу и ручку.
Та вышла со свертком почты, подала бумагу и ручку с костяной чернильницей.
— Чо писать будешь?
— Оно тебе надо! — Яков разложил бумажный лист на чисто вымытой доске крыльца и вывел первую строчку: «Уважаемая Мария Ефимовна. Ваш муж получил легкое ранение руки, и это письмо по его просьбе пишу я, его фронтовой друг...» И дальше Яков просил Марию не беспокоиться, беречь себя и сына, а Василий, мол, как поправится, сам напишет и очень может быть, даже на побывку прибудет по ранению.
Сложил письмо треугольником, вывел адрес. Потом сунул его в почтовый пакет и опустил все это в сумку.
— Бывай, — махнул он Глашке, и заковылял в сторону хутора. Глашка минуту глядела на его пешие потуги и крикнула вслед: -
Да забирай ты этот треклятый лисапед, осподи!»
Она закрыла лицо руками, заплакала и метнулась по крылечку наверх. А Яков и впрямь взял велосипед. Нет, он больше не пытался ехать на нем. Он просто опирался на крепкую раму и от этого идти ему было легче.
Спустя час на окраине Мирного раздался звонкий Колокольчик:

-Барон фон дер Шик,
Лопал на русский штык,
Остался от барона Только пшик!

Потом со своим велосипедом он ходил от избы к избе и к концу хутора оказался очень навеселе. Тут он заглянул в лопухи, где свое дежурство нес Витька-пулеметчик. Яков вручил ему «батино» письмо и милостливо разрешил прокатиться на велосипеде.
 Жил Яков один. До войны жениться не успел, а старики его умерли зимой сорок второго. То ли от голода, то ли от холода, но немца они не перенесли. Их и закопали-то на кладбище без креста и без холмика. Сын даже не знал родительской могилки...
Он проковылял в уголхаты  и мешком свалился на самодельную деревянную кровать, укрытую чистым  лоскутным одеялом. В бреду пришел к нему Василий Скороход, укоризненно качал головою: «Зачем правды обо мне говорить не хочешь, ведь все равно вылезет?». «Вот до конца войны и буду писать от твоего имени, Василий. Иначе сломается Мария. А мир наступит — что ж, тогда и открою ей глаза. Тогда ей легче будет перенести несчастье». Василий словно растаял, но появился председатель сельсовета. «Ты, Яков, не можешь быть почтальоном, потому что три дня пробыл в плену. Я приговариваю тебя к расстрелу». И вот уже Витька Скороходов разворачивает на Якова свой деревянный пулемет.
— А-а-а! — кричит Яков и просыпается. На улице уже новое утро. Ходики стоят, гиря опустилась на земляной пол. Подтянул гирю, толкнул маятник, и кот на  ферблате принялся ворочать зрачками из угла в угол комнаты.
Начинался обычный июньский день. Опираясь на велосипед, опять отправился на почту. Казенных конвертов на этот раз не было, поэтому с особым удовольствием прочел в «Правде»: «В районе Белгорода разведывательный отряд Н-ской части, действуя под прикрытием артиллерийского огня,выбил противника из небольшого населенного  пункта.Разрушено два вражеских ДЗОТа и уничтожено до 40 солдат противника.Совинформбюро. 12 июля, утреннее сообщение.

-Мундир без хлястика,
Разбита свастика,
А ну-ка, полезай-ка
На русский штык!", -

с удовольствем промурлыкал он всё о том же фон дер Шике   а Глашке вдруг всерьез сказал:
— Слушай, выходи за меня замуж!
— Да ты ж без ноги.
Яков махнул рукой, дескать, в супружеской жизни нога — не самое главное. А у Глашки вдруг запылало - лицо, и она переспросила:
— Ты это треплешься, или всерьез сватаешься? Я ж моложе тебя лет на восемь...
— Сватаюсь, Глаш... Вот уборка пройдет — и распишемся. Я ж хоть и инвалид, но при должности состою, на окладе. Да и ты при деле... А теперь подай ручку и бумагу, мне тут надо кое-что написать.
...На западе разгоралась невиданная битва. По ночам даже тут, за сто пятьдесят километров, слышался орудийный гул. Витька днями не вылезал из лопухов, удерживая воздушную оборону отчего дома. Письма ему с матерью от отца по-прежнему писал его друг. И Мария даже довольна была, что в эти жаркие денечки муж ее в госпитале, а не на передовой.
Но вот как-то числа деся¬того июля, когда женщины на току вертели ручки деревянных веялок, залетел сюда чей-то подросток.
— Нога на крыше! — истошно закричал он, и у женщин разом опустились руки.
— Да что ж это такое, бабы! — первой завелась Мария Волкова. — Он, паразит, дрыхнет себе, а нам опять ночь глаз не сомкнуть. А ну, айда к Яшке, растрясем его сумку.
  Так, сумрачной ватагой они, и переступили порог Яшкиного дома. Тот без памяти лежал на своей кровати, неуклюже вывернув красную культю. Сумка валялась на столе, и женщины остановились, не решались открыть ее. Наконец Мария раскрыла сумку и вытряхнула содержимое на стол. И все сразу же уставились на одно прямоугольное письмо среди нескольких солдатских треугольников.
— Мой... — простонала Наталья Мостовая, рассмотрев номер полевой почты. «Ваш муж, гвардии младший сержант Петр Мартынович Мостовой... смертью храбрых... похоронен... село Марьино... командир части». Она забилась на руках подруг, и те с трудом уложили ее рядом с Яковом, принялись отпаивать водой.
— Ой, — вскрикнула другая женщина, указывая пальцем на стол.
 Там, из-под тощей стопки газет выглядывал еще один конверт. В избе закостенела страшная тишина. А Марья, лишь увидев цифры полевой почты, как-то устало и обреченно подумала: «Ну вот, и мой Скороход отбегался».
...Поутру Яков сидел на кровати, обхватив руками трещавшую голову. Напротив, притулившись у подоконника, Мария тихо говорила ему:
— Что ж ты меня за нос больше месяца водил, Яша? Ты думал, что сломаюсь я от такой ноши? Да я теперь во сто крат злее работать стану. То я себя для Василия берегла, а теперь нету смысла беречься. Витька на ноги все одно подниму, сама я ж сейчас вроде как мобилизованная. Да ты погляди на наших вдов! Они ж все за двоих-троих стараются. Хлеб до зернышка собрали, пашем вон друг на дружке. Да не дай Господь, фронт назад покатится! Мы уже побывали под немцем, покушали. И костьми ляжем, но армию без хлеба не оставим. Стыдись, Яков.
Она еще минуту посидела, потом велела:
— Как на почту поедешь, дом не запирай, мы с бабами тут уборкой займемся. Нельзя жить в таком хлеву.
И он ушел со своим велосипедом. И больше не пил, проходя от двора к двору. И ногу на крышу не забрасывал даже в один из черных дней, когда принес сразу четыре похоронки.
...На Покров Яков и Глаша сыграли скромную свадьбу. Так и не свадьбу даже, а узкое застолье. Мария впервые после гибели мужа улыбнулась здесь, а потом до упаду плясала под гармошку, которую терзала Наталья Мостовая.
  А через два дня на току какие-то негодяи убили Марью.
Милиционер из района принялся составлять протокол, а Яков, широко закидывая перед собой протез, заковылял в конец хутора. Несмотря на довольно прохладное утро, Витька был на дежурстве у пулемета. Мальчишка еще ничего не знал. Яков взял деревянный ствол, вытащил его из такого же станка и сказал:
— Шабаш, брат, снимаю тебя с боевого дежурства. Не прилетят они больше, ты победил.
 Они шли по хутору, держа руку в руке, а бабы глядели им вслед, не соображая, что происходит. И лишь Глаша, увидев их на пороге, всё поняла. И прежде чем Яков успел что-либо сказать, она обняла мальчишку и провела к столу, на котором парил большой чугунок с картошкой.
А Яков снял со стены почтовую сумку, накинул на плечи шинель и пошел на работу. Он был без натершего культю протеза, опирался на костыли, и единственная нога его, словно язык набатного колокола, била о края длинной шинели...